Текст книги "Весенний снег"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Как будто шлагбаум открыла. Пошли к ней выселковские ребятишки кто с чем. У кого письмо. У кого арифметика. У кого с историей нелады. А Минька ^уев ради любопытства заходил.
Вскоре это вошло в привычку. Чуть что-ре к Вере Михайловне. А если они не шли, она их сама приглашала. Скучала без работы.
– Говорят, у вас частная школа открылась.^-пошутил директор в очередной свой приезд.
– Да что вы!-смутилась Вера Михаиловна.– Так, иной раз помогаю ребятам.
– Между прочим,-сообщил директор, – выеелковские значительно лучше учиться стали.
Вера Михайловна пошла в учителя по велению души.
Она и раньше любила детишек, а теперь, после рождения сына, все остальные дети как бы приблизились к ней стали еще дороже. Ей очень хотелось, чтооы сын быстрее подрастал и становился на собственные ноги.
Нет он совсем не надоел ей, он приносил радость и оыл дорог каждой своей клеточкой, каждым звуком, каждым движением. Но, истосковавшаяся ожиданием ребенка, она невольно хотела как бы возместить это тягостное время ожидания, быстрее увидеть сына взрослым. Хотела, чтобы он наконец вознаградил ее ожидания. На этой почве частенько у них с Никитой происходили небольшие размолвки.
– Ну чего он головку не держит? Ведь пора. Чего мало гукает?
– Хочешь, я за него гукну? – спрашивал Никита и гудел на весь дом: Гу-у...
Она зажимала ему рот ладошкой, шептала:
– Разбудишь... Тебе шуточки. А я все думаю – витаминов мало? Может, света недостаточно?
Когда выглядывало солнце, Вера Михайловна спешила открыть занавески, раздвинуть шторы и украдкой дышала на ледок, намерзший на стеклах, чтобы он не мешал проникновению солнечных лучей в комнату, к ее Сереженьке.
– А ты, девка, не цокота, не цокоти, – услышав ее вздохи, успокаивала бабка Анисья.-Он у тебя осенний, вестимо, поздний. Это уж примета така.
Старик Волобуев рассуждал по-своему:
– Стало быть, не торопится. Значит, жить долго загадывает.
Каждое новое открытие в ребенке было для Веры Михайловны торжеством, праздником, радостью на многие дни. Вот Сереженька отличил ее от бабушки. Вот сынок узнал отца. Вот он произнес первое слово: "Бубу".
А когда он поднялся в кроватке на свои слабые, дрожащие ножки, Вера Михайловна расплакалась от счастья. Она показывала всем приходящим это достижение сына и каждый раз восхищалась, когда ее крохотный сынишка вновь и вновь с натугой, с упорством вставал на слабые ножонки. Люди улыбались, глядя на нее, веселую, счастливую. Они с неподдельной искренностью, свойственной простым людям, радовались вместе с нею.
Пришла весна. Началась посевная. Никита снова по суткам отсутствовал дома. А когда приходил, первым делом бросался к кроватке и смотрел на спящего сына до тех пор, пока у самого не слипались глаза.
– Поужинай и спать, – спохватывалась Вера Михайловна.
Никита мотал головой и валился не раздеваясь на неразобранную кровать. Вера Михайловна раздевала его, укладывала и несколько раз подходила то к детской, то ко взрослой кровати, рассматривала то сына, то мужа, как будто искала сходство между ними.
Летом Сереженька сделал первый самостоятельный шаг от кроватки к кровати. Ступил. Покачнулся. И рухнул. И зафырчал.
– Ничо, ничо, – проговорила Марья Денисовна и остановила Веру Михаиловну, готовую броситься на помощь сынишке. – Сам встанет. Пушшай.
Но Сереженька не встал,' а пополз по ковровой дорожке за солнечным зайчиком.
Вере Михайловне пе терпелось показать соседям первые шаги своего сына. Она надела на Сережу комбинезоычик, шапочку и яркие матерчатые купленные в городе башмачки и вышла с ним на крылечко.
– Ну-ка, вставай на ножки. Так, так.
Она поддерживала его под мышки, и он стоял.
– А теперь топ. Ну, топ, топ.
Но Сереженька не двигался с места. Стоило ей опустить свои руки, как он начинал пофыркивать и оседать на доски.
– Сереженька, ну будь же мужчиной.
Мужчина сделал лужу, и ей пришлось поспешно унести его в дом.
А потом пошел. Увидел кошку и сам кинулся за ней.
Он смешно делал первый шаг, приподнимал ногу и мгновение раздумывал, словно не знал еще, что ему делать дальше.
– Стало быть, строевым, – комментировал старик Волобуев, наблюдая через плетень за первыми шагами Сережи Прозорова.
Вера Михайловна в душе торжествовала. У нее было такое впечатление, будто за спиной вырастают крылья и стоит взмахнуть ими, как она оторвется от земли и станет парить над нею, как свободная птица. И она бы взмахнула, оторвалась, если бы не он, не ее сыночек, делаю^ щий первые самостоятельные шаги здесь, на земле.
Глава третья
В конце лета Вера Михайловна вышла на работу. Перед выходом они отпраздновали день рождения сына. Снова под навесом во дворе собрались гости. Снова поднимали тосты и директор произносил речь. Снова три бабушки-сестры пели старые песни. А сам именинник молча восседал на маминых руках.
– Сурьезный шибко,-поглядев на него, заключила бабка Анисья.
– Стало быть, начальством быть, – утвердил старик Волобуев.
– А глазоньки-то у него твои, девка, твои. А губы– Никитины.
За столом начался обычный в таких случаях спор:
в кого ребенок. Во время спора Никита вдруг вскочил и побежал к мотоциклу.
– Ты куда ж это? – крикнула Марья Денисовна.
Никита только махнул рукой, завел мотоцикл и был таков.
– Да уж молчун, молчун,-заговорила Марья Денисовна, стараясь сгладить перед гостями неловкость, вызванную внезапным– исчезновением Никиты. Пофырчит, похныкает, а чтоб реветь – этого у него нет.
Марья Денисовна поглядела на правнука с любовью и протянула через стол соленый огурчик. Сережа взял его и засунул в рот, как соску.
В разгар веселья вернулся Никита. Вынул из-за пазухи бутылку шампанского.
– Вот это да! – закричали гости.-Это по-царски!
На минуту все притихли. Вера Михайловна зажала уши сыну.
Хлопнула пробка. Старухи взвизгнули.
– О, язви те!-выругалась бабка Анисья.
– Стало быть, салют,-одернул ее старик Волобуев.
Никита разлил шампанское, поднял бокал, переступил с ноги на ногу.
– Верно, дедушка. Салют в честь моего Сережки.
Выпили,значит.
Красивой бутылкой из-под шампанского долго потом играл Сережа.
А выселковские ребятишки попрекали родителей:
– Да-а, вона Прозоровскому Сережке салют устраивают, а он ишшо и говорить не может. А я хорошие отметки принесу, а мне фигу, даже на кино не даете.
Вера Михайловна долго помнила сцену с шампанским. Ей представлялось лицо Никиты, по-детски открытое, счастливое, точно это ему исполнялся годик, а не его сыну.
В школе Веру Михайловну особенно не загружали, Вела она обычные уроки, без дополнительных занятий, без общественных поручений. Классное руководство с нее тоже сняли. Даже от педсоветов освобождали..,
– Бегите, бегите, – отпускал ее директор. – У вас свое, особое задание.
Она летела в Выселки, сгорая от нетерпения увидеть сына. В се отсутствие Сережу нянчила бабушка.
Вера Михайловна была спокойна, и не волнение подгоняло ее к родному дому, а совершенно невероятная тоска по ребенку. За те несколько часов, что она не видела его, Вера Михайловна успевала так соскучиться, что места себе не находила от тоски, считала часы и минуты до встречи с ним.
– Солнышко ты мое! – говорила она еще от порога. – Как ты тут? Не соскучился по маме?
– Некогда было скучать,-за него отвечала Марья Денисовна.-Мы вот поели, поспали, а сейчас в окошко глядим.
Вера Михайловна подхватывала сына на руки, а он как будто бы не рад был. Восторгов не выказывал, не визжал, не смеялся. Иногда произносил: "Ма-ма". И тогда она прижимала его к себе, радуясь его близости и вдыхая запах его тельца. Потом доставала из портфеля коржик, взятый из школьного буфета, и протягивала сыну. Он, опять же спокойно и молча, принимал гостинец и сосал его, как соску.
Опять началась страда. Никита по суткам отсутствовал дома. Если приходил, то затемно, если уходил, то на рассвете. Сегодня он пришел необычно рано, еще засветло.
– Спит уже? Ну что такое! – Он огорченно махнул рукой. – С сыном повидаться вторую неделю не могу.
Он долго стоял у кроватки, наблюдая за спящим Сережкой. Подошла Вера, прижалась щекой к его плечу, не выдержала, пожаловалась:
– Какой-то он очень тихий.
– Да брось ты накручивать!
– Верно. Не поплачет. Не повизжит.
– Ну, думает мужик. Мыслею занят.
– О чем он думает?
– А что, у него мозгов нет?
Вера терлась щекой о задубелое, пропахшее потом и землей плечо мужа, улыбалась.
– Ну и что, что на других не похожий? Значит, особенный, – оживился Никита. – Может, из него... может, знаешь кто выйдет...
Слова Никиты понравились Вере Михайловне. Они хотя и не объясняли поведения сына, но как бы снимали с ее души тяжелый груз опасений. Сереженька – особенный, вот он и не похож на других.
По роду своей профессии Вера Михайловна видела многих детей разного возраста. Все они были не похожи друг на друга. Но ее сын-особенный: уж очень взрослый, уж очень серьезный. До двух лет она не слышала, как он смеется. Иногда он улыбался слабой улыбкой, но никогда не смеялся так звонко, беспечно, как остальные дети. Вера Михайловна тосковала по его смеху, потому что понятие "особенный" все-таки не исключало веселья и радости в ребенке. И вот однажды она услышала нечто среднее между повизгиванием и всхлипыванием. Она влетела в комнату и увидела Никиту и Сереженьку с открытым ртом.
– Мы пупик ищем, – объяснил Никита. – А ну-ка, где он?
Парнишка увертывался и издавал странные звуки, не похожие на смех.
– Ему же щекотно!-'крикнула она и выхватила сына из сильных рук Никиты.
Она видела, что Никита счастлив и рад даже этому подобию смеха.
Теперь Сережу выпускали во двор и он играл с Володей Волобуевым, своим одногодком и соседом. Мальчики резко отличались один от другого, как будто природа специально устроила так, чтобы подчеркнуть особенность Сережи. Володька был нормальным, обычным парнем, щекастым, крупным, горластым, он постоянно кричал и смеялся. А Сережа выглядел младше его. Он не кричал и не смеялся, и казалось, что играет только один Володька. Издали бывало странно слышать: чего это он кричит и заливается один? Те игрушки, которые выносил Сережа, всегда доставались Володьке. Сережа стоял в сторонке, закинув руки за спину, а чаще приседал, наблюдая за действиями товарища, или же делал то, что предлагал Володька.
– Сергунька,-спрашивала бабушка, время от времени появлявшаяся па крылечке,-чо не играешь-то?
Чо приседаешь, как курица на яйце?
– Он пихается,-не жаловался, а просто объяснял Сережа.
– Уж такой взрослый, уж такой разумный,-говорила Марья Денисовна соседям. – Не знаю, чо и думать, чо и выйдет из его.
– Стало быть, ученый, – заключил старик Волобуев.-Вон Михаиле Ломоносов. Слыхала, поди?
– Не, знаю. не знаю. Только сурьезный, будто и не ребенок вовсе. Ну как есть взрослый.
Мальчик рано научился говорить, схватывая все на лету, правильно произносил слова, не коверкая и не путая их.
Играть он любил один. Начал с того, что пытался поймать солнечного зайчика. А позже строил из кубиков понятные лишь ему строения или чертил разноцветными карандашами по газете. Притаится в уголке, как мышка, и его не слышно.
– Чо ты все вприсядку, чо вприсядку? Вот курицато,-говорила бабушка, в душе удивляясь тихости и послушности ребенка.
Несколько раз мать замечала на мордашке его странное выражение, будто бы он прислушивается к чему-то.
Однажды она спросила:
– Сереженька, что ты там слушаешь?
– Себя.
Вечером она рассказала Никите про странный ответ сына.
– Ну и что? Разве плохо? Он же у нас особенный.
Иногда Никита говорил сыну:
– Ежели обижают, сдачи дай.
Мальчик смотрел на него недоуменно и молчал.
– Он же слабее Володьки,-сказала Вера Михайловна. – Он же понимает это.
– Ничего, даст раз-другой, тот бояться будет.
А Володька все чаще убегал к старшим ребятишкам, объясняя свой уход такими словами:
– Да ну, с ним неинтересно, он квелый.
Вскоре поселок привык к обособленности Прозоровского Сережки.
– И впрямь умный, – сделали вывод в деревне, – Не ревет, не смеется, только сидит и чо-то ладит.
Мать все чаще замечала то поразившее ее в первый раз выражение на лице сына. Он и в самом деле будто прислушивался к себе.
– Ну и что же ты услышал, Сереженька?
– Стук, – ответил мальчик. – Во мне стучит кто-то.
– Ох ты, солнышко мое! На-ка вот тебе карандаши новые. А еще я пластилину достала. Лепи зверьков, людей...
– Нет, я космонавтов буду.
Иногда своими неожиданными ответами сын приводил мать в восторг.
– Сереженька, кого же это ты нарисовал?
– Деда Волобуя.
– А чего ж у него голова красная? Он же лысый.
– А у меня же нет лысого карандаша.
– Сереженька, почему ты говоришь "чо"? Я же тебя учила, надо говорить "что".
– Ну я же не тебе говорю, а бабуле.
Ответы четырехлетнего Сережи Прозорова дошли и до Медвежьего. Приезжали учителя посмотреть на необыкновенного мальчика.
–А что, как сбудется?-сказал Никита.-Я об этом еще когда загадывал. Вон Леха свидетель.
Вера Михайловна обнимала мужа и думала: "Теперь у меня два ребенка,-младший, пожалуй, где-то и понаходчивее".
Среди тех, кто заглядывал в Прозоровский дом, была и (^офья Романовна Донская, учительница химии В пеД^огическом коллективе школы Софья Романовна и Вера Михайловна были как бы антиподами, разными полюсами. Если Веру Михайловну все любили, считали РОДНЫМ человеком, то Софью Романовну не любили сторонились, считали не то что чужой, но посторонней как оы инородным телом в коллективе.
Впрочем, об этом постаралась сама Софья Романовна. Ьдва появившись в школе, она сказала: "Я не люблю учительствовать. Можете меня презирать. Я человек откровенный. Да, не люблю. Но не у всех и всё с любовью. Разве в армию все идут с охотой? Так вот и я.
Раз уж так случилось, буду нести службу".
И действительно, придраться к Софье Романовне было нельзя, все свои обязанности она выполняла точно. Но не больше. Как будто и в самом деле несла службу.
"Закон самосохранения,-говорила она.-Хоть расшибись, здоровья мне не прибавят, зарплаты тоже". Ее бы, наверное, многие осуждали, не будь она такой откровенной, не признавайся сама в своих недостатках. А таким образом она выбивала козыри из рук тех, кто хотел обрушиться на нее. Ну как осуждать человека, если он сам заявляет о своих пороках? Даже преступнику снижают меру наказания за чистосердечное признание. К Софье Романовне относились так, как относятся к человеку с физическим недостатком, – без возмущения, без резкого осуждения. Просто уже заранее знали, что Софью Романовну напрасно просить о том, что не входит в ее обязанности, -что сверх ее положенных по программе часов. Правда, работала Софья Романовна четко. Ученики ее предмет знали. Побаивались ее иронии. Но. если к Вере Михайловне обращались с просьбой помочь, зная, что она не откажет, то к Софье Романовне и не обращались, и не тратили времени на лишние уговоры. Даже директор и тот обрывал сам себя на педсовете: "Ах, да...
у вас же "закон самосохранения"... Тогда поручим экскурсию в воскресный день Вере Михайловне". Теперь Вера Михайловна опять работала столько, сколько нужно. Сын не требовал постоянной опеки, и она могла отдать долг товарищам за то добро, какое, делали они ей, подменяя ее в течение первых лет, пока подрастал сынишка.
Между прочим, и по поводу детей между Софьей Романовной и Верой Михайловной возник спор и продолжался в течение всех этих лет. Еще тогда, когда Вера Михайловна только хотела иметь ребенка и делала все для того, чтобы он появился, Софья Романовна категорически заявила:
– Бабья глупость. Добровольная рабыня на весь век. Лучшие соки ему. А он... Знаю я этих детей. Вов у моей сестрицы трое.
– Но ведь так бы и вас не было,-возражала Вера Михайловна.
– Но я есть, – невозмутимо заявляла Софья Романовна, – потому что я существую.
Учителя, конечно же, приняли сторону Веры Михайловны. Но это не смутило Софью Романовну. Она твердо держалась своего,
– Не собьете. Нет, нет, – повышала она голос. – Я дважды из-за этого семью разрушала. Первый муж очень хотел иметь ребенка. Ему, видите ли, это нравилось. .. Они свяжут вас по рукам и ногам, асами свободны. Им легко... Да что вы возмущаетесь?! Я говорю, а другие делают. Вы просто отстали. Сейчас все цивилизованное человечество стремится иметь как можно меяыис детей. Вся Европа и Америка...
– А посредине Донская, – не выдержала Вера Михайловна.
– Я на вас не обижаюсь, – произнесла Софья Романовна после паузы.-В вас тоже говорит закон самосохранения. .. Но это д.руго'й закон. Пройдет время, и вы увидите, во что вы превратитесь. Куда денутся ваше обаяние, задор, свежесть...
Но произошло как будто обратное, совсем не то, что предрекала Софья Романовна. Вера Михайловна после рождения ребенка не завяла, не захирела, а расцвела, расправилась, помолодела. Увидев ее, озаренную материнским счастьем, Софья Романовна удивилась, задумалась, а затем произнесла как можно спокойнее: "Ну что же. Это доказывает только одно: из каждого правила есть исключение". Она проговорила это так, как будто спор между ними продолжался. Вере Михайловне показались ее слова жалкими и вся она-под своей напускной свободой и безмятежностью-несчастной. Вера Михайловна и всегда-то хотела людям счастья, а сейчас это желание усилилось, и она от души посоветовала Софье Романовне:
– Будет вам. Заведите себе ребенка... Честное слово, вы ведь и красивая, и здоровая.
Софья Романовна поджала губы и отрезала:
– Родить – обычное бабье дело. А вот попробуйте устоять.
С того дня они не разговаривали о детях и вообще мало говорили. И вот вдруг Софья Романовна появилась в доме Прозоровых, даже принесла Сереже подарок-книжку для раскраски. Вере Михайловне дома она ничего не сказала, а на следующий день в учительской произнесла роковые слова:
– Что ж, Вера Михайловна, к сожалению, я оказываюсь права. Вам предстоят тяжкие испытания. Ваш мальчик, по-моему, не совсем здоров.
– Ну знаете ли!-вмешалась всегда выдержанная завуч.
– Мне так показалось, – невозмутимо повторила Софья Романовна, подхватила свой журнал и ушла из учительской.
– Вот стерва! – выкрикнула молоденькая учительница младших классов.
– Ну-у, – не одобрила завуч, – она ж травмированный человек. У нее личная жизнь не сложилась... Хотя, конечно, конечно...
Вечером, укладывая Сереженьку спать. Вера Михайловна невольно вспомнила слова Софьи Романовны и особенно внимательно пригляделась к сыну. Он лежал спокойно и, как всегда, чуть затаенно, будто прислушивался к чему-то. Он был еще очень маленький и очень худенький, и только глаза были большими и взрослыми.
– Спи, Сереженька.
– Только сон загадаю.
– Ну, загадай, загадай.
Она ощутила, как у нее сжалось сердце и недобрые предчувствия на мгновение сковали ее. Мужу она ничего не сказала, наперед зная, что он превратит ее опасения в шутку, а на замечание Софьи Романовны ответит ругательством. Потом она закрутилась, занялась домашними и школьными делами, и отлегло от сердца, забылось. Однако перед сном она опять вспомнила о словах Софьи Романовны и мысленно ответила ей: "Это вы со злости. Это от одиночества, а может, и от зависти".
Летели дни. Жизнь шла своим чередом, и вроде бы окончательно забылись недобрые карканья Софьи Романовны. Но однажды Вера Л^ихайловна пораньше ушла из школы и застала во дворе Сережу с Володькой. Сын по обыкновению присел, как курочка, а Володька что-то изображал, топая ногами. Она особенно отчетливо заметила, насколько Володька крупнее Сережи: тело, руки, ноги, голова – все у ее сына было маленьким, как будто недоразвитым, бессильным и бледным, как у дистрофика. Вера Михайловна представляла примерно, какими должны быть дети в таком возрасте. Ее сын явно и резко отставал от них в физическом развитии. И только глаза были старше его возраста. Намного старше. И разумом, умственным развитием он был тоже старше своих сверстников.
– Сереженька, ты что, ягоды ел?-спросила Вера Михайловна.– Паслён, наверное.
Она достала платок и принялась оттирать ему губы.
Но губы оставались синими. И тогда вновь ей вспомнились слова Софьи Романовны, к опять сжалось ее сердце. Вера Михайловна будто прозрела. "Никакой он не особенный. Он-больной",-подумала она и ужаснулась своему открытию. Теперь все показалось ей в другом свете: и его вялость, и задумчивость, и то, что он не бегает и не играет, а приседает, как курица, и все к чему-то прислушивается,-все, все приняло другой оттенок, другой смысл.
"Больной. Больной. Боже мой!.."
Вера Михайловна долго не засыпала з этот вечер, наконец сообщила мужу:
– У Сережи губы синие.
– А руки грязные,-по обыкновению шутливо отозвался Никита. – Отмоешь все будет нормально.
– Он болен,-всхлипнула Вера Михайловна.
– Ну что ты придумала? Что придумала?!
– Даже Софья Романовна заметила.
– Дура ваша Софья Романовна. Кукушка бездетная. Вот я ей накаркаю!
Вера Михайловна задрожала плечами, и он замолк.
В таких случаях ему всегда было жаль жену, хотелось взять ее на руки, как ребенка, прикрыть своей широкой грудью от беды, унести подальше от того, что ее волнует. Но куда унесешь? От чего прикроешь?
– Так он же вроде не жалуется, – осторожно начал Никита.– И болел только свинкой.
– Контактов не было, – отозвалась Вера Михайловна. – Он же у нас почти все время один.
– Ну-у, контактов,-протянул Никита. Его всегда сбивали научные доводы своей бывшей учительницы.
Она уловила растерянность в голосе мужа и успокоила:
– Ладно. Еще ничего не ясно.
Утром к ней обратилась Марья Денисовпа, которой рассказал о ее тревогах Никита:
– Ты чо, девонька? Откуль это взяла? Да мало ли чо кто сбрехает. На каждый роток не накинешь платок.
– Худенький он, – сказала Вера Михайловна. Иначе она не могла еще объяснить свои опасения.
– А-а,-отмахнулась Марья Денисовна.-Худенький! Да вон у нас петушишка худенький, да шустрый.
А насчет болестей так Никите говорю, это ишшо ппчо не означат. Ныне все болести уколами гонят.
– Ладно, бабушка,-повторила свои слова Вера Михайловна. – Еще ничего не ясно.
В школе заметили ее бледность, беспокойство и грустный блеск в глазах. Даже директор спросил:
– Что с вами? Дома все в порядке? Ничего не скрываете?
Что она могла ответить? Сослаться на слова Софьи Романовны? Сказать об ужасном открытии? Все это выглядело бы несерьезно и бездоказательно. А других фактов у нее пока что не было.
Несколько дней и ночей Вера Михайловна проверяла себя: внимательно следила за,сыном, подолгу стояла у его кроватки, поднималась ночью и подходила к нему, прислушиваясь и приглядываясь. Один раз ей показалось, что она слышит его сердце, так оно сильно колотится. Но в тот же Миг она почувствовала усиленное биение своего сердца и подумала, что может ошибиться, что это тоже не показатель.
Но опасения ее на этот раз не проходили. Предчувствия были сильнее разума. Взрослость, отрешенность, прислушивание к себе, серьезные вопросы сына, которыми они так восхищались, – все теперь говорило Вере Михайловне о нездоровье ребенка, а не о его необычности.
Дождавшись солнечного, безветренного утра, она попросила Никиту:
– Давай-ка свозим Сереженьку в больницу. Там новый доктор прибыл. А может, на дом к Дарье Гавриловне.
– Ну давай,-согласился Никита, готовый для ее спокойствия сделать все, что она пожелает.
Мотоцикл шел мягко, плавно покачиваясь на неровностях дороги. Пыли не было. Обильная ночная роса смочила землю, и она темнела, влажно парясь на утреннем солнце. С полей несло свежей соломой и свежими парами. Лесок уже пожелтел и поредел, но все равно оживлял однообразный пейзаж. А озеро зеркально блестело и отражало единственное облачко на небе.
– Смотри, тучка на Африку похожа,-сказала Вера Михайловна сыну. Помнишь, я тебе карту показывала?
Сережа задрал голову, долго смотрел на тучку, потом возразил:
– И нет. На сердце. То, что рисуют со стрелкой.
Вера Михайловна поразилась памятливости сына, но ничего не сказала, только обняла его покрепче. Она старалась не выказывать то, что происходило в ней последнее время, а именно, что она заподозрила болезнь сына и была почти уверена в ней. Она еще не знала, какая это болезнь, но в том, что болезнь существует, не сомневалась. Конечно, ей было тяжело пережить это страшное открытие одной, но в то же время и легче, потому что страдания мужа, бабушки и родных не уменьшили бы ее терзаний, а, напротив, увеличили бы их.
"Буду терпеть до последней возможности, – внушала она себе. – А они пусть пока ничего не ведают, пусть живут спокойно".
Это решение отнимало у нее много душевных сил, но она была довольна, что ни муж, ни бабушка, ни кто другой еще ни о чем не догадываются и вроде успокоились после первой тревоги, поднятой ею.
Сейчас она косилась на загорелую шею мужа, на его крепкую спину, крутой затылок, на его спокойную посадку, такую слитную с машиной, такую надежную, и была снова почти по-девичьи влюблена в этого простого, здорового, терпеливого и добродушного человека.
"Все-таки он у меня хороший. Все-таки он у меня славный".
Она ощутила под рукой биение другого дорогого сердечка – оно показалось ей усиленным. Она тотчас объяснила себе это необычной поездкой и почувствовала радость оттого, что они – сынишка и муж – существуют, что они рядом. Но тут же она мысленно сравнила могучую, богатырскую фигуру мужа и хилое, костлявое тельце сынишки, и снова боль и ужас недавнего открытия сжали ее сердце.
– А кто так поля подстриг? – спросил Сережа.
– А вот папка твой. Он у нас парикмахер.
– И вовсе нет. Он тракторист, и комбайнер, и...
– Механизатор, – подсказал Никита.
– .Вот,-обрадовался Сережа.
– Правильно. Я пошутила,-успокаивала Вера Михайловна, а сама подумала: "И нс смеется-то он. И шуток-то не принимает".
Тревога ожидания нарастала. Чем ближе они подъезжали к Медвежьему, тем беспокойнее было на душе у Веры Михайловны: "Что скажет врач? Что за болезнь у Сереженьки? А быть может, повезет, волнения окажутся ложными?"
Но в это она почти не верила. Думала так, чтобы утешить себя, отдалить тяжелый миг приговора.
Едва они въехали на окраину села, Вера Михайловна предложила:
– Давай сначала к Дарье Гавриловне заедем.
Никита послушно повернул на тихую узкую улочку, где в доме с голубыми наличниками жила известная всей округе старая акушерка.
Старушку они заметили на огороде. Была она вся крупная и добрая. Крупные руки, округлая фигура, крупный нос и добрые глаза, добрый голос, выработанный годами работы со страждущими людьми.
– О-о! Кто к нам приехал?!-воскликнула она, завидев во дворе Веру Михайловну с ребенком. – Какие мы большие, какие взрослые!
В доме в нескольких клетках щебетали птицы-синицы и канарейки.
– Ты послушай-ка птичек,-предложила Дарья Гавриловна Сереже. Послушай. Они тебе песенки споют, а мы с мамой поговорим на кухне.
Выслушав опасения Веры Михайловны, Дарья Гавриловна не опровергла их, только по профессиональной привычке успокоила:
– Чего уж так-то? Может, и ничего. Сейчас мы к Владимиру Васильевичу. Он и посмотрит. Он, хотя и молодой, а диссертацию пишет. Диссертацию, повторила она с уважением,
Снова они сели на мотоцикл и направились в больницу, куда вскоре подошла Дарья Гавриловна.
Непривычные запахи, тишина, белизна, медицинские плакаты на стенках больше всего подействовали на Никиту. Он сидел такой робкий, положив большие руки на колени, и виновато поглядывал по сторонам.
– Эй,-шепнула Вера Михайловна,-не вешай носа, – и показала глазами на сына.
Сережа с любопытством наблюдал за проходившими врачами и сестрами и заглядывал в приоткрывавшиеся двери кабинетов.
– Что ты, Сереженька?-спросила Вера Михайловна.
– А там как зимой. Беленько.
Их принял молодой врач, остроносенький, худой, и, если бы не массивные очки в роговой оправе, его можно было бы принять за подростка, зачем-то надевшего белый халат.
– Какие жалобы?-спросил он у Веры Михайловны.
Она стала рассказывать о своих опасениях.
– Это не жалобы, – прервал Владимир Васильевич.
Вера Михайловна па мгновение смутилась, почувствовала себя ученицей перед строгим учителем, но тотчас поборола смущение.
– Слабенький. Вялый. Малоподвижный. Отстает в развитии от сверстников... Ну что еще? Почти не смеется. Приседает... К себе прислушивается, говорит: "Стукает."
– Хорошо,-одобрил Владимир Васильевич, и было непонятно, к чему относится это "хорошо" – к тому, что ребенок прислушивается, или к тому, как рассказала Вера Михайловна.
Врач еще задал несколько вопросов, а потом велел раздеть ребенка. И, пока Вера Михайловна раздевала Сережу, врач тщательно потирал свои руки, согревая их, хотя в кабинете вроде бы было совсем не прохладно.
– Не бойся,-сказал врач и, прежде чем осматривать, погладил Сережу по голове.
Он долго его выстукивал и еще дольше выслушивал, засунув блестящие концы фонендоскопа в уши. Он морщил нос, поправлял очки и снова слушал. Вера Михаиловна смотрела на него, придерживая дыхание, и сердце у нее то замирало, то подступало к горлу. Наконец врач закончил осмотр.
– Оденьте ребенка. Выведите его, а сами зайдите.
Никита, увидев чужое, будто закаменевшее лицо жены, встрепенулся:
– Ну, что?
Вера Михайловна отрицательно покачала головой и скрылась в кабинете.
– Садитесь, пожалуйста,-предложил Владимир Васильевич, снял очки и для чего-то протер их. – У вашего сына, очевидно, порок сердца. Точно сказать не могу. Нужно обследоваться. Поедете в город. Я напишу направление. Мы узнаем о дне приема и сообщим вам заранее.
– А это опасно? -спросила Вера Михайловна, собравшись с силами.
– Точно сказать не могу, – повторил Владимир Васильевич. – Вот обследуем, тогда скажем.
За всю обратную дорогу Вера Михайловна произнесла одну фразу:
– Надо в город ехать, на обследование.
Сейчас у нее было напряженное, но уже знакомое, а не то, не чужое лицо, и Никита ничего не стал расспрашивать. Марье Денисовне были сказаны те же слова: "Надо в город ехать. На обследование".
Весь этот вечер Вера Михайловна слышала, как приходили соседи и как Марья Денисовна повторяла им:
"В город ехать, на обследование".
В этом сообщении звучала настороженность, но еще не было опасности. И люди принимали новость сдержанно:
– Стало быть, надо.
– Ну чо? Ничо. Ишшо неизвестно. Может, и обойдется.
Никита был поражен чужим лицом своей жены. Но и Вера Михайловна была поражена незнакомым видом своего мужа. Всю обратную дорогу до дома, глядя на его крутой затылок и широкую спину, она видела его другим-растерянно сидящим в коридорчике больницы, с руками, неуклюже лежащими на коленях, видела его глаза, наивно-удивленные, почти испуганные, когда она привела к нему сына. И уже не огромным, большим и сильным представлялся он ей сейчас, а почти таким же, как сын, требующим внимания и пощады. И не только о судьбе Сережи думала она всю дорогу, но и о том, как охранить мужа от предстоящих испытаний.
