Текст книги "Весенний снег"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Это выражение, сказанное мимоходом кем-то из его сотрудников, так и вошло в обиход:
– Ну, как там ваш шеф?
– Все так же. Вызывает огонь на себя.
И если из десяти безнадежных, тех, на кого все остальные хирурги махнули рукой, на ком давно поставили крест, если из этих многих ему удавалось спасти хотя бы одного, он был счастлив.
Однако этот показатель не принимался во внимание ни статистиками, ни администрацией. Об этом знали сам Крылов, его ближайшие сотрудники и больные. Для них-то, для больных, он и был главным показателем.
Они шли на него, как терпящее бедствие судно на внезапный огонек.
В Минздраве махнули рукой. Кто-то из высоких начальников произнес в адрес Крылова округлую фразу:
"Кому-то надо". За нее и зацепились. Ею и прикрыли высокий койко-день и высокую смертность.
А когда за границей появились сенсационные статьи о редчайших операциях профессора Крылова, в Минздраве и вовсе воспрянули духом: "Пусть знают наших.
Пусть пишут". А один грубоватый, но по-своему умный начальник сказал: "В каждой деревне должен быть свой сумасшедший".
Вера Михайловна не попала к профессору Крылову.
Она обратилась к другому профессору, к Олегу Дмитриевичу Горбачевскому. Виновником этого оказался Алексей Тимофеевич Прахов, тоже профессор, и не просто профессор, а второй профессор клиники Крылова.^ Это к нему в дом, к бывшему оппоненту бывшего мужа Софьи Романовны, с рекомендательным письмом в руках и попала Вера Михайловна прямо с поезда. Другого пристанища, кроме адреса неизвестного человека, у нее не было. В родной город ехала, как чужая.
Соседом по купе был старичок Федор Кузьмич.
У него маленькое, морщинистое, типично стариковское лицо и седые, пышные, как от другого человека, брови, похожие на усы. Они даже закручивались в уголках, как усы. В первый же день Сережа насмешил ее вопросом:
– А почему усы у дедушки на лоб полезли?
Потом они подружились и расставались с грустью.
– А то к нам пожалте,-приглашал Федор Кузьмич.
Но Вере Михайловне неловко было воспользоваться его добротой, и она отказалась.
– Приехали,-сказал Федор Кузьмич, обнял Сережу и подал Вере Михайловне аккуратно свернутую бумажку. – На случай, координаты записаны.
Вера Михайловна попрощалась с добрым старичком, взяла такси и поехала по адресу, указанному па конверте.
Шофер помог ей найти нужную квартиру, помог поднять вещи. Когда дверь открыли, Вера Михайловна увидела немолодую женщину в домашнем халате. Голова у женщины была тщательно прибрана, а на ногахтеплые носки и тапочки. Красивая прическа и тапочки явно не гармонировали. Вера Михайловна краешком сознания отметила это, через силу улыбнулась и подала конверт.
Женщина, прочтя письмо, секунду медлила, разглядывая Веру Михайловну и Сережу, потом сказала хрипловатым, прокуренным голосом:
– Ну что ж, проходите. Вещи поставьте в коридор.
Вас зовут я знаю как, и мальчика тоже, а меня-Виолетта Станиславовна. Я – мать Алексея Тимофеевича.
От нее пахло косметикой, и Вера Михайловна вновь смутилась, уловив этот непривычный запах.
– Ничего, ничего,-торопливо проговорила она.– Мы ненадолго.
– Отчего же ненадолго? Тут написано, что вы в клинику. Ребенок болен.
– Да, болен,-подтвердила Вера Михайловна и стала раздевать Сережу.
Пол блестел. Она видела в нем свое и Сережино отражение.
– Разуйся, сынок,– сказала Вера Михайловна.
– Это совершенно не обязательно,-хозяйка впервые улыбнулась, и улыбка тотчас прорвала натянутость и отчужденность. – Идемте чай пить, – сказала Виолетта Станиславовна.-Только на кухне. Извините.
– Да ничего, ничего,-проговорила Вера Михайловна. – Нам бы помыться.
Они помылись, позавтракали и по настоянию хозяйки легли отдохнуть с дороги.
Проснулась Вера Михайловна от разговора на кухне.
Прокуренный голос хозяйки разносился по всей квартире:
– У нас, между прочим, гости. Дама с ребенком. Из какой-то глухомани. Я еще не узнала. Подарочек тебе от Эдуарда Александровича.
В ответ послышался мужской голос, ровный и тихий.
Слов не было слышно.
– Не первый случай, – ответила хозяйка.
После паузы:
– Я же не возражаю.
После долгого молчания:
– Я же о тебе забочусь.
"Тоже мать. Ее понять можно", – мысленно согласилась с нею Вера Михайловна и тут же, подумав о Сере"
же, о его судьбе, быстренько встала.
Она познакомилась с Алексеем Тимофеевичем. Это был интеллигентный, учтивый человек в очках с золотой оправой на гладком, хорошо выбритом лице. И голова у него была блестяще-гладкая, с желтоватым отливом, похожая на головку сыра.
"Видно, на Юге отдыхал. Загар остался",-догадалась Вера Михайловна.
Алексей Тимофеевич заговорил о Сереже, попросил показать справки и анализы, а когда мальчик проснулся, осмотрел его внимательно -и, оставив на попечении Виолетты Станиславовны, отправился с Верой Михаиловной в свой кабинет, заставленный книгами и коллекцией зажигалок.
– Все правильно,-подтвердил он и снял очки, словно желая показать этим жестом, что он не скрывает от нее жестокой правды. – Классический Фалло.
Это Вера Михайловна давно знала. Она ожидала от Алексея Тимофеевича каких-то других, обнадеживающих слов.
– Что же-е, завтра-а...-продолжал он, растягивая слова, будто раздумывая над ними.-Хотя сейчас... Позвоню... Думаю... Думаю, лучше в клинику профессора Горбачевского.
Он действительно тотчас, в присутствии Веры Михайловны, кому-то позвонил и обо всем договорился. Назавтра Сережу положили в клинику профессора Горбачевского.
Вера Михайловна была довольна. У нее вновь появилась надежда, и она срочно дала телеграмму в родной поселок, Никите. Ее никак не озадачило то обстоятельство, что профессор клиники Крылова положил мальчика не к себе, а в другую клинику, к другому профессору,
А между тем для знающего человека это выглядело странно и необычно, тем более что клиника Крылова тоже, даже в большей степени, чем клиника Горбачевского, занималась "синими мальчиками". Так случилось, что клиники как бы конкурировали между собой и у Крылова получались более обнадеживающие результаты. Знающие люди стремились положить таких детей именно к Крылову.
– А тут... второй профессор... правая рука...
Поступок этот требует объяснения.
Клиника профессора Горбачевского считалась лучшей в городе. Оценка эта складывалась из двух показателей: из официального и неофициального. Из пресловутого койко-дня и процента смертности и из обаяния .личности самого профессора Горбачевского. Олег Дмитриевич был хорошо воспитан и образован. Был отличным хирургом." Блестяще читал лекции. Кроме того, он обладал еще одним существенным качеством: мог на"
ходить общий язык с людьми разных направлений и разных характеров. Тут он считался прямо-таки выдающимся дипломатом. А при контактах с иностранными учеными Олег Дмитриевич был просто незаменимым человеком. Вот почему он неизменно участвовал в различных форумах, конференциях и симпозиумах.
И если сравнить его с профессором Крыловым, то последний проигрывал Олегу Дмитриевичу по всем статьям. Воспитанием Крылов не блистал, вышел он из низов, не скрывал этого и принципиально на хотел совершенствоваться в вопросе "тонкостей воспитания".
Лекции читал плохо. А своим и иностранным оппонентам, сторонникам другой школы и другого направления, так и заявлял: "Все, чем вы занимаетесь,-не то. И я докажу это в ближайшие годы!" (Когда он выезжал за границу, его очень просили "быть помягче".) Правда, как ученый и хирург он, пожалуй, опережал Горбачевского. Работ опубликовал больше. Монографий выпустил больше. Оперировал не хуже. А по части смелости и дерзости значительно обходил Олега Дмитриевича. Но тут против него неизменно выступал первый беспощадный показатель: койко-день и процент смертности. Они у него были значительно выше, чем у профессора Горбачевского. И на это новая администрация все чаще обращала внимание и все больше высказывала недовольство по этому поводу.
В то же время в жизни происходили парадоксальные явления. В клинику Крылова со всех сторон, не только из нашей страны, а и из других стран, шли сотни писем б просьбой помочь, проконсультировать, положить, прооперировать. Клинику его буквально осаждали жаждущие получить помощь. Конечно, и в клинику профессора Горбачевского тоже попасть было не так-то легко и просто. Но ее не осаждали так, как клинику профессора Крылова. Получалось несоответствие, ножницы: в лучшую клинику не просились, не рвались, не добивались, а в ту, что по всем официальным показателям считалась хуже, в эту клинику стремились страждущие люди.
Конечно, специалистам, врачам, особенно работникам клиники и кафедры профессора Крылова все это бросалось в глаза. И им, несомненно, было обидно. Их ругают, их хают, их упоминают в числе худших на собраниях и конференциях, но к ним идут больные, и они спасают тех, кого никто другой, в том числе и лучшая клиника профессора Горбачевского, не берется лечить. Все понимали: они берут и спасают тяжелых, безнадежных больных прежде всего благодаря яркой, самобытной и сильной личности профессора Крылова, которому многое прощают и на многое закрывают глаза. Тем не менее обида на свое ложное и не совсем справедливое положение у его товарищей, учеников и сотрудников не проходила, и они старались по-своему влиять на этот процесс, чутьчуть сдерживать порывистую, широкую натуру своего шефа, иногда кое-что скрывать от него, иначе говоря, сокращать койко-день и процент смертности, а значит, по возможности не класть так называемых безнадежных больных, тех, от кого отказались все остальные хирурги, в том числе и Олег Дмитриевич Горбачевский.
Именно так и поступил Алексей Тимофеевич. Именно эти соображения-мотивы самосохранения, престиж клиники – и владели им, когда он устраивал Сережу Прозорова не в свою, а в конкурирующую клинику.
Вере Михайловне понравился профессор Горбачевский. Более того, он ее просто очаровал и расположил с первых минут знакомства. И она рассказала ему свою жизнь с того момента, как помнит себя, до настоящего времени.
– Быть может, об этом не нужно?
– Говорите, голубушка, говорите, – он осветил ее улыбкой, блеском молодых глаз,
И она говорила, все более воодушевляясь.
"Он поможет, поможет", – думала Вера Михайловна. И чем внимательнее он ее слушал, тем сильнее укреплялась она в этой мысли.
Его спокойствие, благорасположение вселяли в Веру Михайловну эту убежденность, возвращали ей надежду.
"Он поможет, поможет",-твердил ей внутренний голос. Еще никогда с тех пор, как она узнала о тяжелом заболевании сына. Вера Михайловна не была такой оживленной, такой уверенной в удачном исходе лечения Сереженьки.
– Посмотрим, голубушка, посмотрим,-пообещал
Олег Дмитриевич после того, как Вера Михайловна окончательно замолкла.
"Так, значит, есть надежда?"-хотела спросить она, но не спросила, потому что в этом "посмотрим" как раз и заключалась надежда.
"Он поможет. Конечно, поможет. Господи, наконецто мы напали на нужного человека".
Эта ее надежда еще более окрепла после двух эпизодов, произошедших в тот же день.
Для оформления госпитализации Веру Михайловну со всеми бумагами направили в общую канцелярию, к аачедующему медицинской частью клинической больницы^
Прилизанный мужчина-она заволновалась и не запомнила его лица-холодным голосом спросил:
– А где направление?
После того, что она только что пережила, после подъема, окрыленности от разговора с Олегом Дмитриевичем этот официальный голос резанул ей слух.
Вера Михайловна растерялась.
– Направление?-переспросила она.
– Да. Необходимо направление.
– Но-о... Вот анализы. Вот письмо из клиники...
– У вас есть направление?-прервал заведующий медчастью.
– Наверное, нет.
Он протянул ей бумаги:
– Без направления не сможем принять.
Она, понурив голову, снова прошла в клинику.
В приемной сидела секретарша, ярко накрашенная женщина. Вера Михайловна стала рассказывать ей о своей незадаче. Но тут. из кабинета вышел Олег Дмитриевич. Заметив расстроенное лицо Веры Михайловны, остановился:
– Что случилось, голубушка?
Вера Михайловна объяснила.
Он положил руку ей на плечо и вместе с нею вернулся в кабинет. Позвонил заведующему медчастью:
– Голубчик, я все понимаю, но... простите, но это необходимо для учебной цели. Для учебного процесса, – повторил он.
В приподнятном состоянии Вера Михайловна вышла из кабинета профессора. Ее окликнула секретарша:
– Когда оформите госпитализацию, зайдите, пожалуйста. Анкету нужно заполнить.
Анкета оказалась длинной, чуть ли не сто вопросов.
А ее ожидал Сережа. Вера Михайловна стала торопиться, говорить с неохотой, тем более что почти обо всем, что было в анкете, она уже рассказывала сегодня Олегу Дмитриевичу.
– То есть как? – неожиданно усомнилась секретарша и перестала писать. Как правило, детские дома возвращались в Ленинград. В смысле-эвакуированные дети.
– Я говорю так, как было, – прервала Вера Михайловна.
– Но как правило... – возразила секретарша. – Моя сестренка...
– Ведь речь идет обо мне, – с несвойственной ей резкостью сказала Вера Михайловна, как бы обрывая ненужные вопросы секретарши, мешающей ей поехать за сыном.
– Но это же грубая ошибка...
Опять, как палочка-выручалочка, в приемной появился Олег Дмитриевич.
– Ну что у вас тут, голубушка?
– Она утверждает, что эвакуированный из Ленинграда детский дом остался там...
– Ей не трудно это утверждать, потому что она была в этом доме.
– Но как правило...
– Ах, Евгения Яковлевна, правила для того и пишутся, чтобы были исключения... Закругляйтесь.
Секретарша тотчас кивнула и поспешно закончила свою нудную анкету...
Сдав ребенка в добрые руки улыбчивой нянечки, Вера Михайловна подождала, пока Сереженька скроется за белой дверью, и направилась на телеграф, дать домой обнадеживающую телеграмму. Этого ей показалось мало, и она там же написала подробное письмо Никите. В нем она в восторженных тонах рассказала о встрече с профессором, о своей появившейся надежде, о радости по поводу того, что наконец-то нашелся нужный человек, который вылечит их сына. Она писала об Олеге Дмитриевиче: "Он такой прекрасный, такой щедрый... Он как будто раскрыл душу настежь: добро пожаловать..."
И закончила: "Он поможет, Никитушка, чувствую я, обязательно поможет".
Старая клиника профессора Горбачевского доживала последние недели. В новой, построенной с учетом современных требований медицины, заканчивались отделочные работы.
Сережа попал в восьмую, детскую палату на двадцать коек. Палата была большая, высокая, со сводчатым потолком, с большими окнами, которые, однако, давали недостаточно света, потому что остальные три стороны были без окон. Койки стояли у стен с двух сторон, а посередине маленький белый столик для врача.
Уголок с игрушками находился в коридоре, рядом с телевизором. Так что ходячие детишки могли одновременно играть и на телевизор поглядывать. Для лежачих игрушки хранились в палате, в ближнем от двери углу. Палата, как и вся клиника, была не до конца заполнена.
Клиника постепенно готовилась к переезду в новое помещение.
Сережа попал на левую сторону, к молодой врачихе Нине Семеновне.
Она как раз находилась в палате, когда рго привела сестра.
– Это кто же к нам пришел?-спросила Нина Семеновна приветливо.
– Это Сережа, – ответила сестра. – Он космонавтом хочет быть.
– Значит, у нас целый экипаж набирается,-сказала Нина Семеновна. Суренчик хочет быть космонавтом, и Володя, и вот Сережа – третий.
– Ага, – согласился Сережа.
Закончив осмотр других больных, Нина Семеновна подошла к нему, откинула одеяло, посмотрела. В казенном белье, которое было ему велико, он казался особенно худеньким.
– Тебя подкормить надо, – заулыбалась Нина Семеновна. – Ты что любишь?
– Оладушки.
– А блинчики?
– Хужее.
– А сладкое? Мусс любишь?
– Не-е, кисель клюквенный.
– Ну, тогда мы тебе целую кастрюлю наварим!
– Не-е, я не прожора.
– Ну, молодец!
Нина Семеновна улыбнулась ему, погладила по плечу и пошла знакомиться с его анализами и анкетой, которую заполняла секретарша.
Вере Михайловне понравилась врачиха, с первой же встречи она стала ей симпатична: разговаривала доверительно, вроде ничего не утаивала, а главное, была заинтересована в выздоровлении Сереженьки.
– Тетрада-диагноз тяжелый. Но делают операции. Тут важно подготовить ребенка.
В последующие дни Вера Михайловна с удовольствием беседовала с Ниной Семеновной, не скрывая ничего, и с душевной благодарностью видела, что ее мысли и чувства находят понимание. Она любовалась загорелым лицом врачихи, его четкими, будто выверенными чертами и про себя вновь и вновь повторяла: "Они помогут.
Они обязательно помогут".
И другие люди-няня Варя, сестра Ирина–понравились Вере Михайловне. Все в этой клинике были улыбчивые, душевные, какие-то родственные, все хотели ей, а главное, ее сыну добра. Вера Михайловна приходила в клинику с удовольствием, как к своим людям.
И ее принимали как свою, зная, что у нее в городе никого нет, хотя она и ленинградка. Иногда ей делали поблажку, и она еще полчасика или час сверх впускного времени сидела с Сережей в тихом уголке коридора.
Сереже тоже приглянулось в клинике. Его, как везде, сразу же полюбили за спокойствие, за послушание, за тихий нрав. Он быстро перезнакомился с людьми, всех запомнил – и соседей, и сестер, и няню, и докторов.
Каждый день он сообщал маме последние известия:
– А Витя от уколов плакает.
– А ты не плачешь?
– Дак нужно.
Вера Михайловна в душе дивилась разумности сына:
"Какой бы из него мужчина вырос. Настоящий!,. Но они помогут".
Вся обстановка клиники, казалось, сам воздух утверждал ее в этой мысли, и каждый раз Вера Михайловна уходила от сына с верой в хорошее.
Дома ее встречала Виолетта Станиславовна.
Вере Михайловне здесь было совсем не плохо, но тягостно. Первые дни она старалась не обращать ни на что внимания, поглощенная устройством Сережи. Но потом ее стали раздражать навязчивость хозяйки, ее бесконечные советы и опека по всякому поводу: что одеть, как пойти, с кем и как говорить. Вроде бы Виолетта Станиславовна старалась все делать так, чтобы Вере Михайловне жилось лучше. Приглашала в кино, в театр, но потом, поздним вечером, рассказывала о своих добрых деяниях Алексею Тимофеевичу, как бы бравируя своим вниманием к гостье (а не услышать ее голоса, который гудел по всей квартире, нельзя было). Вера Михайловна слушала, внутренне сжимаясь от неловкости и унижения, чувствуя себя неуютно в этой просторной, роскошной и такой чужой квартире.
Но, к счастью, дома она бывала редко. И все это было ерундой по сравнению с тем чувством, которое она увозила из клиники, с той светлой верой, что вновь появилась в ней.
Нина Семеновна Ластовская была зачислена в клиническую ординатуру прямо с должности участкового врача. Она была счастлива. Она была рада вдвойне, потому что попала не просто в клинику, а в клинику профессора Горбачевского – кумира ее студенческих лет.
Еще с той поры, слушая лекции Олега Дмитриевича, Нина Семеновна мечтала когда-нибудь поработать под его началом. И когда ей выпала такая удача, она первое время даже не верила в нее. Все думала: не сон ли это, не ошибка ли? Не скажут ли ей завтра: "Произошло недоразумение. Вам придется перейти в другую клинику". Но проходили дни, и никто не говорил ей этих слов.
Нина Семеновна успокоилась, внутренне утвердилась и старалась прилежной работой оправдать счастье, выпавшее на ее долю. Приходила раньше всех, из отделения уходила самая последняя.
– Уде не появился ли у тебя кто? – шутливо спрашивал у нее муж.
– Появился. Его зовут Сережа. Фамилия Прозоров.
Ему пять лет. У него тетрада Фалло и вот такие великолепные глаза.
– Ну, это не опасно.
– Как раз опасно. Ему предстоит тяжелая операция. Выживают один-два из десяти.
– У тебя рука легкая.
– Но не я же буду оперировать. У меня еще нос не дорос. И Олег Дмитриевич не бог...
– Не бог, но божество, – прервал муж. – Но к нему я не ревную. К божеству не ревнуют. Оно – нечто эфемерное.
В ответ Нина Семеновна ничего не сказала. Для нее Олег Дмитриевич был вовсе не эфемерным, а живым и реальным человеком. Несмотря на свою обходительность и внешнюю мягкость, он требовал от сотрудников четкости, исполнительности и толковости в работе.
Он любил, чтобы на обходе ему докладывали ясно, доказательно, предъявляя анализы, рентген, электрокардиограммы и все, что положено предъявлять, обосновывая тот или иной диагноз. Он любил, чтобы история болезни была аккуратно заполнена, эпикриз своевременно написан, температурный лист красиво расчерчен. И не дай бог, если что-то было не так...
Если кто-либо из ординаторов или ассистентов чтото недоделывал, ловчил, выдавая старый анализ за новый, еще не полученный, или клеил одну бумажку на другую, или пробовал объяснить: то-то не сделано потому, что кто-то,-тогда Олег Дмитриевич переставал улыбаться, обрывал сотрудника на полуслове и подходил к больному со словами: "Попробуем сами разобраться.
Нас тоже кое-чему учили". Это было высшей мерой. На нее нарывались только новички или самые нерадивые, те, кому здесь больше не работать.
Нина Семеновна не относилась ни к той, ни к другой категории. Она благополучно минула испытательный срок и теперь тем более старалась.
Прошло всего десять дней, как в ее палату поступил Сережа Прозоров, а у нее уже были готовы все анализы и обследования. На очередном профессорском обходе она доложила об этом Олегу Дмитриевичу.
– Похвально,-отозвался он таким тоном, что это не прозвучало, как похвала.
Нина Семеновна тут же поняла свою ошибку: она все еще не могла войти в ритм работы клиники, все еще трудилась в темпе участкового врача. Там, на участке, трвбовалась скорость, там от быстроты зависело многое.
Иногда жизнь человека. А здесь, в клинике, жили размеренно, оставляя время для раздумий, для обучения студентов, для подготовки к операции, если она предстояла.
Самые беспокойные минуты наступали для Нины Семеновны после обеденного часа. Приезжали родственники. С ними нужно было говорить, отвечать на их вопросы, успокаивать, вселять надежду, повышать настроение, чтобы оно затем отразилось на настроении больных.
Чем умнее и опытнее врач, чем он тоньше, тем лучше устанавливает контакты, абсолютно необходимые в лечебном деле. Затаился человек, что-то, с его точки зрения, незначительное скрыл от врача – и диагноз не тот, и лечение пошло по неверному пути. Испугался человек, пошел на операцию со страхом-тоже плохо, тоже может окончиться печально, потому что одно дело, когда человек осознанно и смело идет под нож хирурга, когда он верит в необходимость операции, а другое – когда он боится, не верит, преодолевает себя или откровенно трусит. Получается совсем иная расстановка нервных сил, так необходимых для жизнеспособности организма.
В одном случае все мобилизовано на борьбу за жизнь, в другом – силы уходят на преодоление страха, на сокрытие его. А уж на успех лечения контакт особенно влияет. Если есть цепочка больной-врач-родственники, если она прочна и надежна, если по ней идет равномерный и положительный ток и напряжение его подвластно врачу, тогда виды на удачу возрастают.
А порвется что-то, запрыгает напряжение, замерцает лампочка жизни, вырвется из-под воли врача-и перегореть может.
Нина Семеновна обладала врожденным умением ла"
дить с людьми. Работа по квартирной помощи усилила вто умение, закалила его. Но сегодня... Сегодня она с опасением ожидала появления Веры Михайловны. Вера Михайловна человек чуткий. Она тотчас уловит и настроение, и выражение глаз. И потом, у них сложились такие отношения, при которых что-либо утаивать или хитрить нельзя. И все-таки Нина Семеновна схитрила.
Она рассказала, как было, но слово профессора "похвально", произнесенное им так, что оно прозвучало не как похвала, прокомментировала по-своему:
– Сережу подкормить надо. Очень он худенький..
Прошло четыре недели, как Вера Михайловна приехала в этот большой город. Она уже привыкла к своему положению и к ежедневным поездкам в клинику, встречам с врачом и сестрами, к разговорам с сыном и окружающими его ребятишками (они как бы заменяли ей школу и учеников, по которым она очень скучала); привыкла даже к гнилой ленинградской погоде, к промозглости, что поначалу пробирала ее до костей, привыкла к своим ежевечерним письмам то мужу, то директору, то Софье Романовне, к их ответам, которые она получала на главный почтамт до востребования. Привыкла к своей доле, ожидала результатов хотя и напряженно, но спокойно, с верой в хороший исход. К одному никак не могла привыкнуть Вера Михайловна-к своей жизни в чужой квартире. Вроде бы и неприхотливая она, вроде бы всякое видела и везде жила и уживалась, вроде бы и с людьми быстро сходилась, а вот тут никак не могла смириться с навязчивой опекой Виолетты Станиславовны, с ее подчеркнутым вниманием, с ее непременными докладами Алексею Тимофеевичу о проделанной за день работе. Это неприятное ощущение еще углублялось тем, что Виолетта Станиславовна постоянно намекала Вере Михайловне на ее провинциальность, на ее неосведомленность в тех или иных современных вопросах.
Однажды Вера Михайловна не удержалась, спросила:
– Виолетта Станиславовна, а вы давно в Ленинграде?
– Давно, с пятьдесят второго года. Скоро десять лет будет.
– А я-коренная ленинградка. Меня в сорок втором, семилетней, вывезли отсюда.
– Да что вы говорите, Верочка? Где же вы жили?
Где же ваши родные?
– Жили мы на Васильевском, у Гавани. Отец погиб под Невской Дубровкой, брат умер от голода... и мама умерла,-добавила она после паузы.
– Ужас! – произнесла Виолетта Станиславовна таким тоном, будто хотела прикрыть свою неловкость за то, что она столько времени не знала о судьбе своей жилички и поучала ее, как провинциалку.
После этого разговора рекомендаций и советов с намеками на провинциальность от Виолеттй Станиславовны больше не поступало.
Все остальное продолжалось...
Ехать на квартиру Вере Михайловне не хотелось.
Выйдя из клиники, она часто бродила по туманному, серому от дождя городу. Она ехала на Васильевский остров, старалась разыскать места своего детства. И ничего не находила. Прошло почти двадцать лет. Она мало что помнила, да и город изменился так, что его не сразу узнаешь.. Возникли новые кварталы, новые улицы. Только ощущение детства было старым, будто она все смутно представляла, как заспанный сон. Вот здесь будто бы стоял их дом. Тут школа, в которой учился братишка.
А вот там, за поворотом трамвая,-контора, где работала мама.
Она возвращалась после таки х прогулок с пронзительной тоской на сердце, от которой хотелось плакать светлыми слезами, побыть в тишине, насладиться этим чувством.
А в это настроение вдруг врывался прокуренный голос Виолетты Станиславовны:
– А вы так никогда и не курили? Но это же несовременно!
– Извините, я что-то устала.
Вера Михайловна прошла в гостиную, в отведенный ей угол. Не зажигая света, села к окну, посмотрела на мелькающие вдалеке огни реклам. И тут вспомнила о старичке Федоре Кузьмиче, спутнике по купе, достала записную книжку, отыскала бумажку с адресом, что сунул он ей на прощанье.
А утром отправилась на розыски Федора Кузьмича.
Как-то все так быстро и славно получилось. Сразу нашла его улицу, его квартиру. Дверь открыл он сам. Сразу узнал ее.
– Кто к нам приехал!
Будто ожидал ее.
И старушка Марья Михайловна, жена его, тоже при"
няла ее как родную.
– Да что же это вы долго не показывались? Да где же вы были? Да почему же? Да у нас и места сколько угодно.
Тотчас вместе с Федором Кузьмичом они поехали за ее вещами.
– Родственников разыскала, – солгала она Виолетте Станиславовне и не покраснела от своей неправды.– Вам за все низкий поклон,-Вера Михайловна поклонилась и подумала: "Раз я деревенщина, вот пусть и видит", – и Алексею Тимофеевичу большущее спасибо.
А в клинике все было хорошо. Сережа встретил ее обрадованно-возбужденно:
– Утром много дядей и тетей было. И все белые.
И все меня смотрели. Больше никого, только меня.
После клиники она поехала на главпочтамт. Получила сразу три письма! И тут же написала мужу: "Никитушка, все идет к лучшему. Я думаю, уже скоро. Сегодня нашего Сереженьку смотрело много врачей. Наверное, перед операцией. А выглядит он... Еще никогда он у нас не выглядел так славненько. Ежели бы мы не знали, что с ним, так и не подумали бы, что болен... Но теперь уже скоро... А еще я перешла на новую квартиру к очень хорошим людям. Денег пришли по возможности. Я тут нс шикую, но все же..
Вера Михайловна долго сидела над листом бумаги, думала, чем бы еще порадовать Никиту, но больше ничего не придумала, заклеила конверт, поцеловала его и опустила в ящик.
Глава вторая
В клинике Горбачевского случилась беда. Умер мальчик. После операции прошло уже десять дней, и все считали, что с ним все в порядке. Его уже перевели в обычную палату. Именно потому, что он "в порядке", к нему не в первую очередь подходили дежурные врачи и сестры. А когда подошли оказалось поздно. У него нитевидный пульс. Срочно была вызвана реанимационная бригада, но и она не смогла помочь. К утру мальчик скончался.
Вера Михайловна ощутила несчастье еще в гардеробе.
Что-то изменилось. Не так, как всегда, а как-то настороженно-вкрадчиво поглядывала пожилая гардеробщица, подавая ей халат. Перешептывались посетители. Утирала глаза сердобольная старушка. И, наконец, ей навстречу попалась пара – мужчина и молодая женщина с покрасневшими веками. Женщину она встречала и раньше и удивилась перемене в ней: обмякла, постарела, ссутулилась.
Вера Михаиловна вспомнила себя после разговора с главным врачом, после беседы с профессором, который заявил: "Убивать людей человечество научилось, а вот лечить таких "синих мальчиков" – нет". У нее сжалось сердце. Она и всегда-то была чуткой к чужому горю, а теперь-особенно. Она знала его по себе и потому сочувствовала людям.
К ее удивлению, на отделении все было спокойно и ничего необычного не улавливалось. С занятым видом проходили сестры. Спешили нянечки. Под окнами парами или группами стояли больные, все похожие, все в одинаковых байковых синих халатах. Врачей не было видно. Только Нина Семеновна все еще сидела за столиком в своей восьмой палате.
Увидев через стеклянную дверь ее красивый четкий профиль, Вера Михайловна ощутила облегчение. После всего, что она уловила в гардеробе, она, помимо воли своей, встревожилась. Уверенный вид лечащего врача успокоил ее. Она хотела было уйти, чтобы не мешать Нине Семеновне, но та уже заметила ее, кивнула и вскоре вышла с папкой историй болезни в руках.
– Уже слышали? -спросила она, догадываясь о тревоге Веры Михайловны. Первый случай за полгода, пока я здесь работаю.
– Кто? – спросила Вера Михайловна.
