Текст книги "Весенний снег"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
"Значит, очередь за Сереженькой. Значит, и его могут вылечить..."
В этот вечер Вера Михайловна рано приехала на квартиру, отоспалась, постирала – свое и Сережино (на случай выписки после операции), посидела со стариками за чаем.
– Тут тебя навещали, – сообщил Федор Кузьмич. – Будто родственник, Нефедов по фамилии.
Вера Михайловна не сразу сообразила, а когда вспомнила о письме Никиты, о человеке из Вырицы по фамилии Нефедов-заволновалась:
– Так что же?! Где же?!
– Да как быть-то? Да разве тебе до этого было? Да вот уже теперь,-успокоила Марья Михайловна.
Вера Михайловна уже успела съездить до Дежурства на последнюю процедуру, повидалась с профессором Жарковским. Он дал на прощанье пакетик-стимулятор и обнадежил:
– Рассчитывайте на успех. Если кто появится – сообщите.
В клинике Вера Михайловна прежде всего заглянула к Ванечке, убедилась, что он жив, смотрит и даже отвечает на вопросы, а затем – к Сереже.
По его озабоченному взгляду поняла: сын ждет ее с нетерпением.
– Мама, ну теперь моя очередь?-спросил он, как только она подсела к нему на кровать.
– Твоя. Должно – твоя.
И тут у нее мелькнула мысль: узнать. Пойти к самому профессору. Но вспомнила о роковом походе к Горбачевскому и забеспокоилась.
"Там все не так было. Все по-другому", – утешала она себя, но беспокойство не проходило. "Нет, надо узнать. Надо выяснить. А что особенного?"
Весь день она выбирала подходящий момент для разговора. И все не получалось. То она занята, то профессора нет, то у него люди. Хотела посоветоваться с лечащим врачом, но Аркадий Павлович тоже не сидел на месте, да и опасно было с ним беседовать. А вдруг скажет: "Это наше дело". Тогда уже не сунешься к Крылову.
На следующий день она снова появлялась в приемной и опять не могла уловить момент. Раза два ее видел профессор, но не обратил внимания. На этот раз он приоткрыл дверь кабинета, окликнул ее. Когда она вошла, усадил напротив себя, спросил строго:
– Чего вы там маячите второй день?
По этому приглашению, по неласковому тону она– догадалась, что он понимает, почему она здесь, и не одобряет ее появления. Вера Михайловна тотчас устыдилась своей навязчивости. "Он и сам все знает. Он и сам..."
Она медлила, а Крылов, видимо и не ожидая ответа, сказал:
– Видите ли, вашему сыну необходима операция, которая относится к разряду сверхсложных.
Кивком головы она как бы подтвердила его слова.
– Сверхсложных, – повторил Крылов и, помедлив, заключил: -Мы таких операции не делаем.
– А Ванечке?!-крикнула Вера Михаиловна и с недоумением посмотрела в усталое лицо профессора. Ей сделалось неловко за свой крик. Она повторила сдержаннее:-А Ванечке?
– Ванечке...-как бы для себя повторил профессор и замолчал надолго.
Она заметила, как он растирает подушечки пальцев, волнуется.
Крылов встал, прошелся по кабинету, избегая встретиться с нею глазами.
– Не делаем, я сказал,-произнес он решительно.
– Вы же обещали, – проговорила Вера Михайловна, чувствуя, как у нее садится голос и перехватывает дыхание. – Обещали...
Крылов отвел глаза и начал потирать подушечки пальцев.
– Если не сделать, то... вы же знаете, – прошептала она.
Крылов молчал.
Силы покидали Веру Михайловну. Чтобы не расплакаться, не раскиснуть, не упасть в обморок здесь, в кабинете, она сделала над собой невероятное усилие, сдерживая стон, поднялась и устремилась к двери.
Крылов не остановил ее.
Крылов долго сидел за столом, чувствуя душевную боль, и не решался сдвинуться с места, точно движение могло усилить его страдания. Каждый раз, который раз в жизни, вот в такие минуты его охватывало чувство вины. Хотя он не был виноват ни перед матерью, ни перед ее ребенком, он все равно испытывал терзания, отказывая в помощи. Он-то, конечно, понимал, что единственное спасение этого "синего мальчика" – операция.
Но не мог сказать "да", потому что не был уверен в успехе. Какое это мучение отказывать человеку в помощи, зная, что без нее он непременно погибнет. Это все равно, что благословлять на смерть. А он врач, его задача как раз противоположная: спасать от смерти. Спасать! .. Но это пока что выше его сил. Операция Ванечки еще раз доказала бессилие медицины, недостаточную вооруженность ее на сегодняшний день. Но так бывало уже не раз, и он вот после таких же переживаний всетаки брался за сверхсложную операцию и, случалось, спасал человека. Сначала одного из десяти, потом двух, трех, четырех. Но на сей раз плохое стечение обстоятельств. Неудача за неудачей. О нем уже говорят, в него тычут пальцем. Добро бы страдал он, черт с ним!
Но страдает коллектив, клиника, институт.
"Но если бы это был мой мальчик, мой сын?" – спросил он себя и вздохнул прерывисто.
Крылову вдруг вспомнилось, как еще во время финской кампании его здесь же, в Ленинграде, принимали в партию. Председатель комиссии задал вопрос: "Что вы считаете главным для коммуниста?" И он ответил:
"Любить человека".
"С этого начал, этим и кончу", – прошептал Крылов и поморщился от непроходящей боли.
Еще в детстве появилось в нем это и осталось на всю жизнь-любовь к людям. Семья у них была такаячуткая, отзывчивая на горе людское. Кто. ни придетнакормят, обогреют. Ссыльный ли человек, или дальний родственник, или совсем незнакомый заезжий – все у них, у Крыловых, приют находили, всем они помогали.
И позже, когда он уже врачом стал, в городе работал, все мама, бывало, с просьбой к нему обращалась: "Ваденька, уж ты помоги человеку".
Он видел и зло, и ненависть, и врагов видел. В период коллективизации в него стреляли кулаки. Но любовь к человеку от этого не исчезла. Чтобы объяснить зло и ненависть, он сам для себя в молодые годы придумал теорию, назвав ее "теорией крайностей". По этой теории выходило: не любят друг друга и вообще людей только богатые или очень бедные, из жадности или от голода.
Позже он узнал о классовой борьбе, о других причинах, заставляющих враждовать и убивать. Позже он узнал фашизм. Пережил блокаду. Но не изменил своего отношения к человеку. Он верил: настанет время, когда его девиз будет девизом всех людей. Любить человека!
Крылов с юности запомнил и при случае повторял слова Максима Горького: "Всё в человеке, всё для чедовека. Существует только человек, все же остальноедело его рук и его мозга. Че-ло-век!"
Этими словами он начинал и заканчивал свои лекции для студентов.
"Ах, если бы..." – произнес Крылов и с горечью подумал, что той прекрасной аппаратуры, что существует у нас в конструкторских бюро, и той, что он видел за границей, у него в клинике еще нет. А без нее невозможно проводить на высоком уровне вот эти злополучные сверхсложные операции. А жизнь не ждет, она подкидывает "синих мальчиков". И от этого не уйти,
"На самолюбии работаем. Собственное сердце подключаем, – подумал он, прерывисто вздыхая, и тотчас ободрил себя: -А в общем, не так плохо. Из десяти Фалло, оперированных в этом году, шестерых все-таки спасли. И если бы..."
Он снова припомнил последние неудачи и покачал головой.
"Н-да-а... Но теперь у нас новый АИК. А подготовку нужно проводить еще более тщательно. И готовить более индивидуально... И наркоз..."
Он закрыл глаза и представил шефа, услышал его слова; "Не готовы мы к тому, что вы предлагаете". Его сменил главный врач, доцент Рязанов: "А надо ли? Всегда ли надо?" Всех перекрыл голос этой мамаши: "Вы же обещали. Если не сделать, то... вы же знаете".
– Леночка!-крикнул Крылов, одновременно нажимая кропку вызова. Разыщите... ту, что сейчас у меня была.
Вера Михайловна стояла у окна на лестничной площадке, не осмеливаясь войти в отделение. Первым стремлением после того, как она выбежала от профессора, было увидеть Сережу. Но с каждым шагом решимость покидала ее, силы таяли. Она не могла сейчас видеть сына, смотреть в его взрослые глаза, отвечать на его вопросы. Боялась не выдержать. Она стояла, ощущая пустоту внутри, словно из нее выкачали всю кровь.
И слез не было. И слов не было. Одна пустота.
За окном шел снег. По карнизу прогуливались два голубя. На стекле таяли снежинки, образуя мелкие капельки. Вера Михайловна все это видела, но как бы чужими глазами. Ни снег, ни голуби, ни капельки не вызывали в ней никаких чувств. Она вообще была в этот момент словно бы без ощущений. Странное состояние: ты есть и тебя как будто нет. Пустота.
– А я вас разыскиваю,-сказала секретарша. – В адим Николаевич просит. Ну идемте же.
Она подхватила Веру Михайловну под руку и потянула за собой.
Крылов указал Вере Михайловне на тот же стул, на котором она сидела полчаса назад, поднялся, прошелся по кабинету.
– Видите ли, – произнес он после долгой паузы, – сложность состоит в том, что нужно не просто открыть сердце, а еще и выключить его из кровообращения, еще и остановить его...
Крылов говорил, но Вера Михайловна будто не слы.
шала его, не понимала. Во всех его словах она улавливала лишь одно: "И он не хочет оперировать. И он не соглашается".
– Аппаратура же,-продолжал Крылов,-еще не совсем надежна, иной раз подводит нас. Да и качество ее...
"Не хочет, не хочет, не хочет", – как метроном, отстукивало во всем теле, в каждой клеточке Веры Михайловны. Эта горькая мысль захватила, пронзила ее насквозь. Ей стало трудно дышать. Ловя открытым ртом воздух, плохо соображая, что она делает, Вера Михайловна соскользнула на пол и встала на колени.
– Ну, вот... вот... вот... – шептала она, плохо видя профессора, не замечая, как по ее щекам ручейками стекают слезы.
Крылов в первое мгновение опешил, остановился, потом замахал руками:
– Встаньте, встаньте сейчас же!
Но Вера Михайловна продолжала стоять на коленях, глядя на него умоляющими глазами.
Крылов огляделся, хотел броситься к двери и вдруг тоже опустился на колени.
– Это я доджей... перед вами.., перед матерью.., за нас... за наше неуменье..,
Вера Михайловна отшатнулась, прикрыла лицо руками.
– Что вы? .. Что вы?!. Что вы? ..
И начала вставать, чтобы его поднять с пола.
Они разошлись, сели на первые попавшиеся стулья и некоторое время не смотрели друг на друга, перебарывая неловкость и одышку волнения.
– Вот что, – первым пришел в себя Крылов. – Ваш муж может приехать?
Вера Михайловна кивнула.
– Тогда пусть приезжает.
Глава пятая
Никита появился быстро, как в сказке. Сегодня Вера Михайловна отправила телеграмму, а через три дня он постучался. Вера Михайловна как раз была дома, готовилась к вечерней смене.
– Да кто же это? Да что же это? Да чего же стучит-то? – всполошилась Марья Михайловна.
– Руки-то заняты, – объяснил Никита, когда ему открыли дверь. – Так я ногой. Уж не обидьтесь.
Он вошел, огромный, высокий, шумный, загородил собою весь проход. Он поставил у входа чемодан, мешок чуть не. с него ростом и схватил в охапку Веру Михайловну. Ей было стыдно хозяев, и она поначалу отбивалась, потом смирилась, затихла, уткнула нос в его небритую щеку, всплакнула.
– От радости,-сказала она, заранее решив не нагонять на него своего настроения, утаить все страдания последних недель.
Старички смотрели на встречу супругов, умиленно улыбаясь.
– Ты хоть познакомься, – проговорила Вера Михайловна, торопливо смахивая слезы со щек.
Никита подал старикам руку, но этого показалось ему недостаточно, и он притиснул их к себе так, что оба крякнули.
– Да что же это за багаж? Да как же с ним доехал?-засуетилась Марья Михайловна.
– А ничего, – ответил Никита. – Самолетом. Доплатил только. Это питание.
– Накупили столько? – поинтересовался Федор Кузьмич.
– Нет. Свое. Выселковское. Люди надавали.
Был он выше всех на две головы, в полушубке, в сапогах, заполнил собой всю квартиру.
– Ну вот что,-скомандовала Вера Михайловна.– Раздевайся. Помойся. И приведи себя в порядок. И потише. Это не за трактором и не в степи.
– Да чайку бы... – предложила Марья Михайловна.
– Потом, потом, – отрезала Вера Михайловна.
Старички переглянулись лукаво и ушли на кухню.
После завтрака Прозоровы ходили по, городу, и Вере Михайловне все не верилось, что рядом Никита. Она все притрагивалась к нему, точно желая убедиться в том, что он на самом деле здесь, шагает по левую от нее руку.-
Вера Михайловна рассказывала о Сереже, но старалась не говорить о своих переживаниях со дня их вынужденной разлуки, о мучительных часах, о своем отчаянии, старалась не напугать его, охранить от волнений.
– Ты что? – перебил он. – Что, говорю, частишь и прыгаешь, как сорока по гумну? Ты мне все по порядку.
Они подошли к Неве, по которой все еще шел лед и одинокий кораблик, ловко увертываясь от него, медленно подвигался вниз по течению.
– Я ж тебе писала.
– Один пишем, два в уме,-буркнул Никита.-Думаешь, не чуял, что тыутаиваешь половину? А что вызывала?
– Идем к Медному всаднику. Там скажу.
Она специально оттягивала разговор, выигрывая время на обдумывание... Радость встречи, переживания последних недель, ответственный разговор-все перемешалось у нее в голове, и она не знала, как сказать ему о том очень важном, для чего и просил вызвать мужа профессор Крылов.
Вера Михайловна покосилась на Никиту и пожалела его. У него .было такое обиженное лицо, какого она никогда не видела. Чтобы хоть как-то утешить его, она сказала:
– А меня тут лечили... Вадим Николаевич настоял... Прямо взял и отправил.
– Ну?!-Никита остановился.
– Обещают результат.
– Значит, будет, – поверил сразу Никита.
Дальше шли молча.
– Вот и Медный всадник,-сказала Вера Михайловна.
– В порядке, – отозвался Никита, внутренне напрягаясь в ожидании важного разговора.
– В общем, Никитушка... – Вера Михайловна прикусила губу. Она хотела все объяснить, но у нее не поворачивался язык. Нужно было или говорить со всеми подробностями, в том числе и о последнем случае, который у нее и сейчас вызывал чувство стыда, или совсем не говорить. На, все, она чувствовала, у нее не хватит душевных сил, и она, сдерживая волнение, сказала:
– В общем, профессор хочет с тобой поговорить...
Он все скажет лучше меня.
Никита чуть было не обиделся, но, увидев страдание в ее глазах, сразу же смягчился, взял ее за плечи, притянул к себе.
– Досталось тебе тут.
И это его понимание как бы сняло частичку тяжести с ее сердца. Вера Михайловна все-таки не выдержала, всхлипнула.
– И пошто нам такое?
– Ну, ну,-утешал он ее, как ребенка.
Неизвестно, сколько они так простояли, больше не произнося ни слова. Спустились синие сумерки.
– Мне ведь на дежурство, – спохватилась Вера Михайловна.
– Ну, а это... А Сергуньку-то? ..
– Бежим.
Впуск посетителей уже был прекращен, но Вера Михайловна упросила дежурного врача впустить Никиту.
В коридоре им повстречалась Нюшка.
– О, ёксель-моксель! – воскликнула она, как будто знала Никиту сто лет. – Вот это гренадер! Ты оставь его нам, Веруха, сразу текучка прекратится.
– Оставляю, – согласилась Вера Михайловна. – Пойду его подготовлю, шепнула она Никите.
Сережа сидел на кровати, не спуская глаз с двери, ждал.
– Сереженька, – произнесла Вера Михайловна, обнимая сына, и голос у нее дрогнул.
– Папаня приехал? – спросил Сережа.
– Приехал,-подтвердила она и подумала! "Господи, какой он у нас чуткий".
Когда вошел Никита, Сережа слабенько улыбнулся и спросил без упрека!
– А ты чего так долго не ехал? Я уж тосковать
начал.
– Да дела ведь,-объяснил Никита, осторожно прижимая сына к себе. Он давно не брал его на руки и потому особенно ощутимо почувствовал, какой он худенький и слабый.
"А писала – поправился", – подумал он.
– А мне скоро операцию должны делать,-сообщил Сережа.-А это и не страшно, усыпляют и замораживают потому что.
Никита отметил для себя, что сын боится меньше матери и ждет операции, как неизбежного дела. И это открытие поразило его и подействовало сильнее, чем страх и слезы. "Дошел, значит",.-подумал он и ощутил такую жалость к своему сыну, что даже в горле запершило.
– Вот чего, – произнес он, чтобы перебить неожиданное волнение. – Я тебе привез-то чего. Карточку. Это дружок твой, Пальма.-Он полез в карман, достал фотографию и подал ее Сереже. Мальчик ничего не сказал, только схватил обеими руками карточку, прижал ее к груди, и на лице его был такой восторг, что Никита опять ощутил непривычное щекотание в горле.
Когда через полчаса Вера Михайловна заглянула в палату, она увидела такую картину: Сережа прижался к отцу, затих, разомлел, точно у печки с мороза пригрелся.
Она кивнула и осторожно отошла от дверей, чтобы не вспугнуть этих самых дорогих ей людей.
Крылов и Прахов стояли друг против друга, и оба чувствовали неловкость. Крылов потому, что еще никогда не произносил тех слов, что произносил сейчас. Прахов потому, что учитель говорил правду и ему нечем было опровергнуть эту правду..
– Вы, видите ли, первый, в своем роде новатор,– отчеканивал Крылов. Еще ни один из моих учеников не предавал меня. Увы, не поздравляю. Но и не задерживаю. Располагайте собой... Что же касается меня, то я, видите ли, жив. И отступать от своих принципов не собираюсь. И даже если мне запретят, отнимут у меня клинику, я в сарае, в шалаше, но буду оперировать...
– Но меня попросили... – попробовал оправдаться Алексей Тимофеевич. – Я совсем не ожидал такой реакции...
– Да?!-воскликнул Крылов и отскочил в дальний конец кабинета, желая показать этим, что он теперь и близко не хочет стоять со своим первым помощником.– Вы еще, оказывается, и... и... Это какая-то инфантильность!-Он осекся, начал потирать подушечки пальцев.-Одним словом, несовместимость явная. Вместе мы дальше не сможем работать. Об остальном пусть начальство думает.
Крылов сел, углубился в бумаги, давая понять, что разговор окончен. Прахов бесшумно вышел из кабинета.
Крылову не работалось, не думалось, он вспоминал то, что произошло вчера.
На очередном закрытом партийном собрании выступал секретарь райкома и, конечно же, увязал свое выступление с делами института и клиник. Материал, вероятно, ему дали местные товарищи, быть может доцент Рязанов. Секретарь не очень осуждающе, но довольно уверенно произнес примерно такие слова: "К сожалению, у нас еще не хватает мест в больницах, и в связи с этим имеет первостепенное значение борьба за койко-день.
Он нам дорог, потому что от него подчас зависит здоровье и жизнь человека. А все ли у вас в порядке в этом вопросе?" Секретарь даже не назвал ни Крылова, ни его клинику, просто намекнул. Но тут, неожиданно для всех, а особенно для Крылова, на трибуну поднялся Алексей Тимофеевич Прахов. И начал, и начал, как на исповеди у попа.
Крылов опять вскочил, припомнив его слова, принялся ходить по кабинету.
Алексей Тимофеевич без конца повторял: "Конечно, у Вадима Николаевича золотые руки... Несомненно, у Вадима Николаевича золотые руки... но порой он думает лишь о себе, а не о клинике, не о престиже института, не о тех людях, что ждут места в клинике... Действительно, Вадим Николаевич сделал много, у него золотые руки, но всему же есть предел. Я должен сказать откровенно, что часто мы беремся за то, к чему еще не готовы..."
Кто-то из зала крикнул: "Так не беритесь!"
Алексей Тимофеевич не смутился, а тотчас перевел удар: "Но, простите, не я же командую клиникой".
Когда он в десятый раз произнес "у него зелотые руки", аудитория не выдержала. Снова послышались реплики: "И сердце тоже", "И голова на плечах".
Но и это не смутило Алексея Тимофеевича.
Вот эта отчаянная наглость больше всего поразила Крылова.
"Значит, он уже был подготовлен... Значит, давно камень за пазухой носил". И тут в уме он начал повторять свое выступление, самые запомнившиеся фразы – ответ бывшему ученику. Собственно, это было не обычное выступление, не речь, подготовленная заранее. Он вспомнил тот момент, когда почувствовал себя как на операции, если вдруг возникает непредвиденная опасность. И нет времени на раздумье, нельзя рассчитывать ни на чью помощь. Нужно самому не растеряться, действовать решительно. Позже ему говорили: "Ты так еще никогда не выступал". А он и не выступал, он действовал, он ликвидировал внезапно возникшее ЧП. Удачной получилась первая фраза. "Оказывается, я высидел кукушкино яйцо", – сказал Крылов, поднявшись на трибуну. А дальше шло откровение: "Я привык не отказывать в помощи. И если это криминал, то извините. Тогда я отстал от жизни... Да, мы берем тех, кого не берут другие клиники. Это, видите ли.. . Вот если с вами, с вашим братом, сыном, внуком случится несчастье... Ну и что, что риск? Ну и что, что мы еще не освоили некоторые операции, а точнее, у нас нет для них надежной аппаратуры? Ну V. что, что мы не готовы, как тут метко подчеркнул мой бывший ученик? Разве больной виноват в этом?
Нет, виноваты мы. Только мы... Конечно, мы можем перестроиться, выйти в передовые. Оперировать, скажем, только аппендициты и грыжи. Но тогда это будет... Тогда это, видите ли, будет не клиника Крылова, а клиника другого человека, вероятно Прахова..."
Люди аплодировали, а Крылову было горько. Он еще стоял минуту и раздумывал: чем же закончить? Еще была возможность умаслить начальство, пообещать, обнадежить, но он ведь не мальчишка и выступал не на школьном собрании. И Крылов заявил: "Нет, от своих принципов, мне отступать поздно. Совесть не позволяет отступать".
– А быть может, придержать? Подождать? – произнес он вслух, продолжая вышагивать по кабинету.
"Но сколько? Чего ждать? И потом, главное, я-то подожду, а больные? А "синие мальчики"? Им-то каждый день дорог. А разве этого не понимают мои коллеги? Тот же. Алексей Тимофеевич? Возможно, я действительно эгоист..." Крылов снова сел, зажал голову руками и начал мысленно перелистывать всю свою жизнь. Нет, он не мог вспомнить ни одного примера, чтобы он когда-то думал о себе, о своем успехе, о славе, о каких-то выгодах.
Такого не было. Всегда он думал только о больных, только о них. О себе он забывал, обо всем, что касалось себя, забывал-о здоровье своем, о личной .жизни, о семье:
– Гм, эгоист, – невесело усмехнулся Крылов.
И точно в ответ услышал слова первой жены: "Ты хоть бы дома побыл. Хоть бы внимание оказал, ведь я женщина". Он обещал, но приезжали издалека, умоляли: "Паря гибнет", и он мчался в ночь, в глушь. Оттого и личная жизнь лишь совсем недавно сложилась, все из-за этого, из-за "эгоизма", вернее, "эгоизма наоборот".
– Нет, не помню такого,-заявил Крылов, словно перед ним все еще была вчерашняя аудитория.
В памяти понеслись, замелькали бесконечные вызовы, просьбы о помощи, бессонные ночи, вечное беспокойство о прооперированных...
Послышался голос секретарши. Леночка опять от кого-то отбивалась, не пускала к нему в кабинет. На этот раз не по телефону, с глазу на глаз.
Крылов нажал кнопку звонка.
Появилась секретарша, на ходу поправила прическу.
– Кто там, Леночка?
– Да эта, что у нас... Вера Михайловна. Говорит, вы велели, чтобы муж приехал...
– Пусть войдут.
Крылов встряхнулся, потер руки и откинулся на спинку кресла.
Первой вошла Вера Михайловна. За нею неуверенно, как-то бочком огромный мужчина. Первое впечатление было такое, будто мама привела нашкодившего сынка. В теперешний век акселерации подобные картины бывают.
Но Крылов знал, что это не мама и детина не ее сын, а ее муж, и потому поспешно поклонился и указал вошедшим на стулья.
Минуту они разглядывали друг друга. Никита стеснялся своих рук, а профессор почему-то смотрел именно на них. Заметив его смущение, Крылов ободряюще улыбнулся:
– Хорошо, что приехали. Отпустили, ничего?
– Да ничо. У нас сейчас такая пора. Межсезонье.
– А вот у нас круглый год сезон, – сказал Крылов, становясь серьезным.
Никита понимающе кивнул. Крылов счел, что подготовительных слов достаточно, перешел к деловому разговору:
– Видите ли, насчет вашего сына. У него сразу четыре порока. В данном случае, вероятнее всего, последствия войны. Лекарствами эти пороки не вылечишь.
Нужна операция. Очень сложная операция. А для нее необходимы точные и редкие аппараты... – Он прервался, решив об аппаратах умолчать. – В общем, обещать..
Обещать я могу лишь одно: буду оперировать так, как оперировал бы родного сына. А за исход....-Он опять помедлил и все-таки сказал:-За исход не ручаюсь.– Снова хотел добавить об аппаратуре, но не добавил. – Решайте.
Наступило молчание.
Вера Михайловна понимала, что вопрос сейчас обращен к Никите, а он растерялся. Он ведь никогда еще не вел таких разговоров, с врачами-то все она встречалась.
У него на лбу даже испарина появилась.
– Ведь надо, – не выдержала Вера Михайловна.
– Надо, – с хрипотцой в голосе подтвердил Никита.
– Да,-тихо произнес Крылов, понимая важность момента и состояние родителей. Он и сам чувствовал учащенное сердцебиение: будто и привык к таким разговорам, а вот, поди ж ты, сердце реагирует.-Нужно, иначе медленная, мучительная смерть. И чем дальше тянуть, тем меньше шансов на спасение.
Крылов заметил, что Вера Михайловна побледнела, глаза у нее расширились и она готова снова броситься на колени.
– Так как?-спросил он поспешно.-Может быть, подумаете?
– А что думать? – прогудел Никита.-Думай не думай..
– Тогда будем готовить.
Крылов встал и проводил их до двери.
В приемной Вера Михаиловна остановилась, ноги отказали, и Никита придержал ее за плечи.
– Да не кусай ты губы, – с сочувствием произнес он. – Они уж и так синие. Взяла привычку.
Она уловила это сочувствие, подумала: "Он-то и вовсе в первый раз". И собралась с силами.
– Мы ж для того его-е везли сюда,-прошептала она.-Будем надеяться, Никитушка.
–Началась пора тягостного, острого, как боль, ожидания. Веру Михайловну вдруг охватывал страх. Она готова была закричать: "Никитушка, откажемся! Так хоть несколько лет поживет, а то... Ведь навсегда". Но у нее не хватало духу сказать эти слова, тем более что Никита, вероятно, и сам хотел произнести эти же слова, но только крепился, стараясь отвлечь ее рассказами о доме, о домочадцах, о выселковских новостях.
– А к нам сегодня еще один парнишка поступил, – сообщила Вера Михайловна, возвратясь с дежурства. – Говорят, с тем же пороком, что и у нашего Сереженьки.
Никита на минуту оживился, и это означало, что он понимает, в чем дело: "Раз принят такой же, значит, на что-то рассчитывают. Значит, есть шансы".
Ночью, чувствуя, что жена не спит, он прошептал с придыханием:
– Вот я бы за него... под нож... И без наркоза...
Вера Михайловна уткнулась носом ему в плечо, и он почувствовал теплоту на коже: слезы.
– Ну что ты? Что? Мы ж до самого лучшего дошли.
Куда уж?..
Сережу тщательно помыли-Вера Михайловна сама участвовала в этой процедуре-и перевели в предоперационную палату. Впуск туда строго ограничили. Теперь и Вера Михайловна не могла больше пройти к сыну.
Лишь издали она зорко наблюдала за всем, что происходило там, за стеклянной перегородкой.
Наконец наступил день, когда родителям разрешили в последний раз перед операцией пройти к Сереже. На них надели специальные халаты, шапочки, маски, на обувь даже чехлы. Аркадий Павлович напутствовал:
– Только не волнуйте его. И недолго.
Ощущая щемящий холодок в груди, они вошли в предоперационную палату.
Палата была большая, светлая, белая. И среди всего белого они различили глаза своего сына. Оба остановились у входа, как будто вошли из темноты.
– Не видите, что ли? – послышался звонкий и болрый голос Сережи.
Тогда они подошли к кровати, и две руки потянулись к его головке, чтобы погладить ее.
– Прикасаться лучше не надо,-раздался голос сестры.
Они отдернули руки и вновь замерли, не зная, как вести себя в этой палате.
– Папаня, покажи фотку,-выручил Сережа.
Никита торопливо потянулся к карману, позабыв, в ка-ком именно лежит фотография Пальмы.
– Так в правом же,-подсказал Сережа.
Он долго смотрел на карточку, а потом сообщил сестре:
– Это подружок мой. Пальмой зовут.
И снова наступило молчание.
– А бабуси поют?-неожиданно спросил Сережа.
– Да нет,-ответил Никита.-Тебя дожидаются.
Вот поправишься – споют.
– "Купчик-голубчик"?
– И это споют.
Появился Аркадий Павлович, произнес тихо:
– Достаточно.
Вера Михайловна кинулась было поцеловать сына.
Сестра снова остановила:
– Так попрощайтесь.
Медленно отступая к двери. Вера Михайловна и Никита стали махать Сереже, будто он был в вагоне, а поезд тронулся. У дверей они.все-таки задержались.
– Пока, – бодро сказал Сережа.
"От кого же услышал он это слово?" – подумала Вера Михайловна, но не спросила, а лишь снова помахала сыну...
Перед операцией Сережу еще раз помыли.
Перед операцией его тщательно осмотрел профессор.
Перед операцией ему сделали уколы.
Перед операцией в клинике появился Владимир Васильевич, и Крылов сказал ему:
– Через день операция вашему протеже. Я раглоряжусь, чтобы вас пропустили в операционную.
Хотя Владимир Васильевич пришел в операционную пораньше, оказалось, что мальчик уже находится там.
Его привезли сюда спящим, и потом во время всей операции наркотизаторы поддерживали этот глубокий сон"
Пока не появился профессор, у Владимира Васильевича было время разглядеть операционную. По существу, вся она состояла из стекла, воздуха и света. Но кроме того, в операционной горели лампы дневного света, а непосредственно над столом – гнездо мощных рефлекторов. И оттого все вокруг, сам воздух казался прозрачньш, каждая капелька, каждая волосинка были отчетливо видны.
Он давно, со времен институтской практики, не бывал на операциях (да и операции тогда, и операционные он видел другие), и потому все особенно бросалось ему в глаза, поражало и запоминалось.
В этой операционной было много аппаратов. Все они время от времени жужжали, потрескивали, на них зажигались красные огоньки. У аппаратов уже стояли врачи-все в белом с ног до головы, неприкрытыми оставались лишь руки и глаза. Белые простыни, белые маски, белые чулки на всех, все столики и подставки покрыты белой краской. Все это невольно вызвало в нем ассоциацию с первым снегом. Хирурги же, как он заметил, привыкли к белому цвету и не обращали на него внимания.
Около Сережи были врачи и сестры, и каждый занимался своим делом: сестры укрывали его белыми простынями, врачи устанавливали свои аппараты, прикрепляли к телу мальчика шнуры, провода, клеммы, датчики.
Прошло несколько минут, и мальчик оказался обвитым бинтами, лентами, резиновыми ремнями, в его тельце были введены иглы, от него во все стороны операционной к блестящим коробкам потянулись шнуры. Он оказался как бы источником энергии, оригинальным аккумулятором, питающим все эти аппараты. И в то же время все приборы, все врачи работали на него, только на него. Одним предстояло следить за деятельностью мозга, другим-за составом крови, третьим*" за поступлением кислорода в организм. В операционной уже находилось более десяти человек. Помимо тех, что были в этой комнате-Владимир Васильевич это хорошо знал,-еще несколько врачей, лаборантов, сестер ждали в лабораториях начала операции. А еще-реанимационная бригада. А еще-группа переливания крови. Все они вместе должны были сделать одно великое дело – спасти жизнь мальчика.
