Текст книги "Бегемот"

Автор книги: Владимир Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

5

Сергей Петрович вздрогнул: он вдруг услышал, как за окном в землю, с хрустом разрезая волокна корней, вошёл остро заточенный штык лопаты; он слышал это так же ясно, словно копали прямо здесь, в его спальне на пятом этаже.

Сергей Петрович тут же догадался, что это кто-то выкапывает большой куст крыжовника, который сам Сергей Петрович посадил ещё в тот год, когда они с Лилечкой получили квартиру. Забавным было то, что на куст, от которого Сергей Петрович и сам подумывал избавиться, уже были неоднократные покушения: Сергей Петрович не раз по утрам замечал следы этих покушений, но каждый раз куст оставался на месте и каждый год приносил Сергею Петровичу сладкие фиолетовые ягоды. Сергею Петровичу сейчас даже померещилось что-то особенно забавное в том, что именно этой ночью кто-то всё-таки выкопает и унесёт из-под его окна этот его куст крыжовника.

Он несколько раз сжал и разжал пальцы на онемевшей до бесчувствия левой руке. Лилечка, видимо, услышав во сне это шевеление пальцев Сергея Петровича, застонала, потянулась всем телом, замерла и тихо, словно урчала от удовольствия кошка, принялась храпеть.

Прислушиваясь к работе за окном, он снова увлёкся рассказом о себе самом:

«Прошло пять лет после злополучного приказа, – продолжил рассказчик. – Лилечка всё так же работала завучем, а Сергей Петрович всё так же усердствовал на ниве труда и домоводства. Верочка же Сергеевна Жилина росла ребёнком живым, бойким и смышлёным, счастливо соединяя в себе лучшие черты обоих своих родителей.

Как-то вечером, накануне Нового года, Сергей Петрович и Лилечка наряжали для Верочки ёлку, а сама Верочка занималась тем, что давала родителям дельные советы; особенно же она настаивала на скорейшем водружении красной звезды на верхушку ёлки, и на том, чтобы ёлочная гирлянда была зажжена не завтра утром, как ей было обещано, а сейчас же, и на все уговоры родителей лечь спать, отвечала:

– Я ещё немножечко подожду, потому что вы не знаете волшебных слов… А я волшебные слова знаю, но вам не скажу…

И только когда красная звезда оказалась на верхушке ёлки, а волшебные слова «Раз, два, три, ёлочка, гори!» Верочкой всё-таки были сказаны, и гирлянда вспыхнула разноцветными лампочками, Верочка согласилась лечь спать.

За поздним ужином Лилечка рассказала мужу о совещании в гороно: о том, что Зот Филиппович пообещал найти деньги на «замороженный вот уже как лет десять долгострой спортивной школы-интерната» и что Зот Филиппович подыскивает кандидатуру на должность директора этой школы…

Сергей Петрович знал о несчастливой судьбе школы-интерната, от которой давно отказались и областные, и городские власти, и сказал Лилечке, что «совершенно безнадёжно ожидать, что эта школа будет достроена даже и в ближайшие 500 лет…»

Но, несмотря на эти его «ближайшие 500 лет», слова Лилечки неожиданно освежили и воодушевили Сергея Петровича. Он всю ночь не спал, улыбался самому себе в темноте: представлял себе себя директором школы-интерната, представлял, как он будет заканчивать долгострой, как будет набирать учителей, как будет торжественно открывать школу 1-го сентября. Сергей Петрович даже решил, что утром он непременно отправится на приём к Зоту Филипповичу и сам предложит себя на должность директора, тем более что в трудовой книжке Сергея Петровича было записано, что он целых три года после армии проработал на стройке.

Все эти его ночные мысли были нарядными, весёлыми, многообещающими, как свежая новогодняя ёлка, но так же, как и новогодняя ёлка, быстро засохли, осыпались и были выброшены им к концу зимних каникул из головы за ненадобностью. И так же, как хозяйка в середине лета, выметая из-под дивана ёлочные иголки, удивляется тому, что они всё ещё там лежат, так и Сергей Петрович однажды посреди лета удивился своим мыслям о директорстве, когда наткнулся на них в своей голове.

А случилось это так: однажды, в середине июля, когда Сергей Петрович смотрел телевизор, в комнату вошла Лилечка и сказала:

– Помнишь, Сережа, я тебе ещё зимой говорила о школе-интернате?

– Помню… – сердце Сергея Петровича вздрогнуло от какого-то нового неприятного предчувствия.

– Сережа, я хочу с тобой посоветоваться…

– Советуйся, – сказал Сергей Петрович, не отрывая глаз от телевизора.

– Знаешь, Сережа, Зот Филиппович сегодня сделал мне официальное предложение… – Лилечка как-то ново, незнакомо, тихонько засмеялась. – У него, как оказалось, самые что ни на есть серьёзные намерения – он предложил мне стать директором в школе-интернате… Сказал, чтобы я обдумала все «за» и «против»… Между прочим, Сережа, и о тебе не забыл… Сказал, «муж у вас, Лилия Феоктистовна, человек серьёзный и толковый, вот вы с ним и посоветуйтесь. Потому что дело это непростое, в тепле и неге сидеть сложа ручки не придётся. Вы подумайте…» А потом добавил: «Эх, Лилия Феоктистовна, мне бы вашу молодость, энергию и красоту, я бы тогда, кажется, горы свернул…»

Лилечка снова засмеялась. Потом она ещё что-то говорила о недостроенной школе, но Сергей Петрович её не слышал.

– Сережа, как ты думаешь, соглашаться мне или нет? – спросила Лилечка.

– Ты решай сама… – равнодушно сказал Сергей Петрович. – Я думаю, если бы это место было стоящее, он тебе его не предложил… Я на твоём месте, да и на своём тоже, отказался бы от столь заманчивого предложения…

Сергей Петрович ещё долго, умно и доказательно говорил, а Лилечка слушала мужа, глядя в телевизор, и согласно кивала . Когда он кончил, она посмотрела на него своими умными глазами, увеличенными стёклами очков, и сказала:

– Ты, Сережа, как всегда, прав… Я завтра же откажусь… А Зоту Филипповичу скажу, что муж не разрешает…

6

В конце августа, перед самым началом учебного года, завуча Лилию Феоктистовну Жилину по прозвищу Спица (никто уже и не помнил её прежнего прозвища «Моймужсергейпетрович», а новое она заслужила тем, что всегда держала в руках своё вечное вязание), назначили директором спортивной школы-интерната, а вместо Лилечки в школе № 37 завучем теперь был Гомотетий.

Поползли слухи: одни говорили, что Лилечка чья-то дочь, другие говорили, что она племянница самого Зота Филипповича, а некоторые всё так же упорно улыбались и называли Зота Филипповича Котом Филипповичем.

Теперь Лилечка уходила из дому рано, приходила поздно, говорила с мужем о сметах, чертежах, окнах, фундаментах и проч., словно она была не директором школы, не учительницей русского языка и литературы, а прорабом на стройке. Лилечка похудела, потемнела лицом, и теперь всё меньше походила на городского жителя в своих перемазанных глиной резиновых сапогах и тёплом пуховом платке; нельзя не сказать и о том, что она теперь всё чаще возвращалась с работы навеселе.

Зот Филиппович всё также обещал Лилечке, что деньги вот-вот найдутся, что нужно ещё чуточку обождать, ещё немного потерпеть. Сергей Петрович равнодушно ворчал жене: «Я тебя предупреждал… Поспешила из князи в грязи, скоро сама, как царь Петр, плотничать будешь»… Себя он называл «соломенным вдовцом», «Своейженойлиличкой», а Верочку называл «сироткой».

В ответ ему Верочка, злясь, кричала:

– Я не сиротка! У меня моя мама есть!

– Где твоя мама? Где она? – спрашивал Сергей Петрович.

– Есть, есть, есть у меня мама! – плакала Верочка.

– И где же твоя мама, тётя Вера? – продолжал дразнить дочь Сергей Петрович.

– У меня мама на работе… в школе… – сердито отвечала Верочка. – Я не тётя Вера, я Верочка…

– Ты не просто Верочка, – смеялся Сергей Петрович, – ты – Верочка Сердитое Сердце…

– Я не сердце, я не сердитая… – плакала Верочка. – Сам ты сердце…

По вечерам Сергей Петрович и Верочка ходили встречать маму на автобусную остановку. Сергей Петрович до сих пор помнит эти зимние прогулки: помнит, как он надевал на Верочкины ножки её красные валеночки, как перетягивал её чёрную цигейковую шубку своим солдатским ремнём, как сама Верочка в своих красных валеночках и чёрной шубке была похожа на смешного увальня-пингвинчика. Помнит он и то, как лепил с дочерью снежную бабу, как Верочка сама придумала ей имя – Снегурочка Любочка, и как Верочка сама выбрала для носа снежной бабы в овощном магазине самую большую морковку…

Перед сном Сергей Петрович любил рассказывать дочери придуманные им самим сказки и всегда удивлялся тому, что Верочка готова была слушать одну и ту же сказку по многу раз. Особенно забавным Сергею Петровичу казалось то, что Верочка была убеждена в том, что одну и ту же сказку нужно рассказывать одними и теми же словами; и если он путался и забывал собственные слова, Верочка, которая, казалось, уже спала, открывала глаза, сердито поправляла его и снова впадала в свою сонную дрему.

Сергей Петрович до сих пор помнит, как каждый вечер, оставшись один на один с дочерью, он выключал свет в комнате, поудобнее устраивался рядом с ней и спрашивал:

– Какую сказку тебе сегодня рассказать?

– Про Хаврюшу… – шептала Верочка.

– Я тебе про Хаврюшу вчера уже рассказывал… – напоминал дочери Сергей Петрович. – Давай-ка лучше я расскажу тебе сказку «О красивой корове и злой козе»?

– Хочу про Хаврюшу, – повторяла шёпотом Верочка и замирала всем телом.

– Ну, тогда – слушай… – каким-то особенным, сказочным, угрожающе – торжественным голосом говорил Сергей Петрович. – Тогда слушай… Слушай сказку об обезьяне Яне, её подружке Лягушке-Квакушке и поросёнке Хаврюше, который очень любил есть сушёные груши. Жила-была на свете Лягушка-Квакушка и была у неё подружка обезьяна Яна. И жили они в избушке, в которой стояла большая-большая, тёплая-тёплая печка, на которой они сушили груши и гречку. И часто-часто к ним в гости приходил поросёнок Хаврюша, который очень любил есть сушёные груши, которые обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка сушили на печке, на которой они сушили ещё и гречку. И вот однажды, в избушку к обезьяне Яне и её подружке Лягушке-Квакушке пришёл поросёнок Хаврюша и говорит: «Обезьяна Яна и Лягушка-Квакушка, дайте-ка мне мою любимую сушёную грушу. Я её съем». Тогда обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка ему и говорят: «Поросёнок Хаврюша, нет у нас твоей любимой сушёной груши, все груши закончились». Закручинился наш Хаврюша, запечалился, голову повесил и пошёл по белу свету искать свою любимую сушёную грушу. Долго ли шёл он, коротко ли, нам то неведомо, а ведомо нам лишь то, что шёл он вдоль речки, – в этом месте Сергей Петрович отправлялся двумя пальцами – указательным и средним – «путешествовать» по Верочкиным ручкам, ножкам, по её животику, по спинке, по лицу, продолжая говорить, – шёл по лужку, по горам, по полям, по песочку, по земле, по травке, по цветочкам. Шёл он, шёл и пришёл к большому-пребольшому, высокому-превысокому дереву. И стал поросёнок Хаврюша трясти дерево большое-пребольшое, высокое-превысокое, – сам Сергей Петрович вместо дерева тряс Верочку. – И упало с дерева на землю большое-пребольшое яблоко. Бум!

– Бум! – очень серьёзно повторяла за отцом Верочка.

– Закручинился поросёнок Хаврюша, запечалился и заплакал горько-горько, потому что не любил он яблок. Поплакал-поплакал поросёнок Хаврюша, подумал-подумал и дальше пошёл, – пальцы Сергея Петровича снова отправлялись «гулять» по Верочке. – Долго ли он шёл, коротко ли, нам то неведомо, днём он шёл, ночью ли, вдоль реки, вдоль моря ли, по горам или по долам, а ведомо нам только то, что пришёл он к большому-пребольшому, высокому-превысокому дереву. Взялся поросёнок Хаврюша трясти дерево, – в этом месте Верочка тряслась уже самостоятельно, без отцовской помощи, – большое-пребольшое, высокое-превысокое. И упала с дерева на землю большая-пребольшая слива.

– Бум! – говорила Верочка.

– Бум! – говорил Сергей Петрович и продолжал: – Закручинился поросёнок Хаврюша, запечалился, потому что не любил он слив. Заплакал поросёнок Хаврюша, подумал-подумал и пошёл дальше.

Теперь уже пальцы Верочки отправлялись «гулять» по лицу Сергея Петровича.

– Долго ли шёл он, коротко ли, под луной или под солнцем, дождь был или вёдро, осень то была или весна, нам то неведомо, а ведомо нам только то, что пришёл он к большому-пребольшому, высокому-превысокому дереву.

Верочка с удовольствием сама тряслась, представляя себя тем самым деревом, который раскачивал поросёнок Хаврюша, и, опережая отца, кричала:

– Бум! Бум! Бум!

Сергей Петрович пережидал все эти её «бум-бум-бум!» и продолжал:

– И стал поросёнок Хаврюша трясти дерево, и упала с дерева большая-пребольшая груша. Обрадовался поросёнок Хаврюша, потому что он очень любил есть груши.

– Ам-ам-ам! – Верочка с удовольствием сопела и чавкала.

Сергей Петрович пережидал и это.

– Ел он, ел, ел-ел и до того наелся поросёнок Хаврюша, что устал и лёг под грушей спать. Проснулся он ночью, посмотрел вокруг себя и не нашёл свою грушу, которую он ел-ел, да так и недоел. Закручинился, заплакал он горько-горько и принялся от тоски глядеть в небо на зеленые-презеленые звёзды и тихонько выть.

Тут Сергей Петрович по-волчьи завывал:

– У-у-у! У-у-у!

Ему с удовольствием подвывала и Верочка:

– У-у-у! У-у-у!

И только всласть насытившись этим своим совместным воем, они возвращались к сказке.

– И увидел вдруг поросёнок Хаврюша, – продолжал Сергей Петрович, – что на небе среди зелёных звёзд, прямо на Луне, как на тарелке, лежит его вкусная-вкусная, сладкая-сладкая, еденная – еденная недоеденная груша. Подумал-подумал поросёнок Хаврюша и полез от тоски на дерево. Всё выше и выше поднимался он, пока не добрался до самой верхушки. А когда добрался, то осторожно-осторожно, так, чтобы не свалиться на землю, ступил он своей ножкой на небо и пошёл мимо зелёных звёздочек, мимо тучек, прямо к Луне, на которой, как на тарелке, лежала его любимая груша. Шёл он к ней, шёл, тучки-толстушки перед ним разбегались, шушукались между собой, а звёзды у тучек спрашивали: «Кто это такой? Кто это такой по небу идёт?» Тучки пожимали в ответ своими пушистыми плечами и отвечали звёздам: «Мы не знаем… Мы не знаем, кто по небу идёт…» Подошёл поросёнок Хаврюша к Луне, и только хотел было взять свою любимую грушу, а груша вдруг соскользнула с Луны и полетела вниз, на землю, и вслед за ней полетел вниз и сам поросёнок Хаврюша… Сладкая груша летела вниз и ударялась о ветки дерева. Бум! Бум! Бум!

– Бум! Бум! Бум! – кричала Верочка.

– А вслед за сладкой-сладкой грушей летел вниз поросёнок Хаврюша: Бам! Бам! Бам! – кричал Сергей Петрович.

– Бам! Бам! Бам! – кричала Верочка.

– Большое-пребольшое, высокое-превысокое дерево тряслось, и с веток на землю падали большие сладкие груши: Бах! Бах! Бах!

– Бах! Бах! Бах! – кричала Верочка.

– Дерево тряслось всё сильней и сильней, груши падали всё чаще и чаще. И поэтому поросёнок Хаврюша и его любимая груша – бам-бум! бум-бам! – вместе упали не на твёрдую землю, а прямо в целую гору больших, вкусных и сладких груш.

– Папа, – говорила Верочка, – а поросёнку Хаврюше было совсем не больно, правда?

– Правда-правда… Слушай дальше. Собрал поросёнок Хаврюша все груши, упавшие с дерева, в свою корзинку, все до единой, и пошёл домой. И было в его корзинке груш видимо-невидимо, и была его корзинка тяжелой-претяжелой, и устал поросёнок Хаврюша. Взял он тогда крепкую-прекрепкую, длинную-предлинную верёвку, и привязал этой верёвкой свою корзинку с грушами к случайно проплывавшей над его головой тучке-толстушке. И тучка-толстушка понесла тяжёлую корзинку с грушами, словно была не тучкой, а самым настоящим дирижаблем. А рядом с корзинкой, прямо под тучкой, весело шагал поросёнок Хаврюша. Долго ли он шёл, коротко ли, нам то неведомо, а ведомо нам только то, что однажды ранним утром поросёнок Хаврюша постучал в двери избушки, где жила обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка. Постучал – тук! тук! тук! – и говорит: «Обезьяна Яна и подружка обезьяны Яны Лягушка-Квакушка, открывайте двери! Это я, поросёнок Хаврюша! Я принёс вам сладкие-сладкие груши!» Обрадовались тогда обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка, положили груши на печку, туда, где раньше сушилась одна лишь гречка. Вот и сказке конец, а кто слушал… – здесь Сергей Петрович приостанавливался, смотрел с улыбкой в лицо уже, казалось, спящей дочери и шептал так тихо, что и сам себя с трудом слышал: – …а кто слушал – холодец…

Верочка тут же открывала глаза, словно она только притворялась, а не спала, и только того и ждала, когда же отец скажет неправильное слово, и сердито говорила:

– Папа, надо говорить не «холодец», а «молодец»… – и тут же засыпала.

Этой зимой Сергей Петрович сблизился со своей дочерью как-то особенно близко.

7

Однажды тусклым февральским днём, Сергея Петровича прямо с урока вызвали к телефону. Он вбежал в учительскую на ватных ногах, думая, что что-то случилось с Верочкой. Лилечка – а это была она – плача (у него снова дрогнуло и замерло сердце при мысли о дочери), просила его прямо сейчас приехать к ней в школу.

Когда иззябший Сергей Петрович после тряски в холодном пустом автобусе, подходил к школе-интернату среди высоких, красных стволами сосен, он подумал, что недостроем школьные корпуса никак нельзя назвать: во всех окнах стояли остеклённые рамы, двускатные крыши были крыты красной черепицей; казалось, вокруг стоит такая сосредоточенная тишина только потому, что сейчас в школе идут уроки; Сергей Петрович даже представил себе, что вот-вот прозвенит звонок и на заснеженных аллейках между школьными корпусами появятся румяные, крикливые школьники.

Разглядев вблизи Лилечкино житьё-бытьё в школе-интернате, Сергей Петрович взял в руки лопату и первым делом сбил с крыльцовых ступенек лёд, потом натаскал угля, натопил печь, починил электрочайник.

Потом они пили чай, и Лилечка в своей цигейковой телогрейке, стёганых ватных штанах и валенках, спрятавшись лицом в пуховом платке (наружу выглядывали только её запотевшие очки), сидела перед ним у дымящей буржуйки и говорила:

– Сережа, я так больше не могу… Я всё брошу… Я вернусь в школу… Он меня обманул… Какая я дура, что тогда тебя не послушала… Лучше я буду дома сидеть да обеды вам готовить… С Верочкой буду, а то она словно сироткой живёт при живой матери…

Сергей Петрович слушал жену, а сам думал о том, что совсем не сироткой на белом свете живёт Верочка, а с отцом, и совсем неплохо, кажется, живёт; думал и о том, что прежняя должность Лилечки уже занята Гомотетием, и что Гомотетий, конечно же, не уступит Лилечке своё место завуча.

Так думал Сергей Петрович, а говорил он совсем другие слова. Он говорил, что всё уладиться, что скоро весна, что нужно держаться, что терпенье и труд все перетрут, что это счастье, пока ещё ты молод, построить своими руками школу, что Зот Филиппович в ней не ошибся, что нужно терпеливо ждать и тогда всё получится. И что сам он тоже в неё верит… Ну и всё такое прочее, что всегда говорят в таких случаях. Для чего он это говорил, и в его ли интересах было так говорить, он не знал, а, может быть, даже и знал, что это совсем не в его интересах, но всё равно говорил.

Лилечка показала Сергею Петровичу и свои владения, водила его по пустынным коридорам, звенела увесистой связкой ключей, безошибочно находила в этой связке нужный ключ, и всё жаловалась мужу, что «никаких денег у Зота Филипповича не хватит, чтобы всё это привести в порядок».

Зашли они и в стоящее особняком громадное здание спортивного комплекса. Сергей Петрович всем интересовался, ничего не упустил, походил по дну бассейна, поднялся на самый верх вышки для прыжков в воду.

– Лиля! – позвал жену Сергей Петрович. – Лиля!

Она запрокинула голову:

– Спускайся, а то ещё упадёшь!

– Лиля, послушай, а почему бы вам не разделить школу и спорткомплекс? – спросил Сергей Петрович. – Пусть на школу деньги даст твой Зот Филиппович, а на спорткомплекс город или область. Разве так нельзя сделать?

– Конечно, нельзя… – вздохнув, сказала Лилечка. – Слазь, фантазёр. Пора нам за Верочкой идти…

Хотя Лилечка и назвала мужа в бассейне фантазёром, на следующий же день она отправилась к Зоту Филипповичу и пересказала ему свой вчерашний разговор с мужем. Зот Филиппович ее внимательно выслушал и под конец сказал:

– Светлая голова у твоего мужа, Лилия Феоктистовна. Ты ему так и передай, что у него светлая голова. Вот давай и будем делить твой интернат, как пирог… Мы школу потянем, а о спорткомплексе – пусть у других голова болит… – и Зот Филиппович подмигнул Лилечке. – Только ты, Лилия Феоктистовна, с этим делом не тяни, а сядь и изложи свои предложения на бумаге…

И дело разделения школы и спорткомплекса завертелось: задействованы были в этом важном государственном деле головы не столько светлые, сколько опытные в таких безобразиях и крючкотворствах, что никакой другой светлой голове, будь это даже и голова самого городского прокурора, в этих крючкотворствах и безобразиях было не разобраться. Сколько сердец учащённо забилось, когда дело завертелось, сколько карманов вследствие этого учащённого биения утяжелилось, сложно сказать, слухи носились самые разные.

Одно можно сказать определённо: к этому делу был привлечен олимпийский чемпион и миллионщик из новых сам Кувшинников, к чьим рукам (это тоже носилось в воздухе в виде слухов) спорткомплекс со всеми своими потрохами к концу лета и прилип; каким-то чудом деньги нашлись и на Лилечкину школу».