Текст книги "Неизвестные солдаты, кн.1, 2"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

– До сих пор удивляюсь, Полина Максимовна, как это у вас сил хватило целый километр такого дядю на себе тащить, – оказал Коротилов.

– Ну уж и дядя, – открылись в улыбке ее подпухшие полные губы. – Вы как раз нетяжелый. Я тогда со страха и двух бы таких подняла.

– Значит, подсушили годы меня. Раньше-то, когда в кавалерии служил, на коня, бывало, сажусь, а он аж качнется.

Комиссар вынул из кармана белую расческу, привычным движением взбил пышные седые подусники. Сказал ворчливо:

– Полюбились немцам ноги мои. В ту войну осколком голень починили, теперь – пулей.

– Кость цела, – успокоила Полина. – Еще и танцевать будете.

– Не выйдет. Смолоду не умел, а теперь и подавно. Вот плясать – дело другое: хоть гопака, хоть так – поулошную, тут я еще и молодых затопчу, – усмехнулся он.

Потом Коротилов умолк надолго. Внимательно смотрел по сторонам, хмуря брови.

Машина ехала по знакомым Виктору местам. Вчера вечером он проходил здесь, и ничего тут не изменилось с тех пор. Только войск скопилось еще больше. Пехота, саперы, артиллеристы занимали рощи и перелески, обосновывались в селах и хуторах. Много было конных обозов: груженые повозки стояли рядами с задранными оглоблями.

Нигде не видно ни окопов, ни других укреплений. Никто не задерживал машины, не проверял, что за люди в них едут. Обстановка была тут слишком спокойной. Войска замаскировались от наблюдения с воздуха и отдыхали после стремительных маршей.

Там, где дорога проходила по краю леса, Коротилов остановил машину. Шофер и Виктор ссадили его на землю.

– Найдите, кто здесь командует, попросите ко мне, – распорядился комиссар.

Виктор довольно быстро разыскал командира воинской части. Им оказался майор с кучерявой каштановой бородкой. Майор лежал на расстеленной плащ-палатке и играл в шашки один против двух капитанов.

– А почему полковой комиссар сам не пришел сюда? – спросил он, выслушав младшего сержанта.

– Полковой комиссар ранен.

– С фронта, значит? – Майор переглянулся с капитанами, вскочил, чуть коснувшись руками земли, поправил на поясе кобуру пистолета. – Ну, пошли.

Коротилов ждал их, примостившись на пне, вытянув больную ногу. Седой, осунувшийся и побледневший от потери крови и тряской дороги, с заострившимся носом и сухими губами, он выглядел очень старым. Майор, извинившись, попросил его предъявить документы. Комиссар показал, спросил нетерпеливо:

– Известно вам, где противник?

Майор пожал плечами:

– Проезжала тут ремонтная летучка из 30-й танковой дивизии. Говорили – бои у Пружан.

Коротилов исподлобья смотрел на него. Произнес излишне спокойно, явно сдерживая себя:

– У Пружан дрались вчера. Дайте карту. Вот. Нынче утром немцы взяли Березу Картузскую. Три часа назад их передовые части завязали бой у моста через Щару. (У майора открылся рот, будто отвалилась нижняя челюсть под тяжестью бороды). Вот так, я сам видел их! – Коротилов сорвался на крик. – Какого черта вы стоите тут? Где ваша разведка? Где ваша оборона? Немцы могут подойти через два часа, через час! А вы? Сало копите?! На травке валяетесь!

Оба капитана застыли, вытянув руки по швам.

– Мне приказано ждать указаний, – невнятно ответил майор. – Я не предполагал…

– На войне надо знать, а не предполагать. Вы вообще-то поняли, что идет война? Или нет еще? С кем имеете связь?

– Со штабом дивизии.

– Немедленно сообщите о подходе противника. Немедленно пошлите разведку. Разверните сильный заслон, – разгорячившийся Коротилов вскочил с пня и пошатнулся, сквозь стиснутые зубы вырвался стон.

Дьяконский сзади подхватил комиссара под мышки. От машины бежали шофер и Полина.

– Врач у вас есть? – крикнула она майору.

– Сейчас пришлю.

– С носилками.

– Ничего не надо, – тихо, кривясь от боли, сказал Коротилов. – Едем в Барановичи.

Майор что-то шепнул Полине и поспешно ушел вместе с капитанами. Капитаны срывались на бег, и Виктор подумал, что играть в шашки им долго теперь не придется.

– Ай-ай-ай, – мягко говорила Полина, перевязывая рану. – Какой же вы неосторожный. Нельзя так!

– Можно! – сказал Коротилов. – Можно и нужно! Кричать нужно, тревогу бить, раскачивать чертей этих! Немцы стеной прут, а у них – олимпийское спокойствие, – и, погладив растрепанные волосы Полины, стоявшей возле него на коленям, добавил тихо: – А тебе еще раз спасибо, дочка.

* * *

Перед отъездом из Москвы полковник Порошин выкроил полчаса, чтобы забежать домой. Быстро побрился, на скорую руку помылся в ванне. Вместо хромовых сапог надел яловые.

Порывшись в письменном столе, он порвал ненужные бумаги. Сложил стопкой дневники. Накопилось их много, почти два десятка толстых тетрадей. Это была единственная ценность, имевшаяся у Порошина. Иногда подумывал он о том, чтобы со временем создать книгу на основе своих записей, рассказать о трудном времени, о пути, который прошел шахтер, и, конечно, об армии, которая росла на его глазах, которой отдал он свои лучшие годы…

Прохор Севостьянович связал дневники бечевкой, запер их в железном ящике. Отнес ключи одинокой старушке, жившей в его квартире на правах экономки, и попросил: «Ящик берегите пуще всего. А если что случится со мной, отдайте Ермакову. Или дочери его – Неле».

Пожал старушке руку и ушел, унося с собой в маленьком чемоданчике полотенце, мыльницу, зубную щетку, бритвенный прибор и чистую тетрадь. Предыдущую оставил исписанную наполовину. Не хотел возить с собой память о мирных днях. Знал: немцы – это очень серьезно. Прошлое оборвалось, Нужно было начинать с первой страницы.

Из дневника полковника Порошина

24 июня 1941 года. Утро.

Вчера на самолете У-2 прибыл в штаб Западного фронта с пакетом. Остаюсь для связи до особого распоряжения.

Обстановка сложная. В полосе фронта действуют три армии: 10, 4 и 3-я. Связь с ними – от случая к случаю. Неизвестность парализует работу. Я, по существу, праздный наблюдатель. Бездействие выматывает нервы. Потому взялся за дневник, хочу сосредоточиться и подумать. Это – моя девятнадцатая тетрадь. Сотня, а то и больше чистых страниц. Листаю и думаю: что напишут на них начавшиеся теперь события?

Здесь, знакомясь с положением дел, вижу, как велики были наши просчеты. И беспечность. Раньше недостатки скрыты были внешним благополучием. А сейчас все прорехи зияют, колют глаза.

Трудно найти в истории случай, когда войска е первый день войны оказались бы в таком тяжелом положении. Вот он, Западный фронт. Подавляющее большинство дивизий возле границы содержалось по штатам мир-1 ного времени. Их нужно было пополнять и развертывать, прежде чем вводить в бой. Но дивизии с первого дня – в полосе военных действий.

Все началось не так, как надо, совсем не так. Утром 22 июня, когда пехота противника уже перешла границу, когда немецкие танки километров на десять углубились на нашу территорию, заместитель командующего фронтом генерал Болдин разговаривал по телефону с маршалом Тимошенко22
  Маршал С. К. Тимошенко в то время был Народным комиссаром обороны.


[Закрыть]. Доложил ему, что фашисты бомбят Гродно, Белосток, Кобрин, Брест и другие города, что нашу авиацию уничтожают на аэродромах, что немецкие самолеты с бреющего полета расстреливают наши войска и мирных жителей.

Тимошенко предупредил, чтобы войска фронта никаких действий против немцев не предпринимали. Авиацию использовать только для разведки. То есть фашистов нельзя бомбить, нельзя стрелять в них и отражать их атаки. Когда генерал Болдин высказал недоумение, нарком разъяснил ему: Иосиф Виссарионович считает, что нападение, возможно, является только провокацией некоторых германских генералов… В Москве еще надеялись уладить все мирным путём.

Впрочем, приказ не оказывать сопротивления дошел далеко не до всех дивизий. «Подвела» связь.

Да, мы слишком надеялись на то, что в ближайшее время войны не будет. Надеялись даже тогда, когда она уже началась…

Начальник штаба фронта генерал Климовских сказал мне сегодня: «Я, кажется, сойду с ума!» Верю ему. Пехотные дивизии, укомплектованные меньше чем наполовину, танковые корпуса, сколоченные только этой весной, имеющие лишь половину штатной техники, отсутствие связи с войсками – да мало ли еще что!

Талдычим мы друг другу о том, что современная война маневренная, война на колесах. А дошло до дела – колес не оказалось. Из народного хозяйства фронт должен был получить машины для укомплектования тылов, но где эти машины – один черт знает. Все не ждали, все не готовы. Дивизии – без транспортных средств. Обозы не могут поднять даже одного комплекта боеприпасов. Здесь, в тылу, склады. Огромные и нетронутые. А с чем воюют войска – неизвестно. Не налажена даже доставка патронов. В артиллерийских частях не оказалось тягачей для буксировки орудий. Горючее танковым дивизиям не доставляется. Добывают по способности. Фронт реквизирует машины. Но мало. А когда они прибудут – неизвестно. И прибудут ли? Железные дороги забиты. Немцы бомбят узлы.

Пишу не чернилами – кровью. Ведь и я в какой-то доле повинен во всем. Видел? Да, видел кое-что. Надо было требовать, добиваться, ломать стену!

Мы здесь сидим в лесу, в тихом месте. Все чисто, аккуратно. Прямые аллейки для прогулок посыпаны желтым песком. Немецкая авиация еще не обнаружила нас и ни разу не нарушила штабного благополучия. Только потому, что не знает. У фашистов полное превосходство в воздухе. Контрудары наших танковых частей срываются в самом начале: немцы бомбят их при подходе к фронту, при занятии исходного положения.

Очень и очень тяжело на душе. Я верю: все это ненадолго. Все переменится скоро. Там, сзади, – резервы, армии, техника. Но все равно. Ученик, получивший двойку, переживает, хотя и знает, что через день-другой исправит ее. Вот и я так же. Только сила переживаний больше в сотни и тысячи раз…

Вызывает генерал Климовских. Иду.

Тот же день. 21 час. На правом фланге между нашими войсками и войсками Северо-Западного фронта образовался разрыв шириной до ста пятидесяти километров. Через этот коридор движется танковая группа генерала Гота. Она уже взяла Вильнюс и повернула главные силы на Минск.

На левом фланге прорвались танки Гудериана. Они – в районе Слуцка и с часу на час могут повернуть по рокаде на Минск с юга. Угроза окружения очевидна. В образующемся мешке находятся войска наших 10, 4 и 3-й армий.. Связь с этими армиями отсутствует, штаб фронта потерял руководство и влияния на ход событий не оказывает. На внешние обводы Минска выдвинулась 13-я армия с задачей не допустить соединения немецких клещей и удержать город. Но у армии слишком мало сил. Она не укомплектована и не развернута. По существу – это стрелковый корпус.

Есть сведения, что в районе Барановичей немцы задержаны прочной обороной. Непосредственной угрозы Минску с запада нет. Но с севера и с юга – большая.

До сегодняшнего дня фронт имел крупные резервы, способные исправить положение. Сейчас резервы брошены в бой. Сделано это вопреки мнению начальника штаба Климовских и некоторых других командиров.

Командующий фронтом генерал армии Павлов и начальник штаба Климовских «не сработались». Они притерпелись друг к другу и в мирные дни жили более или менее нормально. Но война сразу обнажила сущность каждого, столкнула людей лоб в лоб, без компромиссов.

Генерал Павлов еще молод. Это один из «новых», один из тех, кто быстро выдвинулся после 37-го года. Степан Степанович Ермаков, хорошо знающий его, сказал буквально так: «Назначен впопыхах за неимением лучшего». Очень волевой человек, волевой до жестокости. Хороший исполнитель от буквы до буквы, но сам ничего выдумать не может. Как многие ограниченные люди, неспособные охватить широкий круг событий, неспособные мыслить отвлеченно, он не любит штабную работу. Его пристрастие – взвод, рота. Тут он в своей тарелке. Все время пропадал в войсках.

Приедет на плац, ему приносят табуретку. Стоя на ней, он следит за учебой взводов, кричит, поправляет, топает ногой. Его боятся. Разносил командиров, смещал с должностей; бойцов по часу держал по стойке «смирно».

Откуда все это? По-моему, человек чувствует, что он не возвышается умственно над подчиненными. Ему обидно. Отсюда стремление к самодурству, стремление показать свою власть.

Павлов самоуверен до крайности, резок до нетерпимости. Самоуверенность мешает ему выслушивать советы других. А послушать есть кого. Начальник штаба Климовских – умный работник, грамотный теоретически, с широким оперативным кругозором. Они могли бы хорошо дополнять друг друга: знания Климовских и энергия Павлова. Но начальник штаба мягкий, интеллигентный человек. Он только предлагает, но не умеет настоять на своем. Его эрудиция – предмет насмешек Павлова, для которого начальник штаба – «бумажная душа».

Сегодня Климовских доложил об угрозе окружения и о принятых мерах. Выдвинул план. По-моему, правильный. Немцы в полосе фронта наступают, в основ-ном, по четырем шоссе. Это факт. Они со своими машинами волей-неволей привязаны к хорошим дорогам. А наши части рассредоточены равномерно по всей линии фронта. Результат: немцы легко рвут тонкую цепочку. Исходя из сложившихся условий, Климовских предложил все резервы бросить на прикрытие шоссейных дорог.

Павлов назвал это глупостью и досужими выдумками. В окружение он не верит. Сам танкист, знает, как это бывает. Ну, прорвались в тыл танки, ну, паника. На одних танках много не навоюешь. Выдохнутся без пехоты. А чтобы задержать пехоту немцев на широком фронте, приказал развернуть резервные дивизии в полосах, положенных им по уставу, создать сплошной фронт.

Климовских пытался возражать. Это с ним редко бывает. Голос у него тихий, говорит медленно, рассудительно, академически. Павлов, не терпящий противоречий, взорвался, матерно обругал начальника штаба. Вероятно, не в первый раз. Климовских мигал смущенно. Вид у него был жалкий.

Тот же день. 23.30. Отрывался; отправлял донесение в Москву – сейчас улетел самолет. Происходит что-то непонятное. Павлов «создает фронт». Войска из-под Молодечно там крупная группировка), стоящие на пути танков Гота, брошены по бездорожью на запад, на Лиду, в леса и болота, где немцы и не появлялись. Павлов считает, что с Готом оправится 13-я армия. Общая картина такова: немцы рвутся на восток по дорогам, а наши войска растягиваются по фронту, намереваясь сдерживать противника на полях и среди лесов.

Если правило связывает руки, надо рвать это правило. А Павлов не хочет или не может. Он уверен в сводах действиях, как всегда. Он считает, что три армии окружить невозможно. Немцы растянут силы и угробят сами себя. Когда говоришь с ним, начинаешь верить, что он прав, так действует его непоколебимая убежденность…

* * *

Коротилов, Полина и Виктор остановились в Барановичах, в маленьком домике на окраине города. Хозяйка, сорокалетняя женщина, одинокая и молчаливая, была рада постояльцам – страшно казалось ей в эти смутные дни в пустом доме.

Комиссар категорически отказался ложиться в госпиталь. Сам осмотрел рану, сказал:

– Заражения нет. Пуля – навылет. Отдохнем тут малость и поедем. Разыщем своих – в медсанбат схожу. Не время сейчас из игры выбывать.

Самочувствие Коротилова заметно улучшилось. Веселей смотрели глаза из-под кустистых бровей, с лица постепенно уходила бледность. Все было бы хорошо, только мучила Коротилова духота, – очень уж знойная стояла погода. Особенно жарко было 25 июня. Парило, как перед грозой. Вдали погромыхивало. Не хватало воздуха, трудно было дышать. Вялые, разморенные люди с надеждой смотрели на небо, ожидая увидеть тучи. Дождь принес бы прохладу. Но небо оставалось чистым, хотя громыханье усиливалось, долетало и с юга и с запада.

В полдень пронесся по городу слух: немцы подходят! На улицах поднялась суета, грузились машины и повозки, беженцы, остановившиеся было в Барановичах, двинулись дальше, на Минск. Комиссар послал Дьяконского с запиской к коменданту. В комендатуре Виктор сразу же понял, что пришел зря. Кого тут только не было: начальник банно-прачечного отряда, представители из госпиталя, из гороно, с завода, содержатели военных складов. Все просили транспорт. Комендант не отказывал: «Будут машины – поможем». Люди ждали.

«.Мертвое дело», – решил Виктор. На всякий случай вручил записку комиссара помощнику коменданта. Тот пробежал глазами, аккуратно положил бумажку на стол, даже разгладил ребром ладони.

– Пришлю.

– Когда?

– Завтра. В крайнем случае послезавтра. Помощник смотрел мимо Виктора воспаленными от бессонницы глазами и думал о чем-то другом. – Госпиталь мы не оставим, конечно, ни в коем случае.

– Полковой комиссар находится не в госпитале. В записке указан адрес.

– А? – не понял капитан. – Госпиталь в первую очередь. Так и передайте ему.

Виктор откозырял и ушел. Брел по улице, соображая, что делать. Машины едут переполненные. Здоровому втиснуться трудно, а раненому, который даже сидеть не может, и думать нечего. Один выход – искать повозку. И не в городе, а на шоссе, там больше беспорядка.

На одной из окраинных улиц увидел десятка полтора грузовиков. Они, поломав заборы, заехали во дворы, стояли под деревьями, прижавшись к стенам домов с теневой стороны – прятались от самолетов. Под машинами спали красноармейцы, другие полоскались возле колодца, сидели в тени, курили. Ребята все были рослые, обмундирование добротное. И почему-то все не в пилотках, а в серых буденовках с острыми шишками, с большими красными звездами. В Бресте буденовки носили одно время курсанты полковой школы. Виктор заинтересовался, подошел справиться.

– Из Минска мы, – неохотно ответил ему босой боец, сидевший на земле. Рядом на частоколе сушились портянки.

– А что эта форма на вас, будто прямо с деникинского фронта прибыли. Курсанты?

– Училище…

– Пехотное?

– Нет, церковно-приходское.

– Значит, богу Молиться едете? – повеселел Виктор, любивший острые разговоры. – Не опоздайте, служба полным ходом идет. Только в аптеку забеги, пока время есть.

– Нам индивидуальные пакеты дали.

– Клеенку кули. Знаешь, детскую. На всякий случай, там ведь стреляют…

Довольный, зашагал было дальше, но вспомнил, что в Минском училище занимается Пашка..

– Эй, товарищ, не дуйся, сам ведь начал… Ты Ракохруста… такого не знаешь? Павлом зовут.

– Да я не дуюсь, – ответил курсант и объяснил: – Гвоздь, собака, у меня в сапоге. Ну, как я пешком-то пойду? А про Пашку ты во второй роте спроси. Там, – показал он рукой.

Виктор побежал: это было здорово – встретить здесь земляка. Забыл споры-раздоры, не до них в такой обстановке. А тут – однокашник, с восьмого класса вместе учились.

Ракохруста увидел возле колодца. Сзади схватил его за плечи, крутнул к себе.

– Здорово, чертушка!

– Витька-а! – У Ракохруста поползли вверх мясистые уши, приоткрылся рот, наполненный крупными, квадратными зубами. – Га! Откуда ты вывернулся?

– На Минск еду.

– Во! А мы немца бить! Ну, здоровый ты стал! Сержант, значит? В начальство лезешь? А нам, говорят, кубари досрочно дадут, раз война.

– Я ведь дома был, Паша. В школу зашел. Уклеек хотел половить на плотине, но не успел, времени мало…

По лицу Ракохруста пробежала тень. Насупившись, махнул рукой.

– А, что там школа… Ты, значит, неплохо устроился, раз домой ездишь. Где служил-то, тут, что ли?

– В Бресте наш полк стоял. Сашка Фокин со мной.

– А сейчас драпаешь, значит?

– Комиссара везу, – суховато ответил Виктор.

– В Одуеве-то ты вроде смелым парнем был, – упрямо гнул свое Пашка. Глаза его сузились, в них – то ли злость, то ли насмешка. – Да ты не робей, езжай спокойно. Мы этим немцам вашим насыплем горячих углей в портки. Видал, училище едет, краса и гордость, по два ручных пулемета на отделение.

Ракохруст чуть покачивался с пяток на носки, засунув ладони за широкий ремень. С пренебрежением смотрел на пропыленную гимнастерку Виктора, на заскорузлые сапоги. Были они одного роста, но Пашка в буденовке казался выше. Оба широкие в плечах, но Ракохруст выглядел солидней. У Дьяконского тонкая юношеская талия, а у Пашки крепкий мужской торс, распирает гимнастерку выпяченная колесом грудь. Массивный, выпуклый лоб навис над глазами, будто ударом сзади сдвинули ему черепную коробку.

Спросил насмешливо:

– Этот, Геродот, стул ему в рот, жив еще? Будешь писать – поклон от меня. Скажи, что я должок помню. Как встретимся – разочтемся.

– По машинам! – закричал кто-то в соседнем дворе.

Курсанты побежали от колодца во двор. Дернулся и Пашка, но Виктор схватил его за руку.

– Насчет долга – это брось. В тот раз ты что заработал, то и получил. Разве что мало. Ты не только Игоря, меня сильней его оскорбил. Тогда в лесу не тронул тебя – не бью лежачих. Тут – за мной последнее слово. Зачеркнуть все – согласен. А нет – на себя пеняй!

– Жалко, некогда мне! Мы бы поговорили, – тяжелым, немигающим взглядом ощупывал Пашка фигуру Дьяконского, поводя, будто в ознобе, плечами. – Старое я не забыл, не думай. Другой раз встретимся, разберемся.

К ним задом пятилась выезжающая из двора машина, оттесняла их. Пашке протянули руки, втащили его в кузов. Ракохруст успел еще крикнуть:

– Увидимся, эй!

Виктор махнул рукой. Подумал: «Ну, потолковал с земляком в свое удовольствие». На душе остался горький осадок, переворошил неприятное. В Пашкином тоне узнавал старое к себе отношение, от которого отвык за последние месяцы. Ракохруст и раньше любил подчеркнуть: ты, дескать, хоть и башковитый парень, а папаша у тебя не нашего бога, и какой ты фрукт – это еще не известно, смотреть за тобой надо. С облегчением вспомнил, что не то теперь время: война, и черт с ним, с этим Пашкой. Важно, чтобы была чиста совесть, а на остальное плевать.

Задумавшись, не заметил, как миновал крайние дома. По тропинке быстро вышел к шоссе и стал на обочине. Дорога, как он и ожидал, была забита. Ее разъездили в последние дни, стала она раза в два шире, но и теперь с трудом помещался в ее русле серый, запыленный поток. Из-за ближнего холма выползали одна за другой автомашины, перекатывались через гребень валки конных обозов и тысячами нагруженных муравьев ползли пешеходы. Виктор удивлялся чудачеству людей. На месяц, ну, может, на два, уезжают из дому – зачем же тащить с собой столько всякого барахла: столы, корыта, перины…

Возле Дьяконского села на поваленный столб женщина. Лицо, шея, руки прокалены солнцем и запудрены пылью. Расстегнув кофту, кормила грудью ребенка; грудь казалась девственно белой, нежной, а рука, которой поддерживала ее, была черной и загрубевшей. Девочка лет семи, в коротком платьице, в разбитых сандалиях, очень деловито, как взрослая, резала на коленях хлеб, подала кусок матери. Очистила яйцо. Ели, по очереди запивая водой из пыльной бутылки. У женщины красивое лицо, но какое-то равнодушное, неживое. И ела она неохотно, вяло, будто по обязанности. Вымотала, знать, ее долгая дорога в жару, с ребенком на руках и с узлом за спиной.

Спокойным человеком считал себя Виктор, а тут не выдержал, увидев, как грустно и сосредоточенно смотрит девочка на свои грязные пальцы, высунувшиеся из разбитых сандалий. Не раздумывая шагнул к дороге, остановил телегу, наполненную узлами и чемоданами. Сидели на телеге двое: старик-кучер и мужчина лет тридцати, полный, в хорошем костюме и в соломенной шляпе.

– Что вам нужно? – закричал мужчина, когда Виктор, схватив лошадь под уздцы, потянул ее с дороги.

Дьяконский скомандовал:

– Разгружайтесь!

Мужчина оказался не из пугливых, соскочил с телеги, оттирая сержанта плечом, тыкал ему под нос свои документы.

– Ответите за самоуправство! Под суд пойдете! У меня архивы районной прокуратуры!

Дьяконский сорвал крышку с верхней корзины – в ней оказалась посуд а.

– Молчи! – крикнул он, сдерживая бурлящую в нем злобу. – Архивы – жги их к чертовой матери! Люди тут пропадают!

Возле телеги задерживались беженцы, подошло несколько красноармейцев. Боец с забинтованной шеей сказал сипло:

– Вот, паразит, сколько имучества с собой тянет.

– А ну, помоги, ребята! – попросил Виктор, сбрасывая с повозки чемоданы.

– Это мы враз раскурочим!

В одну минуту корзины и чемоданы оказались на земле. Виктор бегом принес на руках девочку с узелком, посадил. Помог залезть на телегу женщине с ребенком. Толстяк из прокуратуры стоял возле своих вещей и ругался яростным, изощренным матом. Ругался до тех пор, пока боец с забинтованной шеей ткнул его кулаком в бок:

– Заткнись, паразит, бабы же тута!

Насажав полную телегу детей и женщин, Виктор отдал вожжи этому красноармейцу.

– Гони!

Поостыв, Дьяконский решил больше не ввязываться в подобные дела: время шло, а у него ведь своя забота. Зашагал стежкой через поле к селу, крыши которого виднелись за разливом высокой и густой конопли. Может, удастся добыть повозку в колхозе.

Из-за бугра, километрах в двух от него, появилась тройка самолетов; выскочили неожиданно, на бреющем полете, понеслись над дорогой, рассыпая дробный горох пулеметной стрельбы. В обе стороны от шоссе волнами хлынули повозки и люди. Виктор повернул и бегом назад.

Самолеты пронеслись, но люди еще не возвращались на шоссе, опасаясь, что немцы появятся снова. Самолеты прочесали дорогу разрывными пулями, исковыряли ее мелкими ямками. Горел грузовик, съехавший боком в кювет. У задних колес навзничь лежал красноармеец. И еще валялись на дороге люди, билась в судорогах серая лошадь, перебирая в воздухе ногами, будто бежала рысью. Все это охватил Виктор взглядом в одно мгновение, не задерживаясь, на бегу.

У обочины – брошенные хозяевами телеги и армейские двуколки. Лошади не стояли на месте, двигались, повозки сцепливались, ломались с треском. Виктор сразу облюбовал высокого жеребца на тонких ногах и поджарого, лохматого мерина, шедшего с ним в паре. Везли они двуколку с валенками. Торопясь, пока не вернулись хозяева, Дьяконский выпряг лошадей, оставив на них сбрую. Появись сейчас повозочный – не отступил бы Виктор, зубами вырвал бы этих коней. Брал не для себя, для раненого.

Вскочив на жеребца, погнал его к селу, держа второго коня в поводу. Жеребец шел плохо, мотал головой, припадал на правую заднюю ногу: может, расковался, а может, стукнули его чем.

В колхозе обернулся за двадцать минут. Председателю самому не на чем было эвакуироваться, всех лошадей забрал город. Он с радостью отдал Дьяконскому свой выездной тарантас, легкий, высокий, на мягких рессорах, со щегольскими лакированными крыльями. Взамен получил прихрамывающего жеребца и поспешил с ним в кузницу.

Еще до сумерек Виктор, восседая на кучерском месте, подкатил к дому и лихо осадил крепкого конька возле ворот. Полина ахнула в веселом удивлении, увидев из окна этот выезд.

– Господи! Да это же карета царская!

– Карета не карета, а люлька для нашего комиссара вполне подходящая, – ответил Дьяконский, вводя лошадь во двор. – Мягко, как на перине, да я еще и сена наложил.

Мерина поставил в сарай, запер на замок, чтобы не угнали ночью. Тарантас подкатил к самому окну, просунул в окно оглоблю и привязал к ножке стола, возле которого спал. Полина заливалась смехом, наблюдая эти приготовления. Даже молчаливая хозяйка и та с улыбкой промолвила:

– Знать, не легко воны ему досталась, колы так бережется.

Хозяйка накрыла на стол. Сели ужинать по-семейному, вчетвером. Коротилову Полина разрешила подняться с постели – для генеральной репетиции перед отъездом. Света не зажигали, ужинали и полутьме. Дьяконский рассказывал о своих похождениях, о том, как достал лошадь.

– Все-таки это нехорошо, – сказал Коротилов, водя вилкой по клеенке. – Этакая партизанщина.

Дьяконский хотел возразить, но комиссар жестом остановил его:

– Вы, вероятно, скажете, что полковой комиссар нужнее государству, чем сотня валенок.

– Нужней, – подтвердил Виктор. – И ротозеев-повозочных учить надо. Дрожат за свои шкуры, лошадей бросили.

– Нехорошо, – повторил комиссар. – Ни к чему анархия. Пошел бы я завтра в комендатуру и все уладил.

– Эти, которые в комендатуре, они ничего не могут, они сами пешком будут топать, если немцы подступят, – объяснил Виктор. – У них у всех там головы кругом.

– Сами – их личное дело, но людей они обязаны обеспечить.

Дьяконский из уважения к комиссару промолчал. Пусть думает, как хочет, ведь он не видел, не знает.

Спать легли, не закрывая окон. Виктору и Полине хозяйка дала на двоих одну подушку, огромную, пуховую, в красной наволочке. Устраивались они на полу: Полина на матрасе, а Виктор на старом полушубке. Ложились головами друг к другу, ногами в разные стороны: Дьяконский – к двери, Полина – к стене.

Вечер был тихий, окраинные улицы темны и безлюдны. Слышно было, как жует в сарае мерин. Издалека, с дороги, доносился неясный приглушенный шум. На юге и на юго-западе трепетали у горизонта багровые отсветы невидимых пожаров, оттуда докатывался явственный, непрекращающийся гул. Он вселял тревогу, хотелось разговаривать, чтобы не чувствовать себя одиноким.

В саду тянула глухую и дребезжащую песню какая-то птица. Умолкала, будто прислушиваясь, и начинала вновь, уныло и однообразно.

– Это козодой, – тихо произнес Коротилов. – Рот у него здоровый, а голоса нету.

– Тоску нагоняет, – встрепенулась Полина.

– Я читал, недобрая это птица, – приподнялся Дьяконский. – Также поверье есть: если ночью влетит в комнату, значит, умрет кто-нибудь.

– Ну, выдумки… Полина Максимовна, разрешите я закурю, последний раз на сегодня, – попросил Коротилов. – А козодой – это он свою брачную песню поет.

Помолчали. В темноте вспыхивал огонек папиросы, освещая белые усы Коротилова. Потом Полина опросила:

– А вы, товарищ комиссар, не женаты?

– Некогда было.

– Правда, я серьезно. Если не секрет, почему это?

– Не успел. Молодым ушел на германский фронт. Потом беляков рубили. А когда гражданская кончилась, послали на железную дорогу, транспорт налаживать. Опять же дел по горло. Потом снова армия, перебрасывали с места на место: из Ростова – в Таджикистан, оттуда – в Архангельск, из Архангельска на Кавказ, затем – на западную границу. В молодости условий не было жениться, а потом уже и поздно стало.. Кто за меня пойдет, за старого да за продырявленного пять раз? И усы опять же молодых отпугивали, а пожилую я и сам не хотел.

Трудно было понять, шутит комиссар или говорит серьезно.

– И не любили вы никого?

Коротилов ответил не сразу. Огонек папироски вспыхивал часто, раз за разом.

– Было, – сказал он. – В гражданскую войну было. Когда кончили мы с поляками, наш полк остался на Украине. Я, вот как сейчас, у одной женщины на квартире стоял. У нее еще учительница жила. Молодая. Девочка, после гимназии. А звали Дашей. Украинские песни она хорошо пела. Но только при мне да при хозяйке, других стеснялась. Засиживались мы с ней, бывало, до третьих петухов. Всего Пушкина вместе прочли. Я ведь раньше-то не читал.

Комиссар хрипло, с натугой, закашлял.