Текст книги "Неизвестные солдаты, кн.1, 2"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 52 страниц)

– Мне все равно, товарищ майор, лишь бы на танк.

– Отправляйтесь во второй батальон, я позвоню туда.

На другой день Лешка был зачислен в экипаж младшего лейтенанта Варюхина. Новый командир Карасеву понравился. Маленький, черный, как цыган, Варюхин сам раньше был трактористом, училище не кончал, командирское звание получил во время Финской войны. О членами экипажа младший лейтенант держался на равной ноге, был влюблен в свой недавно полученный с завода БТ-7. Это была быстроходная машина последней конструкции, с усовершенствованными механизмами наведения 45-миллиметровой пушки, с новыми ленточными тормозами, которые позволяли одинаково удерживать танк как на спусках, так и на подъемах. На машине усилена была лобовая броня и броня башни, спасавшая людей от пуль и осколков. И хотя в дивизии было уже несколько тяжелых, могучих танков КВ с противоснарядным бронированием, с тупорылой 76-миллиметровой пушкой и широкими гусеницами, повышавшими проходимость, Варюхин был предан легкому и подвижному БТ-7.

Экипаж Варюхина считался в батальоне одним из лучших. Механик-водитель танка сержант Яценко должен был скоро уйти в долгосрочный отпуск, и Варюхин искал хорошую замену своему опытному водителю.

Карасев думал, что его сразу посадят за рычаги, но получилось другое. Варюхин показал ему машину, рассказал о ее тактико-технических данных. Потом спросил со смехом:

– Ну, налюбовались? Теперь прощайтесь с танком недели на две.

– Почему? – удивился Лешка.

– Сержант будет из вас танкиста делать. И чтобы никаких возражений. У нас своя школа: что в учебной роте полгода зубрят, вы должны за месяц освоить. Предупреждаю, дело нелегкое. Яценко умеет воду из новичков выжимать. А вы молчите и посапывайте в тряпочку.

– Раз нужно – помолчим, товарищ лейтенант.

– Младший лейтенант, – поправил Варюхин.

Лешка поступил в полное распоряжение мрачного верзилы Яценко. У сержанта скошенный назад лоб, крупные черты лица. Непропорционально маленькими выглядели сердитые глазки. С помощью Яценко Карасев изучал устройство двигателя. По пунктам разбирали инструкцию механика-водителя. Часа два кряду заставлял сержант заниматься на турнике, бегать и приседать. Притащил откуда-то двухпудовую гирю, приказал тренироваться с ней в свободное время.

– Товарищ сержант! – взмолился однажды Лешка. – У меня уже мускулы трещат… Все равно ведь не стану я таким силачом, как вы. Устройство у меня пожиже и рост помельче.

Яценко ничего не ответил, будто и не расслышал. А через пару дней привел Карасева в класс учебной роты, посадил на тренажер, скомандовал:

– Выжми правую!

Лешка надавил ногой, надавил изо всей силы. Педаль подалась с трудом.

– Еще!

Карасев повторил.

Раз десять заставлял его сержант выжимать педали, потом приказал работать рычагами. Вскоре на лбу Лешки выступил пот.

– Педаль – сорок, рычаг – двадцать килограммов, – сказал Яценко.

Лешка кивнул, ему все было ясно.

Сержант встал за спиной Карасева, начал раскачивать тренажер, имитируя толчки. Работать при качке оказалось еще трудней.

Лешка, не спуская глаз с приборов, переводил рычаги, тормозил, сбрасывал и давал газ. Он не видел лица Яценко, но по голосу чувствовал – сержант доволен им. Обычно новички первое время безнадежно путают рычаги и педали, очередность действий. Так было на тренировке курсантов учебной роты. Себя Карасев к новичкам не причислял. Недаром получал похвальные грамоты в МТС.

К концу месяца Лешка был уверен, что изучил все. Обидным казалось недоверие командира, не позволявшего самому водить танк.

– Товарищ младший лейтенант, разрешите. Ведь я умею, – просил Карасев.

А у Варюхина не поймешь, шутит или говорит серьезно. Все у него с веселым смехом.

– Может подождем, Карасев?

– Чего ждать-то?

– Как бы в грязи не завяз. Вот придет лето, земля подсохнет.

Карасев пропускал шутки мимо ушей, упрямо настаивал на своем. Пришло, наконец, время, когда сержант Яценко доложил Варюхину:

– Можно сажать в танк.

– А что, Яценко, будет из него дельный водитель?

– Спесивый хлопец, много о себе понимает, – уклонился от прямого ответа сержант.

– Спесь собьем, – смеялся Варюхин. – Пусть завтра готовит машину к выходу и все сам делает.

Утром Карасев получил у старшины роты новый танковый шлем, надел комбинезон и отправился вместе с Яценко в парк. Народу там было много. Курсанты выводили машины на полигон, отрабатывали переключение скоростей, повороты. С ревом, заглушая все звуки, прополз мимо Карасева учебный БТ. В люке механика – белое от напряжения лицо курсанта. «Ну, этот далеко не уедет», – подумал Лешка, и, как бы подтверждая его мысль, рев мотора вдруг оборвался, танк замер на месте.

– Эй, – не удержался Карасев, – наклонись, послушай, кажется, мотор заглох!

Сержант Яценко сердито посмотрел на него.

Лешка принес и поставил в моторное отделение тяжелые аккумуляторы, заправил машину водой и горючим. Работал спокойно, знал, что не ошибется: привычной была эта наука.

К концу заправки пришел младший лейтенант Варюхин с башенным стрелком. Карасев доложил, что танк к выходу готов. Варюхин, посерьезнев, скомандовал:

– По местам!

Лешка первый залез в люк. Следом протиснулся в отделение управления громадный Яценко. Сидеть сержанту было неудобно, он жался к броне, чтобы не мешать Карасеву.

– Заводи! – крикнул младший лейтенант.

Лешка поймал на себе взгляд Яценко, впервые увидел его улыбку. Рука сержанта легла на колено.

«Не робей!» – понял Карасев и, вздохнув, плавно нажал стартер. Мотор загудел сильно и ровно.

– Вперед!

Танк медленно, на первой скорости пополз по ровному полю. Позади двести, триста метров.

– Правый поворот!

Лешка выполнил команду.

– Вторая скорость!

Это – самое трудное. Надо сбросить газ, отключить фрикционы, опять включить. Карасев нажал педаль, перевел рычаг, прибавил газ. Снова педаль. Мотор заработал громче, увеличилась скорость. В открытый люк Лешка видел перед собой ровное поле: ни деревца на нем, ни кусточка. Простор, есть где промчаться на быстроходной, послушной машине.

Вот он уже и танкист! Вечером посмеется над ребятами из учебной роты. Тоже водители: занимаются с осени, а моторы глохнут!

«Броня крепка, и танки наши быстры», – запел Карасев.

– Отставить! – крикнул Яценко.

Ну, что же, можно и не петь! Все равно ведь танк в его руках! Как когда-то повиновался ему трактор, повинуется теперь боевая машина. Он может делать с ней все, что захочет: повернуть, остановить, бросить вперед.

– Первая скорость! – скомандовал младший лейтенант.

Карасев поморщился; не интересно еле-еле тащиться по полигону. Танк пошел медленно. И снова команда:

– Закрыть люк!

Тяжелая бронированная крышка захлопнулась над головой. Лешка склонился к смотровой щели, прижался лбом к холодному металлу. Что за черт! Ничего не видно. На месте смотровой щели – тусклая серая полоска. У Карасева дрогнули руки. Вести танк вслепую нельзя, открыть люк тоже… Лешка остановил машину.

– В чем дело? – спросил Варюхин.

– Товарищ командир, почему-то темно стало!

– Это среди дня-то? – засмеялся младший лейтенант. – Ну, откиньте люк, разберитесь.

Карасев открыл крышку. Приподнялся, осмотрел триплексы. Не сдержался: вырвалось крепкое ругательство, хотя и знал, что Варюхин брани терпеть не может. Младший лейтенант, выбравшийся на броню, будто не расслышал, повторил вопрос:

– Что случилось?

– Триплексы тавотом смазаны.

– Кто готовил машину?

– Я.

– Почему не протерли?

– Забыл.

– Ну, забыл, случается. А машину остановили зачем? Что нужно было сделать? Сержант, покажите.

Яценко ловким движением вынул триплекс, провел по голенищу сапога, потом по колену, стирая тавот. Сунул триплекс на место. На все это ушло несколько секунд.

– Видели, Карасев? Запомните и не теряйтесь больше. А сейчас ведите машину обратно.

Из парка в казарму Лешка возвращался хмурый, со скверным настроением. Обидно, что сорвался на пустяке, на мелочи…

Младший лейтенант, раскуривая самокрутку, спросил с улыбкой:

– Расстроился, механик?

– Какой я механик!

– Не унывай! – Варюхин обнял его за плечи. – Поверил я сегодня, что машину ты чувствуешь. Знаешь, как бывает? Сперва не водитель на танке ездит, а танк на нем. Изъездит, измучает новичка, потом подчинится. А тебя машина послушалась сразу. Опытную руку почуяла… Верно говорю, а, Яценко?

– Верно, – буркнул сержант.

– Только ты, Карасев, танкист еще наполовину. Танкист-тракторист. Я ведь нарочно разрешил тебе все самому делать, чтобы понял это.

– А теперь как же?

– Что теперь? Как и раньше – учиться будем. Яценко-то наш домой осенью уедет в совхоз на трактор. А ты на его место – в танк. Как, сержант, доверишь ему машину?

– Доверю, – сказал Яценко.

Вытащив из кармана кисет, по величине мало уступавший вещевому мешку, протянул Карасеву:

– Кури, механик. Дел у нас с тобой много сегодня будет. После обеда траки чистить пойдем.

Сержант впервые говорил с ним как равный с равным.

* * *

Почти весь май держалась дождливая, слякотная погода, не просыхали лужи и грязь на дорогах. Широко разлившийся Западный Буг медленно входил в русло, оставляя на луговинах низкого правобережья топкие болота. Над озерами вешней воды поднимались мокрые ветлы, на незатопленных буграх тесно жался зазеленевший кустарник.

Лагерь стрелкового полка разместился на лето в лесу юго-восточнее Бреста. В крепости для охраны казарм и хозяйственных работ остались мелкие подразделения.

Земля в лесу была покрыта толстым слоем волглой, непросыхавшей хвои. В пасмурные дни под густыми кронами медноствольных сосен держался сырой полусумрак. С деревьев капало, если даже не было дождя.

Вдоль прямых дорожек, посыпанных песком, ровными рядами вытянулись белые палатки, выделялись среди них полосатые «грибы» для дневальных.

Изредка прорывались сквозь низкие облака лучи солнца, и тогда люди спешили обогреться, просушить вещи. Командиры взводов выводили красноармейцев из леса на открытые места, на лысый холм неподалеку от лагеря. С холма хорошо видна была дорога, убегавшая к городу, красные крыши местечка, острый шпиль костела.

С конца мая чаще стали появляться над лесом куски голубого неба, меньше надоедали дожди, горячее светило солнце. Синоптики обещали жаркое лето.

Бесстужев мало бывал теперь на городской квартире, раз в неделю видел Полину. Капитан Патлюк после учений старался подчеркнуть свое уважение к лейтенанту. Уезжая ночевать в город (имел свой мотоцикл), оставлял Бесстужева вместо себя, доверял роту. Неудача на ученьях не повлияла на Патлюка. Ходил, как и раньше, веселый, довольный, всегда выбритый, туго стянутый в тонкой талии командирским ремнем. Бесстужеву сказал как-то:

– Поругали меня, так что из этого? Инспекция должна же кому-то всыпать, иначе зачем ее посылать. А насчет образования – так у нас академики по штабам сидят, карты разрисовывают. Их на черную работу не очень тянет, нравится, значит, бумажные крепостя брать… Я в генералы не мечу, а время придет – с батальоном справлюсь…

Монотонно и незаметно текли лагерные будни. Во всем чувствовался твердый, годами установившийся армейский порядок, с его нерушимыми правилами, определявшими жизнь бойцов по часам и минутам.

Бесстужев задумывался порой: не слишком ли много времени и сил тратится на поддержание этого внешнего благополучия? Бойцы умели быстро строиться, отдавать честь, ходить строевым шагом, дословно вызубривали параграфы уставов, вертелись на турниках и совершали марш-броски. Внешне все было хорошо. Но что стали бы они делать в случае не учебной, а настоящей боевой тревоги? Склады боеприпасов остались в крепости, у красноармейцев не было не только ручных гранат, но и патронов.

В крепости находилась и добрая половина артиллерийских подразделений. Там шла замена устаревшей материальной части. А батареи, прибывшие в лагерь, не взяли с собой ни одного боевого комплекта снарядов.

Два раза в неделю батальон выходил к границе – работать на строительстве укрепленного района. Форты оборудовались по последнему слову техники: бетонированные огневые точки соединялись подземными ходами. Имелась даже система затопления. Но на фортах не было самого главного – постоянных гарнизонов и оружия. Укрепления зарастали травой…

В первых числах июня Дьяконский уезжал в отпуск. Бесстужев сам побывал на вокзале, оформил младшему сержанту билет. Поезд на восток отправлялся ночью, а во второй половине дня Бесстужева вызвал полковой комиссар. Юрий знал, что разговор предстоит неприятный: Коротилов будет говорить по поводу рапорта о переводе в другую часть.

К комиссару шел неохотно, заранее ощетинившись внутренне. В лагере было пусто и тихо, подразделения отправились на полевые занятия. Радуясь наступившему спокойствию, завел свою веселую переливчатую трель щеголь-зяблик. В пестром наряде из красных, зеленых и белых перьев он сидел на качавшейся ветке, пел самозабвенно и звучно. Бесстужев замедлил было шаги, но зяблик оборвал песню, вспорхнул и исчез в кустах.

Полковой комиссар жил в полуземлянке, выстроенной саперами. Пол и стены обшиты тесом, свет проникал через два окошка в крыше, поднимавшейся над землей метра на полтора. Коротилов сидел за дощатым столом, покрытым клеенкой, вытянув левую ногу. В сырую погоду ныла у него старая рана. Кивнул на табуретку.

– Садись, лейтенант.

Достал из нагрудного кармана костяную расческу, провел по пышным усам, подправил вьющиеся подусники. Поглядывая в маленькое зеркальце, расчесал на косой пробор седые, белые, как мыльная пена, волосы на голове. Бесстужев терпеливо ждал.

За открытым окошком снова запел зяблик. «Рю-пинь-пинь, рю-пинь-пинь», – неизвестно чему радовался он.

– Любите птиц? – спросил комиссар.

– Я? Птиц?… Так себе. – Бесстужев не ожидал этого вопроса.

– А я люблю. Люблю, когда они на воле поют. Отец у меня ремесленник был. Клетки для птиц на продажу делал. Тем и жили. Насмотрелся я в детстве на птиц, которые взаперти. До слез жалел. Вот люблю их, а у себя не держу. Пусть прыгают. У свободной птицы песня веселая. Верно, а?

– Возможно.

Комиссар с минуту сидел молча, слушал зяблика.

– Самка у него трудится, гнездо вьет где-то тут рядом… И между прочим, лейтенант, очень ревнивая птица этот зяблик. Других возле своего гнезда не терпит. Попробуй-ка другой поблизости трель пустить – сразу в драку. Да еще как дерутся-то! Перья летят, щиплют друг друга и ничего не видят вокруг. Непохвально, а? – прищуренными, по-старчески водянистыми глазами Коротилов вопросительно и насмешливо смотрел на лейтенанта. У Бесстужева прихлынула к щекам кровь.

– Надеюсь, товарищ комиссар, вы вызвали меня не для того, чтобы говорить о птицах?

– И об этом не вредно. – Коротилов вытащил из-под книги два листа бумаги, поморщился. – Полюбуйтесь на эти рапорты. Два хороших командира просят перевести их в другую часть. Один желает на Дальний Восток, другой, видите ли, – в Среднюю Азию. Как прикажете на это реагировать? Растим людей, создаем в полку кадры, а они фыр-пыр – и в разные стороны. Кроме того, один из этих борзописцев способен даже армию на семью променять.

Бесстужев напрягся, стараясь сохранить внешнее спокойствие.

– Да, товарищ комиссар, я говорил командиру батальона при подаче рапорта: если мою просьбу не удовлетворят, буду ходатайствовать о демобилизации. Как крайний выход. Встречаться каждый день с Горицветом невыносимо, неужели надо объяснять это?!

Коротилов засопел, поднялся со стула, крикнул сердито:

– Ну, чего бровями-то ерзаешь!.. Мальчишка ты желторотый. Я к тебе приглядывался, думал – хороший командир растет. А ты? Первую трудность встретил – и на попятную? Назад, по-рачьи? Что мне своя часть, что мне долг, что армия! Покой дороже. Так, что ли?

– Нет. Армию я люблю.

– Вот она, любовь-то твоя, – на этом листочке! Трудно стало: комиссар недоволен, товарищи косо посматривают… А почему мне довольным быть? Мне и ты и Горицвет оба одинаковы, оба в сыны годитесь. А ты знаешь, как хороший родитель за дитем смотрит? Год да другой жениться не разрешает. Пусть походит парень с девушкой, приглядятся друг к другу.

– Поздно, товарищ комиссар, говорить об этом.

– Я не только о женитьбе твоей говорю, но и о бумаге об этой. Все рывком, все комом, не продумав как следует… Свои обиды на первый план выперли, все заслонили. Ты ведь комсомолец, политинформации проводишь. Знаешь, что на белом свете творится. Половины Европы за дымом не видно. Лондон горит, Белград, Афины. В небе самолетов больше, чем птиц, на поле танк скорее, чем трактор, увидишь…

– Не у нас.

– Сегодня не у нас, а завтра? Ты знаешь, что будет завтра?

– А вы знаете?

– Да. – Коротилов ткнул в пепельницу горящую папиросу. – Разве империалисты смирятся с тем, что мы существуем? Можешь не сомневаться, попробуют нас задушить. И первыми примут бой те, кто здесь, на границе.

– По-вашему, я бегу с переднего края? – побледнел Бесстужев. – Я… Я дезертир? – с трудом выдавил он. – Так понимать вас?

– Понимай, как хочешь, – отвернулся от него Коротилов.

Оттолкнув табурет, Бесстужев шагнул к комиссару, протянул руку.

– Дайте рапорт.

– На столе.

Лейтенант схватил бумагу, долго и ожесточенно рвал ее на мелкие клочки, бросил их на пол. Сказал почти шепотом, от негодования спазмы стиснули горло:

– В старое время я вызвал бы вас на дуэль. На шесть шагов… Разрешите идти?

– Куда?

– Все равно. В роту или на гауптвахту.

Коротилов повернулся к нему, смотрел подобревшими глазами.

– На гауптвахту за такие слова стоит. И под строгий арест.

– Когда прикажете садиться?

– Остынь, горячка. – Коротилов ногой придвинул ему табурет. – Ишь ты, дуэль выдумал… Да разве мыслимо это при современном оружии? – улыбнулся он, подкручивая усы. – А на саблях смог бы, а, лейтенант?

– На чем хотите! – Голос Бесстужева все еще дрожал от обиды.

– Ну, нет. Из автомата – это бы ты смог. А на саблях тебе со старым кавалеристом не потягаться.

– Да вы не смейтесь, товарищ комиссар.

– Рассердился?

– Очень.

– И хорошо. Какой это командир, если у него гордости нет… Но и мне, лейтенант, тоже обидно. Всю жизнь Красной Армии отдал. Верю – достойная смена нам, старикам, пришла. А ты с бумажкой этой. Ведь не я, не ротный службу с тебя требуют – народ тебя на передний край послал.

– Товарищ комиссар, хватит об этом. Больше не повторится.

– Ладно… Закурим давай.

Папироса успокоила Юрия. Перестали вздрагивать руки. Только уши горели еще от пережитого волнения.

– Разрешите мне, товарищ комиссар, сказать кое-что. Может, мои слова глупыми покажутся, так хоть сам себя успокою.

– Слушаю.

– Знаете, моя жена в городе живет…

– Жена? – спросил Коротилов.

– Да, жена, – твердо ответил Бесстужев.

– Хорошо, – кивнул комиссар, и Юрий понял, что этот вопрос решен теперь раз и навсегда.

– Так вот, Полина живет на частной квартире. Ходит в магазины, на рынок. Мы с вами люди официальные, нам не все окажут. А при ней местные жители не стесняются. У многих местных на той стороне Буга родня осталась, так они умудряются со своими связь поддерживать.

– Ну-ну, – заинтересовался Коротилов.

– Говорят люди: германа на том берегу богато стало. Поверить им, так немцы большое количество техники за Бугом сосредоточили. И орудия, и танки. Извините, товарищ комиссар, – бабьи сплетни передаю, но что-то много сплетен этих…

– Извинять нечего, правильно сказал. Я и сам кое-что знаю.

– А у нас пушки без боеприпасов. Автоматы на складе. Просил хоть один для занятий – не дают. Распоряжения нет.

– Ладно, лейтенант, это я учту. – Комиссар хмурил седые брови. – Будут еще новости – приходи…

Поднявшись по крутым ступенькам наверх, Бесстужев вздохнул, привычным движением поправил портупею. Сырой воздух приятно холодил горящие щеки. На душе было легко. «Так, наверно, раньше с исповеди уходили», – улыбнулся он.

Издалека донеслась песня – в лагерь возвращались роты. Бесстужев заторопился: надо было отвести взвод в столовую и ехать на вокзал провожать Дьяконского.

* * *

В этот вечер долго горел свет в землянке полкового комиссара Коротилова. Давно прозвучал сигнал отбоя, затих лагерь, давно спали уставшие за день красноармейцы и командиры, а комиссар все еще сидел за дощатым столом, писал очередное политдонесение. И не столько писал, сколько думал.

Разговор с Бесстужевым взволновал Коротилова. Собственно, лейтенант не сказал ему ничего нового. Комиссар и сам знал о том, что за Бугом сосредоточиваются немецкие войска, что на границе неспокойно, что почти каждый день появляются над нашей территорией фашистские самолеты. Бесстужев только лишний раз напомнил ему об этом.

Надо было принимать какие-то серьезные меры. Но в штабе округа будто не замечали того, что происходит на границе. Воинские части занимались обычными мирными учениями. Коротилов уже сообщал о слухах среди жителей города, о том, что эти слухи проникают в войска. Писал, что в полку большая недостача личного состава, мало автоматов и радиостанций. Но его донесения попадали, вероятно, к равнодушным людям и оставались под сукном. На одном из совещаний Коротилову даже намекнули: не следует сгущать краски. И вообще, полковой комиссар должен, дескать, думать о своих делах, у него достаточно их в своей части. Об остальном позаботятся те, кому следует.

Нет, с этим Коротилов не мог согласиться. Партия учила его другому. Коммунист отвечает за все, с чем ему приходится сталкиваться. Он не может быть равнодушным. Выполняю, мол, свою работу, и ладно. Так мог рассуждать только беспринципный делец, а не большевик.

Смело вскрывать недостатки, прилагать все силы для исправления их – вот обязанность каждого члена партии и просто каждого порядочного человека. Надо смотреть правде в глаза – об этом говорил Владимир Ильич Ленин. И сам он всегда поступал именно так.

В этот вечер, составляя политдонесение, Коротилов снова, в который уж раз, вспоминал осенние дни 1919 года. В Москве голод и холод. Нет продовольствия, нет топлива. Остановились заводы. Редко отходят от вокзалов поезда. Изношенные паровозы с трудом тянут старые, расхлябанные вагоны.

Над страной нависла смертельная угроза. Деникин взял Орел. Юденич шел к Петрограду. Революция напрягала все силы, чтобы остановить и отбросить врага.

16 октября перед зданием Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов выстроились на улице коммунисты Ярославской и Владимирской губерний, мобилизованные партией для укрепления Красной Армии. Коротилов, тогда еще молодой парень, стоял на левом фланге, сжимая винтовку.

На балкон вышел Ленин. Он поднял руку. Стихли приветственные крики. Шеренги замерли в напряженном молчании.

Да, Владимир Ильич не боялся правды, какой бы горькой она ни была. Он без обиняков оказал, что положение чрезвычайно тяжелое. Партия обращается к сознательному пролетариату и крестьянству с призывом стать грудью на защиту своих завоеваний.

Краткой была в тот раз речь Ленина. Но его горячие, полные революционной страсти слова помогли коммунистам глубже осознать свою ответственность, поверить в победу своего дела.

Коротилов воевал под Орлом и под Харьковом. Потом послан был для политической работы в Первую конную армию, в которой и прослужил до конца гражданской войны. Два десятка лет прошло с той поры. Кажется, не такой уж большой срок. Но за это время на глазах комиссара неузнаваемо изменились вооруженные силы страны.

В дырявых шинелях, иные в лаптях, с одними винтовками громили красноармейцы белую гвардию. А теперь многие из этих красноармейцев окончили училища и военные академии, сами командуют полками и дивизиями. Тысячами танков и самолетов располагает Красная Армия. И с каждым годом, с каждым месяцем стремительно растет ее могущество. Совсем недавно начали поступать на вооружение новые танки, новые истребители. Их еще немного, но это – первоклассная техника, о которой двадцать лет назад можно было только мечтать.

Правда, в последние годы случалось и такое, что настораживало Коротилова, вызывало тревогу. Комиссар не мог поверить, что те десятки и сотни командиров, которые подверглись репрессиям, были врагами народа. Ведь в большинстве своем это старые коммунисты, делом доказавшие свою преданность. Но, может быть, Коротилову не все известно о них? Может, и, правда, существовали тайные враждебные организации? Странно. Очень странно все это было. Во всяком случае комиссар знал, что ложь не живет долго: рано или поздно правда восторжествует.

Но не это было главным. Отдельные люди, какой бы пост они ни занимали, могли допускать просчеты и ошибки. И в то же время партия, созданная Лениным, хранившая революционные традиции, шла верным путем. Ее вел коллективный разум миллионов большевиков.

Сам Коротилов поступал всегда только так, как подсказывала ему партийная совесть. Сейчас на границе – грозовая предвоенная атмосфера. И его долг, его обязанность писать об этом, требовать, чтобы войска были приведены в боевую готовность. Такие сигналы наверняка поступают и из других мест, от других политработников и командиров. Комиссар надеялся, что в штабе округа прислушаются к мнению тех, кто находится на передовом рубеже.

…Коротилов поднялся по ступенькам и несколько минут постоял у входа в землянку, вдыхая прохладный ночной воздух. Потом возвратился к столу, еще раз прочитал свое донесение. Все в нем было правильно. Комиссар стряхнул перо и размашисто подписался под текстом.

* * *

Всю весну 1941 года в районы стратегического развертывания, к западным границам Советского Союза, выдвигались полностью укомплектованные, готовые к наступлению немецкие дивизии. Это была сильная и гибкая армия, хорошо вооруженная, имевшая опыт боев в Польше и Франции, в Норвегии и Греции. Солдаты и офицеры были убеждены, что перед ними не устоит ни один противник, что русские побегут от них так же, как бежали французы и англичане.

В общей сложности сто девяносто немецких дивизий и дивизий их союзников передвигались на восток. Скрыть от русской разведки сосредоточение такой огромной массы войск было, конечно, невозможно. Чтобы ввести в заблуждение советских руководителей, был пущен слух о том, что сосредоточение войск является крупнейшим мероприятием для маскировки высадки в Англию.

Начать кампанию в России планировалось в мае, но непредвиденные обстоятельства помешали этому. Только что закончилась война в Югославии, и часть войск еще находилась в пути. Да и весна выдалась поздняя, широко разлились реки, на лугах стояла вода, набухли болота. До самого конца мая грязь на дорогах затрудняла движение.

Задержка беспокоила Гудериана. Он боялся, что русские осознают нависшую угрозу, примут необходимые меры, и тогда фактор внезапности будет потерян.

14 июня Гудериана вызвали в Берлин, в ставку Гитлера. Здесь собрались все командующие группами армий, армиями и танковыми группами. В обширной, но довольно мрачной приемной с узкими окнами толпились фельдмаршалы и генералы, сдержанно переговаривались. Явились в парадных мундирах, со всеми наградами. На лицах – торжественная серьезность.

Гудериан и командир 3-й танковой группы Гот, небольшого роста, худощавый генерал-полковник с крупным висячим носом, остановились недалеко от двери. Гейнц ценил опыт и солдатскую прямоту коллеги, но по натуре они были совершенно различными людьми, их давнее знакомство так и не переросло в дружбу. Импульсивный, порывистый Гот любил повеселиться, охотно присутствовал на кутежах молодых офицеров. Это отталкивало от него сдержанного, сухого Гудериана, рассуждавшего логично и трезво. Гот считался вторым после Гудериана специалистом массированного использования танков, и Гейнц в глубине души опасался, как бы коллега не подсидел его, не захватил себе пальму первенства.

– Это анекдотический случай, – негромко и возбужденно говорил Гот, пожимая плечами с толстыми витыми погонами. – Вы же знаете про военную комиссию русских?

– Слышал от третьих лиц, – с некоторой обидой ответил Гейнц, сжимая тонкие губы маленького рта. – Подробной информации не получал.

Гот не обратил внимания на его слова, привык, к тому, что у Гудериана всегда недовольное выражение лица.

– Фюрер распорядился показать русским все: танковые училища, заводы. Это был смелый шаг, просто гениальный шаг!

– Не лишенный риска, – возразил Гудериан.

– Отчасти, но дело не в этом. Русские осматривали новый Т-IV и не хотели верить, что это есть наш самый тяжелый танк. Они были удивлены, они обиделись и заявили, что, вопреки приказу фюрера, мы скрываем от них новейшие конструкции. Настойчивость их была так велика, а удивление столь очевидно, что это породило у наших офицеров подозрение. Вероятно, у русских есть более тяжелые и более совершенные танки.

– «Кристи русский» уступает нашим Т-IV.

– В этом все дело… Во всяком случае соображения офицеров, сопровождавших комиссию, доложены фюреру.

– И это дало результаты?

– Мне неизвестно. Но если у русских и есть новые танки, то части еще не снабжены ими. И вряд ли им удастся сделать это.

Гудериан кивнул, посмотрел в окно. На безлюдной асфальтированной площади шеренгами стояли однообразно подстриженные деревья. Два солдата в черных мундирах «СС», с винтовками за спиной, шагали по аллее.

Гот тронул его за рукав, Гудериан обернулся. По залу, мелко переставляя длинные ноги в узких брюках, шел командующий 4-й армией фельдмаршал фон Клюге. Он слегка кивнул головой, здороваясь с ними. Генералы ответили тем же. Глядя на узкую спину фельдмаршала, Гот заметил:

– Самый неприятный начальник из всех мне известных. Всегда вмешивается в чужие дела, будто умнее его нет никого.

– Увы, мне временно придется подчиняться ему.

– Не завидую. Этот придира будет навязывать вам свою волю. Впрочем, – улыбнулся Гот, – вы освободитесь от его опеки очень скоро.

– Да, после форсирования Буга я с удовольствием верну ему пехоту, получив взамен свободу действий.

– И оперативный простор.

– По крайней мере до Минска.

– Там мы с вами встретимся в следующий раз. – Гот посмотрел на часы, достал сигару. – Еще успею выкурить, – сказал он.

Минут через пять собравшихся пригласили в светлый зал с колоннами. Фельдмаршалы и генералы заняли места возле длинного стола. Под тяжестью тел заскрипели старинные кресла.

Гитлера слушали с большим вниманием. Все ждали чего-то очень важного, еще неизвестного.

– Сейчас я не моту разгромить Англию, – разносился под сводами зала резкий голос фюрера. – Чтобы прийти к миру, я должен добиться победоносного окончания войны на материке. Чтобы создать себе неуязвимое положение в Европе, я должен разбить Россию.

Глядя на серое, аскетическое лицо Гитлера, на его жидкую челку волос, наискось падающую на лоб, Гудериан в который раз думал о том, как мог этот человек, вышедший из самых низов, забрать в свои руки огромную власть. Он хочет стать хозяином мира и, пожалуй, сделает это. Фюрер умеет убеждать людей в своей правоте. А тех, кто не согласен с ним, без жалости убирает с дороги. Он не связал условностями, традициями, передающимися из поколения в поколение в благородных семьях. Ему плевать на заверения и договоры. Он обыватель и по рождению, и по своим убеждениям, его хорошо понимают обыватели, а их много в стране. И если учесть, что за его спиной стоят промышленные воротилы…