Текст книги "Неизвестные солдаты, кн.1, 2"
Автор книги: Владимир Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)
– Только, пожалуйста, стреляйте поменьше, – попросила женщина. – Детей не пугайте.
– За это не ручаюсь, гражданочка, – ответил Носов. – Это уж как получится.
Виктор повел своих людей к задней стене дома, куда выходила дверь из подвала. С этой стороны деревья подступали к двухэтажному кирпичному зданию почти вплотную. Только неширокая аллея отделяла парк от стены. Под деревьями гуще была темнота. Ветер шелестел листвой, заглушая звук шагов.
Дьяконский вслед за женщиной пересек аллею, спустился по каменным ступеням подвала. Стараясь, чтобы не скрипнула, открыл тяжелую, окованную железом дверь. В лицо пахнуло сыростью, потянуло гнилью. Виктор зябко пошевелил плечами.
– Нагнитесь, – зашептала женщина. – Тут арка… Держитесь за мою руку, здесь еще три ступеньки.
В дальнем конце подвала тускло горела лампа с закопченным, наполовину отбитым стеклом. Возле нее сидела на ящике старушка в очках с жидкими растрепанными волосами. Она дремала, прислонившись спиной к столбу. А вокруг нее, на тюфяках, на соломе и просто на голых досках спали дети. Бормотали во сне, чмокали губами. Им было холодно, они сбились так тесно, что нельзя было разобрать, где чья рука или нота. Некоторые прикрыты сверху какими-то тряпками.
Старушка вздрогнула и, уставившись в темноту, спросила тревожно:
– Кто здесь?
– Тише, я пришла, – ответила женщина.
– Варенька, милая! Ты вернулась? Одна?
Их голоса разбудили детей. Поднял голову один, другой, потом зашевелились, задвигались все. Виктор видел заспанные грязные лица, посиневшие от холода. Дети не плакали, не переговаривались между собой, они только вертели головами, с испугом глядя вокруг, будто высматривали, откуда грозит опасность.
Виктор поймал на себе взгляд расширенных удивленных глаз. Он шагнул ближе. Девочка лет семи, лежавшая на досках с самого края, вскочила вдруг на ноги, кинулась с криком к нему, прижалась к ноге, вцепившись кулачками в подол гимнастерки.
– Дядя, уведи меня!
И сразу же бросились к нему все остальные, окружили его, теребили, плакали, протягивали руки.
– Меня возьми!
– Дяденька, и меня тоже!
Виктор поднимал их, выбирая, которые поменьше, передавал стоявшим сзади бойцам. А те, по цепочке – дальше.
– Тише, ребята, тише! – успокаивали детей старушка и Варя. – Красноармейцы возьмут всех, никого не оставят. Вы только не кричите, а то фашисты услышат.
Испуганные, дрожащие ребятишки, очутившись на руках Виктора, прижимались к нему, холодными ручонками охватывали его шею. Подавляя жалость, он с силой отрывал их от себя.
Наверху глухо, едва слышно, протарахтела автоматная очередь. Потом тишина. Виктор подумал с надеждой, что это может быть, часовой выстрелил просто так, для острастки. Но не прошло и минуты, как наверху раздался частый треск, ухнули разрывы гранат.
– Спокойно, – громко скомандовал Виктор. – Все остаются на местах! Продолжать работу!
Он верил Носову. Парень надежный: ляжет сам, а немцев из дома не выпустит. Лишь бы только не подоспело к фашистам подкрепление…
Стрельба усилилась, гранаты рвались почти непрерывно.
– Товарищи! Берите оставшихся! Кто сколько может! – крикнул Дьяконский. – Женщины, светите!
Сам схватил троих, сгреб в охапку, пошел к двери, сгибаясь под тяжестью. Уже возле самого выхода кто-то налетел на него в темноте, едва не сбил с ног, поторопил:
– Скорей шевелись! Это ты, командир? Давай пацанов!
После подвала на улице казалось гораздо светлее. Выстрелы звучали громко. С противоположной стороны дома из окон над парадным входом били немецкие автоматы и станковый пулемет. Наши ручные пулеметчики отвечали им короткими очередями.
Виктор – бегом в парк. Дети стояли в гуще деревьев. Вокруг них – красноармейцы с оружием наготове.
– Все тут? – спросил Дьяконский.
– Все, все! – поспешно ответила ему Варя.
– Берите ребят на руки, – приказал Виктор бойцам. – Женщины идут впереди. Трое автоматчиков и авангард. Двое сзади. Взводный, командуй!
Красноармейцы, разобрав детей, скорым шагом пошли по тропинке. Проводивших, Виктор возвратился к усадьбе.
Дом горел изнутри. Из окон первого этажа выбрасывались острые язычки пламени, лизали белые стены. Со звоном лопались стекла.
Перебегая от дерева к дереву, Виктор добрался до цепи, залегшей метрах в ста пятидесяти от здания. Разыскал Носова. Старший сержант сидел на корточках возле кирпичного фундамента ограды, стрелял из ручного пулемета, просунув ствол между чугунными прутьями решетки.
– Ну, как у тебя? – толкнул его в бок Дьяконский.
Носов повернул мокрое от пота лицо, багровое в свете пожара.
– Видишь, фрицев поджариваем. Еще полчаса – и живьем сгорят. Я уже на ту сторону дома людей послал, чтобы не дали из окон прыгать.
– Сам в драку полез или они начали?
– Понимаешь, часовой ихний на нас наскочил. Ну, мы сразу вперед. Прикончили фрицев, которые на первом этаже дрыхли. А потом немцы сверху гранаты кидать начали. Пришлось сюда отойти.
По чугунной решетке над головой дробно забарабанили пули.
– А, черт! – выругался Виктор. – Из автомата лупит… Кончай представление, Носов. Немцы помощь подтянут, ударят с тыла, тогда не выскочим отсюда.
– Эх, командир, охота мне послушать, как фриц на огне визжать будет!
– В другой раз послушаешь… Я людей снимаю. Ты дай еще десяток очередей и догоняй нас.
Юрий Бесстужев не спал, ожидая возвращения Дьяконского. Изредка задремывал, но тотчас же просыпался, спрашивал у Черновода, нет ли известий от Виктора.
Ближе к утру на западе возникло зарево пожара. Немецкое боевое охранение на той стороне реки всполошилось, открыло стрельбу. Ополченцы ответили.
Опасаясь, что фашисты займут просеку и отрежут отряду Дьяконского путь возвращения, Бесстужев переправил на западный берег взвод красноармейцев, приказав им не допустить противника в лес.
От Виктора прискакал наконец связной на лошади, доложил, что все благополучно и отряд подходит к реке. Юрий не выдержал и сам переехал на лодке через Ворсклу, чтобы встретить бойцов.
Было уже совсем светло, когда на просеке появились автоматчики головного дозора и с ними воспитательница Варя. Она шла рядом с красноармейцами, одетая в полную военную форму: в пилотке, в просторной гимнастерке, в шароварах, подвернутых на щиколотках, но босая. У Черновода не нашлось для нее подходящих сапог.
Остановилась возле Бесстужева, поднялась на носки и молча поцеловала его в щеку. Он пробормотал что-то и отвернулся, смущенный.
Мимо него проходили красноармейцы с детьми. Одни тащили ребятишек на закорках, другие прижимали к груди. Маленькие дети спали на руках у бойцов.
В конце колонны на плащ-палатках несли раненых и убитых. Бесстужев наклонился над мертвым, узнал его. Это был красноармеец, отступавший с их полком от самой реки Прони. Открытые, остекленевшие глаза безучастно смотрели в серое небо.
Бесстужев снял с головы пилотку.
Рядом остановился Виктор Дьяконский. Сел на пенек, сказал негромко:
– Ну, вот, Юра, все в порядке.
– Ты последний?
– Там еще Носов хвост прикрывает… С детьми-то что теперь делать будем?
– Сейчас в тыл на подводах отправим.
Воспитательница Варя, стоявшая в стороне, подошла к ним, попросила:
– Товарищи командиры, вы хоть скажите, как вас звать-величать. Подрастут ребята, помнить вас будут.
– Ни к чему это, – устало махнул рукой Виктор, – Нас много, всех не упомнишь.
* * *
Из дневника полковника Порошина
7 сентября 41 г. Москва. Живу у Ермаковых. Настояла на этом Неля. Пока я ездил на Южный Урал, в моей квартире взрывной волной выбило раму. У Ермаковых веселей, люди вокруг. Евгения Константиновна ворчит на советскую власть, которая даже немцев не может побить. Меня и Степана зовет не иначе как «красными командирами» и утверждает, что мы ни к черту не годны. Я ей отвечаю: время покажет. Неля много работает на заводе, устает, девочка, зверски. Ночью спит так, что не слышит бомбежки. К своей двери прикрепила объявление: «Внимание! Во время налетов будить строго воспрещается!»
10 сентября 41 г. Москва. Сегодня вернулся домой рано. Никого нет. Можно посидеть с дневником. Впечатлений и событий уйма. Две недели провел на Южном Урале. Новостройка. До войны – маленький рабочий поселок. В январе туда подвели железнодорожную ветку. Начали строить военный завод. Он вступил бы в действие через два года. Теперь приказ – через два месяца. Когда ехал туда, думал: за такой срок невозможно. Однако нет преград энергии человека и энтузиазму. Это не громкая фраза. Это на самом деле.
Там, где был поселок, уже целый город. Палатки, бараки, землянки. Вокруг ровная, опаленная солнцем степь. Жара, духота, пыль. На поле – кирпичный корпус. Еще нет крыши, но уже смонтировано оборудование, работают станки. Рядом каменщики начали возводить новый цех. Они строят стены вокруг станков: этот цех тоже введен в действие. Началась сборка танков.
Подходят эшелоны с запада. Разгружают оборудование эвакуированного завода. Люди прямо из эшелона идут в цех. Работают по двенадцать часов. Русские, украинцы, казахи, башкиры – все вместе. Много комсомольцев. Местных, с Урала. Девушки роют котлованы под фундамент. Одна худенькая, черная, будто обугленная. На руках от лопаты кровяные мозоли. Ей делают перевязку. Я приказал идти в медпункт, а потом отдохнуть. Посмотрела снизу вверх, глаза сердитые. Сказала: у меня отец на фронте и два брата.
Людей не надо агитировать, убеждать. Они знают, как нужен завод. При мне был опробован первый танк. Люди плакали от радости. Ведь эта броня – для их братьев, отцов, мужей. Воюет не только армия, воюет весь народ, и в этом наша главная сила.
Завод начал давать новые танки Т-34. С каждым днем все больше. Он станет работать на полную мощность в установленный срок. И этот завод и многие другие: авиационные, артиллерийские, оружейные.
Помню споры несколько лет назад. Некоторые наши военные теоретики вкупе с производственниками утверждали, что нужно выпускать как можно больше танков тех образцов, какие приняты на вооружение. Другие возражали: нельзя делать ставку на БТ, у них слабая броня. Надо искать, конструировать, дать армии надежные танки – средние и тяжелые.
Долго спорили. На наше счастье, в дело вмешался Центральный Комитет. В ЦК собрали военных и конструкторов. Обсудили все и решили немедленно приступить к созданию новых танков. Теперь у нас есть Т-34 – самый лучший танк из всех, какие я знаю. И у нас и за рубежом. Есть теперь тяжелые КВ. Их мало, войска задыхаются без техники, но эти новые машины уже поступают в части. И чем дальше, тем больше.
Теперь, в эти трудные дни, стало особенно ясно, какой правильный курс держала наша партия. Курс на индустриализацию и коллективизацию. Мы со Степанычем как-то разговорились об этом. Ермаков вспомнил такие цифры: в 1929 году вся Красная Армия имела на вооружении только 7 тысяч орудий и около 200 танков и бронемашин. Это – мизерное количество. Тогда у нас почти не имелось заводов, мало было шахт, рудников, электроэнергии. Делали ширпотреб. Крестьянин ковырялся с сохой на своем клочке. Даже не верится, что все происходило только двенадцать лет назад! Двенадцать лет – но каких! Это был штурм, мирный штурм! Мартены, домны, электростанции! Пятилетки дали нам новую индустрию, создали прочную сырьевую базу в деревне.
Не будь этого, мы оказались бы сейчас голыми перед фашизмом. Нам нечем было бы воевать.
12 сентября 41 г. Москва. От Степана письмо. Обороняется на реке Судость. Пишет, что жив, бодр, прочно врылся в землю. Просит узнать про Игоря Булгакова. Ездил к нему в госпиталь на Пироговку. У него в палате пять девушек-студенток. Шефствуют над раненым. Младший политрук Булгаков – ныне гордость всего их второго курса. Ходить он еще не может, не срослась кость. Голова цела. Мечтает вырваться из богадельни и вернуться в свою дивизию. О чем и просил меня. Врач сказал, что думать об этом рано, лежать нужно еще месяца два.
14 сентября 41 г. Москва. Последнее время – кровопролитные бои в районе Киева и под Ленинградом. А на Западном фронте сравнительно тихо. Если в начале войны немцы двигались вперед по всему фронту одновременно, то теперь рывками, то в одном, то в другом месте. Они вынуждены останавливаться, отдыхать, пополнять потрепанные части.
Сейчас уже можно подвести некоторые итоги. Да, мы отступили, отдали большую территорию. Да, наши потери велики. Но немцы не смогли сломить нас. Планы фашистов сорваны дважды. Они рассчитывали захватить Москву через месяц после начала войны. Прошло уже почти три месяца, а фронт стоит в трехстах километрах от столицы. Фашисты рассчитывали добиться решающей победы за десять недель выйти на линию Ленинград – Москва – Ростов, захватить эти города. Но до сих пор фашистам удалось приблизиться только к Ленинграду.
Гудериан, Гот, Клейст – «мастера» молниеносной войны. Гитлер надеялся на их опыт и танки. А мы сорвали эту надежду. Молниеносной войны не получилось. Война становится затяжной. Близится зима. Я думаю, что сейчас немцы будут рваться вперед особенно упорно.
16 сентября 41 г. Москва. Начальник отдела вернул мне рапорт о переводе в действующую армию. Без резолюции. Только сказал: «Разорви». Это уже второй рапорт. Степан, старый хрыч, воюет, а я – курьер. Вероятно, полечу в Ленинград с пакетом. Положение там усложнилось. Город блокирован, связь по воздуху и через Ладожское озеро, Непоправимая потеря – немцы разбомбили склады имени Бадаева, где хранились основные запасы продовольствия. Сгорели мука и сахар. Восполнить запасы нет возможности. Моя задача – уточнить на месте перспективы снабжения войск.
17 сентября. Неля, девчонка, коза! Еще так недавно я звал ее куклой, кукленком. Не могу понять, что со мной! Неужели? Боюсь произнести это слово. Я вдвое старше ее. А она сказала. Пришла вчера и сказала сама. Я не знал, что ответить… Милая, чистая девушка! Я всегда скучал, долго не видя тебя, но ведь это было совсем другое чувство…
Сегодня Неля уехала со своим, цехом далеко, в Сибирь. Стояла на подножке вагона в стареньком ватнике, в платочке, такая родная мне… Мы не будем близки, это невозможно…
Простился нарочно холодно, поцеловал в щеку. Неля не плакала. Я мог заплакать. Она увезла с собой что-то привязывавшее меня к Москве. Раньше я не замечал, это было привычно. А теперь пусто и очень, очень одиноко. Хочу написать ей, рассказать что-то. Но что? Сентименты? Смешно. Написать шутливое? Грустно… Трудно будет девочке на новом месте, но как я могу помочь ей?
Говорят, что влюбленные женщины смелеют, а мужчины глупеют. Это верно. Голова – чужая.
19 сентября 41 г. Я в Ленинграде, в Смольном. С этим местом связаны воспоминания молодости. Идешь по парку. Повсюду чистота, порядок. Слева – купола старинного собора. А впереди прекрасное здание. Строгое, массивное и в то же время легкое. Даже сочетание красок на редкость удачное. Желтый цвет фасада служит фоном для белой колоннады.
В этом здании я видел Сергея Мироновича.
Сейчас в Смольном – мозг обороны. Здесь и штаб, здесь и гражданское руководство. Немцы знают об этом. Их самолеты каждый день разыскивают Смольный. Но найти непросто. Фасад скрыт густой маскировочной сеткой, сливается с парком. Крыша и сторона, обращенная к Неве, разрисованы под цвет осенних деревьев. Немецкие летчики, потеряв надежду, бомбят по площади. Рассказывают, что 8 сентября бросали особенно крупные бомбы, ориентируясь на мост Петра Первого. Самолеты заходили из-за Невы, правее моста. Результат – прямое попадание в Дом крестьянина в 250 метрах от Смольного.
Командный пункт Ленфронта – глубоко под землей. Звуки разрывов раздаются глухо. Мигает электричество. Ощущение такое, будто находишься е гробнице. Воздуха в подземелье не хватает. Девушки-телеграфистки, работающие на многочисленных аппаратах, дышат широко открытыми ртами, обливаются потом. Часты обмороки. Девушки работают по восемь – двенадцать часов. Для меня даже три часа показались вечностью.
Положение с продовольствием быстро ухудшается. Населению урезали норму. Войска пока еще получают полный паек. Нельзя ослаблять солдата в бою. Но увы – в самое ближайшее время норму придется пересматривать. Надежда на Ладогу. Продовольствие течет слабым ручейком. А нужна река.
Но и продовольствие – не главное. Судьба города на волоске. Бои в Урицке и под Пулковом. Это рядом. На фронт уходят отряды рабочих. С кораблей снимают краснофлотцев Балтфлота. Ленинград будем защищать до последней возможности. Если немцы войдут, то только по трупам.
21 сентября 41 г. Ленинград. Не погода – черт знает что! Как по заказу немецкой авиации. Раньше в это время – дожди и туман. Мокрые тротуары и крыши. Романтичная ленинградская осень. А сейчас – ясно, сухо, тепло. Бомбежки и артобстрелы. Тысячи зажигалок – все время пожары. В городе каждый сейчас является солдатом. Ребятишки дежурят на крышах. Женщины строят доты в фундаментах угловых домов. И те, кто стоит в длинных очередях за хлебом, тоже солдаты. Смерть всюду.
Разыскал квартиру Альфреда Ермакова. Хозяйка встретила причитаниями. Ничего не знают о нем. Месяц назад Альфред не вернулся с работы. И с той поры никаких известий.
Куда он исчез? Погиб? Уехал? Или опять «отмочил» что-нибудь, как выражается Степан? Не знаю, что написать Степе.
Немцы на окраине. Я остаюсь в Ленинграде до конца. Здесь фашистов встретит огнем каждая улица, каждый дом и каждый чердак. И мне найдется здесь место. А пока я с интендантами Ленфронта занимаюсь подсчетами: сколько и каких продуктов осталось на складах военведа и гражданских организаций. Увы, не внушает опасения только соль – ее много.
* * *
Альфред Ермаков считал себя принципиальным противником насилия в любой форме. По его мнению, военные люди были попросту бездельниками, пиявками, сосущими кровь общества. Они ничего не производят, только пожирают средства. Надо ликвидировать военных во всем мире, тогда некому будет воевать. Ну, а поскольку они существуют, то пусть и стреляют друг в друга. Лично Альфред подобной глупостью заниматься был не намерен. Работа его над диссертацией близилась к концу, и он думал главным образом только о ее защите. В армию его не призвали, дали бронь. Да и зрение у него слабое.
Город был охвачен каким-то сумасшествием. Все от мала до велика собирались на фронт, маршировали по улицам с винтовками. Альфреду это казалось противоестественным. Люди раньше были такими милыми, добрыми, и вдруг в каждом из них пробудился зверь, проснулось стремление убивать. Ермаков тоже записался в народное ополчение, но лишь потому, что так поступили все работники их института. Да и дома соседи начали было смотреть косо. Хозяйка квартиры Сазоновна, женщина пожилая и мягкосердечная, потихоньку вздыхала, избегая встречаться с ним. Старик пенсионер здоровался сквозь зубы, а на кухне громко рассуждал о паразитах, у которых хата с краю… «Человека снаружи не определишь, – философствовал он перед женщинами. – Бывает здоровый бугай, а нутро гнилое. Мускулы большие, а душой слаб. Трус, значит. А я всю жизнь хлипкий или, по-другому выразиться, тощий. Но духу меня вот какой, – показывал он крепкий сухой кулачок. – Я на любое дело иду. Мне никакой рыск не страшен!». – «Это верно, когда выпимши, на тебя никакого удержу нет», – соглашалась Сазоновна, стараясь смягчить выпады пенсионера, адресованные ее квартиранту.
Записываясь в ополчение, Альфред надеялся, что никаких серьезных изменений в его жизни не произойдет. Поначалу так оно и было. Три раза в неделю ополченцы изучали винтовку, противогаз и ходили строем. Но в первых числах сентября их перевели на казарменное положение, выдали оружие и форму. Случилось это совершенно неожиданно. Ермаков попросил разрешения сходить домой, отнести чертежи. Но лейтенант, назначенный командиром их роты, коротко ответил: «Нет!» А когда Альфред начал настаивать, лейтенант прикрикнул на него и послал подметать пол.
Ермаков впервые столкнулся с такой грубой силой, он был потрясен и оскорблен этим. Он уже не принадлежал сам себе. Его оторвали от любимого дела, нарушили все планы, заставили подчиняться людям, к которым он не питал никакого уважения. Но возражать он не умел и даже побаивался той непонятной, безжалостной стихии, во власти которой теперь оказался.
Альфреду повезло. В обычном подразделении он, неуклюжий, рассеянный до беспомощности, непрактичный, прослыл бы чудаком и сделался бы превосходной мишенью для остряков. Но во 2-м стрелковом полку 5-й дивизии народного ополчения людей, чем-то схожих с Альфредом, оказалось немало. Этот полк, сформированный из добровольцев Васильевского острова, почти полностью состоял из студентов и преподавателей Ленинградского университета, работников Академии наук СССР и Академии художеств. Солдаты, что и говорить, были довольно необычные. Сосед Альфреда в строю оказался живописцем, а командир взвода, крикливый раздражительный человек с острой бородкой, – известным ученым-востоковедом.
Днем они занимались и спали. По ночам ездили за город на трамвайных платформах, грузили песок. Ссыпали его прямо на асфальт возле домов. Девушки, бойцы противовоздушной обороны, уносили песок во дворы. Студенты-ополченцы шутили с девушками и назначали свидания. Альфред не понимал: как они могут смеяться, веселиться? Ведь по сути дела они все стали рабами. Человек, на петлицах которого имеются кубики или треугольники, может делать с каждым из них, что заблагорассудится: будить в любое время, заставлять мыть пол, ругать, не позволяя возражать ему. Сам Альфред подчинялся безропотно. Личная свобода его была растоптана, а спорить по частностям не имело смысла.
Ермакову первому во всем взводе объявили благодарность за хорошую работу на погрузке. Альфред недоумевал – за что, собственно, его благодарят? За то, что он от рождения наделен силой? Скорее надо сказать спасибо более слабым товарищам, которые трудятся, стараясь не отстать от Ермакова.
По утрам, когда они еще до восхода солнца подъезжали на трамвайных платформах к Ленинграду, город выглядел так красиво, что Альфред, любуясь им, забывал о своих неприятностях. Чувствовал прилив бодрости, возвращалось твердое ощущение самого себя. Трамвай с грохотом несся по тихим безлюдным улицам. Дремали спокойные громады дворцов. Высокие шпили, тускло-золотые в предсолнечном свете, будто плыли в воздухе, оторвавшись от темной массы построек, стремились к серебристым аэростатам, порозовевшим с восточной стороны. Прозрачными, невесомыми были краски, их необычайная чистота благотворно действовала на людей, пробуждала лирическую нежность.
Ученый-востоковед, лежа на куче желтого песка, сказал Ермакову:
– Такую красоту разрушить нельзя. Это как музыка, а уничтожить музыку невозможно.
– Согласен с вами – музыку, действительно, невозможно уничтожить. Но для разрушения городов современная наука и современная техника имеют вполне достаточно средств.
– Вы циник.
– Я математик. Чтобы не было разрушений, не надо воевать.
– Слишком просто и беззубо. Не мы начали.
– Да я понимаю. И то, что начали не мы, дает нам моральное право… Защищаясь от разбойника, я имею право стрелять в него. Я даже обязан делать это, – высказал Альфред внезапно появившуюся у него мысль. – Я не произвожу насилие, я только защищаюсь от насилия.
– Вы себя убеждаете, что ли? Или меня? – усмехнулся востоковед.
– Ищу обоснование.
– Изучайте историю. Или газеты читайте. Все гораздо проще, чем вы думаете. И не в первый раз.
– Я хочу понять сам.
– Болезнь молодежи – неуважение опыта старших.
И неуважение опыта предыдущих поколений, – сказал востоковед, натягивая на себя шинель. Трамвай шел быстро, и холодный ветер тугими струями бил навстречу.
Через несколько дней пятьдесят студентов-математиков, аспирантов и научных работников, вызвав с занятий, посадили в машины и отвезли в пригород. Им объявили, что они будут заниматься на курсах командиров-минометчиков. Двухгодичная программа сокращена для них до пятидневной. Но они люди грамотные, имеют хорошую подготовку. Впрочем, если обстановка позволит, срок этот продлят еще на пять суток.
Обучались они только теоретически, по наставлениям, схемам и чертежам. Альфреду теория показалась легкой, а устройство миномета очень простым. Его ум быстро схватывал все, что говорили преподаватели, мысли, развивая услышанное, забегали вперед. Альфред считал, что учиться на минометчика несколько лет – это пустая трата времени. Формулу, необходимую для определения величины поправки на смещение, может вывести самостоятельно студент со средними способностями. А эту формулу преподаватель счел такой трудной, что дал ее в готовом виде. На занятиях Альфред отдыхал, выстраивал в уме ряды чисел, вспоминая свою прерванную работу. Числа – это было самое прочное в мире. Никакие обстоятельства не изменят их законов. Они покорялись Альфреду, и он получал эстетическое наслаждение, распоряжаясь ими и сам подчиняясь неумолимой их логике…
Ночью курсантов подняли по тревоге. Альфреду претило это пристрастие военных делать все в темноте и обязательно в спешке, будто на пожаре. Выстроили во дворе. Было холодно. Над Ленинградом висело зарево. Земля подрагивала от взрывов.
Перед строем появился командир.
– Товарищи, я капитан Ребров, – представился он. – Формирую дивизион тяжелых минометов. Вот лейтенанты Новиков и Ступникер – командиры батарей. Остальные должности в дивизионе займете вы.
Если бы капитан подошел к правому флангу, Альфред занял бы самую высокую из имевшихся вакансий, потому что стоял первым. Но капитан начал обход с левого фланга, спрашивал фамилию, год рождения, гражданскую специальность и тут же давал назначение. Самый маленький был определен в штаб, его сосед сделался командиром батареи. Потом началось однообразное:
– Вы – командир первого огневого взвода первой батареи… Вы – командир второго огневого взвода первой батареи…
Альфред, уловив закономерность назначений, заранее подсчитал, что его сделают командиром второго взвода третьей батареи. Он поступил в распоряжение лейтенанта Ступникера.
Этой же ночью их перевезли в другие казармы. Как только приехали, сразу же пошли отбирать себе бойцов: по двенадцать человек на огневой взвод.
– Ищите грамотных, – сказал Ступникер. – Лучше всего мастеровых.
В казарме размещался запасный полк. Тут людей обмундировывали, давали им оружие и отправляли на фронт в маршевых ротах. В огромном зале с высоким потолком тесно стояли трехъярусные нары. Пол замусорен, заплеван, забросан окурками. Грязные, оборванные, обросшие люди спали впокат, ожидая своей очереди в баню. Здесь были саратовские колхозники пожилых возрастов. Их мобилизовали и привезли под Ленинград строить укрепления, а теперь направляли в пехоту. Альфред, не решаясь будить спящих, осторожно протискивался по узким проходам, искал бодрствующих, спрашивал:
– Вы кем работали до войны, товарищ? Не хотите ли стать мимометчиком?
Некоторые посылали его к черту, и еще дальше. Альфред смущенно улыбался, чувствуя себя виноватым: не давал людям покоя. Часа через два он набрал, наконец, взвод. Идти с ним вызвалось несколько слесарей, два кузнеца, комбайнер, учитель начальной школы и колхозный бригадир. Народ все серьезный, солидный. Альфред сам отвел их в баню, помылся с ними, подождал, пока получат обмундирование.
С утра начались занятия. Командиры взводов учили красноармейцев стрелять, но пока что тоже теоретически, так как не было материальной части. Капитан Ребров привез откуда-то горный миномет старого образца. Его использовали как наглядное пособие.
Альфред начал привыкать к своим подчиненным, радовался, что такие сообразительные попали к нему люди. Но на третью ночь дивизион снова подняли по тревоге. Всех красноармейцев построили и увели. Капитан Ребров крепко выругался и объяснил, что людей угнали на передовую. Там прорыв, гребут всех под метелку. Труд Альфреда пропал даром. Огорченные командиры побрели в казарму.
Потом еще двое суток лежал Альфред в темном углу на нарах. Воздух в казарме казался густым и вязким от запаха пота, махорки, сопревших портянок и еще черт знает чего. Альфред чувствовал, что тупеет от безделья, от этой скотской жизни. Его охватило равнодушие ко всему, лень было шевелиться, слезать с нар. Он оставался безучастным даже во время артиллерийских обстрелов, когда неподалеку, на путях Витебского вокзала, рвались снаряды. Он считал: вероятность попадания именно в него настолько мала, что ею можно пренебречь. На огромной площади города он был мельчайшей пылинкой. Ну, а от случайности не спасешься, куда ни прячься.
Ему, привыкшему к скупой точности математики, происходящее вокруг представлялось сумбурным и нерациональным. Зачем нужно было брать в армию их, научных работников? Стрелять из винтовки может каждый, а делать открытия – лишь некоторые. Даже для войны ученый гораздо больше принесет пользы в лаборатории, нежели на фронте… Зачем отобрали у него бойцов, которые хоть немного, но уже освоили новое дело?.. Зачем вообще его сделали минометчиком? Ведь в Ленинграде есть специальное минометное училище. Но, оказывается, курсантов, без пяти минут командиров, месяц назад послали на передовую как пехотинцев. Они попали в окружение и только немногие пробились к своим. Ну, рационально ли ЭТО?
Не улавливал Ермаков здравого смысла в том, что видел возле себя, все казалось ему хаотичным. Все, что он считал правильным, либо вовсе не делалось, либо делалось не так, как предполагал Альфред. Мало зная реальную жизнь, он не понимал, что организовать и направить людей куда сложнее, чем вычислять или ставить опыты. Числа подчиняются формулам, а люди и события – нет…
Наконец доставили минометы. Привезли вечером разобранными, в деревянных ящиках. Почти все ящики были разбиты. Капитан Ребров сказал хмуро, что это мерзавцы-охранники вытаскивали электрические фонарики-«жужжалки» с ручной динамкой, которые входят в каждый комплект. Фонариков, действительно, оказалось всего несколько штук, и это, конечно, являлось преступлением, потому что в темноте невозможно рассмотреть деления прицела. Но на поиски виновных не оставалось времени.
Минометы были большие, 120-миллиметровые, на колесном ходу с шинами. Труба – чуть ли не в рост человека, дальность стрельбы – больше пяти километров. К утру все минометы собрали. Капитан Ребров привел из бани только что обмундированных людей и распределил их по взводам. Альфреду попались бойцы неказистые, пожилые, в технике ничего не смыслящие. Один, с приплюснутым носом, смотрел на миномет с испугом и шепотом просил товарищей не курить «возля орудья». Альфред выделил красноармейцев помоложе и посмышленей с виду, назначил их командовать расчетами.
