Текст книги "Неизвестные солдаты, кн.1, 2"
Автор книги: Владимир Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)
В самом прекрасном расположении духа Гейнц вылетел в штаб группы армий. Как всегда, при быстром движении легко было думать. И мысли были приятные. Война близилась к концу. Русские потеряли много дивизий, много техники, им нанесено такое поражение, от которого не способна оправиться ни одна армия в мире. Открыт путь на Ростов и на Харьков. Солдаты верят – само провидение направляет фюрера на победном пути. Если бы на Гитлера можно было бы молиться, многие молились бы на него гораздо охотней, чем на старого далекого бога.
* * *
Войска Юго-Западного направления были обескровлены. От дивизий и полков, которым удалось вырваться из «котла», остались только небольшие группы бойцов. В дивизии генерала Пухова, геройски сражавшейся на Днепре, насчитывалось теперь всего-навсего шестьдесят штыков. На протяжении сотен верст от города Сумы и до самого Черного моря не существовало больше целостной линии фронта.
Чтобы преградить фашистам путь к важнейшим экономическим районам, советскому командованию по существу пришлось заново создавать весь фронт, включив в него остатки разбитых соединений, новые формирования и кадровые части, перебрасывавшиеся из глубинных районов страны, с иранской границы. Но эти войска были еще далеко. Эшелоны подолгу задерживались возле узловых станций, разрушенных немецкими бомбардировщиками, летавшими в глубокий тыл.
Две недели пролежал Виктор в крестьянской хате на окраине города Гадяча. Дьяконского, еще трех легко раненых красноармейцев и двух шоферов приютила пожилая хозяйка. В белой украинской мазанке было чисто, прохладно, стойко держался приятный запах укропа. Хозяйка кормила бойцов по четыре раза в день, отпаивала парным молоком, жарила яичницу с салом.
Перевязки делал старичок-врач из местной больницы. У Дьяконского рана зажила быстро, остался только красный морщинистый рубец, стянувший кожу, Виктор опасался резко поднимать руку, боялся, что рубец лопнет.
В городе становилось тревожно. Все ближе подходил фронт, все чаще пролетали немецкие самолеты. Дьяконский сразу, как только приехал в Гадяч, отправил с запиской Бесстужеву шофера на освободившейся машине, Сообщил, что подполковника Захарова и всех тяжелораненых повезли в Харьков, указал, где находится сам, и просил не забывать. Ответа не получил. Теперь Виктор оттягивал день за днем. Очень ему не хотелось являться на сборный пункт. Оттуда пошлют в первую попавшуюся часть, не придется встретиться со своими.
И когда Дьяконский уже потерял всякую надежду получить весточку от Бесстужева, старший лейтенант сам явился к нему в хату ранним утром. Виктор спросонок даже не сразу узнал его, Бесстужев сильно похудел, его некогда полные румяные щеки глубоко ввалились, подбородок оброс каким-то грязным пухом. И голос незнакомый – сорванный, хриплый.
– Что с тобой, Юра? – спросил Дьяконский, когда вышли они в хозяйский сад потолковать наедине.
– Это? – провел рукой Бесстужев по небритой щеке. – Некогда. Последний раз под Ромнами шерсть скреб. Черт, понимаешь, мы там едва штаб Гудериана не прихлопнули. Танки нас отпихнули, вот мы и топаем без передышки. Немцы сзади поджимают, сверху самолеты… Ну, ты сам знаешь эти прогулки… Сегодня побреюсь… А вообще, скажу тебе, каша. От своей армии мы отбились. Да и нет ее больше, этой армии. Часть в «котле» осталась, часть вот так же, вроде нас, командируется самостоятельно. Попали мы не то что в полосу чужой армии, но и в другой фронт. Наш-то полк идет более или менее организованно, и все встречные-поперечные норовят к нам прислониться. Обозов нацеплялось столько, сколько у шелудивой собаки репьев в шерсти. И пушкари, и беженцы, и окруженцы. Табор цыганский. Я этих, которые с боку-припеку, вперед гоню. Они уходят – мы, прикрываем. А тем временем к нам новые прилипают. Тут, Витя, не то что побриться, поесть некогда. Ну, а ты-то как? В строй годен?
– Зажило, одни метки остались.
– Ехать можешь?
– Вполне.
– Тогда собирайся. А мне организуй воды теплой и подзакусить что-нибудь. Я ведь сюда накоротке заскочил. Полк севернее отходит, к полудню догнать надо.
– Юра, ведь это страшно, а? – заглядывая в лицо Бесстужеву, тихо спросил Виктор. – Ведь куда зашли немцы? В самую середину зашли. Где же теперь остановим их?
– Не знаю, – прохрипел старший лейтенант. – Не знаю и знать не хочу. У меня своих дел по горло, и больше ни о чем не думаю.
– Как же не думать, когда такое кругом?
– А я водку пью.
– И помогает?
– А ты что, хочешь, чтобы я с ума сошел? Чтобы у меня от дум голова треснула?
– Ну и водка – не выход.
– Сам знаю. Полегчает – брошу. И давай, пожалуйста, без нотаций. Жрать я хочу, Витя, и на текущем отрезке времени это для меня самый важный вопрос.
* * *
Отступление, продолжавшееся уже более трех месяцев, духовно изнурило людей. Все время они двигались в одну сторону – на восток. Этот путь продолжался так долго, стольких товарищей потеряли на этом скорбном пути, что уже казалось: остановиться невозможно, повернуть назад не хватит сил…
Ночью делали бросок километров на двадцать, на тридцать. Окапывались, наскоро занимая оборону. А немцы утром, выспавшись и позавтракав, садились в машины. Через час их разведывательные отряды нагоняли красноармейцев и завязывали перестрелку. К этому привыкли. Но никогда еще не испытывал Виктор такой угнетающей безысходности, как в последние дни.
Теперь их сборный отряд, именовавшийся по старой памяти полком, двигался на восток сам по себе. Ни справа, ни слева не было соседей, только брели на восток мелкие подразделения да красноармейцы-одиночки. Полк не получал приказов, люди кормились, как придется. Они не знали, что творится вокруг, насколько далеко продвинулись немцы. Тех фашистов, которые шли следом, бойцы задерживали в меру своих сил. Но страшно было сознавать, что они – это и есть то, что на языке военных сводок именуется передним краем, линией фронта. Они видели, что не существует никакого края и никакой линии. Их было слишком мало, чтобы остановить врага. Они отступали и вели за собой противника в глубь страны.
На реке Ворскле, на последней перед Харьковом крупной водной преграде, они встретили наконец своих. По восточному лесистому берегу тянулась линия свежих окопов. Здесь закреплялась только что доставленная, на грузовиках рота харьковских милиционеров, одетых в темно-синие гимнастерки, вооруженных самозарядными винтовками с широкими ножевыми штыками. Правее милиционеров окапывался батальон Народных ополченцев. Люди прибыли сюда прямо с заводов и учреждений, кто в пиджаке, кто в спецовке, кто в телогрейке.
Все это пестрое войско изрядно переполошилось, узнав, что с запада подходит какая-то колонна. Милиционеры, поторопившись, взорвали деревянный мост. К счастью, взорвали плохо, только один настил. Сваи, вбитые в грунт, уцелели. Виктор Дьяконский, прискакавший к переправе верхом, обогнав обозы, долго ругался с милиционерами через реку, пока договорился, что мост начнут восстанавливать сразу с двух сторон.
Пришлось гнать повозки в село, рушить деревянные дома. Над рекой застучали топоры, заглушая треск пулеметов и далекие разрывы мин. Километрах в пяти отсюда красноармейцы сдерживали очередной натиск головного отряда противника.
С утра начал было накрапывать дождь, но во второй половине дня подул холодный ветер, рассеял низко висевшие тучи. Беженцы и обозники развели костры. Грелись, готовили пищу.
Наконец мост был восстановлен, началась переправа. В это время с востока к берегу реки подъехала легковая машина, выкрашенная в зеленый цвет, изрядно запыленная, с помятым кузовом. Она остановилась на песчаном взгорке под старыми соснами. Совсем близко – мост, покрытый белыми пятнами свежих заплат. Справа и слева причудливо извивалась река. Вода, покрытая рябью, казалась черной; желтые листья плыли по ней.
За Ворсклой тянулись выкошенные луга, мокрые и унылые. Неярко зеленела озимь. Слева клином подходил к реке лесной массив. Над горизонтом, в той стороне, где раздавалась стрельба, ветер гнал клубы дыма; они истаивали, смешивались с облаками.
Из машины вылез командир боевого участка – полковник с измятым и недовольным лицом. Он придержал дверцу, ожидая, пока выйдет приехавший вместе с ним член Военного Совета, дивизионный комиссар по званию.
До вчерашнего дня полковник работал в штабе фронта, занимался привычным ему делом и теперь вовсе не радовался новому назначению. Нынче с раннего утра он ездил вместе с комиссаром по харьковским заводам. Член Военного Совета договаривался о переброске на боевой участок ополченцев, указывал, распоряжался, решал на месте десятки больших и малых вопросов. То, что сделали они за день вдвоем, сам полковник не сделал бы и за месяц.
Член Военного Совета подошел ближе к дороге. Он невысок ростом, коренаст. Китель будто отлит по его плотной фигуре. Под широким козырьком новой фуражки блестят живые цепко схватывающие глаза. Он находился в том возрасте, когда мужчину уже нельзя назвать молодым, но и считать пожилым еще рано. На энергичном подвижном лице почти не было заметно морщин, зато волосы на висках совсем седые.
Полковник, догнав члена Военного Совета, продолжил разговор, начатый в машине:
–Но танкового батальона мне не дали…
– Повторяю еще раз, танки пришлось переадресовать в Полтаву. Там кавалеристы задыхались без них.
– И у меня бой может начаться сегодня. Что я буду делать тут с этими ополченцами? Они даже винтовки держать не умеют.
– Научите. Харьков дал нам все, что мог. Продержитесь тут три дня, мы вам спасибо скажем.
– Три дня! – воскликнул полковник. – Этот сброд разбежится после первого снаряда.
– Как вы сказали? – круто, на каблуках повернулся член Военного Совета. – Понимаете, что вы сказали? Это – сброд? А сами вы кто такой?
– Я кадровый командир.
– А кому вы служите? Мне? Господу богу? Вы им служите, этим людям. Они вас и кормят, и поят, и сапоги вам шьют… Они добровольно воевать пошли. Доверяют вам над собой командовать. А вы говорите – сброд!.. Я вас не понимаю, полковник!
– Погорячился, простите.
Член Военного Совета внимательно посмотрел на полковника и отвернулся, ничего не сказав.
* * *
По дороге мимо них двигались съезжавшие с моста повозки. Усталые лошади с натугой тянули на подъем двуколки и зарядные ящики. В крестьянских телегах лежали раненые, накрытые шинелями. Некоторые сидели, свесив забинтованные ноги или прижимая к груди руки, запеленатые, как куклы. Много было повозок с домашним скарбом. Среди узлов забились поглубже молчаливые чумазые ребятишки. Женщины, помогая лошадям, плечами подталкивали сзади подводы. Ни шума, ни криков – люди утомились, свыклись с дальней дорогой.
В этом хаотичном на первый взгляд потоке опытный глаз мог различить определенный порядок. Повозки с одинаковыми грузами шли не вразброс, а кучно. Вот десятка полтора двуколок с патронами. Потом телеги с ранеными. Потом несколько походных кухонь – и снова двуколки.
Обозы тянулись долго. Полковнику надоело стоять на месте, он нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Хотел заговорить, но не решался. А член Военного Совета молча смотрел на людей, на ползущие мимо подводы и сосредоточенно думал о чем-то.
Вслед за обозами на западном берегу появилась колонна пехоты. Опередив ее, на мост въехал пожилой старшина с нашивками за сверхсрочную службу. Он сидел верхом на здоровом рыжем гунтере с куцым хвостом. Конь, привыкший возить тяжести, наверно, и не ощущал веса всадника, но по привычке медленно и грузно переставлял большие, как тумбы, наги, обросшие длинной шерстью.
Дивизионный комиссар крикнул, подзывая старшину. Тот слез с лошади, достал из кармана красную тряпицу, вытер большой пористый нос и, ведя коня в поводу, поднялся на взгорок.
– Какая часть? – спросил член Военного Совета.
– А вы кто будете? – прищурился старшина. Он, вероятно, считал, что имеет дело со штатским.
– Отвечай, когда спрашивают! – сказал полковник.
– Старшина прав, – возразил ему комиссар, доставая из нагрудного, кармана удостоверение. Черновод прочитал и от удивления даже выпустил из рук повод.
– Виноват! – вытянулся он. – Как это я вас не признал сразу! Я ведь вас в штабе армии видел.
– Тем лучше, значит, мы с вами старые знакомые. – Член Военного Совета коснулся плеча старшины. – Теперь без всяких опасений можете ответить на мой вопрос.
Черновод назвал номер полка.
– Откуда вы?
– От самого Бреста идем.
– Сколько у вас штыков?
– А это как считать, – прищурился Черновод. – Если по списку, то на нонешнее утро числилось шестьсот тридцать четыре бойца и командира, из них с легкими ранениями в строю девяносто два человека. А ежели по существу в корень смотреть – то две тысячи…
– Это как же понимать?
– Слышали небось – за одного битого трех небитых дают? А уж нас били, били по-всякому: и справа, и слева, и спереди, и сзади, и сверху, и снизу.
– А сдачи вы давали?
– В полную меру, – ответил старшина. – Как полагается, баш на баш. Даже иной раз по своей щедрости вперед выдаем.
– Значит, можно их бить? – спросил член Военного Совета, глядя не на Черновода, а на стоявшего у сосны полковника. – Можно, значит, их колотить?
– За милую душу. У ихней пехоты над нами никакого превосходства нету, хоть даже у них пулеметов и минометов больше. Пехота у них – одни слезы. В атаку она как идет? Сперва разбомбят все, расковыряют наши позиции. Потом артиллерией пригладят. Потом по этому месту танки прут. А уж за ними пехота ползет, подчищает остатки… Обидно, товарищ член Военного Совета. Не по-честному получается. Мы их голой рукой, а они нас – свинчаткой. Металлом воюют. Танк замучил. Бьем его, как комара, а он все лезет.
– Прямо-таки, как комара? – весело прервал комиссар разошедшегося старшину. – Вот у вас лично сколько на счету?
– У меня? – сразу сник голос Черновода. – Я по совести отвечу. Мое дело такое – все больше в тылу. Но в один танк и я бутылку кидал. Только не знаю, с моей бутылки он загорелся или еще с чьей…
– Ну хорошо, старшина, – сказал комиссар. – А теперь разыщите командира полка и пришлите его ко мне.
Черновод убежал, оставив лошадь на попечение красноармейца. Видно, на своих ногах управлялся быстрее.
Член Военного Совета смотрел на двигавшуюся мимо колонну. Красноармейцы шли размеренным шагом, привычно и неторопливо. Выгоревшие гимнастерки, засаленные пилотки, черные, прокаленные солнцем лица. Обувь разнокалиберная: сапоги и русские и немецкие, с широкими раструбами голенищ, и ботинки с обмотками, и даже гражданские штиблеты. Некоторые бойцы курили на ходу. Многие, кроме винтовок, несли еще и немецкие автоматы. Затертые до блеска мешочки с гранатами оттягивали ремни.
Человеку, привыкшему любоваться строгими колоннами войск, может быть, неприятно было смотреть на шагающих вразнобой красноармейцев, на ломаные шеренги. Но в этих нестройных рядах член Военного Совета искал и находил признаки особого фронтового порядка, присущего тем воинским частям, которые много раз вступали в бой и готовы в любую минуту быстро и привычно развернуться цепью, огнем встретить врага. Член Военного Совета отмечал разумную целесообразность построения колонны: следом за каждой ротой ехали повозки с пулеметами и боеприпасами. За головными подразделениями прошла батарея – сытые, крепкие кони легко вынесли на взгорок орудия.
Вглядываясь в лица бойцов, комиссар видел не только усталость, вызванную боями, длительными переходами и бессонными ночами. Он видел главное – уверенность движений, полное отсутствие нервозности, какая бывает на фронте у новичков. И еще – присущее всем им какое-то жесткое выражение глаз.
Разгулявшийся ветер гнал желтые, шуршащие листья, заметал ими дорогу, заглушал недружный топот солдатских ног. Ряд за рядом шли и шли мимо обвешанные оружием бойцы, иные сгорбившись, другие распахнув гимнастерки, подставляя осеннему ветру разгоряченную грудь.. Иногда белели в рядах повязки раненых, и обязательно возле, раненого шел кто-нибудь, навьюченный двойной ношей, своей и товарища.
– Какие люди! – негромко сказал член Военного Совета. – Много я видел парадов, но, чтобы понять армию, чтобы понять дух бойцов, надо увидеть вот это, – показал он рукой. – Это настоящие солдаты, настоящая гвардия.
– Разбитая гвардия, – хмуро ответил полковник.
– Нет, разбитые армии бегут. Они рассыпаются и погибают. А это те люди, которые погонят врага назад… Нам с самого начала недоставало опыта и злости, А у этих бойцов и командиров есть и то и другое.
– Мало тяжелого оружия.
– Рабочие дадут нам его, новое и в достаточном количестве. Люди – это самое главное… А вы, полковник, скажу вам прямо, серьезно больны.
– Я совершенно здоров.
– Есть такая хворь – неверие в человека. Это очень опасно. Не доверять людям – значит потерять почву под нотами. Вам нужно лечиться, и поскорее.
– Я постараюсь.
Мост проходили последние ряды красноармейцев. Замыкали строй два командира. Один худощавый, с прямыми плечами, туго стянутый ремнем. На коричневом от загара лице с ввалившимися щеками отчетливо проступали белесые брови. К петлицам пришиты по три выцветших матерчатых кубика. Рядом с ним, придерживая висевший на груди автомат, шагал высокий старший сержант. Лицо у него несколько удлиненное, с резкими чертами. На выдающемся вперед подбородке – глубокая как разрез, ямочка.
Возле члена Военного Совета оба остановились.
– Старший лейтенант Бесстужев. Исполняю обязанности командира полка, – представился первый. Голос его звучал сухо, смотрел он настороженно, будто спрашивал взглядом: «Ну, что вы еще тут нам придумали?»
– Старший сержант Дьяконский, командир стрелковой роты, – пристукнув каблуками разбитых сапог, четко доложил второй. Он с явным любопытством разглядывал члена Военного Совета.
– Здравствуйте, товарищи, – комиссар пожал им руки. – Хороших бойцов вы привели. Очень хороших и очень кстати. Что, люди сильно устали?
– Устали, – ответил Бесстужев. – Люди вымотались.
– Сколько времени вам нужно на отдых?
– Ну хотя бы до завтрашнего утра. До утра немцы главными силами не подойдут. А нам бы выспаться, окопы не рыть.
– Хорошо. Окопы для вас приготовят. А как вы оцениваете этот рубеж?
– Место выгодное, товарищ член Военсовета. Река, лес. Есть где укрыться. Отойдет с того берега наш арьергард – мост взорвем.
– Трое суток здесь продержитесь? – спросил комиссар, обращаясь сразу и к полковнику и к старшему лейтенанту. Полковник пожал плечами: я, дескать, свое мнение высказал.
– Сколько нужно, столько и продержимся, – оказал Бесстужев. – Пока людей хватит.
– Только бы с флангов не обошли, – добавил Дьяконский. – Они это любят, а соседей у нас, очевидно, нету.
– Растяните на флангах милиционеров и ополченцев, – посоветовал комиссар. – Там бездорожье, там немцы крупными силами не пойдут. Главный удар они нанесут здесь.
– Это точно, – подтвердил Бесстужев.
– Простите, товарищ член Военного Совета, – заговорил полковник. – Я просил бы вас давать указания непосредственно мне. За боевой участок отвечаю я, а не старший лейтенант.
Бесстужев и Дьяконский удивленно переглянулись. Виктор кивнул чуть заметно: уязвленное самолюбие!
Дивизионный комиссар недовольно прищурился.
– Здесь, полковник, справятся и без вашего руководства. Вернетесь со мной в Харьков… А вас, товарищ старший лейтенант, назначаю командиром участка. Милиция и ополченцы передаются в ваше подчинение… Могу я надеяться, что эта дорога на три дня для немцев закрыта?
– Да, – сказал Бесстужев. – Будет выполнено.
– А вы как думаете, товарищ старший сержант?
– Наш полк еще ни разу не отступал без приказа.
– Ну, а по приказу много отступали? – улыбнулся член Военного Совета.
– С самого начала…
– Сколько раз были в бою?
– Теперь уже трудно сосчитать.
– А вы заметили, товарищи, как изменились немцы за последнее время?
– Не особенно, – ответил Бесстужев.
– Разве что техники поменьше, – добавил Виктор. – Раньше танки сотнями лезли, а теперь десятками…
– А солдаты?
– Осторожнее немцы стали.
– Они начинают разочаровываться, – сказал член Военного Совета, глубже надвигая фуражку. – Они думали совершить прогулку, а мы бьем их в хвост и в гриву. Это им не очень нравится… Чем я могу вам помочь? – спросил он, доставая из кармана блокнот. – Что вам требуется в первую очередь?
Бесстужев задумался.
– Батарею противотанковых пушек, – он загнул палец на левой руке. – Сотни три бутылок с горючей смесью. Противотанковых гранат.
– Бутылки и гранаты доставят к утру, – ответил, записывая, комиссар. – Пушки не обещаю. Это все?
– Пополнение бы нам, – вздохнул Бесстужев. – С комсоставом совсем плохо. Хоть бы младших лейтенантов прислали. У меня ефрейторы взводами командуют.
– И справляются?
– Постольку-поскольку. Кадровые, опыт есть.
– Вы отберите несколько десятков кадровиков и направьте их к ополченцам. Там народ хороший, сознательный народ, а опыта боевого не имеют.
– У меня у самого каждый человек на счету!
– Ополченцы – это теперь тоже ваш полк. И вам просто грех командиров себе просить. У вас же замечательные обстрелянные люди. Выдвигайте их на должности, присваивайте звания.
– Прав у меня таких нет.
– Ходатайствуйте перед Военным Советом. Да не задерживайтесь с этим. Командиров нам нужно много. Мы сами у вас фронтовиков брать будем.
Дивизионный комиссар посмотрел на часы, подумал.
– Вот что, товарищ старший лейтенант. У меня еще есть время. Соберите красноармейцев, я побеседую с ними.
* * *
Бойцы выстроились неподалеку от моста.
– Смирно! – скомандовал Бесстужев и, вскинув руку к козырьку, шагнул навстречу члену Военного Совета, спустившемуся с пригорка. Хотел отрапортовать по всей форме, но комиссар сказал громко:
– Отставить!
И, повернувшись к красноармейцам, предложил:
– Подходите, товарищи, ближе.
Шеренги сломались. Бойцы, стоявшие впереди, сели на землю.
Все ждали каких-то высоких, торжественных слов, А комиссар начал просто.
– Вчера я побывал у харьковских рабочих. Прямо скажу – трудно им сейчас. Из цехов не выходят по целым суткам. И едят у станков, и, если сон сморит, ложатся тут же. Делают оружие для вас, для своих защитников. Харьковские рабочие просили меня передать братский привет фронтовикам и узнать, как вы тут воюете. Я с удовольствием передаю привет вам, воинам вашего полка. И еще от себя добавлю: спасибо, товарищи! Вы хорошо сражались, в вашем полку хорошие командиры и бойцы. Я уверен, что и впредь вы будете бить врага как надо. Вы теперь обстрелянные солдаты, вас, как говорится, нахрапом не возьмешь. Я вам, товарищи, поскольку тут все свои, открою одну военную тайну: скоро придет день, когда мы повернем на запад и погоним фашистов с нашей советской земли. Впрочем, какая это тайна, – улыбаясь, развел он руками. По рядам прошелестел смех. – Вы, товарищи, и сами об этом догадываетесь. Вы же сами, уничтожая немецких солдат и технику, приближаете день наступления.
Дивизионный комиссар помолчал. Лицо его стало серьезным.
– Что же это такое, скажете вы, обстановка на фронте трудная, Красная Армия отступает, а член Военного Совета говорит о том, как будем врага гнать? Не слишком ли он торопится? Не слишком ли вперед забегает? Нет, товарищи! – махнул он рукой. – Я вот сегодня беседовал с одним старшим сержантом из вашего полка. По его словам, в начале войны немецкие танки шли сотнями, а теперь – десятками. И это правильно. Фашисты потеряли много техники, много солдат и с каждым днем теряют все больше. Далеко они зашли, спору нет. Но они все чаще получают от нас по зубам и скоро получат такой удар, от которого не оправятся… Сегодня третий день идет бой в Полтаве. Там наши кавалеристы и танкисты замечательно дерутся. Немцы там уже обожгли руки. А вы должны выполнить свою задачу здесь, на этом рубеже. Командование возлагает на вас большие надежды…
Красноармейцы слушали с напряженным вниманием. Им нравилось, что член Военного Совета стоит среди них, как среди равных.
Он коротко рассказал о положении на фронтах, потом спросил:
– Какие вопросы будут ко мне?
Бойцы молчали, поглядывая друг на друга. В задних рядах взметнулась рука. Красноармейцы расступились, пропуская товарища. Виктор узнал пулеметчика Ванина.
– Разрешите, товарищ член Военного Совета? Правда или нет, немцы в листовках пишут, что Москву окружили?
– Брехня она брехней и останется, – ответил комиссар. – В Москве все спокойно, можете не сомневаться. Я вчера вечером с Москвой по телефону разговаривал.
– Так, – удовлетворенно произнес пулеметчик. – Мы так и думали… Еще, значит, интересуется народ насчет урожая. Фашист много земли отхватил. Как теперь с хлебом-то? На зиму хватит?
– Урожай, товарищи, убран полностью. Продуктов у нас достаточно. Вы вот будете домой писать, не забудьте женщинам поклониться. Они в поле и за себя, и за вас работают…
Сразу же после беседы дивизионный комиссар, простившись с бойцами, пошел к своей машине. Бесстужев предложил ему поужинать.
– Неплохо бы закусить, да вот начальник не позволяет, – показал комиссар на часы.
Старшина Черновод, вспомнив, что в неприкосновенном запасе хранятся плитки трофейного шоколада, побежал в обоз. А когда возвратился, зеленая легковая машина была уже далеко, неслась по дороге, подскакивая на ухабах.
– Эх ты, жалость какая! – огорчился Черновод. – Уехал голодный, где он поест теперь, на ночь глядя? Тоже ведь незавидная у него жизнь. Забот полон рот, мотайся то туда, то сюда.
– Ничего, не переживай, – произнес Бесстужев, двигая бровями. – Он через пару часов в Харькове будет. А вот нам он задачку задал. Иди, собери командиров. Надо совет держать.
* * *
Передовые отряды немцев вышли к Ворскле в этот же день. Силы их были пока еще невелики. Фашисты попытались мелкими группами переправиться в нескольких местах через реку, но, встреченные частым беспорядочным огнем ополченцев и милиционеров, сразу же отступили. Командир милицейской роты доложил Бесстужеву, что атака отражена и что противник отброшен. Старший лейтенант в свою очередь разъяснил командиру роты, что никакой атаки не было. Немецкая разведка прощупывала нашу оборону и отошла сама, как только по ней начали стрелять. Бесстужев запретил открывать стрельбу из пулеметов по мелким группам, чтобы не выдавать расположение огневых точек.
Когда стало темнеть, немцы сели в грузовики и уехали ночевать в село, оставив на западном берегу реки боевое охранение.
Красноармейцы отдыхали в глубине леса. Измученные долгими переходами, люди крепко спали. Бесстужев и Дьяконский тоже рассчитывали выспаться наконец этой ночью. Легли на одеяло, расстеленное в шалаше, накрылись шинелями.
Но они не успели даже задремать. Старшина Черновод, дежуривший у телефона, сообщил, что на участке ополченцев через реку переплыли какая-то женщина и хочет немедленно видеть «самого главного командира».
– Пусть приведут сюда, – сказал, подавляя зевоту, Бесстужев. – Вот черт, одеться надо, – кряхтел он, доставая сапоги. – Неудобно все-таки… Ты бы волосы пригладил, – посоветовал он Виктору. – Уж больно лохматый.
Женщина пришла в сопровождении двух ополченцев. Маленькая, босая, она сначала показалась Бесстужеву совсем молодой. Она поеживалась от холода. Сквозь мокрое, прилипшее к телу платье, просвечивал белый бюстгальтер.
– Черновод, принесите сухую одежду. Да побыстрей, – распорядился Бесстужев. Протянул женщине флягу с водкой. Она оттолкнула его руку и спросила вздрагивающим голосом.
– Товарищ командир, вы тут самый главный?
– Вроде бы я, – ответил Бесстужев. – Выпейте глоток. Согреетесь.
– Нет-нет! Дайте я расскажу. Надо скорей идти к детям. Им там есть нечего, немцы все взяли себе. Но дело совсем не в этом. Нас прогнали в подвал и никому не разрешают выходить оттуда, – женщина говорила очень быстро и сумбурно, перескакивая с одного на другое. Бесстужев не перебивал ее, давая возможность успокоиться. Теперь он лучше разглядел ее. Ей было уже за тридцать. Лицо круглое, почти лишенное подбородка. Слишком большой рот и редкие зубы делали ее некрасивой.
Из слов женщины постепенно выяснилось, что зовут ее Варей и что она – воспитательница из детского дома. Когда приблизился фронт, для эвакуации детей обещали прислать грузовики. Но грузовиков долго не было. Тогда директор увел старших ребят на станцию пешком «Тридцать километров, вы представляете?!»). Он увел детей вечером, а наутро приехали немцы. Теперь все оставшиеся воспитанники сидят в подвале. Фашисты ходят по двору и стреляют: охотятся за курами и за кроликами. Кроликов много было в детском доме, а теперь они разбежались по всей территории.
И еще Варя сказала, что в подвале холодно, сыро, а среди детей есть больные. И что вообще нельзя оставлять детей там, где фашисты.
– Нельзя, – хмуро согласился Бесстужев. – Сколько там немцев?
– Немного, немного, – поспешно ответила она. – Тридцать или сорок. На двух машинах они. Ведь наш дом на отлете стоил, в стороне от шоссе. Бывшее дворянское имение. И парк, и пруд…
– Расстояние?
– Если по дороге, то километров пятнадцать. Но я напрямик, по тропинке…
– Сколько детей?
– Сорок восемь.
– Возраст?
– Всякие они. И четырех лет есть, и семи.
– Идите в шалаш, переодевайтесь, – кивком головы показал Бесстужев.
Виктор, разложив на земле карту, водил по ней пальцем, светя себе трофейной зажигалкой.
– Нашел? – Бесстужев сел рядом с ним.
– Вот тут. По прямой, действительно, километров десять… Сейчас полночь, а светать начнет в шесть. Можно успеть, а?
– Трудно, Витя. Судя по словам женщины, там взвод стоит. А то и больше.
– Возьму с собой человек сто, – уверенно, как о деле уже решенном, сказал Дьяконский.
– Сам поведешь?
– А кому же еще? Тебе нельзя. А мне не в первый раз по немецким тылам путешествовать. Ну, я людей подниму. – Виктор взял автомат.
– Переправляйся через брод против просеки. В лесу немцев нет, – напутствовал Бесстужев. – А женщину на лошадь посади. Пешком она не угонится…
Через полчаса отряд Виктора сосредоточился на западном берегу. Реку переходили по пояс в холодной воде. Это вынужденное купание взбодрило не успевших выспаться красноармейцев. Километра два пробежали бегом. Дьяконский был впереди. Растянувшуюся по просеке цепочку замыкал худой и длинноногий старший сержант Носов, считавшийся неутомимым ходоком.
Женщина, не проехав и половины пути, попросила помочь ей слезть с лошади.
– Не умею, – сказала она, будто прося извинения, – Больно мне, лучше пешком пойду.
Лес кончился. Тропинка пересекла широкое ровное поле, а потом раздвоилась. Женщина повернула вправо и первой спустилась в заросший кустами овраг.
– Теперь скоро, – предупредила она.
На окраине парка, окружавшего детский дом, Виктор остановился, подождал, пока подтянутся все красноармейцы. Тут отряд разбился на две части. Старший сержант Носов должен был со своей группой подобраться к главному входу, который охранялся часовыми, и, затаившись, ждать. В случае, если немцы поднимут тревогу, Носов должен был или уничтожить их, или заблокировать в доме.