Текст книги "Стук тыгдымского коня (СИ)"

Автор книги: Владимир Бриз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Поешь сначала.

– Я ел.

– Что ел?

– Там, в холодильнике.

– У него фи-и-ингалище, – радостно вклинилась в разговор Даша. – И поэтому он сейчас с Лилькой пойдет бить морду какому-то детородному органу.

А-а-а. Вот казявка маленькая. Ладно, хрен с ней с ветровкой. Никита не стал дожидаться реакции, и, хлопнув дверью, убежал из дому. За калиткой поправил наспех одетую обувь, и дальше пошел уже не спеша. Напротив, возле дома на лавочке сидел сосед Руслан Мамаев с девушкой. Вокруг толпилась группа подростков. Никита подошел поздороваться. Мамаев пожал протянутую руку, и продолжил рассказ:

– Сидим дальше в казарме. Из офицеров – один дежурный только. Лейтенант напуганный. Прожектора нам ночью все расстреляли, технику сами раскурочили, чтоб не угнали. Оружия нет. Черемуха только просроченная и распиратоы. Жрать нечего. Мандарины одни неспелые. А тут и грузины подоспели. Кто с ППШ, кто со Шмайстером, даже Максим притащили. Офицеров давайте нам, орут. Нету отвечаем. Лейтенанта спрятали сразу. Абхазы пидарасы орут. Армия с нами. Оружие отдавайте. В ящиках лежит, отвечаем. Они туда а там ломы, лопаты. Уехали. Часа не прошло Абхазы налетают. Та же песня. Грузины пидарасы, абхазы молодцы. Оружие отдавайте. Показали им ящики волшебные. А к вечеру ротный пришел. Отпустил летеху. Беги говорит. Семью спасай. Только форму сними. А у самого кровь горлом. А нам приказал лопатки саперные точить. Мда. Ночью они нам и пригодились. Хорошая штука. Голову как арбуз колят.

Глаза у Руслана вдруг заблестели, и он, потянувшись, взял в руки гитару, стоявшую возле забора.

– Как в сорок пятом наши деды шагали

По этой грязной и пыльной земле,

И им под ноги цветы бросали

Спасибо, солдат. Конец войне.

Но, видно, люди те позабыли

Фугасов вой, и ребячий крик,

Давно уж людям не снятся войны,

Давно уж солдат пришел с войны.

– И главное, меньше, чем за год все поменялось. Я ведь поначалу думал, в рай служить попал. Везде улыбаются, в гости тащат. Насуют чачи, персиков, винограда. Девать некуда. А потом началось. Золдатен. Оккупанты. Один прицепился, почему у меня СА на погонах. Советская Армия, – говорю. Нет, – отвечает. Ты – советский аферист. Козел носатый. Э-эх.

– На всех заборах читаем внятно:

Солдат Иван, уходи обратно,

Солдат Иван, уходи с дороги.

И снова, снова бутылки в ноги.

В нас камни били, и в нас стреляли,

В нас, как в мишени, ножи метали,

А мы все стояли, не отступали,

И только молча приказа ждали.

– А ведь только бы сказали. Голыми руками бы шушеру развеяли. Нет же. Сидели и смотрели. Только отбивались,и то на свой страх и риск.

– Старушка-мать от слез слепа,

Убили сына из-за угла,

И ей никто не даст ответ,

За что он погиб в девятнадцать лет.

А он был такой хороший парень,

И для девчонок на гитаре шпарил...

– Эй, ты чего, – Мамаев повернулся к девушке. – Плачешь, что ли? С ума сошла. Вот я рядом. С тобой.

Уханов потихоньку отошел на дорогу. В планах у него было еще зайти к Лепехину.

– По дороге катит телега,

А в телеге сидят дембеля,

У дороги старая дева,

Из телеги такие слова:

– Отслужил, слава тебе, Господи,

Отслужил, Господи, слава тебе,

Сла-ава тебе, Го-осподи, – доносилось вслед.

Лепехин с братом возились во дворе, мастеря загон для поросят. Увидав Никиту, Сашка воткнул топор в доску, и подошел к нему.

– В Куваевке был? – поинтересовался Уханов, разглядывая синее лицо друга.

– Да нет, – Сашка утер пот, и кивнул в сторону стоящего у двора КАМАЗа. – Папахен удружил. Возвращался он с рейса, и занесло его за каким-то в Лещевку. Еще и приспичило покупать там в ларьке себе, а продавцы его обсчитали. Батя и так с ними, и сяк, а они послали его подальше и ржут сидят. Ну, ты моего знаешь. Нежный и обидчивый. Прыг в КАМАЗ, и разнес ларек к ядрене фене. Хорошо хоть продавцов не подавил. Приезжает довольный, ставит КАМАЗ на прикол, и в запой. Хозяин ларька обозлился, конечно, пробил машину по номеру, и в гости. Я как раз из города приехал. Сижу, курю, никого не трогаю. Они мне: -Твой КАМАЗ. Мой, говорю. НУ и получил тут же в репу. Завтра стрела у нас.

– Много хотят?

– Угу. Просят не по-детски.

– Серьезные?

– Шелупонь. Ты же был в этой Лещевке. Дыра та еще. Рядом Плетневка совсем зачуханная. Стратегического значения не имеет. Серьезным там не интересно. Я справки навел. Четверо там рулят. Фюрер ихний продал бабушкин дом, и поставил ларек. Купил себе пестик газовый, расточил под мелкашку, и гоняет по округе пальцы веером, сопли пузырем, на ногах фигульки.

– Понятно.

– Я еще Питона подтянул. Думаю одолеем супостата.

– Питон – это хорошо. Веселее с Питоном. Ладно, пошел я с Лилькой мириться.

– Странные вы с ней, – фыркнул Лепехин, – люди сначала гуляют, смотрят друг на друга влюбленно, трогают по всякому, а уж потом мозги друг другу выносят. А вы сразу с конца начали. Ты хоть поцеловал ее за те два раза, что до дому проводил?

– Как же я ее поцелую, если одна гнусная сущность нажралась и обгадилась за ДК?

– Не обгадился, а не запланировано страдал.

– Из-за твоих страданий мне пришлось твою Машку до дома вести, чтобы твоего позора не увидела. Итог. Одна себе напридумывала хрен знает чего, вторая – обиделась.

– А вот не надо было кудряшками трясти. А я тут совсем не причем. У меня желудок слабенький и нервы.

Гл.15

Никита резво шагал по обочине, прокручивая в голове встречу с девушкой. Перед глазами маячила радужная картинка. Лавочка под вишней и крупные звезды. Так прекрасно лежать на этой лавочке, удобно устроив голову на коленках подружки. Курить, смотреть на звезды и есть вишню, слушая девичий щебет. Еще там есть кошка, которой очень нравится сидеть у него на груди и добавлять к происходящему умиротворенное мурчание. Из задумчивости его вывел поравнявшийся с ним мотоцикл. За рулем сидел Женька Питомников, по-простому Питон, в люльке сидел улыбающийся Таракин, он же Туранчокс, в танкистском шлеме.

– Садись, – предложил Питон.

Обрадовавшись, Уханов запрыгнул на заднее сидение.

– Мне на Южную, – сообщил он. – К трехэтажкам.

– Какие трехэтажки? – удивился Питомников. – Ты че? Не в курсах что ли?

– В смысле? – Никита почувствовал приближение какой то пакости.

– Ну ты ваще капец. Как с луны свалился. Не слышал что ли?

– Нет.

– Рассказываю. Битва сегодня с Хвощевскими. Там вчера Чижу с Кощеем по чавке накидали. Они клич кинули, и все, кто нашелся, сразу туда. Перевернули мы их клуб засранный вверх дном. Только им мало показалось, и они на сегодня нам встречу назначили.

Гребанный Лепехин, грустно подумал Уханов. Но вот нахрена мне надо было к нему заворачивать. Сидел бы сейчас с Лилькой, и в ус не дул.

Отказаться было совершенно невозможно. Во-первых, такой малодушный поступок тут же покрыл бы имя владельца несмываемым позором. А во-вторых, Питон очень нужен был завтра. Прыгая по ухабам и гремя железяками, железный конь поехал в другую сторону, все дальше и дальше увозя его от девушки.

Обширный двор ЦРБ, несколько лет используемый как место сбора, был заставлен всевозможными мотоциклами, среди которых уродцем выделялась двухместная СМЗ, или по простому инвалидка. В центре полыхал большой костер, разгоняя наступавшие сумерки. Рядом с ним неопрятной кучей был навален чей-то разобранный забор. В ней копались несколько ребят, выбирая штакетник по руке. Всего вокруг бродило в разном направлении больше ста человек молодежи. Со всех сторон доносились обрывки разговоров.

– Рулю я такой, на автопилоте, гляжу – пионеры в ботве сидят. И главное ботва такая симпатичная. Ну я гудэр тот еще. Пойду думаю. Заберу самую вкусную.

– Струна от контрабаса – это дрянь. Я бы с ней в сортир не пошел, не то чтобы на битву. Вот цепь от велосипеда – это вещь. А лучше от мотоцикла.

– Люблю я ее! Люблю, понимаешь! Открою глаза – она! Закрою – опять она!

– Мы ключом цвырк, цвырк. Бесполезно. Сдох Жигуленок. А тут эта хрень из-за посадок поднимается, огнями переливается, и прожектор на нас. Такая жуть нас взяла.

– Пять часов терпел – орет. Пока Катьку провожал. Умираю. Расстегнул ширинку, и как даст струей себе в лоб.

– Уха, зырь, – указал Женька на огромный вяз, на ветвях которого висели цепь, ремни, бейсболка, кроссовок и еще какие-то тряпки. – Трофейное дерево называется. Я придумал! Круто, да?

Никита угрюмо промолчал, только сплюнул себе под ноги и полез в кучу, выбирать себе палку по руке.

– Ну че? Пора что ли?-спросил Камиль Иссимбаев.

– Пора, – согласились с ним, и вскоре рычащая кавалькада, громыхая и бибикая, тронулась в путь. Ехали весело. С криками, свистом, гогоча и лихача, заняв обе дорожные полосы, так что встречные машины сворачивали на обочину от греха подальше. Но когда приехали до места, всю веселость, как ветром сдуло. Даже на первый взгляд противник превосходил Ветровских численностью где-то раза в три. Это был очень неприятный сюрприз. Питон несколько раз газанул, и заглушил мотор.

– Приехали, – оскалившись сообщил он, натягивая на правую руку перчатку с обрезанными пальцами. Заклепки на ней тускло отсвечивали в свете фар. – Туранчокс нунчаки.

Питомников взял у оруженосца оружие, и покрутил палочками, рассекая воздух.

– Уха, смотри. Сам делал. Эбонитовые.

– Че ты щеришься? – не выдержал Уханов. – Их, как собак не резанных. Весь район, небось, съехался. Вон тот, в фуфайке, явно Куваевский.

В ответ Женька беспечно пожал плечами.

– Большой мячик проще пинать. Туранчокс, подтверди.

Таракин неуверенно кивнул головой.

– Видишь, Никита, какую мы зверюгу с собой привезли. Да он один всех порвет. Ты, Туранчелло, главное нам парочку оставь, и тачанку мою береги. А еще, как начнется,не забудь Группу крови включить. Хочу, чтобы, как в кино, все было.

Уханов мрачно оглядел его довольное лицо, и подумал: – Блин, футболку угажу. А я за нее две ночи вагоны разгружал. Он решительно стянул ее с себя, и, сложив, положил в люльку, зябко поежившись. Питон истолковал этот жест по-своему, и одобрительно хмыкнул.

– Мужики, раздеваемся. Надо же как-то впотьмах своих различать.

От толпы Хвощевских вперед вышел здоровый детина, с длинными волосами, по-модному собранными на затылке в хвост. На плече он держал огромный обрезок трубы.

– На горе вонючей, стоял Ветров блядючий. Молитесь, мудачье! Щас вам всем смерть через улю-лю наступит!

– Ну, понеслась душа по кочкам, – вполголоса объявил Питон, и повесив нунчаки на шею, не спеша вышел вперед.

– Ты че там квакнул, лохматень подзаборная? – проорал он в ответ. – Берега попутал, или родился в муках?

– Да че ты с ним, как с живым разговариваешь? – с другого бока вперед вышел Виталька Царев, волоча по земле велосипедную цепь.– Оно же пахнет!

– Ну теперь на них вся надежда, – пробормотал стоящий рядом с Никитой Вовка Карев. – Сколько понтов накидают, столько и проживем.

А может и не будет ничего, – подумал Уханов. Как в прошлый раз с мужиками из Агрегатного. Постояли, поорали друг на друга и разошлись. Лилька там, наверное, икру вовсю мечет. Гребаный Лепехин.

Все началось внезапно. Задумавшийся Никита увидел перед собой перекошенную морду, и сильный удар в плечо свалил его на землю. Ударивший вторично замахнулся обрезком кабеля, но тут на него сбоку кто-то прыгнул, и, сцепившись, они укатились в сторону.

Уханов судорожно шарил по траве в поисках выпавшего штакетника, а когда, наконец, схватил его, подняться ему уже не дали. По разбитой стороне лица сильно ударили ногой. Никита сразу ослеп и потерял ориентир. Инстинктивно он отшатнулся в сторону. Над головой, что-то просвистело. Спина мгновенно покрылась нехорошими мурашками. Осознав, что следующим ударом его добьют, он наугад выставил перед собой палку, на которую тут же намоталась цепь противника, едва не выдернув ее из рук. Вспыхивающая искрами темнота наконец отступила, и Уханов увидел врага, который пытался освободить свое оружие, дергая цепь обоими руками. Никита выпустил палку, и прыгнул на упавшего от неожиданности парня. Несколько секунд они катались по земле, выдирая друг у друга из рук палку, обмотанную цепью. Рыча, Хвощевский умудрился сильно ударить коленом Уханова в живот, и, откатившись в сторону, вскочил. В свете звезд блеснул нож.

– Замочу!

– Су-у-ка, – взвыл Никита, и, широко размахнувшись, огрел его, что есть силы. Раздался треск. В стороны полетели куски деревяшки, нож, неприятно звякнувшая цепь, рухнувший противник. В руке остался только небольшой обломок оружия. Уханов кинулся к поверженному, и исступленно стал его пинать.

– Сука... сука.... сука, – яростно хрипел он, чувствуя, как поступивший в кровь адреналин, буквально разрывает его изнутри.

Страшное, и одновременно упоительно-прекрасное чувство, известное только тем, кто участвовал в массовых драках, захлестнуло его целиком, пробуждая инстинкты, доставшиеся от предков. Инстинкты, которые заставляли их объединяться в минуту сражения в единый организм, нацеленный только на ярость к врагу. Это свойство славянских народов хорошо было известно Суворову, утверждавшему, что пуля – дура, а штык – молодец. Свойство, которое долгое время пытались окультурить, вводя обычаи кулачных боев "стенка на стенку" со строгим кодексом правил, и которое полностью пытались изжить при советской власти, наложив на массовые драки запрет. Все было бесполезно. Время от времени молодые ребята все равно устраивали побоища, так до конца и не понимая, что же ими, в общем-то положительными и добрыми, движет. Только эпоха компьютеров постепенно свела такое поведение на нет, предложив взамен суррогат ощущений при участии в виртуальных боях. Слабое подобие, которое позволяет держать себя в рамках, но тратить на это массу времени под укоризненные взгляды женщин, не понимающих, как можно взрослым мужикам заниматься какой-то ерундой, и почему они так радуются, расстреляв нарисованный танк или убив особо противного монстра.

Покачиваясь, Уханов огляделся. Прямо перед ним двое избивали прижатого к мотоциклу Карева. Вовка, закрыв лицо ладонями и прикрывая живот локтями, только охал в ответ. Никита налетел сбоку, и ткнул обломком ближайшему неприятелю в ребра. Парень громко вскрикнул, выронив резиновый шланг. Из-под люльки, как чертик из коробки, выскочил Таракин и, добив его чем-то тяжелым, моментально нырнул обратно. Оставшийся в одиночестве Хвощевский неловко замахнулся армированным прутом, и Уханов прыгнул. Живот тут же отозвался дикой болью. Оказавшийся внизу враг заорал и вцепился зубами в плечо. Чувствуя, что дуреет от боли, Никита вырвался, и, снова получил сильный удар ногой в живот. Стиснув зубы, он лягнул наугад. Удар попал в цель, и Хвощевский на боку пополз в сторону, подвывая и держа руки между ног.

Карев, шатаясь, стал подниматься, цепляясь за мотоцикл разбитыми руками.

– Ненавижу, – шипел он вздувшимися губами, роняя на грудь густые красные слюни.

Вокруг теснили ветровских, держащихся из последних сил. "На мотоцикле в толпу въеду," – подумал Уханов. Дрожа от напряжения, он попытался встать, но тут же, охнув схватился за живот и упал на четвереньки.

Карев наконец-то поднялся, и, пошарив в люльке, развернулся, прислонившись к бензобаку спиной. В руках он держал самодельный пистолет, состоявший из запаянной на конце трубки, примотанной изолентой к деревянной ручке, который назывался "поджиг" или "пугач".

– Давай... давай, – бормотал он, неловко щелкая зажигалкой. – Щас я вам устрою небо в алмазах. П... проститутки.

Из темноты снова выскочил Таракин.

– Дурак, – закричал он. – Дурак! Там же наши!

Вовка поглядел на него безумными глазами, и в последний момент задрал ствол кверху. Грохнувший выстрел заставил хвощевских отхлынуть назад. Ветровские тут же воспользовались заминкой и побежали к спасительной технике. Вокруг все чаще раздавался рев двигателей. Уханов резко вскочил и снова упал. Его громко и мучительно вырвало. Почувствовав облегчение, он, вытирая рот рукой, бросился к месту, где только что стоял мотоцикл. Пусто. Вместо него на измятой, покрытой масляными пятнами траве валялись пугач и зажигалка. Подбежал растрепанный Питон.

– Та-а-ракин – гад! Убью тварину! Сто-ой!

– Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве, – доносилось затихая.

– Пас-скуда! – всегдашнее хладнокровие покинуло Женьку.

Прямо на друзей, свистя и улюлюкая, бежала толпа. Впереди, виляя и подпрыгивая, убегал Руденок. Погоню освещал ехавший сзади "Москвич". Никита подхватил валявшийся на земле пугач и зажигалку.

– Стоять! – не своим голосом проорал он.

Преследователи, увидав направленное на них оружие, остановились. Руденок добежал до своих, и встал рядом, жадно хватая ртом воздух. Из машины вылез невысокий жилистый паренек, бережно закрывавший окровавленным платком нижнюю половину лица.

– Мы же вас потом изувечим, – сообщил он, сплевывая.

– Стоять, я сказал! Положу всех! Колеса поотстреливаю, бошки порасшибаю! Суки, падлы, уроды! Бля!

– Он порасшибает, – подтвердил Питон. – Он же псих конченый. Мы его даже брать не хотели. Ты, мужик, отошел бы от тачки. Подальше от греха.

Парень с платком нехотя сделал несколько шагов назад.

– Договаривались же без ножей и огнестрела. Не по-пацански это.

– Ты это тому уродцу с ножом, что вон там валяется, скажи, – Никита чиркнул зажигалкой. – Дальше, я сказал!

Женька, не теряя времени, запрыгнул в машину. Враги забеспокоились, и потихоньку стали подходить ближе. Питон сдал вперед, и Руденок быстро юркнул на заднее сидение. Следом плюхнулся Никита.

– Стреляю! – крикнул он, и поднес зажигалку к трубке.

Хвощевские сразу отскочили назад налетая друг на друга, некоторые упали прикрыв голову руками.

–Ну ты, Уханыч, крут, – восхитился Питомников, выруливая на шоссе. – Я аж сам обосрался. А-а-а. Черт! Гонятся. Пальни вверх, чтоб отстали.

– Из члена, что ли, твоего пальнуть? – Никита бросил бесполезный пистолет под ноги. – Пустой, сволочь.

– О! Держись, взлетаем.

– Убьешь, – охнул Руденок, перекричав визг тормозов.

– Не дрезден, Рудик. Зато оторвались, – Женька снова был весел. – Короче. Я торможу на окраине, и разбегаемся в разные стороны. Вон уже Ветров показался.

Машину развернуло поперек дороги. Питон выскочил первым, и, кинув на прощание в лобовое стекло кирпичом, резво скрылся в темноте. Следом выпрыгнул Уханов. Одним махом он преодолел высокий забор, обдираясь о колючую проволоку, и, стиснув зубы, побежал, безжалостно топча грядки и спотыкаясь о капусту. На одном дыхании он перемахнул еще несколько оград, переполошил всех окрестных собак, и обессилев рухнул под большим деревом. Рядом упал Руденок. Некоторое время они лежали, слушая, как стихает лай.

– А мне нос свернули,– вдруг сообщил Руденок. – Мухе голову разнесли арматурой. Гусю тоже вроде. Ааа... черт. Мы на вишне лежим. Да и хрен с ней. Вот так съездили за хлебушком. А ты, Никит, белый весь. Аж светишься в темноте. У-у-у. Говноеды. Нос болит, не дотронуться. Как думаешь? Останется кривым? А? Да нет, не должно. У-у-у. Чмыри. Слышь, Уха. Ты за карты не обижайся. Нам сначала по приколу было, а потом ты борзеть начал.

– Да пошел ты, – Никита, кряхтя, поднялся.

Морщась, он пошевелил рукой, и с натугой перелез забор. Маленькая собачонка, тут же, лая, кинулась на него, пытаясь укусить. Уханов, примерившись, пнул ее по морде. Псина утробно тявкнула, и завиляла хвостом. Не обращая больше на нее внимания, он пошел в сторону дома. Минут через пятнадцать его окликнул Царев. Несколько человек расположились на детской площадке. Один лежал на лавочке. Над ним, склонившись, суетились девушки.

– Живой? На, накати, – Кощей протянул граненый стакан.

– Не хочу. Настроения нет.

– Надо. Стресс снять.

– Ну честно, не хочу.

– А на брудершафт? – одна из девушек подошла к Уханову, и, едва касаясь, провела по щеке.

– А с двумя? – подошла вторая.

– Лучше выпей, – оскаблился Кощей. – Не отстанут.

"Прямо, как дохлый викинг, – подумал Никита и взял стакан. – Бухло и валькирии. Только не так я это себе представлял".

Гл. 15

Проснулся Никита совершенно разбитым. Все тело ломило, и вдобавок не открывался один глаз. Он осторожно потрогал его рукой, и нащупал засохшую кровавую корку. "Вытек", – пронеслось в голове, и, подпрыгнув, несчастный побежал в ванную. Впрочем все оказалось не так страшно, просто из небольшой ранки на лбу натекла кровь и там засохла. Все еще чувствуя ужас, он оглядел себя целиком. Синяк расплылся на пол лица, челюсть припухла и побаливала, на плече багровел след от зубов, и вообще весь он был покрыт какими-то ссадинами, синячками и царапинами.

Никита открыл душ, и залез под прохладные струи, вспоминая дорогу домой.

Память услужливо показала картинку:

Он как-то сразу расслабился и опьянел, безвольно сев на край песочницы. Кащей, отсвечивая в свете фонаря большими розовыми ушами, рассказывал, как героически самолично поубивал человек пятьдесят врагов. Остальные, кроме лежавшего на лавочке, в описании подвигов от него не отставали, и только Никита, сжимая руку девушки, рассказывал ей что, левонарезная структура Вселенной – это очень занятная и крутая вещь. Нахлынувшее чувство стыда тут же заглушило боль, а память, словно насмехаясь, показала следующий момент:

Колонка, и его умывают. Он, шатаясь и опираясь на подставленное женское плечо, жалуется, что нечестно, когда на одного по трое, а с ножами это вообще неправильно. "Позо-орник", – обругал себя Уханов, растирая водяные струи по телу. Еще был какой-то бесконечный железный забор, окрашенный синей краской. Но что это был за забор, и почему он не кончался, Никита так и не вспомнил, как ни старался.

За завтраком снова состоялся неприятный разговор с мамой. Окончательно убедив себя, что ее беззащитного сынулю бьют, и скорее всего, бьют наркоманы, она приступила к активному допросу, требуя имена и фамилии негодяев.

– Сынок, не будь трусом. Поделись с мамой. Я найду на них управу, – убеждала она.

– Мам, ну че ты нагнетаешь? – не выдержал Никита. – Ребята подрались, а я разнимал. Случайно в глаз заехали. Делов-то. А так я бы сразу тебе все рассказал. Я сам их боюсь. Наркоманов этих. До ужаса.

– А в прошлые выходные тоже ребята? Не надо врать мне.

– В прошлые выходные мы упали на мотоцикле. Я же объяснял.

– Дома будешь сидеть. Я отменяю гульки твои ночные.

– Мам, ну вот че ты? Днем-то можно хоть. Я Сашке обещал помочь с загоном для поросят.

– Днем иди. И не стыдно тебе с рожей-то такой в добрые люди.

Оставшись один, Уханов позвонил Лильке. Девушка разговаривать не захотела. Ладно, потом помирюсь, как остынет, – подумал он, и пошел в сарай.

Отец давно перестроил доставшееся ему в наследство хозяйство. Обложил кирпичом и расширил дом, построил новенькую баню, гараж, и только сарай оставался нетронутым, выделяясь серыми от старости бревнами, на фоне новостроя. До середины вросший в землю, он был построен еще прадедом. Внутри было темновато и прохладно, потревоженные пылинки клубились в проникающем через маленькое оконце луче света.

Балка над головой имела множество потемневших от времени зарубок, сделанных топором. Первую зарубку поставил прадед в тысяча девятьсот пятнадцатом году, уходя на Первую Мировую Войну. В тысяча девятьсот девятнадцатом, вернувшись, он сделал еще четыре. По числу проведенных на службе лет. Следующую в тысяча девятьсот тридцать девятом

году оставил уже дед. Вернулся он только в сорок шестом, и добавил еще шесть. Дальше шли три отцовы – Венгрия, и две дядькины – Афганистан. Последней белела зарубка двоюродного брата, ушедшего в армию весной. Вернувшись, он добавит еще одну – Чечня. Никита, в детстве глядя на зарубки прадеда и деда, всегда удивлялся.

Столько лет. Почти столько же, сколько и ему. Целая жизнь. О том, что сам оставит восемь зарубок, вписав в летопись семьи Таджикистан, он еще не догадывался. Уханов чихнул, и пошел к ящикам с ненужным барахлом. Сняв стоявшие сверху, он принялся рыться в своих старых вещах.

– В детство впал? – съязвила заглянувшая сестренка, увидевшая брата, вертевшего игрушечный автомат.

– Ага. Ты коробку такую черную не видела?

– Нужна она мне.

Дашка исчезла, и вместо нее зашел отец.

– Ты бы лучше, чем херней маяться, картошку прополол.

– Прополю, пап. Прополю, – Никита наконец нашел нужную ему вещь, и, дождавшись пока отец уйдет с выбранной доской, достал из коробки реактивный сигнальный патрон, завернул его в пожелтевшую от времени газету, и отнес к себе в комнату.

– Малявка, пошли картошку полоть, – позвал он сестренку, сидящую у телевизора.

– Щаз-з. Итак все дела на мне, пока ты на учебе прохлаждаешься.

– И какие же такие дела?

Дашка не ответила, сделав вид что внимательно смотрит телепередачу. Усмехнувшись, Никита вышел из дома, и прихватив стоящую у крыльца мотыгу, пошел на огород. Сестра объявилась через двадцать минут.

– Давай, давай, негр. Работай. Солнце еще высоко.

Уханов вытер пот со лба и пристально ее осмотрел.

– Даш, а что это у тебя внизу за нитки болтаются?

– Где? – сестренка принялась пристально разглядывать подол.

– А это ноги! – захохотал брат.

– Дурак. Вот расскажу маме, что ты покуриваешь.

– А я тогда скажу, что Чапыгин жених твой.

– Это неправда. Никто не поверит.

– Я Синевой расскажу. Она поверит. А еще скажу, что целовались с ним в лопухах.

– Вот дурак-то, – Дашка несколько минут помолчала. – А знаешь что?

– Что?

– Тут тебя две девчонки спрашивали. Где ты, и когда приедешь.

– Ну и что?

– Одна такая... – Дашка, ожидавшая вопроса, злорадно сощурилась и изобразила смешную походку. – Тыц. Тыц. Кривоногая. Наверное, она твоя невеста. Хи-хи.

– Конечно моя. Обожаю кривоногих тыц-тыц.

– Вот дурак-то. Куклу мне потом починишь за это.

– За что?

– Потому что любишь меня. Вот за что.

Никита проводил удаляющуюся сестру глазами, и снова принялся воевать с сорняками. Травы было немного, и закончил он быстро. Потом растянулся на траве, с удовольствием вытянувшись, глядя на проплывающие облака. Стрекотали кузнечики. Запах полыни, смешиваясь с дымом растапливаемой бани, приятно щекотал ноздри, пробуждая детские воспоминания.

1985 год. Август

Хорошо спится на печи у бабушки. Сладко. А когда проснешься, можно никуда не спешить. Валятся в полудреме, и вдыхать въевшийся в стены запах дыма, хлеба и лепешек. Или разглядывать висевшие на стене портреты прадеда в белогвардейской форме и деда в буденовке. Хлопнула дверь. Никита увидел промелькнувшие кудри двоюродного брата и сразу зажмурил глаза, притворившись крепко спящим. С Гришкой они вчера сильно рассорились. Все началось с того, что бабушка наконец уступила его просьбам, и отдала дедову нагайку. Когда-то давно дед повесил

ее над входом, как символ того, что он хозяин этого дома. Символ был не двусмысленный, но пользовался он им редко. Несмотря на это вся семья знала: раз снял, то надо тут же всем от мала до велика бежать и прятаться в репьи. Ждать, когда остынет. Когда деда не стало, она долго висела еще на старом месте, и многочисленные внуки всячески пытались ей завладеть. После нескольких попыток похищения, бабушка нагайку спрятала. Так она и пылилась где-то в сундуках, пока не досталась самому младшему. Как же она была хороша! Чуть шевельнул рукой, и тут же раздавался звонкий хлопок. А еще ей здорово

было сшибать банки и бутылки, расставленные на пеньках. Но счастье длилось недолго. Никиту увидел двоюродный брат. Гришка был намного старше, и осенью должен был идти в армию.

– Вот как,– заметил он. – Нам значит и поиграть не давали, а городскому все – и вкусненькое, и нагайку. Дай-ка гляну на нее.

Несмотря на то, что Никита жил всего лишь в районном центре, тут его упорно считали городским. Причем родственники из местного райцентра таковыми не считались.

– Не дам, – Уханов справедливо полагал, что после просмотра он ее уже назад не получит.

– Дай, говорю, – брат подошел поближе, вытянув руку. – А то отыму.

– Не дам! – Никита решительно щелкнул плетью по протянутой руке.

– Аба! – подпрыгнул не ожидавший такого поворота Гришка. – Ну сейчас я тебе.

Уханов не отступал, стегая прыгающего брата, но когда тот выдернул из загородки жердь, не выдержал, и, хлестнув его по ногам, бросил оружие, резво залез на крышу, спрятавшись за трубой, грозя оттуда кулаком.

– Вот я тебя поймаю, – кричал снизу Гришка, почесывая вздувшиеся полосы на руках.

Никита, спрыгнувший с другой стороны в бурьян, не видел веселых чертиков у него в глазах и игравшую на губах улыбку.

– Хватит притворяться. Пойдем, че покажу.

Поняв, что его раскрыли, Уханов открыл глаза.

– Не пойду я с тобой. Ни тушканчиков ловить, ни голубей гонять. Я с тобой не дружу.

– А коней пойдешь смотреть?

– Коней?

– Племенных! В колхоз на раззавод пригнали. Кровь с молоком!

– Коней пойду. И нагайку мне верни.

– Верну потом. Поднимайся.

К конюшням братья подбирались со стороны оврага. Народа не было. Воскресенье. Только старый сторож, носивший смешное прозвание Ехор-Мохор, спал под телегой. Кони, и правда, были хороши. Как на выставке в ВДНХ, на которую его водил отец в Москве. Внутри Гришка перелез через загородку, и протянув жеребцу сахар.

– Красавец. Ай, красавец, – он трепал коня по холке, очищал ему глаза от мусора и целовал морду, – смотри и дедушка домовой уже косы заплел.

– Это не домовой. Это ласка. Нам в школе говорили.

– Как она может лапками-то, и кто это видел?

– Домового тоже никто не видел.

– Его и не увидишь. Это же домовой.

Уханов спорить не стал. Он каждое лето гостил у бабушки, и привык, что существует другой мир сильно отличающийся от фабричного поселка. Мир, где верят в домовых и коварных летунов. Где в банях

водятся шишиги – красивые зеленоволосые женщины, и после полуночи туда никто не ходит, потому что запарют вениками до смерти. О том, что мужчин ждет куда более приятная смерть через изнасилование, он узнал уже потом. В лесу водился дикий человек. Бабушка, всю жизнь проработавшая в лесхозе, несколько раз встречала его. Соседки, работающие там же, тоже подтверждали его наличие. Дикий человек описывался, как голый мужик с зелеными следами от поедаемой травы на бороде, и судя по рассказам, вреда не причинял, а только пугал женщин, всегда давая им убежать.

–А почему у нас ничего такого нет?-спрашивал Никита бабушку, после очередного рассказа.

–Потому что вы в городе сами хуже чертей. Любая нечисть напугается.

Там же жили колдуньи занимающиеся порчей скота и насыланием болезней. Одна жила напротив, через дорогу. Защита от них – либо разные носки носить. Если верить бабушке, никто кроме самих колдунов такой не пользовался. Либо фигу показать. А когда одна из таких бабок умирала, мужики лезли разбирать крышу. Вызванный из райцентра врач мог сообщить, что у больного сибирка, вызванная порчей. Тут он бессилен, надо заговаривать. И ведь заговаривали. Тетка Никиты и заговаривала. Еще запросто могли найти, берцовую кость с привязанным пучком седых волос под крыльцом. Кость извлекалась лопатой с чтением молитвы. Удивительно, но людей занимающихся такими делами жалели.