Текст книги "Девочка и мертвецы"

Автор книги: Владимир Данихнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ионыч обернулся.

– Не трожьте ее… – Марик сделал еще один шаг. – Не имеете права! Я вас…

Ионыч захохотал. Пихнул Марика ногой в живот: мальчишка повалился на тахту. Кровь брызнула на простыню.

– Ну-с? – Ионыч навис над хлопцем, прицелился в него из пистолета. – Будешь просить прощения, неблагодарный свиненок?

– Как тебя зовут? – задыхаясь, спросил Марик.

– Что?

– Ты не знаешь как тебя зовут, вонючий турище? Жаль. Я хотел хорошенько запомнить твое имя, чтоб знать, кого проклинать до конца дней после того, как я убью тебя!

– Ты – не свиненок, ты – волчонок, – усмехнулся Ионыч. – У меня нет имени. Зовут меня по отчеству: Ионыч. Со мной верный друг Федя и маленькая девочка по имени Катенька.

– Катенька не с вами, она ни в чем не виновата… – прошептал Марик. – Вы запугали ее.

– Да ну? – удивился Ионыч и выстрелил мальчишке в ногу. Марик дернулся, собрал остатки силы и плюнул Ионычу в лицо. Ионыча накрыло волной ярости: он схватил подушку и несколько раз ударил Марика по лицу. Подушка порвалась, перья взметнулись в воздух. Ионыч бросил подушку хлопцу на лицо и еще раз выстрелил. А потом еще. Патроны кончились, но Ионыч продолжал жать на спусковой крючок.

Сокольничий положил руку Ионычу на плечо:

– Всё, Ионыч, хватит уже.

Ионыч вздрогнул, убрал пистолет и отвернулся, содрогаясь от гадливости.

– Что ты, Ионыч, в самом-то деле? – Федя похлопал Ионыча по плечу. – Ну, не переживай ты так. Страшная вещь, конечно, случилась, но что теперь делать… А я скажу тебе что: жить дальше! Помнить и жить!

– Жуткое это дело, Федя: ребенка убивать, пусть мы ни в чем и не виноваты… – Ионыч усердно прятал глаза. – Давай ради частичной очистки кармы хотя бы спасем ту несчастную женщину, Анну, из заточения.

Федя кивнул, распихивая по карманам карандаши с Марикова стола:

– Дело богоугодное. Только учти, что я в карму не верю, а верю я в святой Китеж-град.

– Что-то совсем тяжко на душе, – пожаловался Ионыч, хватая бледную Катеньку за руку. – Надо срочно какой-нибудь положительный поступок совершить.

– Женщину спасти – самый что ни на есть положительный поступок.

– Твоя правда, Федя.

– Это мудрость во мне русская говорит.

Они ушли. С минуту в комнате было тихо. Потом ожили звучалки включенного компутера; заговорили сердитым голосом девочки по кличке Drakonitsa:

– Ну и? Давай, начинай хихикать, Марик. Я всё слышала и признаюсь: пару секунд даже верила в тот бред, что ты со своими знакомыми разыграл для меня. Убийство в прямом эфире, п-плин… Маричек, неужели ты думаешь, что я не в курсах, что ты обсмотрелся этих своих видюшек?! – Она крикнула надрывно, безумно: – Придурок! – Чуть спокойней: – Если ты не ответишь, удалю тебя из контактов и больше никогда не буду с тобой разговаривать! И е-мейл твой сотру нафиг! Потому что ты поступил фигово! А я, блин, из-за тебя всю ночь не спала, идиотка фигова, волновалась… а ты… шутник фигов! – Она вздохнула – как на излете – и прошептала: – Даю тебе пять секунд, и если не ответишь, удаляю: пять… четыре… три… два… два на веревочке… два на ниточке… один! – Она помолчала для очистки совести. – Вот как! Ну если для тебя шутка важнее, чем я, тогда прощай, тупой вонючий пастух!

За окном в заснеженный воздух поднялись злые синие искры.

С громким шипением из видеоящика выпалился точкель.

Глава двенадцатая

Завтракали в столовой. Сварили картошечки с укропчиком, разнообразных салатов настругали, зажарили огромный кусок сочной турятины. Катенька шоколадный пудинг сообразила, сверху пьяную вишню положила – для эстетической красоты. Ели из глубоких деревянных мисок, плевали на пол косточками и пуляли скатанным хлебным мякишем в массивный гарнитур красного дерева. Катенька носилась из кухни в столовую, таскала еду и выпивку. Выпивки было много, самой разнообразной: сливовые и ореховые настоечки, яблочная наливочка, кисловатое домашнее винцо, водочка государственного образца – всё, как полагается.

Наконец, Катеньке разрешили передохнуть и пожевать сухую хлебную корку с солью.

– Ты за мальчонку сильно не переживай, – сказал Ионыч, тщательно разжевывая кусок туриной ложноножищи. – Наркоман он был.

– Ширялся, – подтвердил Федя, впиваясь зубами в затесавшийся среди благородных блюд простой русский куриный окорочок. – Пастухи ширяются, чтоб с ума не сойти от постоянного общения со скотиной: обычная практика.

– Этот твой Марик в состоянии наркотического опьянения угрожал нам огнестрельным оружием, – заявил Ионыч, перекидывая из руки в руку пышущую жаром картофелину. – Сам не понимал, что творит.

– Так и было, а мы действовали в порядке самообороны. – Сокольничий перекрестился, выдул полный стакан крепчайшей ореховой настойки и закусил щедрой ложкой салата «Оливье». Рыгнул, смущенно хихикнул.

Катенька прошептала, слизывая соль с корки:

– Если вы, дяденьки, так говорите, то, верно, так оно и было.

– Вот именно, – сказал Ионыч, ради шутки прицеливаясь в Катеньку туриным хрящиком. – Так оно и было. Однако мы должны разобраться в причинах произошедшего и сделать нужные выводы, чтоб избежать подобных событий в будущем.

– Да что тут разбираться! – рассерженно бросил сокольничий, выплевывая на пол косточки вишни, вымоченной в коньяке. – Ширнулся, пистолетом угрожал! Чего тут думать-то? Или ты, Ионыч, нарка богопротивного оправдать решил?

– Ты старшим-то не перечь, Федя, – заметил Ионыч, надкусывая сочное белобокое яблоко. – Ишь, разошелся! Сказано разобраться – значит, разберемся.

– Ионыч, ты мужик умный и многое пережил, – сказал Федя, который и не думал успокаиваться и грыз при этом слоеный пирог со щучьей икрой. – Но сейчас я тебя понять не могу: зачем наркомана защищаешь? Им же, наркоманам, палец в рот сунь – руку по локоть отъедят!

Ионыч степенно раскурил папироску, затянулся и, закусив домашней колбаской, выдохнул сизый дым в лицо доброму сокольничему:

– Бездушная ты скотина, Федя. Мальчонка хоть и наркоман, но все-таки еще ребенок. Был ребенком, вернее, пока трагически не помер. А ты недостойные вещи задвигаешь: мол, если наркоман, то и не выпью за упокой души несчастного шкета.

– И не выпью! – заявил сокольничий, отодвигая от себя бутылку вишневой настойки. – Спасибочки, не будем: за наркоманов пить не намерены.

Ионыч схватил бутылку вишневки и выпил через затяг. Довольный собой и жизнью, обтер жирные губы скатеркой. Щелкнул пальцами, запуская в Катеньку вишневой косточкой:

– А я, как видишь, почтил память огольца! Выпил и не жалею! Потому что в отличие от тебя, бессердечного, сердце в груди имею. – Он постучал себя кулаком по животу. – Вот тут оно где-то. И хоть повинен я в смерти мальчонки только косвенно, душа у меня болит по-настоящему. А тебе, истинному убийце, всё по барабану, совсем о сострадании забыл.

– Погоди-ка, Ионыч. – Сокольничий почесал затылок трезубой вилочкой с наколотой на нее рассыпчатой картошечкой. – Как вдруг получилось, что я убийцей оказался? Это ведь ты, ты убил, Ионыч!

– Слушать тебя, бессердечного, больше не желаю, – заявил Ионыч и отвернулся к окну. За окном падали снежинки, с виду – вылитые звезды; где-то в снежной хмари серые следили за падающими снежинками-звездами и загадывали свои однообразные унылые желания.

– А и не слушай, – глухо отозвался Федя и уронил голову на сложенные руки. – Да только не виноват я ни перед тобой, ни перед богом, ни перед святыми, что проживают в священном граде Китеже! – Могучие плечи сокольничего затряслись.

Катенька погладила сокольничего по руке:

– Не плачь, дядя Федя. – Девочка отвернулась и прошептала: – Зачем плакать, болью сердце истязать? Не надо, дяденька… Хочешь, я тебе новые варежки свяжу?

«Мне хотя бы одни связала», – подумал Ионыч и сказал:

– Более всего нам надо разобраться в странном поступке Катюхи: почему она предала своего друга и открыла дверь. Почему ты так поступила, Катерина? Отвечай, не смущайся: люди мы свои, ругать зря не станем.

– Я открыла? – Девочка зажмурилась. – Ничего не помню, дяденьки. Серая муть в голове, страшно мне, знаю, что ужасное что-то ночью случилось, но чтоб открывала – не помню. И друга не помню, нет у меня друзей и не было никогда…

– Забывчивая наша, – вздохнул сокольничий и налил себе водки. – Блаженны забывчивые.

– Не помнишь? – удивился Ионыч. – Что, совсем ничего?

Катенька дожевала корочку и принялась собирать грязную посуду со стола.

– Катерина! Отвечай!

– Не помню, дяденька. Ничего плохого о вас не помню: помню только, что вы обо мне заботитесь, кормите и поите, помню, что жизнью вам обязана, а больше ничего и не помню.

– Помнишь о моем добре, а варежки одному Федьке вяжешь, – заметил Ионыч. – Почему так?

– Варежки вяжу… – повторила девочка и, не слыша окликов Ионыча, побрела на кухню – посуду мыть. Мыла и напевала простывшим голосом: «Я пытался уйти от охотника на мертвецов… я брал остренький ножик и правил тебя – моя жертва… жертва моя…» Что-то ей эти слова напоминали, какое-то недавнее событие, но Катенька не помнила точно какое. Домыв посуду, она вышла в коридор и пошла куда глаза глядят. Шагала по коридору, а кто-то хлопал в ладоши совсем рядом: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, как ребятенок на детском утреннике. Катенька посмотрела влево и увидела за окном серые некрасивые лица. Мертвяки прижимались осунувшимися рожами к замерзшему стеклу и хлопали в ладоши: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп.

– За окном буря, шум, вой, не должна я слышать, как вы хлопаете, – пожаловалась Катенька и схватилась за голову. – Но я слышу, слышу! Скажите, серенькие, почему я ничего не помню из того, что недавно произошло? Очень хочу вспомнить, но не получается. – Она подошла к окну и приложила к стеклу ладошку. Мертвяк замер, нарисовал белым пальцем на стекле сердечко. Пририсовал стрелу, протыкающую сердце, и капельки крови – хлоп-хлоп! – потекли к раме.

– Больно сердечку? – прошептала Катенька.

Серый медленно кивнул. Из-под черных глаз вытекла желтоватая жидкость – как слезы; тут же и замерзла.

– Глупенькие мои мертвецы, – ласково сказала Катенька. – Как бы я хотела вас пожалеть, согреть. Хочу впустить вас в дом, но не могу: если впущу, дяденьки рассердятся, побьют вас и снова на мороз выгонят.

– Катька-а-а-а! – закричал из столовой Ионыч. – А ну подь сюды!

Девочка вздрогнула, отшатнулась и нечаянно толкнула дверь, обитую иссиня-черным мехом. Дверь охотно отворилась: Катенька вошла в сумрачную комнату. Зажала ладошками рот, чтоб не закричать от страха: под потолком висела мертвая женщина в изорванном черном платье, с голыми ногами в кровяных потеках. Заунывно скрипела балка, через которую была перекинута просмоленная веревка. В комнате воняло парафином – на подоконнике стояла догорающая свеча; Катенька поспешно вышла, прикрыв дверь. Уперлась ладонью в стену, тяжело дыша и сглатывая: ее чуть не стошнило.

– Домой хочу, – прошептала Катенька. – Это очень страшный дом, зачем я здесь? Что тут делаю? – Она отдышалась и пошла вперед. – Это очень большой дом. Чтоб содержать его в порядке, мне пришлось бы трудиться целый день. Это очень-очень большой дом. Что я ему, зачем он мне?

Катенька поднялась на второй этаж. Тут было темно, из окон сочился серебряный свет, покрывавший стену бледными пятнами, что походили на мертвые лица. Девочка вела рукой по холодным лицам-пятнам и вскоре оказалась у лестницы, спиралью уходившей вниз. Лестница привела ее в переднюю. Катенька подошла к парадной двери, огляделась. У двери штабелями стояли унты и потрепанные зонтики из легкой турьей шерсти. Катенька взяла один такой зонтик, раскрыла. У зонтика была сломана спица: свисала, как металлическая капля.

В дверь поскреблись. Катенька решила, что это серые – добрались-таки. Положила раскрытый зонтик на плечо, схватилась за рассохшийся деревянный засов, отодвинула. Толкнула сбитую из широких досок тяжелую дверь. В лицо сыпануло снежинками, мороз проник под свитер, ущипнул нос и щеки, демонстрируя, что шутить не намерен.

На пороге стоял огромный белый пес, припорошенный снегом. За спиной зверя болтался кусок оборванной веревки. Пес внимательно изучал девочку умными черными глазами. Катенька шагнула назад. Пес переступил порог, оставляя мокрые следы на конопляном коврике у входа. Стряхнул с шерсти снег. Обнюхал пол и Катины ноги, жалобно тявкнул. Катенька улыбнулась и опустилась на колени. Погладила пса по голове, почесала ему подбородок. Она раньше не видела собак так близко и мало знала об их повадках и предпочтениях, но рассудила, что ласка, которая нравится кошке Мурке, придется по душе и псу.

В изъеденной могильными червями памяти всплыло имя: Балык.

– Я пахну твоим хозяином, Балычок? – спросила Катенька, обнимая пса. – Поэтому ты меня не тронул?

Пес гавкнул. Оскалился, посмотрел на лестницу.

– Пожалуйста, не надо… – Катенька покрепче прижалась к собаке. – Дяденьки хорошие, Балычок. Честное слово, хорошие! Бывает, они совершают дурные поступки, но это не со зла, им в жизни тяжело пришлось, вот и…

– Катя!! – заорал Ионыч издалека. – Что там у тебя?!

Пес оглушительно залаял, вывернулся из Катиных рук. Катя упала, но в последний момент успела ухватить собаку за обрывок веревки.

– Балык! Стой!

Пес зарычал, дернулся. Катя вскрикнула: веревка до крови подрала кожу. Пальцы соскользнули, и Балык оказался на свободе. В два могучих прыжка он достиг лестницы и метнулся наверх. Катеньке показалось, что лестничные ступеньки сминаются под тяжелыми лапами взбешенного животного. Она с пола швырнула в зверя зонтик, но промахнулась. Балык исчез в темноте коридора. Девочка поднялась и закричала, пронзительным голосом распугав всех серых в округе:

– Дяденьки, спасайтесь!!

Глава тринадцатая

Ионыч решительно нахмурился и достал пистолет.

– Федя, спорим под интерес, что я попаду в бронзовую ручку на двери с первого раза?

– Не попадешь, – буркнул сокольничий, меланхолично догрызая турью ложноляжку.

– Откуда в тебе взялся этот нигилизм? – Ионыч со злым любопытством посмотрел на Федю. – Если бы я не был так откровенно сыт, я б серьезно на тебя разозлился, Федор. Тебе повезло, что я хорошенько набил брюхо и вместо злости испытываю любопытство.

– С тобой тоже много всяких перемен произошло, Ионыч, – обиженно прогудел Федя. – Например, в последнее время ты что-то больно много умничаешь.

– Глупостью я никогда и не отличался, – заметил Ионыч, прищурив левый глаз. – Или ты утверждаешь обратное?

Сокольничий вздохнул:

– Кому как не мне знать, Ионыч, что мужик ты умный, подкованный. Но не о том я речь веду! Не о том!

– А о чем же?

– О том, что ты используешь свой ум, чтобы провести меня, своего друга. Вот сегодня: слово за слово, и ты обвинил меня в смертоубийстве несовершеннолетнего наркомана. Но ведь это ты жал на спуск! Ты, Ионыч!

Ионыч испытал подобие стыда, но отступать не захотел:

– Может, я и нажал на спуск. Но что с того? Разве я виноват? Вот скажи мне, Федя, только не юли: кто больший убийца – судья, вынесший смертный приговор, или палач, приведший этот приговор в исполнение?

Федя пораскинул умом.

– Судья, знамо дело, больший убийца.

– Вот! – воскликнул Ионыч. Взмахнул рукой с пистолетом и нечаянно нажал на спусковой крючок. Пес Балык как раз в этот момент распахнул рогами дверь и замер на пороге, чтоб трезво оценить обстановку. Пуля раскроила собаке череп, и Балыка откинуло назад. Белая туша заскользила по начищенному паркету и замерла в коридоре, в тени у батареи отопления. Федя Балыка вовсе не заметил, только скривился от шума. Ионыч же решил, что мелькнувший в дверном проеме пес – плод его подстегнутого алкоголем воображения. – Так вот, – продолжил Ионыч, пряча пистолет за пояс – от греха подальше, – в нашем случае я – палач. А судьи кто?

– Я и Катенька, – прошептал сокольничий, уронил голову в яблочно-морковный салат и горько заплакал.

– Не переживай так, – Ионыч похлопал сокольничего по плечу. – Для упрощения ситуации снимем с тебя вину, а главным судией назовем Катеньку. В конце концов, именно она решила судьбу мальчонки, открыв нам дверь. Верно?

Сокольничий захрапел.

Ионыч подвинулся к нему, послушал минутку и, убедившись, что Федя крепко спит, перекрестил его.

– Спи, друг мой Федя. Дурак ты, конечно, но дурак хороший, полезный. Спи и мечтай во сне о граде Китеже.

На пороге комнаты появилась запыхавшаяся Катенька.

– Дяденька! – шептала она, задыхаясь. – Дядя…

Ионыч поднялся, сунул большие пальцы рук под ремень, приосанился.

– Пошли, Катюха, тарелку посмотрим. Может, ее полить надо.

– Там же буря… – Катенька схватилась за сердце.

– «Там фе буфя», – передразнил ее Ионыч, добродушное настроение которого быстро улетучивалось. – У Пяткина есть прямой ход в гараж. По нему и пойдем.

– Как скажете, дядя Ионыч.

Ионыч вышел в коридор. Случайно наступил на хвост мертвому Балыку, выругался. Пригляделся.

– До чего дошел этот наркоман Пяткин, – прошептал потрясенно. – Катюха, видела? Собственную собаку пристрелил и оставил гнить в коридоре. Вот маньяк!

– Бедный Балычок. – Катенькины губы задрожали.

– Ладно, приберись тут, – велел Ионыч. – Собаку на ужин сообрази. А я самостоятельно в гараж схожу.

Катенька кивнула и побежала за шваброй.

Глава четырнадцатая

Тарелку решили согреть в турьем дереве. Сделали глубокий надрез на красном мясном стволе, сунули инопланетный аппарат внутрь. В срочном порядке зашили рану суровой ниткой, пока вся кровь не вытекла. Тур глухо застонал, белая шерсть на верхушке «пальмы» встрепенулась и поникла. Коричневые глазные яблоки, напоминавшие издалека сочные ананасы, помутнели.

– Сдохнет, – сказал Федя.

– Сдохнет так сдохнет, тебе-то что? – Ионыч нахмурился. – Завтра буря утихнет, заберем тарелку и сдернем отсюда.

– Эх, Ионыч, – сокольничий засмеялся, – кажется мне, что в Пушкино ждет нас совсем новая, хорошая жизнь! Предчувствие у меня такое, Ионыч!

– Славное предчувствие, – проворчал Ионыч. – Твои бы предчувствия да богу в уши.

– Так и будет! Точно тебе говорю!

Ионыч добродушно усмехнулся Фединой наивности.

Сокольничий положил Ионычу руку на плечо и задушевно предложил:

– Ионыч, а давай друг другу, как это по-научному, помастурбируем! Но не как гомосеки какие-нибудь, мы ведь не такие, мы – настоящие мужики, а по-хорошему! По-братски!

Ионыч не успел толком осмыслить Федино неожиданное предложение, а уже вломил ему промеж глаз. Сокольничий подобно тяжелому кулю с волчьими ягодами свалился на пол.

– Ионыч, ты чего… – пробормотал сокольничий, испуганно глядя на товарища.

– Щас еще вломлю, – предупредил Ионыч, содрогаясь от ярости и отвращения. – Не могу не вломить, ты уж прости, Федя.

Сокольничий закрыл лицо руками:

– Да пошутил я! Что ты в самом-то деле?!

Ионыч остановился подле него, заскрежетал зубами.

– Вот и я… «пошутил».

– Идем бухать, Ионыч, – предложил Федя робко. – Бухать, как мне кажется, занятие лучшее, в сравнении с битьем морд.

– А вот это давай.

– И песню споем? – с надеждой спросил сокольничий.

– Споем.

Они обнялись и, горланя песню, пошли пить.

За спинами друзей стонала от боли турья пальма.

Глава пятнадцатая

Уезжали рано поутру. Турье дерево издохло, высохло, крепко сжало внутренностями тарелку. Приложив неимоверные усилия, Федя вытащил ее, обтер теплой влажной тряпочкой. Загорелась зеленая лампочка. Ионыч ни с того ни с сего сложил руки ковшиком и упал перед тарелкой на колени. Сокольничий удивленно посмотрел на него.

– Ионыч, ты чего?

Ионыч смутился и проворчал, вставая:

– Я подумал, что раз уж мы притворяемся, будто совершаем смертоубийства из-за тарелкиных приказов, то для вящего правдоподобия надо бы ей, тарелочке нашей, поклоняться изредка…

– Верно подмечено, – согласился Федя. – Светлая у тебя голова, Ионыч!

Они взяли тарелку и перенесли ее в вездеход вместе с награбленным барахлом. Федя подобрал в Аннином гардеробе для Катеньки ношеную, но крепкую шубку, однако Ионыч шубку отобрал и постелил себе под зад вместо коврика. Вездеход тронулся, ломая тонкую ледяную корку. Выехали на заснеженную дорогу, петлявшую в теплых камнях. Камни, отойдя от бури, набрались подземной силы и щедро отдавали тепло в окружающий мир; снег рядом с ними быстро таял, проклевывалась черная травка.

Тем временем с юга к дому Пяткиных подошел мертвяк.

Мертвецу казалось, что он бежит. На самом деле он едва передвигал набухшими от воды ногами. Его одежда местами изорвалась, кожа на лице облетела, как штукатурка в нежилом фонде, а примерзшие к ногам сапоги издалека казались копытами гигантского козлища. Серый вошел в дом. Он не удивился и не испугался царившей здесь пустоты и холода: для мертвяка это было обычное состояние; он и внутри был таков. Мертвец нашел в коридоре мертвого пса, похлопал его по спине. Потом натолкнулся на Марика. Схватил его слабыми руками за ноги, потащил через весь дом к выходу.

Это действие заняло у него почти два часа.

Серый положил Марика на снег и наблюдал, как мертвый мальчишка проваливается в белую рыхлую кашу, как снег высасывает из кожи все цвета, кроме серого и белого, а голубые искры проникают в тело мальчишки и меняют его, преобразуя внутренние органы в пузыри с темно-синей жидкостью.

Наконец, Марик открыл глаза. Новые глаза: иссиня-черные, маслянистые.

– Очнулс? – спросил серый.

– Забыл слово, – признался Марик, лежа на спине и разглядывая небо. Небо было молочно-белое, без единого облачка. В зените кружили скучные черные птицы.

И тишина.

– Прив, – сказал серый. – Как тебя зов?

– Меня зовут Марик, – сказал Марик.

– А меня – Машка. – Cерый ткнул указательным пальцем себя в лоб. Содрал висящий на кровяной ниточке лоскуток кожи, проследил за тем, как он медленно опускается на снег.

Мальчик сел. С удивлением посмотрел на стекавшие с пальцев голубые искры.

– Что это?

– Голубые искры, – объяснил Машка. – Силу дают. Силу отнима. Ты не умира, потому что они.

– Машка? – Марик задумался. – Вы же… забыл слово.

– Муж, – подсказал Машка.

– Мужчина, – поправил Марик.

– Муж, – повторил Машка. – Машка – жен имя. Но это одно имя, котор я помню.

– Это женское… – Марик нахмурился. – Забыл слово.

– Имя, – подсказал Машка.

– Я дам тебе другое забыл слово, – предложил Марик. – Мужское.

– Как хоч. – Машка пожал плечами. Левое плечо опустил, а правое не смог.

– Почему Машка? – подумав, спросил Марик.

– Девк мою так звал, – сказал Машка. – Обещал в клуб своди. Годовщи у нас был.

– Забыл слово, – прошептал Марик. – И что дальше?

– Убили мен.

– И меня убили, – прошептал Марик, чувствуя, как в голове ворочается клубок страшных воспоминаний, да только размотаться никак не может.

В боку закололо.

– Фермеры с холма, – сказал Машка. – Убийц.

– Ты за ними? – спросил Марик. – Забыл слово.

– За ним, – сказал Машка. – Девк в таком виде не покаж. Остается за ним.

– Забыл слово, – сказал Марик. – Забыл слово. Давай я буду звать тебя Сармат Павлиныч.

– Хорош им. – Машка кивнул. – Повтори, пож.

– Забыл слово, – признался Марик, вставая. – Тогда я буду звать тебя Иннокент Винный.

– Хорош им. – Машка повернулся и пошел по дороге на юг. – Идем.

– За убийцами?

– За убий.

Они пошли на юг. Их вело какое-то новое чутье, позволявшее чувствовать убийц на большом расстоянии. Они не смогли бы объяснить, откуда взялось это чутье и каким образом они им пользуются; они в таком состоянии вообще могли объяснить очень немногое, и каждый час забывали что-то из старой жизни. Их память напоминала песочные часы – каждую секунду песчинка-воспоминание проваливалась в нижний сосуд, мистическим образом связанный с ненасытной бездной, и навсегда исчезала там. Они наловчились удерживать часть воспоминаний, используя содержавшиеся в снегу голубые искры. Изредка они, сами не зная зачем, наклонялись и хлопали ладонями по ледяной корке или по камню – хлоп-хлоп, а потом шли дальше.

– Я буду звать тебя Киноген Готовцев.

– Дав.

– Забыл слово.

– Что?

– Хотел забыл слово, но забыл слово.

– Убийц, найд.

У Марика закололо в боку.

Мальчик прошептал:

– Девочка не виновата.

– Для мальч всегда девоч не винова, – сказал Машка и засмеялся-закудахтал: – Подкаблучник! – Объяснил серьезно: – Так звала меня сестр, когд злилась. А я прост люб Машку.

– Девочка не виновата, – упрямо повторил Марик.

Машка задумался.

– Машкой звали мою девк. Она не винов. Я винов.

– Ее забыл слово Катенька, – сказал Марик. – Она забыл слово хорошей девчонкой. Я хотел с ней дружить. Я хотел забыл слово.

Машка поднял голову:

– Я помню, как свою девк целова.

– Це-ло-вал, – сказал Марик. – «Целовал» – хорошее забыл слово.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись-закудахтали, старательно и с видимым усилием:

– Ха. Ха. Ха. Ха. Ха. Ха.

Снег таял неравномерно, обнажал сырую, податливую, пахнущую прелой травой землю.

Утопая по щиколотку в грязи, серые шли по разбитой красной дороге меж теплых камней. Шли на юг, в Пушкино.