Текст книги "Загадка 602-й версты"
Автор книги: Владимир Мильчаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Невдомек им было, что работа на лесопилке дает Алешке право на вопрос о профессии гордо ответить «рабочий».
Сейчас Алешка с полным основанием чувствовал себя пусть крохотной, но все-таки частицей великого класса, который около десяти лет тому назад совершил революцию. Революцию, отзвуки которой сейчас гремят над всем миром и никогда не умолкнут. В общем, Алешка был горд и счастлив от сознания, что он рабочий, и мечтал перейти на такой лесозавод, где работали бы тысячи человек, а не тридцать, как сейчас на лесопилке.
Впрочем, от перехода на крупный лесозавод Алешку удерживали две весьма основательные причины. Во-первых, упорно ходили слухи, что именно такой завод через год-два будут строить на этой самой станции, а во-вторых, секретарем комсомольской ячейки станции, лесосклада и лесопилки была отчаянная и озорная Глаша – маркировщица леса. Алешка был уверен, что он подчиняется Глаше только как секретарю ячейки, но зато вся ячейка хорошо знала, что Алешка без памяти влюблен в голубоглазого секретаря.
В общем, Алешка всегда был весел и счастлив, как бывают веселы и счастливы молодые, здоровые парни, влюбленные в жизнь, работу и девушку.
Занятый своими мыслями, Иван не обратил внимания на то, что Алешка чем-то встревожен, что он, несмотря на мороз, даже расстегнул полушубок и весь раскраснелся от быстрой ходьбы.
– А-а. Откуда так рано?– поздоровался с юношей Иван.
– Из дому,– отрывисто дыша, ответил Алешка.– Из Папиненок. Можно спросить тебя, товарищ Полозов, об одной вещи?
– Валяй,– согласился Иван.– Только покороче, я спешу.
Полозову хорошо была известна способность Алешки говорить по любому вопросу многословно.
– Скажи, товарищ Полозов,– возбужденно заговорил Алешка.– Вот ты едешь на лошади и вдруг – на дороге покойник?..
– Покойник?– машинально переспросил Иван,– Почему он на дороге?
– Я говорю, к примеру. Ты едешь по дороге...– начал снова Алешка.
– Лошадь ни в какую не пойдет на мертвеца,– чтобы отвязаться от любопытствующего юноши, ответил Иван.– Лошадь мертвеца сразу почует.
– Ты это твердо знаешь?– заволновался Алешка.
– Твердо,– усмехнулся Иван.– Собственным задом проверил. Когда под Ново-Троицким банду догоняли, мой конь на галопе так шарахнулся от убитого бандита, что я вверх тормашками вылетел из седла. Так что проверено на опыте, можешь не сомневаться.
– Это хорошо,– чему-то обрадовался Алешка и сразу же поправился,– то есть не то хорошо, что ты вылетел из седла, а...
– Знаешь, Алеша!– перебил его Иван.– Потом об этом поговорим. А сейчас я очень занят.
Пожав остановленному на полуфразе Алешке руку, Иван торопливо зашагал к казарме. Алешка недоумевающе посмотрел ему вслед.
В глубине души юноша завидовал тому, что Полозов, такой же как и он комсомолец, всего лишь на несколько лет старше его – Алешки, успел уж повоевать за революцию, был ранен и даже награжден именным оружием – маузером. Как горько жалел Алешка, что опоздал родиться, всего на несколько лет и опоздал-то, а повоевать за Советскую власть уже не пришлось, Одна надежда на мировую революцию. Вот начнется она, и для Алешки дела хватит. А пока Алешка мог только завидовать Полозову, гордиться близким с ним знакомством, стараться походить на него и усиленно тренироваться в стрельбе. Но сегодня Полозов какой-то необычный, может, снова рана заболела?
Проводив Полозова глазами, Алешка пошел к будке стрелочника. Сегодня у него выходной, но дел все равно немало. Сначала надо подменить старика-дядьку. На это уйдет часа три не меньше. Потом попытаться, как будто случайно, повстречаться с Глашей. Может быть, даже удастся уговорить ее пойти вечером в избу-читальню.
А Иван, позвонив в отдел, услышал от Сазонова, что Могутченко выехал к нему.
– Пойду встречать,– торопливо сказал он Сазонову.
– Никуда не ходи,– предупредил Сазонов.– У начальника свои дела. Покончит с ними и придет к тебе. Велел ждать его в расположении взвода. Ясно?
– Как божий день,– буркнул в ответ Иван. Повесив трубку телефона, он, не раздеваясь, прилег на кровать и сразу провалился в темноту и темень сна.
VII Плохие вести из лесосек
У Могутченко была особенность, сильно помогавшая ему в работе. Он умел, если это было нужно, становиться неприметным, не привлекающим ничьего внимания. Этому способствовало не зависящее от Могутченко обстоятельство. Народ в северных краях нашей страны, выросший в суровых условиях, привыкший к тяжелому физическому труду на холоде, отличается здоровьем, крепостью и силой. Среди мужиков богатырского телосложения, кряжистых, дышащих силой, фигура Могутченко не выделялась. Фамилию начальника отдела слыхали многие, но в лицо его знало ограниченное число людей, тем более что даже ближайшие сотрудники и те редко видели Могутченко в форменной одежде.
И сегодня, приехав на станцию, Могутченко обошел все места, где обычно собиралось много народу. И у магазина, и в зале ожидания, и среди уходящих с работы лесорубов и возчиков, ожидавших получку около конторки леспромхоза, побывал начальник отдела. Он слушал чужие разговоры и сам заводил разговор, угощался махоркой из гостеприимно развернутых кисетов и сам угощал собеседников самосадом из удобной и вместительной жестянки, на которой еще не окончательно стерлось слово «Ландрин». Правда, сам он тоже крутил цигарки из газетной бумаги. Свою объемистую трубку Могутченко в таких случаях не вытаскивал из кармана.
Но чем больше слушал и говорил начальник отдела, тем озабоченнее становилось его лицо, а после разговора с рассчитывающимися лесорубами и возчиками оно совсем помрачнело.
От конторки леспромхоза, перейдя небольшую пристанционную площадь, Могутченко через зал ожидания вошел в дверь, на которой висела вывеска: «Телеграф. Посторонним вход воспрещен».
В аппаратной был только один дежурный телеграфист.
Высокий и очень худой, он был одет в просторную черного сукна гимнастерку. Из-под широкого воротничка гимнастерки виднелся треугольник тельняшки.
Увидев входившего Могутченко, телеграфист радостно улыбнулся.
– Угадал,– вместо приветствия провозгласил Могутченко, пожимая тощую руку телеграфиста.– Я ведь и потрафлял к твоему дежурству.
– Черта с два,– рассмеялся телеграфист.– Мне Сазонов позвонил. Вот я и послал напарника дополнительно отдыхать, чтобы с тобой повидаться без чужих.
– Что нового?
– Хорошего мало. Звон большой начинается.– Телеграфист отпер обитый железом служебный шкаф и, вытащив из него тощую пачку сколотых булавкой бумажек, протянул ее Могутченко.– Это вчерашнее. Сейчас принесу, что за ночь накопилось.
– Полозов был?
– Вторую неделю не вижу. Не заболел ли?
– Все может быть,– ответил Могутченко, просматривая переданные ему бумажки.
Телеграфист поднялся и, прихрамывая, подошел к вешалке. Глядя, как он набрасывает на тощие плечи полушубок, начальник отдела еще более помрачнел и сердито проговорил:
– Совсем ты, Серега, стал моща мощой. Гимнастерка-то как на колу.
– Да,– недовольно протянул телеграфист.– Теперь, пожалуй, никто и не поверит, что этот воротничок мне тесен был.
– Завтра же устрою нашим бюрократам из дорпрофсожа такой аврал...
– А что они сделают,– уже сердясь, ответил телеграфист.– Если природа не осилит, так лекарство не поможет. Вон Ванюшу Полозова ты сюда привез совсем дохлым, а сейчас? Значит, природный корень у него еще здоров. А меня, видать, в самый корень ударило. Тут, братишка, ни лесной воздух, ни лекарства не помогут, раз корень усыхать начал.
– Ну, развел...– повысил голос Могутченко.– Врачи должны лечить и вылечивать, иначе на хрен они нужны. Чем сейчас лечат?
– Пью нутряной медвежий жир с молоком и с медом,– помолчав, ответил телеграфист и, вздохнув, добавил:– Кажется, помогает.
– Врач прописал или бабки посоветовали?
– Врач. Закрепил за мною дорпрофсож врача, а летом в Крым или на Кавказ послать обещают. Так что ты ребят зря не гоняй. Они, что могут, делают.
Телеграфист запахнул полушубок и вышел. Могутченко посмотрел ему вслед и удрученно покачал головой. «Золотой человек, балтиец. А вот не залечил в свое время ранение и гаснет».
Уже давно в вокзальном помещении появился небольшой, но крепкий ящик, надежно прибитый к стене, с краткой надписью «для жалоб». Ключ от ящика хранился у телеграфиста, являвшегося одновременно секретарем партийной ячейки. Раз в сутки, обычно ночью, когда помещение пустовало, телеграфист открывал ящичек и забирал «жалобы», которые через несколько часов попадали в отдел на Узловую.
Начальник станции Жеребцов вначале косился на этот ящик, ожидая от него всяческих неприятностей, но постепенно успокоился. До недавнего времени ящик обычно пустовал. Только после драмы на шестьсот второй версте «жалобы» в ящик стали попадать в большом количестве. Вот и сегодня телеграфист вынул из него несколько треугольничков или просто сложенных в несколько раз четвертушек бумаги. На каждой разными, но всегда корявыми почерками было написано: «Могутченко», а иногда и добавлено «в собственные руки». В свое время Могутченко думал, не освободить ли телеграфиста от наблюдения за ящиком, поручив это дело Полозову, но решил пока оставить так, как есть. Иван и до сих пор не подозревал, что за жалобы и кем опускаются в этот ящик.
Сидя в аппаратной, Могутченко внимательно читал вначале бумажки, переданные ему из шкафа, а затем только что принесенные телеграфистом. Это были сведения из лесосек из артелей лесорубов, с лесопилки, из артелей лесовозчиков и даже от рабочих с лесосклада, столь бдительно охранявшегося взводом Полозова.
С каждой прочитанной и отложенной в сторону бумажкой лицо начальника отдела все более мрачнело. Тревожной стала обстановка на лесозаготовках. Если в первых донесениях люди сообщали Могутченко, что говорят в народе об убийстве Когутов, то сейчас каждый листок бил тревогу. Весть о том, что путевой обходчик Когут не успокоился во гробе, а ходит то ли в поисках тех, кто его убил, то ли готовя гибель всему окрестному люду, варьировалась в каждом донесении.
Человек, работающий на складе, так прямо и написал! «Известный всем Немко, как говорят, сам видел мертвого обходчика, когда тот ломал запор ставни в своем доме. Следов покойника на снегу не осталось, а шкворень действительно сломан и ставень приоткрыт. Это я видел сам, прямо с рельсов, а ближе не подходил, чтобы не попасть под подозрение. С Немко поговорить не мог. Его наняли во взвод охраны двор от снега очищать и никуда на сторону не пущают. А снегопады почти каждый день, и чистить Немко придется почитай до весны и поговорить с ним возможности не предвидится. К сему...»
Прочитав это сообщение, Могутченко усмехнулся. «Молодцы хлопцы,– подумал он о командире взвода и его подчиненных.– Основной источник слухов перекрыли».
Однако лишить Немко возможности болтать оказалось уже недостаточным. Сказанная этим полоумным нелепица уже жила самостоятельно, обросла подробностями и, как на крыльях, разлетелась по округе.
Из одной из самых дальних лесосек, где артели лесорубов жили в так называемом «аэроплане», огромном бараке человек на семьсот, построенном Лесохимом на берегу лесного озера, сообщалось, что там видели Когута ночью у проруби, из которой брали воду для хозяйственных нужд.
«Эк, куда уж занесло!– даже удивился Могутченко.– До «аэроплана» отсюда верст тридцать с гаком. И видели покойника сразу трое лесорубов из артели Логунова. Интересно, что это за Логунов Артамон Феоктистович?– размышлял Могутченко, выписывая фамилию из донесения в записную книжку.– Сдается мне, что с теми, кто нацеливался на домик Когутов, он не связан. Самостоятельно работает, прохвост, палочки в колеса советской власти тихой сапой сунуть пытается».
Почти в каждом сообщении говорилось о тревожных слухах, пугающих суеверных лесорубов. «Черти сиволобые,– с горькой усмешкой думал о них Могутченко.– Такую силу в гражданской войне раздолбали – поверили в большевиков. Попробуй какой гад впрямую против советской власти агитировать – в клочья разорвете, а вот на провокацию клюнете, как налим на крючок. Колчака с Врангелем не испугались, а от слухов о вылезшем из гроба покойнике – в штаны напустите и, даже не отмывшись, с лесозаготовок деру дадите».
С десяток фамилий людей, видевших «своими глазами» покойного Когута в лесосеках, перекочевало с отдельных листков на записную книжку Могутченко, пока он просмотрел все донесения. Телеграфные аппараты молчали, телеграфист сидел, уткнувшись в газету.
– Слушай, Сергей,– свернув донесения и спрятав их во внутренний карман полушубка, попросил его Могутченко,– позвони на Узловую. Пусть соединят с Сазоновым. От тебя удобнее говорить.
Телеграфист молча отложил газету и взялся за телефон. Через минуту, добившись «прямой», он протянул трубку начальнику отдела.
– Сазонов слушает,– пророкотало в трубке.
– Вот что, Сазонов,– заговорил Могутченко.– Организуй срочную проверку снабжения лесорубов промтоварами. Все ли, что выделили, доходит до лесосек. Понял?
– Ясно,– басовито ответила трубка.
– Предупреди там всех хозяйственников и кооператоров, что если хоть что-нибудь они на так называемые спецнужды оставили, головы снимать будем. Без всяких скидок на прошлые заслуги. Надо добиться, чтобы немедленно в лесосеки были отправлены все промтовары. Все без исключения. Ясно?
– Понятно,– пробасила трубка.– А когда сам вернешься?
– К ночи буду. У тебя есть что ко мне?
– Нет. У меня порядок.
– Ну, бувай!– попрощался Могутченко и повесил трубку.
– Значит, решил по контрреволюции мануфактурой вдарить?– спросил телеграфист.
– А как же,– согласился Могутченко.– Если кто со страху перед мертвяком и решит дернуть с лесозаготовок, так его дома собственная жена с кишками съест. В гроб загонит, если узнает, что муж удрал, а мы пятнадцать процентов выработки отоварили ситцем. Денька три-четыре в лесосеках с мануфактурой проканителятся. А нам всего этих трех-четырех дней и не хватает, чтобы контру под ноготь взять. Ну, спасибо за ласку. Бувай, браток.
Было уже около полудня, когда Могутченко, выйдя из вокзального помещения, направился вдоль путей к казарме взвода охраны. Зимний день короток, моряк торопился, чтобы часам к шести управиться со всеми делами и уехать на Узловую. Вдруг Могутченко услышал, что его кто-то окликает.
– А! Алеша!..– приветливо отозвался он.– Ты, что это, в стрелочники ушел? Изменил пилораме?
– Да нет, товарищ Могутченко, что вы,– смутился парень.– Я с завода никуда.
Небольшую, всего на две рамы и один шпалорезный станок, лесопилку Алешка именовал только заводом.
– А здесь чего отсиживаешься?
– Дядьку подменил. Он прихворнул малость. А сменщик что-то задерживается. Да вы заходите в будку.
– Тороплюсь, Алеша,– отозвался было Могутченко, но, увидев на лице комсомольца тревогу, спросил:– Важное что-нибудь?
– Нехорошее дело получается, товарищ Могутченко,– понизив голос, ответил Алешка.
– Что ж, зайдем, потолкуем,– согласился начальник отдела и, согнувшись чуть ли не вдвое, с трудом протиснулся в узкую и низенькую дверь будки стрелочника.
– Ну, что у тебя стряслось?– спросил он, расстегивая полушубок и садясь поближе к раскаленной «буржуйке».
– Данило Романович вчера обходил свой участок,– торжественно сообщил Алешка.
Внешне Могутченко никак не реагировал на это сообщение. Довольно покряхтывая, он протянул руки к печурке и, казалось, ощущение тепла было единственным, что сейчас его занимало. А в душе заскребли кошки. Неужели даже этот молодой, проучившийся в школе больше чем он сам, паренек, поверил вздорному слуху. Значит, не только неграмотные лесорубы и возчики, но и кадровые рабочие, а может быть, и железнодорожники поверят в эту чепуху, побоятся работать в местах, где покойники даже в гробах не знают покоя. С минуту Могутченко молчал, как бы наслаждаясь теплом, а затем спросил рассеянным тоном:
– А ты, часом не того... не во сне это увидел? А может, заболел.
– Я-то не заболел, товарищ Могутченко,– с нескрываемой обидой в голосе ответил Алешка.– А вот трое наших возчиков больные лежат. Заболели... медвежьей болезнью.
– Медвежья болезнь от любой неприятности может случиться,– хохотнул Могутченко.– Особенно с перепугу,– и, сразу согнав улыбку, сказал:– Рассказывай все, как было.
– Возчики нашей смены вчера сильно припозднились,– торопясь, захлебываясь, перебивая сам себя, начал Алешка.– Мы всю последнюю неделю восемнадцатиаршинную нолевку на брусья гоним. Спецзаказ срочный... Брусья идут, во!.. Ну, а они хлысты из лесосек к нам подвозили. Возвращались домой в Папиненки уже за полночь. Двенадцатичасовой скорый прошел уже. Подъехали к переезду и видят: старый Когут с фонарем на путях стоит, снег с деревянной ноги о рельсу сбивает. Они едут через переезд, а Когут их освещает фонарем и смеется громко, но ничего не говорит.
– Да ну!– искренне удивился Могутченко.– А возчики что? Вот, наверное, деру дали?
– Они вначале обмерли с перепугу, а потом как начали лошадей кнутами нажаривать. Лошаденки усталые, еле идут. До самых Папиненок драли,– посочувствовал Алешка и вдруг расхохотался.
– Ты чего?– удивился Могутченко.
– Да, понимаете, товарищ Могутченко,– сквозь смех продолжал Алешка.– На задних санях Петрован Зверев ехал, так тот выскочил из саней, по целине обогнал всех и рванул в деревню своим ходом. Которые на лошадях, далеко от него отстали.
Алешка захохотал, посмеялся и Могутченко, А на душе старого чекиста было невесело. Зверев – детина, косая сажень в плечах, семивершковый комель трехсаженного бревна один на плечо поднимает, бывший красноармеец, а в таком пустячном деле струсил. Он мог бы прохвоста, торчавшего на путях, в узелок завязать, а вместо этого удрал. Испугался и удрал.
Алешка, все еще смеясь, продолжал рассказывать:
– Когут был в своей черной бекешке, в треухе и даже...
– Когут похоронен в Богородском на кладбище, а бекешка его в кладовой у Полозова лежит,– перебил Алешку Могутченко.– Это какая-то контра Когута изображает. Панику вызвать хочет.
– Вы не меня агитируйте, товарищ Могутченко,– обиделся Алешка.– Я знаю, что мертвые ходить не могут. Вы поагитируйте возчиков. Струсили-то они, а не я. Сегодня вечером все узнают об этой чертовщине и откажутся затемно работать.
Могутченко искал в памяти что-либо, чем можно было бы ответить на удар врага. Надо было придумать что-то убедительное, пусть даже глупое, как сама провокация, но обязательно очень убедительное для малограмотных одуревших от суеверия людей. Но ничего подходящего на ум не приходило.
– Полозов знает?– спросил Алешку Могутченко, чувствуя себя неловко под взглядом ждущего немедленного решения паренька.
– Я ему начал рассказывать, но он куда-то торопился,– дипломатично, не желая, чтобы его слова прозвучали как жалоба на Полозова, ответил Алешка.
– Неужели Полозов не обратил внимания?– недоверчиво переспросил Могутченко.
– Нет, что вы,– вступился за Полозова Алешка.– Просто торопился. Он только мне сказал, что лошадь на мертвое тело, то есть на покойника, ни за что не пойдет.
– Значит он сказал, что лошади возчиков не пошли бы через переезд, если бы там был покойник?– радостно ухватился за эту мысль Могутченко.
– Да, а что?
– Так это же великолепно!– весело воскликнул начальник отдела и от радости ударил ладонью о колено:– Ты говоришь, Алешка, что лошади были очень усталые?
– Вконец измучены,– подтвердил тот.– Целый день восемнадцатиаршинные бревна возили.
– Далеко от переезда стоял этот сукин сын на деревяшке?
– Сажени две, не больше,– уверенно определил Алешка.
– Ты это точно знаешь?
– А как же! Я уже был в Папиненках,– ответил комсомолец и с горечью добавил:– Поагитировал.
– Ну и каковы результаты?
– Послали по матушке и хотели намять шею.
– Правильно. Так и должно быть,– подтвердил Могутченко.– А все же тебе, Алеша, нужно еще раз сходить в Папиненки.
– Ну их к черту,– отвернулся в сторону Алешка.
– Значит, ты хочешь, чтоб лесозаготовки сорвались? Ведь в лесосеках завтра загудят об этом происшествии.
– А что я там делать буду? Опять агитировать?
– Нет, ругаться. И крепко ругаться, как только сможешь.
– Набьют не только шею, но и морду,– убежденно сказал Алешка.
– А ты не сам ругайся, а мою ругань им передай. Тогда не набьют,– успокоил комсомольца Могутченко.– Слушай внимательно, Алеша. Иди в Папиненки прямо к Петровану. Петрован меня знает. Так вот скажи ему, что я считал его умным и храбрым человеком, но сейчас вижу, что он не только безмозглый дурак, а что гораздо хуже – трус. Трусливее зайца и глупее индюка. Так и скажи.
– А он мне как въедет своим кулачищем,– азартно прокомментировал Алешка, представив, как озвереет Петрован от такой оценки его умственных и моральных достоинств.
– Передавай от моего имени Петровану,– оставив замечания Алешки без внимания, продолжал Могутченко,– что ему-то, бывшему красному коннику, пора бы знать, как реагирует лошадь на мертвяков. Ведь любая самая поганая кляча шарахнется в сторону от мертвяка и захрапит. А у них как раз все наоборот получилось. Лошади шли спокойно, а захрапели и рванулись галопом трусливые ослы вроде Петрована. Ну и добавь еще что-нибудь покрепче...
– Да что вы!– восхитился Алешка.– И того, что вы сказали, вполне хватит. Петрован взовьется, как наскипидаренный. Выходит, лошади умнее мужиков получились, а во-вторых, сам товарищ Могутченко его трусом назвал.
– Вот ты мне и проверни эту работу,– закончил разговор Могутченко и стал застегивать полушубок, видя, что Алешка безропотно начал собираться в Папиненки.
– Набить морду, конечно, могут,– вслух прикидывал тот, натягивая полушубок.– Но попытаться стоит. Петрован от такой припарки не улежит и своим напарникам лежать не даст.
– Ты и по деревне этот разговор пусти,– давал последние наставления Могутченко.– Почему, мол, лошади не испугались мертвяка. Только здесь ты на меня не ссылайся. Здесь ты действуй самостоятельно.– Пошути, мол, кто-то захотел попугать, а трое здоровых мужиков чуть в штаны не наложили.
– Все будет сделано, как надо,– пообещал Алешка.– Вон и сменщик идет. Я сейчас и отправлюсь.
– Двигай, братишка,– напутствовал Алешку Могутченко, вместе с ним выходя из будки.
Шагая вдоль путей к казарме, Могутченко размышлял, знает или не знает Иван о вчерашнем происшествии на переезде. Начальник отдела заметил, что ему еще не попадался на глаза ни один боец взвода. Раньше свободных от наряда бойцов он встречал и в зале ожидания, и около магазинчика, и просто разгуливавшими по путям группами и в одиночку. А сейчас ни одного не видно.
«Молодец, Полозов,– одобрил Могутченко.– Страхуется от утечки информации и бойцов бережет от провокационных слухов. Да и хорошо, что люди под рукой. Сейчас в любую минуту могут потребоваться все силы взвода. Но при таком положении до Полозова мог и не дойти слух о вчерашнем».
И Могутченко окончательно решил: если сам Полозов не заговорит об этом – промолчать. Пусть он не отвлекается от основной задачи – поимки убийц.
Чекистский опыт подсказывал ему, что мнимый мертвец появился на переезде совсем не для того, чтобы помешать лесозаготовкам. Видимо, бандиты хотят вызвать у народа еще больший страх перед домиком Когутов. Наверное, Полозов прав, утверждая, что бандиты еще придут в домик. Вот они и создают вокруг домика страшную славу, чтобы даже их посещение его, если кто это увидит, было отнесено за счет нечистой силы. А вот по лесосекам пугающие народ россказни распространяются, видимо, уже другими, притаившимися гаденышами, которым не под силу теперь тягаться с советской властью в открытом бою. В памяти Могутченко всплыла фамилия Логунова, видевшего покойного Когута на лесном озере. Что это еще за Логунов Артамон Феоктистович? В донесении сказано, что он приехал со своею артелью из Красавской волости. Это верст шестьдесят – семьдесят отсюда. Там лесов уже мало, народ занимается льном и отхожим промыслом. Столяры и плотники из Красавской волости хорошие, на всю губернию славятся.
«Стой-ка,– сказал сам себе Могутченко и даже в самом деле остановился на секунду.– Полозов-то мой из Красавской волости родом. Не знает ли он там такого? Спрошу сейчас».
Но, войдя в казарму, начальник отдела в первые полчаса совсем забыл о Логунове и даже о происшествии на переезде. Его глазам представилась не совсем обычная картина.
За столом, посредине комнаты сидел командир взвода. Перед ним на обрывке газетной бумаги лежала небольшая кучка табаку. Бывшие в казарме бойцы по очереди подходили и старательно обнюхивали лежащий на бумаге табак. Некоторые после этого уверенно отвечали: «Не знаю», «Не приходилось куривать», другие, понюхав раз-другой, нерешительно говорили: «Доводилось где-то видать такой сорт», или: «Знакомым отдает, а чем, не могу понять», и только один самый молодой боец, дольше других и с явным удовольствием втягивавший ноздрями запах табака, заявил: «Закурить бы, товарищ командир. По дыму-то скорей определю. Кажись, это дело знакомое».
Прихода Могутченко никто, кроме часового, стоявшего снаружи, не заметил, и он решил не мешать Полозову довести до конца какой-то эксперимент.
– Что ж, раз никто не может разобраться, то придется закурить,– согласился Иван с мнением молодого бойца. Он отделил примерно четвертую часть табаку, свернул цигарку, закурил, набрал полный рот дыма и, не затягиваясь, большим клубом выпустил его. Все как по команде втянули носами ароматный дымок, но только один молодой боец, обрадованный, что первым может ответить на вопрос командира, торжествующе закричал:
– Точно! Он самый, товарищ командир взвода. Таяном эта штука называется, таяном. Ее наркоманы чистой дуют, а другие, кто не до конца пристрастился, то с легким табаком.
– А ты ее когда курил?– спросил Полозов.
– Да я, почитай, и не курил,– смутился боец.– Так, баловался, когда беспризорничал. А название запомнил – таян. Дорогая вещь. Больших денег стоит,
– Точнее, опиум,– отходя от дверей, вмешался в разговор Могутченко.
Бойцы и Полозов вскочили, но начальник отдела, козырнув бойцам и отмахнувшись от рапорта, прошел сразу в комнату Полозова, жестом пригласив его с собой.
– Что это за спектакль?– спросил он, раздеваясь,
– Это тот самый табак, который курил человек, приходивший к Когутам,– ответил Иван.– Он же был в числе троих, убивших Галину.
– Любопытно,– заинтересовался Могутченко.– Похоже, следы ведут в. Восточную Сибирь или на Дальний Восток. Любопытно. Докладывай, что у тебя здесь?
Иван начал докладывать. Он старался говорить сжато, только самое главное, но беседа все же затянулась на несколько часов. Шестичасовой, с которым намеревался уехать Могутченко, давно прогремел колесами по рельсам, а разговор был в самом разгаре. Особенно заинтересовало начальника отдела сообщение о пристрастии покойного Когута к рассказам о золоте и умозаключение Полозова о карте, разрезанной на куски, о стремлении бандитов завладеть тем куском карты, который, видимо, хранил Когут.
– Сдается мне, что насчет карты ты угодил в яблочко, башковитый черт,– с явным удовольствием констатировал Могутченко.– А насчет золота, были слухи. Я тебе сообщал. На такую же версию нас и сейчас наталкивают некоторые донесения.
Услышав снова непонятное ему слово «версия», Иван настороженно покосился на начальника. «Не смеется ли чертов мотрогон,– мелькнуло в голове молодого чекиста,– Может, разыгрывает, как тогда Горин? »
Могутченко удивленно посмотрел на Полозова.
– Ну, что замолчал?– поторопил он Ивана.– Валяй дальше.
– Так говоришь была и такая версия?– спросил Полозов.
– Была. Не совсем такая, как у тебя, но и ее придется отрабатывать.
– А что ее отрабатывать, раз она версия,– пытаясь нащупать значение этого непонятного слова, пренебрежительно махнул рукой Иван.
– Ну, брат, нет,– категорически отсек Могутченко.– Любую версию отработаем до конца.
– Да, конечно, если так...– неопределенно протянул Иван и вдруг, решившись, честно спросил у начальника:
– Скажи ты мне, что значит версия, слово это?
– А-а!– улыбнулся Могутченко.– Версия, это когда мы начинаем объяснять, как совершено преступление. Ведь убийство Когутов можно объяснить по-разному. Каждое объяснение и будет версией. Но правильным-то будет только одно объяснение. Вот пока его найдешь, несколько версий отрабатывать приходится.
– Так мы всегда это делаем, только версией не называли,– усмехнулся Иван.
– Ладно, это дело десятое. Поедешь учиться, не только про версии услышишь. Давай о Когутах,– вернулся к прежней теме Могутченко.– Как же ты думаешь выйти на бандгруппу? Выкладывай свои наметки.
Узнав, что Иван уже несколько ночей провел в засаде в пустом домике на шестьсот второй версте, начальник отдела нахмурился и с минуту сидел молча. Иван с тревогою ждал, одобрит Могутченко его план или признает опасным и запретит дежурство в домике.
– Быстро они сумеют сорвать дверь в сени?– наконец нарушил молчание начальник отдела.
– Минут десять провозятся,– ответил Иван.– В темноте все же орудовать будут.
– А не заставят они отбить дверь Немко?
– Могут,– согласился Иван.– Но мы об этом будем знать заранее.
– Напарника себе надежного бери, и в случае чего не церемонься. Нападай первым, выводи их из строя, только смотри не наповал,– приказал Могутченко, и Полозов облегченно вздохнул.
– У меня есть одна идея,– решил он перейти к самому трудному.– Не знаю только, как ты на нее посмотришь.
– Валяй,– добродушно кивнул Могутченко, набивая самосадом трубку.– Идеи-то они разные. Бывают гениальные, а бывают и похуже...
– В разговоре с Галиной Данило Романович сказал, что он может унести с собою в могилу то, что нужно бандитам.
– Ну и что же?– выпустив целый клуб дыма, спросил Могутченко.– Ведь вся одежда была проверена. Кусок карты – это не папиросная бумажка.
– А если карта на материи, скажем, на полотне?
– Да-а-а!– протянул Могутченко.– Выходит, придется и в домовине потревожить покойного Когута.
Иван молчал, довольный, что начальник отдела пришел к такому же выводу. Могутченко же после краткого раздумья сказал:
– Ладно. Если надо будет, раскопаем и могилу. Только это в самую последнюю очередь, когда будем уверены, что больше искать негде. В конце концов если карта в могиле, то никто ее оттуда не украдет.
– Конечно,– согласился Иван.– Когда разыщем бандитов и узнаем, что карта на полотне или шелке. Иначе не имеет смысла. Бумагу мы бы обнаружили.
– Значит, ты считаешь, что Когутов убили из-за карты, а карта нужна бандитам, чтобы найти золото, Бандиты прибыли с Востока; может быть, с родины Когута, так как они курят табак с опиумом, в здешних местах неизвестный. Похоже на правду. Вообще-то сдается мне, что ты попал в десятку.
– По-моему, это наиболее правильная версия,– подтвердил Иван, сам не заметив, как с языка сорвалось новое слово.– Вот только насчет золота не ясно. Не стал бы Данило Романович его от советской власти скрывать. Да и след его деревяшки среди следов бандитов тоже все путает.
