Текст книги "Ярослав Домбровский"

Автор книги: Владимир Дьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

В ЦНК за принятие плана, кроме Домбровского, безоговорочно проголосовали Хмелевский и Матушевич. Марчевский проголосовал против, а Даниловский, проголосовав «за», не замедлил разгласить абсолютно тайное решение не только своим приятелям из Студенческого комитета, но и члену дирекции белых Маевскому. Тот поспешил собрать ватагу студентов и, ворвавшись на очередное заседание ЦНК, совершил в нем переворот. Хмелейский и Матушевич были выведены из состава комитета, а вошли в него новые члены, в том числе Маевский и его единомышленники. Был введен в ЦНК также представитель кружка «сибиряков» (то есть побывавших в сибирской ссылке) Агатон Гиллер, ставший вскоре одним из лидеров правого соглашательского крыла красных.

Новый состав ЦНК подверг сомнению и решил проверить заявление Домбровского о готовности военной организации поддержать восстание. То ли в Белянах, которые в то время располагались далеко за чертой города, то ли в одном из домов на Братской улице специальная комиссия ЦНК собрала на следующий день представителей офицерской организации. Комиссия делала вид, будто хочет получить точную информацию из первых рук, но на самом деле ее задача заключалась, в том, чтобы оправдать предрешенный заранее отказ нового состава ЦНК от предложенного Домбровским плана. Высокомерие и резкость Тиллера, который возглавлял комиссию, произвели на офицеров отталкивающее впечатление. «От вашей информации, – процедил он сквозь зубы, – зависит отсрочка назначенного восстания. Помните, господа, что если, рассчитывая главным образом на помощь военных, мы ее не получим и вследствие этого наше восстание будет подавлено, вы будете в ответе не только за бесполезно пролитую кровь, но и за отдаление независимости Польши и свободы России!» Несмотря на все старания комиссия с ходу получить отрицательный ответ, первый из опрошенных офицеров заявил, что приведет в случае восстания роту, а второй – батальон (одним из этих офицеров был Потебня). Не оставляя роли высокопоставленного ревизора и желая добиться поставленной цели, Гиллер выдвинул оскорбительное для высказавшихся и более чем рискованное для военной организации требование: дать ему возможность проникнуть в казармы, чтобы убедиться в «добром настроении» солдат. Тогда все остальные офицеры, а всего их было не более двадцати человек, поспешили сказать, что «сами они пойдут и отдадут жизнь за свободу, но такого влияния, чтобы привести свои подразделения, у них еще нет». По докладу Гиллера ЦНК отменил принятое решение о начале восстания.

Домбровский с оказавшимися вне ЦНК Хмеленским и Матушевичем не смирились с создавшимся положением. Опираясь на поддержку городской организации, они скоро добились устранения из состава ЦНК Маевского и еще двух представителей партии белых. По рассказу самого Маевского, Домбровский при последней встрече очень выразительно пообещал ему встретиться вновь. Понимая, чем это грозит, Маевский, «попросившись» в тюрьму, поспешил с помощью Велёпольского укрыться за стенами Цитадели. Примыкавший к белым Окенцкий ушел из ЦНК сам. Несколько позже состав ЦНК пополнился приехавшим из Белостока Брониславом Шварце. Он занимал такую же решительную позицию, как и Домбровский. Теперь в ЦНК сложилось неустойчивое равновесие представителей левого и правого крыла партии красных. Обстановка несколько улучшилась, но не настолько, чтобы можно было возвратиться к обсуждению плана Домбровского. Да и момент для его осуществления в первоначальном варианте был уже упущен. Выступление в назначенный срок состояться не могло.

Сторонники решительного курса активно действовали за пределами ЦПК, особенно в варшавской городской организации. Среди них выделялся Хмеленский. Вместе с Домбровским он подготовил серию террористических актов против виднейших царских сановников в Польше. По их мнению, террористические выступления должны были, с одной стороны, содействовать консолидации революционных сил, с другой – заставить царизм отказаться от тактики уступок, усилить репрессии и тем выбить почву из-под ног тех сторонников соглашения с царскими властями, которые имели большое влияние на имущие слои польского общества, на интеллигенцию. Домбровский и Потебня несколько сдерживали порывы Хмеленского, но и они в принципе не отвергали применения террора. Они знали о планах Хмеленского и помогали их осуществлению.

Более того, желая отомстить за приговоренных к смерти товарищей, которых спасти было уже нельзя. Потебня сам 15 июня 1862 года совершил покушение на Лидерса. В цитировавшемся выше письме неизвестного офицера после описания расправы над Арнгольдтом и его товарищами следовала приписка: «…Я упомянул о выстреле по Лидерсу; этот выстрел был сделан в Саксонском саду в семь с половиной часов утра, в десяти шагах, посреди гуляющей, публики, военной и гражданской; стрелявший хладнокровно продул пистолет, положил его в карман и вышел через кондитерскую из сада; гулянье продолжалось, никто из публики не тронулся остановить его». Нежелание очевидцев покушения содействовать поимке сделавшего выстрел было настолько явным, что это отметил даже приехавший вскоре новый наместник царя великий князь Константин Николаевич. «Если б в толпе, бывшей […] в Саксонском саду, – заявил он, – , было малейшее сочувствие к полиции, убийца не мог бы скрыться».

Домбровский не только знал о покушении, но и содействовал ему. Действия Потебни были известны и другим членам военной организации. В воспоминаниях Варавского рассказывается, что он и Домбровский в день покушения встретили Потебню на улице и тот рассказал нм обо всех подробностях дела. Закончил он свой рассказ весьма выразительной фразой: «Я ему вбил в башку Арнгольдта и Сливицкого!» Власти заподозрили все-таки однополчан Потебни и его самого. Вынужденный бежать, Потебня скрылся из Варшавы с помощью невесты Домбровского. «Потебню, – вспоминала она, – имея контакты со служащими на железной дороге, я вывезла на дрезине за несколько километров от Праги [13]13
  Прагой называется расположенная за Вислой восточная часть Варшавы.


[Закрыть]». Перед отъездом Потебня оставил в квартире сестер Петровских свой палаш. Во время очередного обыска Валерия заметила его в тот момент, когда полиция уже стучалась в дверь. По словам П. Домбровской, она успела схватить палаш и, открыв печь, зашвырнула так далеко, что потом долго не удавалось извлечь его оттуда.

Июньские и июльские дни 1862 года были для Домбровского очень нелегкими. В отсутствие Потебни гораздо больше энергии приходилось отдавать городской организации и Комитету русских офицеров. И все это при одновременном выполнении служебных обязанностей, настолько аккуратном, чтобы у начальства не возникло никаких подозрений. Как и прежде, часто бывал Домбровский в доме сестер Петровских. Здесь он встречался с приехавшим для переговоров представителем конспиративных кружков на Волыни Петром Юлегиным, с Штейнманом, Богуцким, своим братом Теофилем и иными подпольщиками из городской организации; с армейскими революционерами – однополчанами Потебни Михайловским, Дмоховским, Вышемирским, Закревским, с руководителем кружка в Муромском пехотном полку Криером, с Мрочеком из Галицкого, Гашинским из Гевельского полка, с артиллеристами Леонткевичем и Шанявским, с инженерным офицером Зеленовым и многими другими.

Потебня же был в это время далеко. Как представитель революционной организации русских офицеров в Польше, он поехал в Лондон для того, чтобы встретиться лично с издателями «Колокола» Герценом и Огаревым. Конечно, и в данном случае его действия были согласованы с Домбровским. В «Исповеди» Василия Кельсиева, работавшего в те дни в Вольной русской типографии, говорится о Потебне следующее: «Я видел его только один раз […] и слышал его рассказы о происходящем в Польше. Он говорил, что положение русского комитета в крайней степени затруднительно, потому что он почти не в силах удержать восстания наших войск. Недовольство правительством, говорил он, превосходит всякое вероятие. Солдату совесть запрещает разгонять толпы, идущие за духовенством с крестами, со свечами, с пением молитв. Начальство держит его всегда наготове; это его раздражает и заставляет желать, чтоб поляков не вынуждали к демонстрациям; а неумеренные и неосторожные офицеры внушают ему, что, не будь начальства, не будь у правительства прихоти насилием держать в подданстве поляков, и солдатам было бы легче и наборов у нас было бы меньше […] Рассказы Потебни окончательно убедили Герцена, что дело идет положительно не на шутку […]. Он вошел в сношения с Центральным комитетом и с русским» (то есть с руководящими органами партии красных и офицерской организации).

Варшавские власти, конечно, выполнили указание военного министра о предотвращении эксцессов в связи с казнью Арнгольдта и его товарищей. 4-й стрелковый батальон, в котором служили осужденные и который мог взбунтоваться, был срочно и без предупреждения выведен из Повонзковского лагеря. Осужденных в глубокой тайне переместили из Варшавской цитадели в Новогеоргиевскую крепость (Модлин). Полицию привели в боевую готовность. Кое-где додумались даже до того, чтобы взять с офицеров подписку о том, что они не будут иметь портретов расстрелянных. И, несмотря на это, необоснованно жестокая расправа над четырьмя военнослужащими имела огромный общественный резонанс, причем не только в Варшаве и Модлине, но и далеко за их пределами. Домбровский и Потебня, возвратившийся из Лондона в конце июля, использовали это для дальнейшего сплочения военной организации, для привлечения в нее новых участников.

«Июля 1(13), – сообщалось в «Колоколе» от 1 сентября 1862 года, – в Казанском и Исаакиевском соборах и Андреевской церкви служили панихиды за упокой души рабов божьих Петра, Иоанна и Федора, трех убиенных по приказанию правительства в Модлине, по Лидерсовской конфирмации». Любопытно, что это сообщение почти текстуально совпадает с анонимным письмом, которое было получено Третьим отделением на следующий день. Панихиды, говорилось в письме, «еще не раз повторятся в Петербурге, а теперь будут служиться в Москве и в тех городах, где существуют тайные комитеты или агенты тайного общества. Панихиды служились везде одновременно и в ту именно минуту, когда Петропавловская крепость приветствовала чье-то рождение [14]14
  1 июля 1862 года орудия Петропавловской крепости салютовали в честь рождения ребенка у великого князя Константина.


[Закрыть]. Считаем долгом известить вас об этом и просить дать более гласности этому факту». Аноним, назвавшийся в конце письма «членом тайного комитета», не солгал: были и другие панихиды.

Одну из них 6 июля демонстративно отслужили девять офицеров – слушателей Академии генерального штаба, находившихся в окрестностях Боровичей на полевых занятиях по геодезии. Инициаторами ее являлись П. Лихачев, Н. Рошковский и Ф. Шредере, служившие раньше в Польше и, по-видимому, связанные с членами Потебневского общества. Все девять участников панихиды за несколько месяцев перед этим подписали протест 106 офицеров против телесных наказаний в армии, причем подписи их стояли первыми. На этот раз все они были отданы под суд и довольно строго наказаны. Так откликнулись на казнь в Модлине старые друзья Домбровского и те офицеры, которые входили в возглавлявшийся им кружок генштабистов. Но наиболее быстрым и значительным по размаху был, естественно, отклик офицеров русских войск, расположенных в Польше.

В походной церкви Ладожского пехотного полка, находившейся в лагере на Повонзках, еще 24 июня была отслужена наиболее массовая из демонстративных панихид по казненным. День был воскресный, в церкви только что закончилось «торжественное благодарственное молебствие за сохранение жизни» новому наместнику царя великому князю Константину (в него за три дня до этого стрелял конспиратор Ярошинский, связанный с Домбровским и Хмеленским). В панихиде по казненным участвовало около 50 офицеров из Олонецкого и других пехотных полков, 5-го и 6-го стрелковых батальонов, 5-й п 6-й полевых артиллерийских бригад. Все это были части, в которых существовали более или менее многочисленные и активные кружки Потебневского общества; ряд участников панихиды, в том числе ее организатор Павел Огородников, фигурируют в списке актива общества, внесенном в записную книжку Огарева. Поэтому нет никакого сомнения в том, что и замысел панихиды и большинство ее участников были известны Домбровскому.

Поручик 6-го стрелкового батальона Огородников и еще два офицера (Зейн и Готский-Данилович) попали за панихиду в тюрьму, другие получили меньшие наказания. В Варшавской цитадели и в Модлинских казематах Огородников умудрился вести дневник и чудом сохранил его. «Сегодня, – писал он 24 июня 1863 года, – ровно год, как Повонзковская походная церковь вместила в себе пятьдесят человек, собравшихся вспомнить своих расстрелянных товарищей: Сливицкого, Арнгольдта, Ростковского. Воспоминание о молодых друзьях свободы вызвало у кого горячие слезы и молитву, а у кого – бурю в груди, горечь и желчь. Сегодня ровно год с последней на свободе ночи – тревожной и бессонной. Вследствие некоторых политических обстоятельств я целую неделю не был в своей квартире […]. Проедет ли по улице в эту светлую ночь казак, прогремит ли под окнами экипаж, остановившийся у ближайших ворот, – я невольно вскакивал с постели и подходил к окну посмотреть, не гости ли в гости звать меня приехали? Рано встал […] и поехал на Повонзки.

Подъезжая к заставе, я увидел шедшего с Повонзок Крупского, который жил в городе; он издали делает мне жест рукой: «напрасно», я останавливаю дружку [15]15
  Так в Варшаве называли извозчичью пролетку.


[Закрыть]. Крупский говорит мне:

– Едем назад… Напрасно, никого нет.

– Как никого? Вчера же обещали быть, и всем, вероятно, известно?! – возражаю я с досадою (вероятно, от бессонной ночи).

– Почти никого нет. Я был в нескольких батальонах… Теперь там молебствие и, кажется, панихида не состоится, – сказал Крупский.

– Не может быть! Садись, поедем… Если никто не пожелает, так мы с тобою вдвоем отслужим, но отслужим непременно, – возразил я.

Поехали мы; у бараков 7-го батальона увидел я Аристова, разговаривавшего с незнакомым мне офицером (это был Готский-Данилович); увидел я, как между зимними и летними бараками шло молебствие по случаю «счастливого, чудесного избавления от смерти великого князя Константина». Я подошел к Аристову и просил его караулить попа (Виноградова), а между тем сам отправился к другим знакомым офицерам. Молебен окончился, и я, вышедши из барака Михайлова, увидал, что Аристов и Данилович подошли к попу и что фигура и жесты последнего выражали нерешительность. Быстро подошел я к попу и убедил его отслужить панихиду. Все мы, кроме Даниловича, который исчез незаметно для меня, направились к походной церкви, вблизи которой стояли кучки артиллеристов. Дорогой громко разговаривал с Аристовым и с досадою отвечал попу (Виноградову) на некоторые вопросы».

Сразу же по окончании панихиды священник донес о ней начальству, назвав Огородникова как организатора панихиды и изложив, не без преувеличений, содержание своих разговоров с ним. В дневнике Огородникова описываются два его разговора с Виноградовым во время следствия.

Первый разговор произошел сразу же после ареста при генерале Мегдене, командовавшем войсками, которые были собраны на Повонзках. «…Я не дожидался вопросов, – рассказывает Огородников, – и громко произнес:

– Да, это я был на панихиде; я изъявил желание помолиться за тех, кто заслуживает сожаления, а не проклятий, которые им посылал поп. Меня только удивляет, зачем священник, добровольно отслужив панихиду, потом донес на нас.

Генерал возразил, что можно было бы помолиться и дома за них. На это я промолчал и, обратившись к попу, со смехом спросил:

– Так ли аккуратно он возвратил деньги за панихиду, как донес на нас?

– И деньги отдал, – ответил он, смутившись еще более».

Другой разговор состоялся позже, когда уже началось формальное следствие. Вот как он описывается в дневнике: «Увидав на дворе священника Виноградова, пугливо сторонившегося всех, я подошел к нему с несколькими офицерами и шутливо сказал:

– Вы попадете туда, иде же…

– Червь не умирает и огнь не угасает, – докончил кто-то.

– Презренный, – прошептал третий.

Жаль было смотреть на «презренного» – так он перетрусил. Я отвел его в сторону.

– Не сказали ли вы чего лишнего обо мне?

– Я сказал только, что, идя со мною на панихиду, вы говорили о составленной для Польши конституции, которою поляки недовольны, и о намерении государя дать конституцию и России.

– Только?

– Еще что по поводу выстрела в великого князя Константина Николаевича вы сказали: «Нельзя судить о поступке человека, не зная побуждений его к нему».

– Только?

– Ей-богу, только.

– Зачем же вы это приплели к панихиде?

– Да Хрулев [16]16
  Генерал С. А. Хрулев– командир 2-го армейского корпуса, включавшего почти весь гарнизон Варшавы.


[Закрыть]велел непременно все сказать и напугал меня, – покраснел Виноградов».

Указание на семидневную отлучку из-за «некоторых политических обстоятельств» и намек на ожидание ареста в ночь накануне панихиды в первом из приведенных отрывков показывают, что Огородников был тесно связан с конспирацией и выполнял какие-то важные поручения военной организации. Вероятно, поручения были связаны с готовившимся, но не состоявшимся восстанием. Такое предположение подтверждается другим местом дневника, где Огородников писал: «За пять дней до ареста некоторые обстоятельства побудили меня все продать».

Некоторые места дневника дают отчетливое представление о том, как складывались революционные убеждения у Огородникова и других членов военной организации – соратников Домбровского. «Ровно год, – говорится в записи от 24 июня 1863 года, – как дух мой начал быстро укрепляться. Его не согнула ни борьба с подлостью, ни невзгоды заключения… Он закалился в этой борьбе. Еще глубже, еще сознательнее слился с теми истинами, которые составляют цель жизни человека и которые так жестоко преследуются эгоистическим деспотизмом – врагом человечества».

«В жизни многих людей, – писал далее Огородников, – бывают моменты […], приводящие их на распутье двух духовных дорог, двух противоположных идей о счастье человека. Года три тому назад обстоятельствами и я был приведен на это распутье: по приезде в Петербург из батальона [17]17
  С декабря 1860-го по октябрь 1861 года Огородников учился в Академии генерального штаба, откуда был отчислен по болезни.


[Закрыть]я начал сближаться с другою сферою, знакомою мне только, не скажу даже понаслышке, а интуитивно. Когда я обернулся назад, увидал глубокую пропасть, разделявшую мою еще кадетскую сферу [18]18
  Огородников воспитывался в кадетских корпусах: Новгородском (1848–1855 годы) и Константиновском (1855–1858 годы).


[Закрыть], выработанную опекой «воспитателя русского юношества» Якова Ивановича Ростовцева, от сферы истины, ведущей человека к счастью, какое могут дать ему только свобода и его естественные священные права. Нечего было сравнивать, нечего было выбирать: нагота эгоизма и лжи – с одной стороны, светлая правда и любовь к человечеству – с другой стороны; ясно обрисовывались они на фоне мрачной тучи, проливающей слезы и кровь, с одной стороны, и розовой, лучистой зари – с другой стороны. Глубоко пожалел я о своих молодых годах […]. Принялся с энергией себя перевоспитывать: ведь труд не малый – из офицера царской службы и воспитанника Ростовцева сделаться человеком; ведь труд не малый – сбросить С себя цепи, позолоченные разными правами русского дворянина и насилиями русского офицера, и встать вровень с человечеством. Однако результаты были успешны».

Огородников учился в Академии генерального штаба одновременно с Домбровским, он состоял в руководимом им кружке генштабистов. Боясь, что дневник попадет в руки тюремщиков, Огородников был осторожен и редко называл фамилии своих товарищей, особенно когда речь шла о лицах, остающихся на свободе или еще находящихся под следствием. Влияние на него Домбровского подтверждается не только косвенно – приведенным текстом, но и прямым упоминанием его фамилии. В одной из записей дневника, относящихся к февралю 1863 года, пересказывая записку с новостями, полученными от одного из только что доставленных в Модлин польских повстанцев, Огородников писал: «Далее записка гласила, что Я. Домбровский – мой товарищ по военной Академии генерального штаба – расстрелян здесь, в Модлине. Но это неправда. Он был посажен в Десятый павильон Варшавской Александровской цитадели за месяц до отправки меня оттуда [19]19
  Огородников был переведен из Варшавы в Модлин 17 сентября 1862 года.


[Закрыть][…], и мне досконально известно, что его сюда пока еще не привозили». Прошло несколько месяцев, Огородников снова получил от польских друзей очередную сводку новостей. «Записка, – говорится в дневнике, – заканчивалась опровержением слухов насчет Я. Домбровского […]. Мой академический товарищ не расстрелян – ну, отлегло от сердца».

Огородников был русским. Но для него, как и для других русских по происхождению офицеров, входивших в военную организацию, освободительная борьба польского народа не была чуждым делом. Они сочувствовали свободолюбивым стремлениям поляков, готовы были прийти им на помощь. «Люблю я Польшу», – говорится в одной из записей дневника. А о первых впечатлениях от польской столицы, о влиянии этих впечатлений на формирование своих взглядов Огородников писал так: «И вот я в Варшаве; здесь жизнь привольнее. Посмотрите на эти лица – пасмурные, но вместе с тем просвечивающие какую-то тайную надежду, посмотрите на их сверкающие глаза – справедливой ненавистью и гордой надеждой […]. Они живут кипучей жизнью, это не та мертвенная, бледная жизнь Петербурга. Итак, я тоже начал жить… усвоил значение слов: гражданини человек».

Панихиды в Повонзковском лагере и в Боровичах выражали чувство возмущения со стороны коллег казненных офицеров. Однако казнь вызвала возмущение и протест гораздо более широких кругов русской и польской общественности. Чувство оппозиционной России выразил в нескольких статьях «Колокол», используя при этом материалы, полученные через руководителей Потебневского общества. Домбровский участвовал, разумеется, и в организации кампании по выражению сочувствия казненным со стороны польского населения. Не без его ведома, наверное, конспиративная газета «Рух» опубликовала призыв: «Мы надеемся, что вся страна почтит панихидами этих мучеников» и сообщила, что 11 июля (29 июня) 1862 года состоятся многочисленные панихиды.

В конце июля военная организация при содействии штатских конспираторов размножила и начала распространять воззвание, озаглавленное «Духовное завещание поручиков Арнгольдта и Сливицкого, унтер-офицера Ростковского и рядового Щура, погибших мученической смертью 16 июня 1862 года в крепости Новогеоргиевске». Фактически воззвание не было написано казненными (Щур, кстати говоря, вопреки расчетам царских палачей перенес наказание шпицрутенами и после выздоровления был отправлен в Сибирь на каторгу). Текст воззвания подготовили в агитационно-пропагандистских целях их единомышленники, и наиболее вероятными его авторами являются Домбровский и Потебня.

Воззвание действительно написано в форме обращенного к солдатам политического завещания. «Мы погибаем, – говорится в нем, – но не погибла для вас надежда лучшей доли. Есть еще между вами много товарищей наших, трудящихся втихомолку для вашего блага: это ваши молодые офицеры. Общее несчастье соединяет вас с ними […]. Соединитесь с верою – с вашими офицерами: они поведут вас на утеснителей, они доставят вам свободу и благоденствие. Пусть кровь наша, готовая пролиться, скрепит ваш союз с нами – тогда мученичество наше не пропадет даром. Умираем с этой мыслью, не жалея; благословляем вас на святой подвиг…»

Воззвание было отпечатано большим тиражом и, вероятно, перепечатывалось позже, так как экземпляры его появлялись в разных местах до весны 1863 года. Домбровский и Потебня позаботились о том, чтобы воззвание в достаточном количестве имели все кружки военной организации. Командир 5-го стрелкового батальона (Варшава), например, в августе 1862 года препроводил начальству 23 экземпляра воззвания, принесенные ему подчиненными; в сентябре начальник инвалидной команды из Кутно представил 12 экземпляров; в ноябре командир Шлиссельбургского пехотного полка прислал из Калита 15 экземпляров; в январе 1863 года командир Вологодского пехотного полка из Люблина – 27 экземпляров и т. д. А надо иметь в виду, что попадала в руки властей лишь незначительная часть распространяемых воззваний. Каждое же из воззваний, которое оставалось у солдат, прочитывалось, как правило, не одним человеком, а читалось вслух для многих (грамотным тогда был только каждый пятый солдат).

Одним из самых людных перекрестков в центре старой Варшавы было, как и теперь, пересечение Ерозолимских аллей с улицей Круча. От старой улицы Видок, начинавшейся недалеко от этого перекрестка, сейчас ничего не осталось. Но на построенном позже угловом доме установлена мемориальная доска с надписью: «В этом месте находилась в 1862 году главная резиденция подпольного Центрального Национального Комитета – организатора январского восстания против царизма в 1863 году».

На улице Видок тогда стоял дом, в котором жили родственницы члена ЦНК Бронислава Шварце. В их квартире во второй половине 1862 года проходили почти все заседания руководящего органа конспираторов. Поблизости, в том же доме, располагалась подпольная типография, в которой печатались газета «Рух» и другие нелегальные издания. И в том и в другом месте на протяжении июля месяца Домбровский бывал неоднократно. Жил он в это время напряженной до предела жизнью, не зная ни сна, ни отдыха, в постоянных заботах об общем деле и тревогах за своих товарищей. «У нас, – писал он родственникам в Москву, – по-прежнему неспокойно; не знаем, что будет завтра, и думаем только о том, чтобы как-нибудь прожить сегодняшний день. Мне нездоровится, но сейчас гораздо легче, чем было перед этим. Служба моя идет кое-как, не знаю, как будет дальше, ну да бог даст будет еще лучше. Вообще столько перемен у нас, что ни за что ручаться нельзя, кому сегодня хорошо, завтра может быть плохо». Письмо Домбровского рассчитано на «недремлющее око» царской полиции, поэтому писать более внятно он не мог.

Квартира его в это время была за Старым Мястом на Налевках, а служебное помещение оставалось на Саксонской площади, то есть примерно на полпути между Налевками и улицей Видок. И почти на той же прямой между «бюро штабс-капитана Домбровского» и резиденцией ЦНК находилось еще одно место, где он постоянно бывал, – это квартира сестер Петровских. По словам невесты Домбровского, он и в это время, твердо веря в неприкосновенность своего мундира, в ореол славы кавказского офицера, вел себя более чем смело. 31 июля (12 августа), например, в Саксонском саду группа польских патриотов устроила антиправительственную манифестацию в честь годовщины польско-литовской унии, и Домбровский был там в полной офицерской форме.

Почти каждый офицер царской армии имел право на денщика. Офицеры из богатых помещиков выбирали денщика среди своих дворовых и затем записывали его в рекруты. Такие неимущие, как Домбровский, получали в свое распоряжение какого-нибудь дослуживающего двадцатипятилетний срок солдата из нестроевых. Именно такой старый солдат по имени Войцех был денщиком у Домбровского. Он очень любил своего господина за доброту и непритязательность и трогательно о нем заботился. Войцех был почти совсем глухим, но Домбровский научился прекрасно объясняться с ним с помощью жестов. Глухота, которую Войцех настойчиво пытался скрыть, не мешала ему в выполнении обязанностей, поскольку Домбровский не требовал от него сколько-нибудь обременительных услуг и по целым дням не бывал дома. Ожидая его возвращения, Войцех часами сидел в прихожей и дремал над житиями святых. Зная эту его привычку и желая пошутить, Домбровский, по словам его невесты, несколько раз прокрадывался мимо денщика и ложился спать. Войцех сидел еще час, другой, потом обнаруживал обман; но при этом он только добродушно смеялся.

Невеста Домбровского хорошо знала Войцеха, поскольку он выполнял даже некоторые конспиративные поручения, то ли в самом деле не понимая их смысла, то ли делая вид, что не понимает. Потому она не очень удивилась, когда утром 2(14) августа 1862 года денщик жениха появился в ее квартире. На сей раз старый Войцех сообщил страшную новость: ночью в квартире был обыск, и Домбровский арестован. Это случилось на следующий день после манифестации в Саксонском саду, но в воспоминаниях Домбровской специально оговорено, что причина обыска и ареста была иная.

Причина эта изложена в «весьма секретном» рапорте варшавского обер-полицмейстера Муханова от 2(14) августа. В рапорте говорится: «По поводу разыскания револьвера [20]20
  Речь шла о револьвере, который был обнаружен у отставного юнкера Ковальского, арестованного по подозрению в покушении на Лидерса; Ковальский, по сведениям полиции, был связан с офицерами Шлиссельбургского полка и товарищами Потебни, которые бывали у сестер Петровских.


[Закрыть], украденного у помощника заведующего политическими арестантами в Александровской цитадели, поручика Горжевского, оказалось необходимым произвести обыск у штабс-капитана […] Домбровского по тому уважению, что он находился в знакомстве с девицами Петровскими, на одну из коих падает подозрение в похищении означенного револьвера. Кроме того, замечено, что Домбровский ежедневно посещал Петровских по два раза в определенные часы […]. У Домбровского найдено: его собственный портрет в кунтуше, список тринадцати подозрительных лиц, листок с условным обозначением некоторых слов для употребления в запрещенной переписке, тетрадь перевода тактики на польский язык [21]21
  В действительности это была инструкция по тактике для будущих повстанческих командиров.


[Закрыть], несколько писем обыкновенного содержания, стрелковый форменный штуцер и револьвер. Вследствие сего штабс-капитан Домбровский арестован…» Из написанного через несколько дней отношения обер-квартирмейстера штаба войск в Царстве Польском Чернецкого, сообщавшего о случившемся в Петербург и требовавшего лишить Домбровского звания офицера генерального штаба, выясняется еще одна деталь. Оказывается, обер-полицмейстер Муханов решился на обыск и арест не сразу: он через своих агентов какое-то время «неусыпно следил» за Домбровским.

В последнем из названных документов сообщается, что Домбровский после ареста сначала был доставлен в Ордонанс-Гауз, а оттуда его перевели в Десятый павильон Варшавской цитадели. Это вполне согласуется с воспоминаниями Домбровской. Там говорится, что арестованного Ярослава сначала отвезли в военный лагерь на Саксонской площади, потом переправили в Цитадель.

Трудно сказать, о чем думал Домбровский, въезжая под конвоем в ту крепость, которую он предполагал взять с бою во главе повстанческих отрядов. Вероятно, настроение у него не было радужным. Но отчаиваться он не мог – это было совершенно не в его характере. Да для отчаяния, собственно, и не было оснований. Серьезных улик против него царские власти в тот момент не имели, и Домбровский хорошо знал об этом. Что же касается своих действий перед арестом, то ему не о чем было жалеть и не в чем раскаиваться. За полгода работы в варшавском подполье Домбровский сделал так много, как ни один из остальных деятелей конспирации, не исключая, пожалуй, и его ближайшего соратника Игнация Хмеленского. Сделать больше было не в человеческих ^_силах, и сознание этого должно было успокаивать схваченного врагами, но не сломленного борца.