Текст книги "Ярослав Домбровский"

Автор книги: Владимир Дьяков

За восемь лет, которые Домбровский провел в Бресте, он не только вырос и получил довольно солидный запас общеобразовательных знаний, но и значительно продвинулся вперед в политическом развитии. Этому содействовали внеклассное чтение, вовсе не ограничивавшееся рекомендациями начальства, беседы со старшими товарищами и со взрослыми, напряженная обстановка в стране, которая, несмотря на все ухищрения воспитателей, не могла не отражаться на настроениях кадетов. Материалы для размышлений и споров давали некоторые уроки по истории и литературе, а с 1852 года – проводившиеся один раз в неделю после занятий литературные вечера с обязательным посещением. Еленский описал их следующим образом: «Читал учитель русского языка высших классов Тюрин. По чьему распоряжению, нам это было неизвестно, но для своих чтений он выбирал в течение первых двух лет, когда мне пришлось слушать, произведения или совсем неизвестных, или очень мало известных авторов. Обыкновенно это были повести из времен борьбы поляков с казаками: времена Хмельницкого, Остраницы, Наливайки и других, где поляки представлялись изуверами. Сознаюсь откровенно, что это только развивало в нас чувство раздражения и задор, а зачастую способствовало к нежелательным спорам с русскими товарищами, которые, к счастью, всегда оканчивались миролюбиво».

Мысли о несовершенстве существующих порядков, о необходимости ликвидации крепостничества и о восстановлении независимости Польши стали особенно часто занимать воспитанников Брестского кадетского корпуса в 1848 году. Весной этого года до них дошла весть о тех революционных событиях во Франции, Австрии, Пруссии и других европейских странах, которые не случайно известны под названием «весны народов». Революция вплотную подошла к границам Российской империи. Царское правительство до предела закрутило все гайки внутри страны и еще раз приняло на себя позорную роль «жандарма Европы». С помощью провокатора Антонелли царизм разгромил тогда тайное общество Петрашевского, жестоко расправился с конспиративными организациями в Варшаве и Вильно, без пощады подавляя малейшие проявления свободомыслия у своих подданных. В то же время царская армия была двинута на запад, что имело решающее значение для разгрома венгерских революционных сил и содействовало восстановлению прежних порядков в ряде стран Европы.

Все это не могло остаться незамеченным в корпусе хотя бы потому, что еще до начала венгерского похода Брестская крепость была приведена в оборонительное состояние, а но шоссе в сторону Варшавы почти ежедневно двигались войска или обозы. Но дело не ограничилось разговорами об этом.

Многие поступки старших воспитанников стали приобретать явно политическую окраску. В начале 1848 года один из них – Августинович, подхватив распространившийся в городе ложный слух о том, что в Орле действуют поджигатели польского происхождения, заявил, что поляков не следует выпускать в офицеры, так как и они, мол, могут поступать так же. Эти разговоры вызвали в кадетской среде ряд инцидентов. Начальствующие лица, сами не чуждые полонофобству, вынуждены были лишить Августиновича унтер-офицерских лычек и сбавить ему балл за поведение.

Не успели улечься страсти от этого происшествия, как всплыла целая серия других, гораздо более опасных с точки зрения начальства проступков. Встречая на тайном сборище Новый год, группа кадетов за бутылкой вина и с сигарами вела разговоры на политические темы. Другая группа рассуждала о том, что солдатам в царской армии хлеба и то дают недостаточно; при этом некоторые воспитанники пытались даже заговаривать на эту тему с рядовыми из служительской роты. Воспитанник Керсновский с явным намеком говорил своему товарищу о том, что Николая I называют «белым царем», а на портрете лицо у него почему-то темное; было замечено, что когда во время вечерней молитвы доходило до обязательных пожеланий здоровья царю, Керсновский демонстративно замолкал. Участились случаи столкновений воспитанников друг с другом на национальной почве. «Из этого, – говорится в донесении одного из командиров роты, – вышли между некоторыми из них споры, и тогда унтер-офицер Костомаров объявил в классах корпусному Священнику, что есть глупые толки между воспитанниками, но он не хочет их передавать капитану до тех пор, пока не узнает что-либо важное».

В феврале – марте 1848 года выяснилось, что воспитанник Савицкий, во-первых, декламирует при всяком удобном случае и распространяет в списках запрещенные польские стихи, заученные им наизусть еще в гимназии, а во-вторых, рассказывая об отречении от престола шведского короля, уверяет, будто «это преобразование скоро последует и в прочих державах». Товарищ Савицкого – воспитанник Конашевский, принесший в корпус весть о короле при возвращении из «домового отпуска», который он провел в Варшаве, старался как можно большему числу лиц рассказать о том, что в Варшаве на царя «сыплются критики и карикатуры». Кроме этого, Конашевский пытался доказать, что царские офицеры по своему культурному уровню ниже любого французского солдата, обосновывая такой вывод ссылкой на одного знакомого майора, которому даже слово «республика» было неизвестно.

Однако наибольший резонанс получило «дело» унтер-офицеров Якова Костомарова и его товарища Яна Станевича. Весьма неприятное для директора корпуса и его ближайшего помощника – инспектора классов, это «дело» велось в глубочайшей тайне, почти без документации, из-за чего и известно о нем далеко не все. Вот как повествует о «страшном» проступке Костомарова один из немногих имеющихся документов – дополнение к приказу директора по Брестскому кадетскому корпусу от 16 марта 1849 года:

«Воспитанник Гренадерской его императорского высочества наследника цесаревича роты Костомаров подал господину] инспектору классов сочинение, в котором ясно выразились: дурная его нравственность, самонадеянность, доходящая до дерзости, и самая черная неблагодарность. В сочинении этом он позволил себе дерзкие выражения против начальников и воспитателей, к которым, кроме доверенности, признательности и уважения, он не должен был питать ничего другого. Этого мало: воспитанник Костомаров был столь безумен и дерзок, что осмелился сомневаться в таинствах религии – священных и драгоценных для каждого человека. Мысль изложить эти сомнения, основанные, впрочем, на совершенной глупости воспитанника Костомарова, в сочинении, которое он должен был подать своему начальнику, есть верх дерзости и непростительной самонадеянности. При вопросах, сделанных ему мною и г[осподином] инспектором классов, он, оправдывая себя, старался запутать других изворотами очень неблагородными. Он говорил, что в сочинении этом он только выставил общий дух безнравственности всех воспитанников и их неуважительные разговоры о своих начальниках и воспитателях. Тогда как по следствию, и в чем я был уверен заранее, ничего подобного не оказалось. Наконец, он уверял меня, что сочинения этого не знают его товарищи и что оно написано им прямо набело, только в одном экземпляре. Но и это вышла неправда: другой экземпляр находился у воспитанника той же роты Жолкевского. Жолкевский вместо того, чтобы показать его дежурному по роте офицеру или своему ротному командиру, передал на сохранение унтер-офицеру неранжированной роты Липинскому 1-му, который, со своей стороны, тоже не сделал того, что от него требовали обязанность хорошего воспитанника и звание унтер-офицера, то есть не представил этого сочинения своим ближайшим начальникам, а спрятал в резерве – на шкафу, в надежде, что там оно не будет никем отыскано.

Утверждая мнение созванного мною воспитательного комитета для обсуждения предосудительных этих поступков, предписываю: воспитанника Костомарова за дерзость, ложь и клевету посадить под арест впредь до приказания. Жолкевского, как уже замеченного в других предосудительных поступках, наказать телесно перед ротою и отделить от роты; а унтер-офицера Липинского 1-го сместить с унтер-офицерского звания, сбавить три балла за поведение, и как по летам он не может оставаться в неранжированной роте, то перевести его в 1-ю мушкетерскую роту».

Были приняты все меры для того, чтобы в интересах петербургскою и местного начальства поскорее замять эту историю. По словам директора корпуса генерала Гельмерсена, именно вследствие этого расследование не приобрело «никакого политического вида, дабы сим не родить в воспитанниках идеи, что их увлечения могут быть опасными». Между тем «поступки» названных воспитанников явно имели политическую подоплеку. Это подтверждается, с одной стороны, дальнейшей судьбой провинившихся (некоторые из них стали впоследствии активными участниками революционного движения), а с другой стороны, свидетельствами польских источников, показывающими, что Костомаров, Липинский, Станевич и некоторые другие воспитанники являлись участниками конспиративного кружка, возглавляемого преподавателем истории Таборовским. Этот кружок был, вероятно, составной частью Союза литовской молодежи, который возник в Вильно в 1846 или 1847 году под руководством братьев Далевских и, объединив польскую учащуюся, ремесленную, мелкочиновничью молодежь в западных губерниях, а отчасти и за ее пределами, просуществовал до весны 1849 года.

Генерал Гельмерсен и его патроны в Петербурге не очень интересовались наличием тесных связей между союзом и обнаруженной в корпусе группой «вольнодумцев». Но они понимали серьезность положения и постарались поскорее избавиться от «неблагонамеренных» воспитанников. Костомаров был выписан в юнкера и отправлен для продолжения службы в расквартированную около Бреста резервную бригаду. Он некоторое время приходил под окна корпуса и пытался передать письма товарищам. Узнав об этом, Гельмерсен потребовал, чтобы его перевели в подразделение, расположенное подальше от города. Другой «провинившийся», Болтуц, вместе с братом был отправлен в Минск к родителям якобы за неуспеваемость, хотя отметки у братьев были вовсе не Плохие, а аттестовало их начальство весьма похвально. Что касается Яна Станевича, то его (вместе с братом Иеронимом и их однокашником Издебским) быстренько Сплавили из Бреста для продолжения обучения в Петербург. Оттуда Ян Станевич «за дурное поведение» был отправлен в Оренбургские батальоны. Там он встретился с З. Сераковский, который из студентов Петербургского университета был «определен» в солдаты, так как пытался бежать за границу для участия в революции 1848 года. Сераковский тоже был связан с Союзом литовской молодежи.

Учитывая обстановку, опираясь на результаты следствия по делу петрашевцев и польских конспиративных организаций, разгромленных в те годы, товарищ министра народного просвещения царской России – известный мракобес князь Ширинский-Шихматов в октябре 1849 года разработал секретную инструкцию о надзоре за преподаванием политических наук в высших учебных заведениях. В этом документе, первую страницу которого украшает собственноручная резолюция царя «Совершенна справедливо», говорилось о том, что «в настоящее смутное время […] более нежели когда-либо надлежит ограждать […] юношество от чуждых нам понятий о мнимом превосходстве республиканского или конституционного правления, об ограничении монархической самодержавной власти, о равенстве всех состояний и тому подобного». Руководители ведомства «народного затемнения» не случайно нашли необходимым послать копию секретной инструкции в военно-учебные заведения.

Домбровский, конечно, не видел ни секретной инструкции, одобренной царем, ни препроводительного письма, в котором директору Брестского кадетского корпуса предписывалось, «чтобы смысл сей инструкции соблюдаем был при преподавании политических наук» во вверенном ему заведении. Разумеется, не знал он и о тех соображениях, которые, «творчески» развивая инструкцию, Гельмерсен в начале 1850 года секретно сообщил в Петербург. Но Домбровский, как и другие воспитанники, не мог не заметить того, что в соответствии с «инструкцией» и «соображениями» преподаватели и воспитатели стали: а) чаще беседовать с ними, стараясь внушить верноподданнические чувства; б) усилили и без того строгий надзор за чтением; в) стали тщательнее контролировать получаемые и отправляемые письма; г) чуть не каждую неделю перерывали столы, в которых хранились тетрадки воспитанников; д) строго разбирали все письменные сочинения, следя за тем, чтобы в них не было недозволенных мыслей и «тому подобного». Когда разгромили группу Костомарова – Станевича, Домбровскому исполнилось только 12 лет. Едва ли он мог быть связан с кем-либо из ее участников, но имена их, конечно, знал, кое-что из их мыслей усвоил, судьбой их интересовался и чему-то на их примере научился.

В кадетские годы Домбровский был энергичным, общительным, легко увлекающимся подростком, которого уже тогда внимательно слушали сверстники. О. Еленский по этому поводу вспоминал: «Когда я поступил в корпус, Домбровский был уже в высших классах […]. Он был маленького роста, с откинутыми назад русыми волосами, умными и чрезвычайно красивыми глазами. Часто мы собирались вокруг него, чтобы послушать его рассказы. Речь у него лилась свободно и отличалась красотою; он фантазировал, заносился на седьмое небо, мечтал о Кавказе, о бранных подвигах и приходил в отчаяние от своего маленького роста. Часто, рассуждая между собою, мы пророчили ему блестящую будущность…»

Участник одного из революционных офицерских кружков начала 60-х годов, Еленский впоследствии перешел на сугубо верноподданнические позиции. Поэтому в своих воспоминаниях, написанных в преклонном возрасте, он сокрушался по поводу того, что Домбровский, если бы не вступил на революционный путь, сделал бы блестящую карьеру на царской службе. Осуждая антиправительственную деятельность своего бывшего однокашника по корпусу, мемуарист восклицает: «Я думаю, никому не придет в голову винить за Домбровского Брестский корпус». Но факты опровергают это одностороннее и пристрастное суждение. Брестский этап не прошел бесследно в жизни Домбровского, он внес свою лепту в подготовку из него как будущего военного специалиста, так и будущего профессионального революционера,

ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЕТЕРБУРГ И КАВКАЗ. ФОРМИРОВАНИЕ ОППОЗИЦИОННЫХ НАСТРОЕНИИ

Июльским утром 1853 года из ворот Брестской крепости выехала вереница подвод. На передних сидели офицеры, остальные были заняты возбужденно переговаривавшимися между собой кадетами, а затем под охраной нижних чинов двигались повозки с дорожными вещами и съестными припасами. За день до этого во всех ротах Брестского корпуса был торжественно зачитан приказ о переводе 33 старших воспитанников, в том числе и Домбровского, для продолжения образования в специальные классы Дворянского полка, находившегося в Петербурге. Другой приказ, отданный в день отъезда, назначал для сопровождения выпускников капитанов Берта и фон Бутлера, младшего лекаря Асмуса, фельдшера Никифорова, «дядьку» Анания Осипова, унтер-офицера Фридриха Буйкевича и рядового Индрика Норица. В большой крытой повозке рядом с Домбровским сидели его товарищи по корпусу и будущие соратники по революционной борьбе Ян Подбельский и Михаил Келлер.

Ехали всю дорогу на лошадях. Для сопровождающих это была очень долгая и утомительная поездка. А кадеты были довольны: прекрасная летняя погода, отсутствие строгого режима, надоевшего за долгие годы корпусной жизни, сознание, что сделан заметный шаг в сторону самостоятельной, взрослой жизни, превращали для них этот почти двухнедельный переезд в веселую и приятную прогулку. Им все было ново и интересно: маленькие городишки с полосатыми будками у шлагбаумов, неизменными церквами и кабаками, тюрьмами и казармами; нищие деревушки и крестьянские избы с провалившимися соломенными крышами; возвышавшиеся в стороне от дороги помещичьи усадьбы, окруженные зеленью парков и добротными хозяйственными постройками. Навстречу попадались то запряженные одрами крестьянские телеги, то подрессоренные купеческие брички, то несущиеся во весь опор фельдъегерские возки, то громоздкие, украшенные гербами кареты, в окнах которых виднелись лоснящиеся физиономии господ с бакенбардами а-ля Николай I, старушечьи чепчики или модные женские шляпки. Особенное внимание будущих офицеров привлекали, конечно, движущиеся на юг колонны войск: пехота, кавалерия, пушки, понтоны и обозы, обозы, обозы. То были части русской армии, перебрасываемые на театр военных действий – ведь примерно за месяц перед этим началась Крымская война 1853–1856 годов. Вид насквозь пропылившихся, понурых солдатских шеренг и молодцевато гарцующих вдоль дороги офицеров, иногда почти такого же возраста, как они сами, волновал воспитанников. Одних он наводил на размышления о том, какие перемены и несчастья принесет стране новая война, а в других возбуждал честолюбивые надежды на возможность принять участие в бою, совершить подвиги, заслужить награды и отличия.

Но вот подошел к концу последний день поездки, и путешественники оказались в Петербурге, а затем добрались до расположения Дворянского полка. Приказ, отданный по полку в воскресенье 9 августа 1853 года, гласил: «Прибывших из Александровского Брестского кадетского корпуса нижепоименованных воспитанников зачислить налицо прикомандированными…» А далее шел список, в котором одиннадцатым по счету был назван Ярослав Домбровский.

В Дворянском полку, переименованном позже сначала в Константиновский кадетский корпус, а затем – Константиновское военное училище, завершали образование воспитанники провинциальных кадетских корпусов, в которых не преподавались военные дисциплины. Здесь же подготавливались к экзаменам на офицерский чин выпускники гимназий, недоучившиеся студенты, лица, имеющие домашнее образование, и другие. Новая обстановка существенно отличалась от того, к чему Домбровский привык в Бресте.

В Дворянском полку преобладали воспитанники старших возрастов, съезжавшиеся почти из всех кадетских корпусов. При Домбровском там были еще и дети лет десяти-двенадцати, но большинство все-таки составляли Юноши в возрасте от 17 до 20 лет, которые изучали в специальных классах только военные дисциплины и проводили много времени на строевых и тактических занятиях. Они не без основания чувствовали себя взрослыми. Однако это не очень меняло положение дел и даже не гарантировало их от телесных наказаний. В мае 1854 года, например, два восемнадцатилетних воспитан вика Дворянского полка получили по 20 ударов розгами: Козлянинов – за то, что, «надев отпускную форму и пристроившись к увольняемым в отпуск, ушел со Двора, не имея на то права», а Харкевич – за подделку отпускного билета. Этот случай, вызвавший возмущение кадет, не встретил одобрения и в Главном штабе военноучебных заведений: узнав о происшедшем, высокое начальство изволило «выразить мысль, что вообще телесных взысканий взрослым воспитанникам назначать не следует». Видимо, именно поэтому общее число телесных наказаний в полку снизилось в 1854 году до одиннадцати.

Проступки воспитанников Дворянского полка часто отстояли довольно далеко от невинных детских шалостей, хорошо знакомых Домбровскому по Бресту. В полку было немало великовозрастных шалопаев, которые имели деньги и, подражая своим старшим товарищам – офицерам, пытались вести разгульную жизнь, спешили изучить многочисленные «злачные» места, существовавшие в Петербурге. Однажды они силой ворвались в кондитерскую, где подавались кофе и ликеры. Были воспитанники, тайно снимавшие в городе квартиры для встреч с «женщинами легкого поведения». Многие играли в карты и пьянствовали. Генерал Воронец, командовавший Дворянским полком, старался скрыть или как-то оправдывал пойманных на месте преступления, а высшее начальство смотрело на это сквозь пальцы. На одной из ведомостей о провинившихся кадетах против смягчающей формулировки Воронца «воспитанник 2-й роты Побуковский употребил горячительный напиток» начальник Главного штаба военно-учебных заведений генерал Ростовцев не без чувства юмора написал: «Называли бы все настоящим именем!»

Такой же примерно была реакция на иные проявления «гусарства» молодежи. Их, конечно, старались не оставлять безнаказанными, но гораздо большее беспокойство вызывали у начальства воспитанники, которые слишком много читали, интересовались не только «дозволенной» литературой и слишком часто размышляли над некоторыми серьезными вопросами, считавшимися совсем лишними для царского офицера. Домбровский, судя по всему, относился именно к этой части кадет еще в Бресте.

Период Крымской войны, особенно ее последние годы, был временем пробуждения политического сознания в различных слоях общества и усиления оппозиционных настроений в столице и на периферии Российской империи. Война велась неудачно, царизм все более обнаруживал свою неспособность обеспечить надежную оборону страны, феодально-крепостнический строй все отчетливее выявлял свою полную несостоятельность как в экономической, так и в политической сфере. В 1855 году по стране прокатилась волна крестьянских выступлений.

Наиболее крупные из них были связаны с обманутыми надеждами на то, что добровольно вступившие в ополчение крепостные крестьяне получат по возвращении домой «вольную» от своих помещиков.

Все чаще высказывалось недовольство в так называемом «образованном обществе». По рукам во множестве ходили оппозиционные сочинения, написанные стихами и прозой, адресованные царю и общественному мнению.

Военная молодежь, в том числе, разумеется, и Домбровский, хорошо знала тогдашнюю «потаенную» поэзию, начиная с запрещенных цензурой вольнолюбивых произведений Пушкина, Лермонтова, Рылеева и кончая стихами, написанными в годы войны Добролюбовым и Лавровым. «Потаенная» поэзия, особенно ее новинки, распространялась, естественно, без подписей, и Домбровский, не раз слушавший лекции Лаврова по артиллерии, не мог знать, что этот респектабельный офицер, известный профессор является в то же время автором распространявшихся в списках стихотворений «Пророчество», «Русскому царю», «Русскому народу». Добролюбова Домбровский тогда знать не мог, но его стихи «О нынешней войне» и «На похороны Николая I» ему, вероятно, были знакомы.

Позиция двух названных авторов совпадала лишь отчасти. Оба они резко критиковали существующие порядки, но Добролюбов считал, что Русь может достигнуть свободы только «назло царям», тогда как Лавров скорее был склонен надеяться, что Николая Палкина образумит призыв быть «не капралом, а русским праведным царем», что он проведет необходимые реформы. У нас нет сведений о том, какая из двух позиций была более по душе Домбровскому. Возможно, что он тогда еще не обращал внимания на разницу между ними и с одинаковым удовольствием читал как зовущие к борьбе, хотя и слишком выспренние строки Лаврова:

 
Проснись, мой край родной, изъеденный ворами,
Подавленный ярмом,
Позорно скованный бездушными властями,
Шпионством, ханжеством.
От сна, невежества, от бреда униженья,
От лени вековой Восстань!.. —
 

так и чеканный, обращенный к народу призыв Добролюбова:

 
Вставай же, Русь, на подвиг славы, —
Борьба велика и свята!..
Возьми свое святое право
У подлых рыцарей кнута…
 

Смерть Николая I в феврале 1855 года ознаменовалась не только объявленным по всей стране длительным трауром, но и новой волной запрещенных стихотворений. Одно из них, написанное в форме эпитафии для памятника царственному покойнику, гласило:

 
Не знаю, как и почему,
Кому пришла охота
Поставить памятник тому,
Кто стоит эшафота.
 

В стихотворных размышлениях по случаю смерти царя, написанных Добролюбовым, говорилось о грядущей революции. Она, писал Добролюбов, вспыхнет, когда истощится терпение простых людей, и, начавшись,

 
…Не пощадит тирана род несчастный,
И будет без царя блаженствовать народ.
 

Большое число антиправительственных стихотворений было связано с поражением царизма в Крымской войне.

Широкое распространение получили, в частности, два стихотворения, посвященные неудачам русских войск в 1854–1855 гг. под Севастополем: 8 сентября («Как восьмого сентября…») и 4 августа («Как четвертого числа…»). Автор первого из них неизвестен, а второе написал Л. Н. Толстой. Впрочем, эти стихи могли стать известными Домбровскому только после отъезда из Петербурга. А вот стихотворение-прокламацию М. Карлина, написанную в первые дня войны, он почти наверняка видел или слышал в Петербурге. Стихотворение осуждало войну, доказывало, что она не нужна народу, который и так «изнеможден» и «страдает от налогов». Иногда, пишет Карлин, рассуждая о тяготах войны, ропщут на бога.

 
Но бог ни в чем не виноват,
А тот, кто здесь во имя бога,
Он заставляет нас страдать,
Безумно властвуя в чертогах.
Он слышит плач, он слышит стон
И гордо пишет манифесты:
– Вперед! За веру, честь и трон,
Поможем сватушке иль тестю… —
Да черт бы взял его родню!
Какое до других нам дело?
Нам прежде родину свою,
И долг, и честь спасать велели.
Зачем губить в чужих полях
Цвет нашей русской молодежи?
Мы лучше выметем весь прах,
Весь сор, что дома нас тревожит.
 

«Потаенная» литература была представлена не только стихами, но и рядом впечатляющих прозаических произведений, которые, вероятно, также были знакомы Домбровскому. С 1854 года распространению антиправительственных сочинений начала помогать Вольная русская типография, созданная Герценом в Лондоне. В августе 1855 года появился первый выпуск «Полярной звезды». Кое-какую пищу для размышлений Домбровский и его товарищи находили в легальных периодических изданиях, в частности в «Отечественных записках» и «Современнике», где с 1854 года начал сотрудничать Чернышевский. Читали они также зарубежные издания – французские и немецкие, а воспитанники польского происхождения – польскую художественную литературу, ходившие по рукам журналы и газеты польской революционной эмиграции. Вообще книги, журналы, газеты составляли их основную духовную пищу.

Это видно из написанных позже заметок ровесника Домбровского и его будущего соратника по петербургскому подполью – Владислава Коссовского (он с 1851 до 1856 года учился в Артиллерийском училище, которое располагалось тоже в Петербурге). В приводимом ниже отрывке Коссовский пишет о студентах столичного университета, но его слова вполне могут быть отнесены N старшим воспитанникам военно-учебных заведений. «Молодые люди, – писал он, – желавшие выучиться чему-нибудь, являясь в аудиторию, вместо живой науки выслушивали затверженные долгой практикой тезисы и взгляды на жизнь и общество, выработанные когда-то за границей, а переработанные на известный лад в цензурных комитетах; чем ближе какой-нибудь вопрос касался современного быта, чем интереснее и поучительнее был какой-нибудь период – тем тщательнее его обезображивали, искажали, старались обойти или целиком выпускали.

Почуяв интуитивно всю несостоятельность старых профессоров, дельная и трудолюбивая молодежь от них отвернулась, она старалась пополнить пробелы университетского изложения собственными стараниями, пыталась доставать источники, на которые так охотно ссылаются профессора, и увидели, что щедро расточаемые с кафедры цитаты часто имели на самом деле другой смысл и значение, чем тот, который старались придать им профессора; кредит профессоров пал, вера в авторитет рушилась, и из этих развалин выработалось одно убеждение, один символ студенческой веры, что время, проведенное в аудиториях, потеряно безвозвратно, что час домашнего, добросовестного труда приносит более пользы, нежели целых три лекции, прослушанные в аудитории…»

Наряду с описанным у Коссовского типом профессора-ретрограда, действующего в полном соответствии с той декретной инструкцией, которую в 1849 году сочинил князь Ширинский-Шихматов, среди университетских пре подавателей, как и среди преподавателей военно-учебных заведений, начали появляться люди нового поколения, сторонники либеральных и даже революционно-демократических идей. В Дворянском полку во время пребывания в нем Домбровского таким преподавателем был Г. Е. Благосветлов, который несколько позже стал известным публицистом, сотрудником герценовского «Колокола», человеком, близким к первой «Земле и воле», редактором прогрессивного журнала «Русское слово». Он преподавал русский язык и словесность, то есть предмет, которого в специальных классах не было. Из этого следует, что Домбровский не мог бывать на его уроках. Однако трудно предположить, чтобы он не знал о нашумевшей истории увольнения Благосветлова, о «высочайшем» повелении ни в коем случае не принимать его на службу по учебному ведомству. Увольнение было связано с преподавательской деятельностью, хотя его непосредственная причина до сих пор остается неясной. «9 апреля [1855 года] в 5 часов, – сообщал Благосветлов в одном из своих писем, – я произнес два слова, сгубившие мою карьеру и едва не погубившие меня самого. В 7 часов вечера того же 9 апреля доносчик сообщил мои слова Д. [1]1
  Вероятно, имеется в виду управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт.


[Закрыть], а наутро их услышал государь и произнес свой справедливый и короткий суд». В списке лиц, находившихся под секретным надзором, в 1855 году против фамилии Благосветлова сделана пометка, что он был внесен в список «по неблагонадежности и неспособности преподавать воспитанникам ученье в выражениях приличных». Разумеется, речь шла о выражениях, относящихся к царю и к существующим порядкам, и можно не сомневаться, что они стали известны почти всем воспитанникам Дворянского полка.

На формирование взглядов Домбровского влияли не только нелегальная и подцензурная литература, не только преподаватели и воспитатели, но и кадетская среда, в которой он проводил большую часть времени. С этой точки зрения судьба была очень благосклонна к Домбровскому. Она свела его в Дворянском полку с многими умными и благородными юношами, ставшими вскоре активными участниками революционного движения. Всех их невозможно перечислить. В выпуске 1854 года первым по успеваемости шел В. А. Обручев, который впоследствии был близок к Чернышевскому и Добролюбову, а в 1861 году попал под арест и оказался на каторге как главный распространитель нелегального издания «Великорус». Вместе с В. Обручевым получили первый офицерский чин В. Липинский, В. А. Щелкан, Ц. И. Краснопевцев, Ч. Плавский, 3. Хмеленский, Ф. Ф. Гиргас и другие революционеры-шестидесятники. Через год после них вместе с Домбровским надели офицерские мундиры такие его будущие соратники по революционной борьбе, как Э. Коверский, П. Брандт, М. Нарбут, П. С. Худяков, Я. Подбельский, Г. И. Михель. Младшими товарищами Домбровского, выпущенными из полка в 1856 году, были А. Лабунский, А. А. Потебня, П. Н. Семичев, А. Снежко-Блоцкий. Совершенно очевидно, что все они в Дворянском полку не только познакомились, но во многих случаях и подружились между собой. Ведь в юношеском возрасте, да еще в бтенах закрытого военно-учебного заведения, дружеские отношения завязываются легко и быстро, а сохраняется такая дружба нередко на всю жизнь.