Текст книги "Второе пришествие инженера Гарина"

Автор книги: Владимир Алько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

*** 72 ***

Потолок комнаты – высокий, белый, ровный, – сейчас надвинулся плотной костяной крышкой собственного лба; всей тяжестью съезжая на переносицу. При этом надо было вникать в тему допроса, пытаться отгадывать и сопоставлять. Хорошо еще, что эта беседа подходила к концу.

Синюшные губы раненого разлепились:

– Здесь основной пункт недоразумения, господин следователь. Я, как физическое лицо, совершенно ни причем в этой истории… Ясно, что злоумышленники хотели завладеть автомобилем, и не более того. Я же ехал… с раннего вечера: надеясь переночевать в отеле, чтобы уже утром иметь договор с поставщиками. Бумаги, касающиеся этой сделки, как и все мои документы были в портфеле, похищенного преступниками.

Следователь недоброжелательно фыркнул, раздражаясь явным промахом в показаниях этого «физического лица», – как-то автомобиль потерпевшего оказался целехоньким стоять на месте преступления. Вообще, складывалось впечатление, что следствие буксует; некая подозрительная криминальная подоплека этого дела разворачивалась в коридорах власти. И, как всегда, – отдувайся стрелочник, т.е. он, штатный служащий городского комиссариата полиции.

– Как тогда они ухитрились напасть на вас, на полном ходу?

– Я внезапно почувствовал себя плохо. Боясь не справиться с управлением, остановил машину на выезде с моста. Открыл дверцу, чтобы подышать, и вот – все остальное вам известно.

– Объясните.

– Вспышка. Удар в голову, будто хватили раскаленной железякой. Потом – белый потолок этой палаты. Очнулся на четвертый день после операции.

– Это нам известно. А скажите, нападение на вас могло быть как-нибудь спровоцировано тем, что вы русский и советско-подданый? Вы имели контакты с белоэмигрантской средой?

– Нет. И никогда я не чувствовал себя ущемленным сколько-нибудь по этому признаку. Связи мои носили чисто коммерческий аспект.

– Гм. Стало быть, люди узко торгового сословия – ваш круг общения. А не могло ли быть среди них лиц, у которых торгашество, так скажем, в крови… которые имели причины разделаться с вами? А какие такие преступные элементы могли разгуливать в этих, почти пролетарских районах, почти на выселках, в гетто?

– Это уже часть какой-то вашей рабочей гипотезы, господин следователь. Я ничего такого не говорил.

– Хорошо. Хорошо. Интересно ли вам, господин Ковригин, будет узнать, что, по заключению экспертизы, в вас стреляли из дамского револьвера. Как вы могли бы это прокомментировать?

– Это не мое дело объяснять. Ведь не Роза же Люксембург в меня стреляла. Справьтесь лучше у репортеров; у них как раз сейчас в ходу расовый и «красный» вопрос.

Подошедшая медсестра показала на часы.

– Господин Ковригин, – следователь в топорщившемся на нем белом халате, встал со стула. – Если вам больше нечего заявить следствию, то мы отложим наш разговор до следующего раза. Поправляйтесь. А сейчас с вами желает встретиться работник из советского консульства.

Сухо распрощавшись с медперсоналом, следователь вышел из палаты.

* * *

– Так, здравствуйте, Анатолий Борисович. Как вы? – вошедший быстро подошел к железной никелированной кровати, сел на краешек постели, оглянулся на дверь, посмотрел в окно, до половины задернутое простенькой белой шторой. Виделась только крона высокого платана, полоска синего неба… яркие световые блики в стоящем на подоконнике толстостенном стакане с водой. Он пожал раненому руку. – Привет от всех наших. Есть потрясающие новости. Ну и ну. Не было счастья, да несчастье помогло. Да не по вам будет сказано, Анатолий Борисович.

Больной на кровати, насколько мог непосредственно, усмехнулся.

– Ну, валяйте. Что у вас там, – он страдальчески повернул голову, вздохнул из-под гипсового панциря, веки его набрякли. И все же, где-то, вне его – была причина радоваться. Ему стало лучше. – Говорите, – почти попросил он.

– Тогда, по первому разу – вы сообщили, что стрелявшую звали Зоя.

– Какое там «звали». Все произошло с расстановкой в одну секунду. Сначала выстрел… звездануло, точно изнутри, под черепом. Потом, как сквозь громовую даль… как с неба: «Зоя, сумасшедшая». Затем – обвал, и этот белый потолок. Как я что-то еще упомнил… Промахнулась, стерва. Четыре пули в меня выпустила…

– Эх. Вот то-то, что не промахнулась, Анатолий Борисович. Эта дамочка не хуже нашего с вами стреляет. В 19-ом, огневом, ходила в белых цепях под Ростовом. Бесовка еще та, – мне порассказали. Авантюристка с мировым именем. Шельга, как услышал это ваше «Зоя», так белый стал, как эта простыня, и трясется от смеха. Это я потом уже выяснил, что есть такая форма истерии – «со смехом».

– Провели, как воробья на мякине. Как я тогда не догадался, зачем они за город погнали. Поделом мне. – Раненый в изнеможении мутно взглянул на потолок. В непоправимое.

– Вашей вины никакой нет. Просто не следовало так жестко вести их. Никуда бы они не делись, – успокаивающе заговорил товарищ из «консульства». (Раненый как-то, похоже, осоловел, губы его засвинцевели). – Теперь Шельгу больше тот, второй, интересует, кто был рядом с «Зоей».

– Видел я его до этого случая всего лишь раз. Ничего не могу сообщить… Вообще-то, передайте…

Еще через минуту разговора тот, кого называли «Анатолием Борисовичем», стал мямлить, терять нить разговора, забалтываться. Силы быстро покидали его. Пришедший человек привстал, поправил одеяло на постели товарища и тихонечко вышел из палаты.

*** 73 ***

Компетентный сотрудник при посольстве в Берлине говорил правду. Только Шельга прослышал про это – «Зоя», так точно волосы у него на голове затрещали, смоляной факел низвергнулся к самым ногам и все осветил ему. Вдруг необыкновенно ясно стало, что только Гарина (неразлучно при Зое) и могли сопровождать на земле такие эффекты, как непонятное свечение в горах, страшные грозы и камнепады. Только ему одному мог так понадобиться элемент М, и только он знал истинную его природу. И не было человека столь изолированного от общества и с такой страстностью (и успехом) противопоставляющего себя человечеству; так далекого от служения науке и вырывающего у природы сокровеннейшие тайны ее. И только его женщина могла жить такой двойной жизнью: оставаться женщиной во всем очаровании своем и быть настолько смертоносной.

В чистую науку Петра Петровича Гарина верилось с трудом, но вот чисто по-человечески Шельга был немало изумлен. Гарин не только жив и здравствует, но у него что-то и сладилось. Вот еще Зоя. Трудно было в обывательском ракурсе представить жизнь этих двух людей за последние семь лет. Как-то они проводили это время один подле другого. О чем тогда они могли говорить? Сожалели ли о чем? На что надеялись? Шельга только крутил головой, пощипывая редкие светлые усики, отдаваясь нелегкому для него сочувствию. Припоминал, как его, смытого за борт «Аризоны» крутой волной, спас Гарин, кинувшийся за ним следом, в пучину, и удержавший за край плаща. Правда, справедливости ради, и сама эта заморская прогулка была пленением, но это было констатацией факта. Разумеется, то, что испытывал Шельга к этим двоим (наряду с волнительной памятью прошлых лет) было его личным переживанием, и тоже не без натяжки. Что же касается истории, – Истории с большой буквы, то как-то мало верилось в политическую значимость второго пришествия инженера Гарина. Из курса ВКП(б) Шельга четко уяснил себе, что политика есть вмешательство в дела государства; но вмешательство – по большому счету – групп людей, обладающих реальной силой и властью. Ни того, ни другого у Гарина и Зои не было. Они были частные лица. Стало быть – нули; а при их затравленной, рисковой жизни, нули под угрозой стирания. Другое дело – возможное изобретение Гарина. Учитывая его прошлые приоритеты – создание гиперболоида, бурение сверхглубокой шахты, организацию немыслимой прежде добычи золота, можно было и на этот раз ожидать от него крупного открытия в какой-нибудь области. А будь это изобретение военного профиля, да попади оно в руки заправил сегодняшней Германии, – все худшее уже произойдет и без участия самого Гарина. И, возможно, даже с большим размахом. Было чего остеречься, и над чем задуматься, прежде чем как-то вмешаться в ход событий. С этой точки зрения, самое неразумное было бы спугнуть Гарина, позволить ему знать, что его работы в поле зрения каких-то спецслужб, принудить свернуть свои исследования, демонтировать установку, глубже законспирироваться, и даже перебраться в другую страну – в ту же Латинскую Америку, – где контроль за ним был бы крайне затруднителен. С этой позиции предыдущие попытки натравить местные власти (прокламации, подметные письма) представлялись теперь Шельге сомнительными. С учетом же покушения на Зою и возможной (неврастенической) реакции бургомистра Хенке, можно было ожидать, что Гарин станет вдвойне осторожен, и неизвестно еще к каким решениям он придет. Дело виделось Шельге неясным, а счет дней, как ему казалось, шел уже на недели. Но если в отношение Гарина не было конкретной, надлежащей зацепки, то оставался еще Раух – темная лошадка в подземной конке Гарина; ломовик-трудяга, или же способный фаворит, на которого можно было сделать ставку в тихой игре (или же молниеносной, – Шельга еще не решил) против давнишнего своего антагониста. Прежде всего, Раух мог знать всю подноготную исследований шефа и, стало быть, если взять за основное в расчетах с Гариным – масштабность и значимость его работ, – он должен был явиться ключевой фигурой в этой партии.

Задумывался Шельга и о Хлынове, в плане привлечения того; но конкретно пока вопрос не ставился им.

*** 74 ***

Будто в предчувствии своей судьбы, Хлынов заговорил о некоем абсолютном покое, имея в виду лишь некоторые философские вопросы естествознания. Собеседником его на этот раз был Франтишек Клечке – молодой ученый, помешавшийся на изотопах и готовый из чего угодно добыть «грамм» квинтэссенции, подобно тому, как радий из урана. Все мерещилось ему в идеях полураспада, в вечном становлении и движении. Хлынов благосклонно усмехался, отдавая приоритет в современной физике все же релятивисткой теории.

– Неизменность, – говорил он, – лежит в основе возможности самого изменения, как принципа, а значит и существования движения как такового. Любопытно, что Аристотель в своей «Метафизике» в основе любого микропроцесса и условием начала мира полагал именно некий запредельный абсолют, наделенный в первую очередь совершенным безотносительным покоем. Так что, вполне может статься, сама энергия есть лишь пограничная форма возмущения относительно такого покоя, как напор воды – к ограждению.

* * *

Кроме умственной разрядки в таких ничего не значащих разговорах, Хлынов имел возможность выяснить все, что мог, о городке У. и его окрестностях. Интересовался он, как водится, достопримечательностями, и все как-то само собой сходилось на замке барона фон Киркгофа. У Хлынова не было ни малейшего сомнения, что Зоя, она же мадам Ламоль, если где-то и могла найти убежище, так только там.

В один из дней он поездом выехал из Праги до Усти.

С платформы – в виду пристанционных домиков, водонапорной башни, серых газонов, прибитых пылью, Хлынов быстренько сошел на проселочную грунтовую дорогу: желтую, в выбоинах, с милыми и скромными полевыми цветами по обочине, спутанной травой и репейниками. Городок, таким образом, он миновал с самой его окраины, и все же сумел составить кое-какое мнение о нем по тем одноэтажным и двухэтажным домикам с высоким бельведером, крутыми черепичными крышами, окнами с деревянными ставенками. Он уже знал, что У. был самый, что ни на есть захолустный городишко, жители которого занимались преимущественно садоводческими и полевыми работами, переработкой сельскохозяйственных культур, и где с четверть трудоспособного населения работало на небольшом посудо-фаянсовом и керамическом заводике, принадлежащем тому же барону Киркгофу, соракалетнему отпрыску рода, неженатому, проживающему одиноко, имевшему сестру, безвыездно живущую в Восточной Пруссии. К родовому замку этого захиревающего семейства и направлял свои стопы Хлынов, надеявшийся пройти четырехкилометровый путь незаметным путником, миновать замок метрах в двухстах и, расположившись в недалекой рощице на всхолмии, понаблюдать в полевой бинокль. Кроме этого, за плечом Хлынова была дорожная сумка с термосом и бутербродами.

Парило, как только могло в конце августа месяца. Было без четверти по полудни. Яснела даль. Под самый горизонт, на северо-востоке, виделся густой пролесок, тронутый желтизной. Ложбинки обсыхали от следов утреннего тумана; с кочки на кочку прыгал длинноногий кулик, точно большое насекомое. Замок был хорошо виден уже в самом начале пути, – своей мощной, двойной кладки стеной, опоясавшей его по периметру, со сторожевыми башенками и центральными железными воротами. Дорога полями уходила дальше, в обход замка, не ближе 50-60 метров от него, но прямой, заасфальтированный отрезок в одном месте, со стороны города, вел к самым воротам. Так что пользование автомобилем здесь было как бы предопределенно. Чуть в стороне примечались еще какие-то фермы, раздольные пространства, похожие на выгон и даже ипподром.

Через километр пути по грунтовому твердому покрытию Хлынов сошел в поля, на жнивье, надеясь на большую скрытность своего передвижения, не представляя трудностей этого. В душе же он был возбужден и весел. (Пылало и лицо его, раскрасневшееся от солнца и ходьбы). Взывала к жизни каждая распростертая на земле былинка. От низу тянуло паром, и с тем во всем теле Хлынова распространялась странная сытость, будто он где-то уже успел подкрепиться молоком с ватрушками. Здесь, в скошенных клеверах и гречихе, казалось, нежился сам дух земли. Неумолчно звенели цикады. Высоко плыли перистые облака. В одной точке, словно поплавок на тихой воде, завис коршун. Рощицы в полтора-два десятка деревьев (все береза, осина) – стояли разбросанные то здесь, то там, в этой, в общем-то, равнинной местности.

Сейчас Хлынов сильно взял в обход замка, вступив на особо колкое жнивье. Прошел он уже километра три, изрядно натрудив себе сухожилия. Можно было подумать и о пункте наблюдения. Избрал он для этого недалекий холм, с густым подлеском, поросший дубками, кленом и молодыми осинками. Добрался. Отсюда, с расстояния метров в сто двадцать, просматривался фасад замка под углом в 90 градусов; полоска мощеного двора, с кое-какими застройками. Расположившись здесь, бросив плащ под левый локоть, сумку – на сторону, раскинув ноги, Хлынов разлегся, в самом, казалось, царствии духа земли. Возвел на прицел свой бинокль – через двор прошел мужчина… в два, три шага, и скрылся под навесом стены. Больше пока ничего интересного не было. Хлынов с ленцой потянулся. Плотное начищенной меди солнце прогревало спину. Затылок тяжелел. Стараясь обрести так необходимое ему равновесие – Хлынов опрокинулся навзничь. Глазами в небо. Почти космическая тишина (при непрестанном звоне цикад) снизошла на него. В глубине, по кривизне небосклона, как в «зеркале смеха», он увидел себя былинкой. И, удивительно, но даже переговоры цикад через расстояние, разделявшее их – человека разумного и безмозглую зеленую тлю, – казались Хлынову доступными. В масштабе значимости этого – быть, существовать – каждый имел равные права на счастье здесь, под горячим солнцем.

Вероятно, он пролежал так долго, когда, приподнявшись, никак не мог выпростать из-под головы онемевшую, шершавую руку – рукав чужого ворсистого пальто. Карминово-красное солнце зависло как раз над его переносицей. Тогда, рывком поднявшись, Хлынов сел в позе по-турецки; налил себе кофе из термоса, выпил еще теплого напитка из алюминиевого стакана, съел бутерброды. «Оборону мира» приходилось снимать. Первый день дозора не принес ему ничего, кроме уверенности, что мадам Ламоль здесь; совсем близко, рукой подать. Хлынов уже предвидел встречу, а пока собирался восвояси. Пешком – до поезда на Прагу.

* * *

В почти тронном зале – под готику, с узкими стрельчатыми окнами в свинцовом переплете стекол, в высоком кресле с гербами старинных родов – сидела одинокая женщина. Ее голова на красивой шее была настороженно и как-то умно приподнята. Глаза полуприкрыты и скошены… устремлены дальше самой способности видеть. Что-то хотела она услышать вне себя и даже за пределами замка, но слышала одну лишь себя. На ней было фиолетовое платье узкого покроя с глубоким вырезом на груди, на шее – уже известный медальон. Руки скрыты до самого запястья. Пальцы перебирают каменья. Главный камень – на сердце. Но его не так-то легко сдвинуть. Предвечерний свет красновато пыльно ложится на тяжелые малиновые портьеры; квадратом окна – на полу, в ногах женщины. Поодаль – стол, на нем – фрукты, графин с домашней настойкой, оловянные и мельхиоровые кубки. По сторонам – старинные дубовые шкафы; на стенах – эстампы, картины тусклого масла в кракюлинах, всякого рода боевые безделушки – от кривых турецких ятаганов и дуэльных пистолетов до алебард 15-го века. Кажется, все пропитано пылью, все – ветхость. На всем лежит печать безысходности.

Женщина глубоко вздохнула, ожидая для себя чего-то, но ничего не приходило, не являлось, не случалось. Так можно было потерять все. Принцессе на горошинке, в чужом королевстве – и то было легче. Но то был безобидный вымысел, сказка. Если действительность – это страны, города, люди, события, то куда теперь ей? Путь в Швейцарию заказан, Франция, Германия – отпадают с порога. Соединенные Штаты – тем более: там Роллинг и «дело Гарина». Перу, Аргентина – там уже побывала, чуть не умерла. Белого от солнца и ветхости Лиссабона хватило ей лишь на три месяца. И вот, говоря с иронией, мир у ее ног. Сиди теперь здесь. Поддернув узкое платье (дальше некуда), женщина с ногами забралась в глубокое кресло; еще более умно и настороженно положила голову на колени в крепе черных, ажурных чулок.

Через потаенную дверь в залу вошел мужчина в каком-то пестром и мишурном национальном костюме, при ермолке. На ногах его были мягкие русские «казачки», в руках – поднос с виноградом и янтарными грушами. Брови у вошедшего сиятельного князя поползли вверх. «Je m`en fiche» («А, плевать»), – пробормотала женщина. Прикрывшись стыдливо подносом с дарами природы, мужчина подошел к женщине, вытянул шею – на поцелуй руки. Она вняла, наконец, ему. Простоватое (откровенно глуповатое) лицо сиятельного… зарделось. Женщина взяла сочную грушу, нехотя надкусила. Глаза ее открылись на воздыхателя. Но что-то не было заметно в них ни тепла, ни даже соизволения. Барон попятился. Лучше было ему сейчас уйти. При таком выражении лица ее и при такой позе – здесь ему было не место.

Уходя, он обратил внимание на то, что большие стенные часы остановились. Маятник их покосился.

*** 75 ***

Удивительно как, но в тот же день антипод Хлынова и по отечеству, и по образованию – герр Хенке, был сходно обеспокоен проблемами, обязанными фактически одним и те же лицам. В любом случае, параллель присутствовала. Только если Хлынов поездом выехал определенно на периферию, то упомянутый господин – в самое пекло, в столицу, в Берлин. Цель же поездки у того и у другого была так же удручающе сходна: Право, Истина и Справедливость. Вот только где было Хенке знать, что на фасаде здания, послужившего прототипом всех будущих академий мира, некогда было высечено: «Не знающий геометрии – да не войдет». Герр Хенке вошел, за что и был морально высечен. Целью его поездки в Берлин и действительно было посещение Пангерманской Академии естественных наук, географии и права.

Впустили Хенке в прохладный вестибюль этого досточтимого учреждения не совсем по недоразумению. Писаная грамотка, удостоверяющая его как бургомистра городка К., возымела некоторое действо на служителя Мельпомены в лице привратника. Проделав немалый путь в этот жаркий день сначала в автомобиле до Штутгарта, и далее поездом до Берлина, Хенке порадовался солидности, и даже мрачности здания, двору-колодцу, прохладным длинным коридорам. Расспросив этого ходока-чудака в лакированных ботинках и заглаженном костюме-тройке, что же все-таки ему здесь надо, – всяк случайный люд, взяв за основу утилитарный склад мышления и ту гористую местность, откуда он прибыл, направлял Хенке по коридору с этажа на этаж, пока не добрался он до геологического отдела.

В кабинете, куда вошел Хенке, находился человек весь в сером и перебирал на столе высоченную кипу запыленных папок. Еще большая их невзрачная масса, подобная кремнистому панцирю песчаной черепахи, топорщилась на огромных стеллажах и на полках вдоль стен. Были здесь представлены и образцы пород, некоторые в глыбах, как тот кусок сернистого колчедана, пуда на два весом, покойно улегшийся в верхотуре шкафа, куда обычно помещают чучело или глобус. Стены кабинета были в рисованных срезах горных пород, цветных картах земель Германии, с указанием ископаемых и мест выработки их.

Хенке представился, туманно разъяснив чиновнику о проблемах, его волнующих. (О танкетке, загнанной в грот, он решил пока умолчать). Сотрудник геологического департамента, с лицом цвета замешанного на песке цемента, ничего не значаще пожевал губами. «Что за черт-те…», – можно было при желании расслышать, и добавил вслух: – «Насколько мне известно, гм, герр Хенке, выработка чего-то там… у вас, исчерпана вот уже как лет семьдесят назад. Что же тогда Вы от нас хотите, не возьму я в толк?». И тогда Хенке огласил это – «геофизический смысл», попридержав опять из-за ложной скромности некоторые детали своего путешествия. «Ах, вот оно что!», – было ему в ответ. – «Тогда вам лучше будет пройти…». И Хенке послали.

Приемная этого другого высокопоставленного лица, тем не менее, ему понравилась высокими потолками в лепнинах (разверстые свитки, гигантские циркули, Север – Юг, с геодезическими линиями и знаками магнитных полюсов), рядами мягких стульев вдоль стен, вылощенным секретарем в вицмундире, с аккуратным пробором, и даже тем, что его, Хенке, часа два промурыжили, прежде чем принять, – из-за крайней степени любопытства. Седой человек в расшитом серебром с галунами, прямо-таки адмиральском мундире, перебирал совсем уже тонюсенькие уложения из папок на столе. Осведомившись еще раз у Хенке насчет подрывного «геофизического треста», к тому же «имперского» (высшая степень остекленения в глазах начальника целого департамента), последний справился по каким-то своим бумагам, куда-то еще позвонил… и, вздохнув (серьезный все-таки, умный человек), переспросил, – откуда, мол, он, Хенке, и кто по роду специальности, образованию. Получив ответ, сказал буквально следующее, что ничем не может помочь господину бургомистру, да и недееспособен спрашивать с пустого места, так как ничего похожего по классу сейсмологии в окрестностях К. не значится, и что это явление скорее – недочет местных властей.

На том они расстались.

Но не тот был уже Хенке в жаркое послеобеденное время его изнурительных реляций, оставивший вверенный ему город и граждан его, обделенный привычным по этому часу дня обедом, и попросту росинки маковой не имевший с утра. Взмыленный и раздосадованный, и чего уж там скрывать – высмеянный, будто барышник. «Эх. Ну, держитесь, всякие там раухи, жидовские патлы. Есть у меня сыновья. Грозная поросль новой Германии. Зиг хайль», – хрипело и восклицало в старческой груди Хенке.