Текст книги "Второе пришествие инженера Гарина"

Автор книги: Владимир Алько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

*** 13 ***

Несведущим людям, прямо и спокойно попирающим Землю (шаг – атом от длины ее окружности), заглядывающим на небо и строящим воздушные замки, и думать недосуг о том, что кому-то есть забота спускаться на десятки метров вглубь, высиживать в темных колодцах и заброшенных шахтах и регистрировать какие-то колебания за тысячи и тысячи миль от них самих. Но так, в принципе, и происходит, если речь идет о Международных Сейсмологических Сводках, организованных с 1923 года. Вот только колебания эти – сдвиги земной коры, стирающие в пыль города. Замурованные в своих лабораториях, в изоляции, нередко в затемненных помещениях (в зависимости от типа самописца), денно и нощно сейсмологи вслушиваются в шорохи и рокот подземного космоса: эдакие маковые росинки, прилипшие к жерновам и угадывающие кривизну и содрогание оси вращения.

В Южном и Северном полушариях, в обеих Америках, в Азии и в Европе, в предгорьях Альп и Кордильерах, на Памире и Тибете, островных землях Японии, Австралии, Новой Зеландии… кружится записывающий барабан, скользят перья, бегает световой блик от зеркальца. Толстые пачки сейсмограмм обрабатываются, упорядочиваются. Выделяют первичные волны и вторичные, моменты их прихода, высчитывают расстояние до эпицентра.

В тот день – 13 ч. 40 м. 26 с. по Гринвичу – оператор сейсмостанции в предгорьях Швейцарских Альп, вблизи Н., привстал и тут же незамедлительно сел. Насколько он был в здравом уме и сведущ в своей профессии, он понимал, что фактически должен был быть изломан и мертв, как все вокруг исковеркано и разбито при местном землетрясение силой за 8 магнитуд (11-12 баллов по шкале Рихтера). Но именно такой силы импульс вывела кривая на сейсмографе. Адский пик первого толчка, за которым должен последовать второй, еще более разрушительный. Так учил мировой опыт и теория распространения упругих земных волн. Но ничего подобного не происходило. Кстати, припомнил оператор как бы перед смертью и насколько был сведущ, последнее на памяти людей историческое землетрясение произошло в этом районе в 1618 году, 25 августа. Помнил он это лишь потому, что при введении всякого новичка в работу дата эта приводилась как «дежурная», наподобие анекдота.

И вот уже по тому, что он жив, и в благодарность за это – оператор швейцарской станции вернулся к исполнению своих прямых служебных обязанностей: проверил запись, сличив показания с данными от аппарата несколько иной конструкции (системы Омори), в которых работает классический горизонтальный маятник на стержне, с массой груза всего в несколько килограммов. Регистратор колебаний – белая линия на закопченной бумаге – вывела все тот же роковой пик (13:40:26 по Гринвичу), но значительно уже меньшей амплитуды, словно бы так, как каждому свое. Оставалось только ждать показаний всей мировой сейсмослужбы. И они незамедлительно стали приходить уже на второй и в последующие дни. Сходная картина наблюдалась на станциях в Южной Моравии (Чехия), Лиссабоне (Португалия), Сицилия (Италия), в Югославии, Греции. И значительно более слабый разряд микросеймов – веером, что отметили большинство сейсмостанций в коридоре от Канарских островов до Филиппин и Земли Франца Иосифа, на Крайнем Севере. Единственно как-то «уцелевшими» остались уязвимые в сейсмическом отношении районы Центральной и Южной Америки. Над ними что-то пронеслось слегка, слегка – божьим одуванчиком, и то благодаря замерам высокочувствительной технике. Столь слабый эффект отнесли поначалу за счет экранирующего действия земного ядра.

Но вот время – как по нажатию кнопки шахматных часов – 13:40:26 по Гринвичу, абсолютно на всех сейсмографах. Ну а то, что и вообще ни, ни… и нигде. И грянул гром.

*** 14 ***

Во-первых, все станции как одна зарегистрировала «толчок» исключительно местного характера. То есть везде, где, по правде приборов, происходило роковое катастрофическое землетрясение, оно приходилось на «рядом» и «здесь», так, словно планета всецело оказалась под сеткой разломов и сдвигов коры.

Во-вторых, подлинно сейсмические волны никогда не имеют характера изолированного импульса. В тот же «роковой» час, минуту и секунду районы Европы и Центральной Азии накрыл по преимуществу одиночный импульс.

В-третьих, разные по конструкции сейсмографы вывели и неодинаковую по силе магнитуду толчка. Больше того, один такой первобытный прибор системы Вирхова (Россия), маятником в котором служил бак с 17 тоннами железной руды, сорвался, что называется, со «стапелей» под действием странно возросшей своей массы и переломал регистрирующую аппаратуру.

И, наконец, в-четвертых, – по основному и главному, как и единственно приемлемому (если верить очевидному), – никаких мало-мальских подземных толчков на территории Центральной Европы, так же как, впрочем, и всей остальной, до границ ее по Уралу, не происходило, включая и все вышеупомянутые районы Земли.

Сложилась нелепейшая ситуация, которую один прыткий научный обозреватель охарактеризовал как «околпаченный реализм», подразумевая под этим вторжение в закрытый прибор неких пакостных сил, отменно организованных и физически грубо вмешивающихся в работу самописцев. Но там, где появляются черти, не жди разумного научного объяснения. И все же такой ответ дали физики. Известно, что сейсмограф Беньоффа по конструкции аналогичен обыкновенному гравиметру, применяемому в геолого-разведке и меняющему свои показания в зависимости от распределения массы пород. Устанавливаются они и на кораблях для почти схожих целей. И вот тогда-то, в ответ на запрос, с борта океанографического судна «Тезей» (Франция), курсирующего по выходу из Гибралтар, равно как и советского «Витязь», проводившего изыскания в Балтийском море, были получены уникальные данные о мощном гравитационном возмущении, пришедшемся на большую часть Европы, – в известное уже время, и с силой способной в доли секунды преодолеть инерционную массу приборов. Импульс подобного рода мог быть вызван только явлением космического порядка. Обратились к астрофизикам, которые и информировали научную общественность, что ни в указанное время, ни даже в соответствующую геологическую эпоху орбиту Земли не пересекало сколько-нибудь крупное космическое тело, способное так исказить гравитационный фон планеты. И так далее…

«Возмущение» это затихло бы само собой, если бы не появление статьи в солидном научном журнале «Нейча» (Англия), в свою очередь перепечатанное из советских источников, и под авторством известного русского физика Хлынова. Работа получила хорошие отзывы у ряда специалистов Запада и была написана в ключе новейших (и парадоксальных) физических теорий. Вот фрагментарно некоторые ее положения в приемлемо-популярном изложении.

Исходным пунктом, взятым здесь в духе смелой научной спекуляции, было известное утверждение Эйнштейна о взаимосвязи метрики пространства и проявления гравитации. В этом смысле можно сказать, что гравитация – суть геометрия. Хлынов же, фактически, пошел еще далее, ссылаясь на данные космогонии и вышеописанный гравитационный эффект, он сделал «дичайшее» предположение о наличии в мировом пространстве неких специфических зон или «подкладок Вселенной», где метрика обычного трехмерного пространства как бы «завернута» наподобие тора, и что Земля, со всей планетарной системой стремящаяся в направлении созвездия Лебедя (220 км в секунду), однажды «провалилась» в подобный странный «карман» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Случилось это событие 26 июня, в 13:40:26 по Гринвичу и характеризовалось мощнейшей гравитационной атакой Земли, по причине особенностей топологии тора в сравнении с метрикой пространства нам обычного толка. Кроме того, по мысли автора статьи, вполне возможен был ряд явлений, подпадающих под разряд каузальных аномалий, обусловленность которых не может быть уже интерпретирована как обычная причинность, и что с точки зрения земного наблюдателя будет выглядеть чудом. В результате физика как наука оказывается в необычной ситуации. Принцип причинности – фундаментальнейший закон мироздания, от которого не так-то легко отказаться. Однако, казалось, предустановленная гармония не всегда принимала это в расчет.

На этом здесь все – в объяснение Хлыновым того странного феномена.

*** 15 ***

Тем же днем (26 июня), но в 8:30 по местному времени человек, так странно ассоциировавшийся в сознании Радлова с этим событием, находился за сто метров от контрольно-пропускного пункта швейцарско-германской границы и докуривал сигару. Рядом находился «джип» песочного цвета. Славный Базель остался позади. Впереди лежала Германия, полосатый шлагбаум, постовая будка, домик под островерхой крышей были первыми поселениями этой страны здесь.

Человек в последний раз затянулся и отбросил окурок. Длинно усмехнулся. Глаза его отрешенно вспыхнули, следуя вершинными ледниками Юры и Шварцвальда. Укрепившись будто этим видением, он шагнул к машине.

* * *

– Ваши документы?

Молодцеватый оберлейтенант пограничной службы взял под козырек. Сегодня был его третий день на заставе. Иначе бы он по-другому взглянул на человека в свободной твидовой куртке, ботинках на толстом каучуке и гетрах, вылезшего из американской машины. Не совсем по-уставному (со значением) он произнес:

– Цель вашего визита в Германию?

Утомленного вида человек, чуть раздраженно пожал плечами:

– Здесь все отмечено. Бессрочная командировка от… Цель и методы исследований согласованы с германским департаментом геологии и картографии. Документ действителен до… перерегистрации, – владетель бумаг, казалось, воплощал саму лояльность властям и предупредительность; только его упорные темные глаза царапнули.

– Бессрочная или срочная, – усмехнулся младший чин, – это решать не вам… там, откуда вы прибыли, господин Гирш. Сроки пребывания на германской земле устанавливаем мы. Так было, есть и будет, – недоброжелательно он оценил проамериканский вид и с некоторой завистью машину визитера. – Пожалуйста. Можете следовать дальше, человек-землетрясение, – эту последнюю фразу обер произнес одними губами. Но даже если бы ее расслышал господин Гирш, она вряд ли бы его задела. Чуть кивнув и спрятав документы, он уселся в свой «джип». Только спустя несколько минут, уже в пути следования, сардоническая усмешка так интересно подошла ему.

*** 16 ***

Кажется, это все еще Швейцария. Все та же горная страна: лесистые склоны, поросшие сосенками, ельником, буком. Рукой подать до ледяных торосов. По сторонам узкой дороги – расщелины, провалы, глубокие лощины: но уже намечается сход, где-то альпийские луга (правда, без швейцарских овечек и козьего сыра), путь к ним еще не близок и труден, дорога вьется лентой, то на подъем, то опять вниз. Солнце бело сияет, рассеянное снеговым пластом. Кажется, что за горизонтом уже равнина, но это лишь потому, что взор идет по линии снижения. Вновь подъем – и опять все те же пики, провалы, каскады голубоватых глетчеров. Швабский Альб: здесь район малонаселенный, преимущественно вымирающие горняцкие деревушки, правда, по пути следования «джипа» и достаточно далеко еще – некоторый вполне приличный городок, административный центр когда-то процветающей здесь добычи серебра, слюды, сланцев. Теперь рудники иссякли и заброшены. Поселки пришли в запустение. Городок К. держится мелкими ремеслами, поставками крепежного и прочего строительного материала, обжигом извести, производством керамики, кое-какими дотациями из федерального центра. В общем, не густо ни пусто, и без печатных пряников.

Машина берет подъем за подъемом и вновь крутой спуск. Человек за рулем спокоен, собран: годы риска и умственного напряжения, возведенных в квадратуру круга, позволяют ему почти отдыхать на этой путанной сложной трассе. Подобно этому и его мысли, – а все же любопытно: «…слава светочам германской науки, что соли урана и иже с ним застят им взор… как солнце день, и так на десятилетия вперед… О, быть дальше и выше в чем-то – это к тому же и гарантия личной безопасности. Кому придет в голову искать какие-либо практические решения на этих путях… Пусть себе упражняются с проектом сверхбомбы. Они только, только поостыли от своих толстозадых Больших Берт и прочей жюль-вернщины…». И тот, кого на границе назвали Гиршем, отметил ясные перспективы ландшафта. Чем бы сегодня не закончился его рабочий день, – последствия будут иметь лишь техническое значение. Проблема в принципе решена. Он, милостью сил его создавших, с его гениальным мозгом (да, – и тому был уже исторический прецедент), с его ненасытным честолюбием и жаждой власти – уже высмотрел идею следующего века, приманил ее к своей руке и чуть-чуть пощипывает перышки легендарной птицы Феникс, любимице фараонов и небожителей. Сегодня он протянет ей на ладони алмазное зернышко, и, будьте уверены, она склюет это.

«Джип» взвыл, подбираясь под самые облака. День был ясен, просторен, необозрим здесь. Растрепанные перистые жемчужные облака нанизываются на пики гор. Ничто не предвещает перемены погоды. Но все неустойчиво в этих краях и может смешаться в один миг: земля с небом, ливень с камнем и грязевым потоком. И тогда уже точно: простому смертному лучше и не бывать здесь.

Вот это уже пошла Германия. Даже величественные гряды Теди, главенствующие над всей Швейцарией, уравновешиваются неким миражом и тают на горизонте. Где-то уже и Рейн входит в более пологие берега. По склонам гор отмечаются низкорослый бук, заросли орешника, плющ. Темнеющие глубокие расщелины подбираются сюда шрамами земли. До подошвы метров пятьсот. Крупные гладкие валуны, лежащие здесь со времен раннего неолита, выглядят мощью, готовой вот-вот сорваться, был бы только достаточный повод. Но вот дорога внезапно расширилась, машина въехала на некое подобие плато, или скорее обширный выступ, обрывающийся в тридцати метрах от осевой линии дороги, по другую сторону ее – вместительный грот, или даже вход в глубокую штольню. «Джип» развернулся, дал задний ход и въехал вовнутрь глубокой пещеры, наполовину обязанную своим происхождением человеку. Через секунду гулко отзвучал последний выхлоп. Все стихло.

* * *

Солнце было в зените. Облачность периста и лучезарна, как в творениях некоторых богомазов. Одинокий путник с бьющимся сердцем осмотрелся. Он был уже не молод, с альпенштоком в руке, в крепких ботинках с шипами, крагах и с легким ранцем за плечами. Сорвав темные очки, он щурился, запыхавшись и привалившись к гигантскому валуну. Широким и словно приветственным жестом отер лицо, слезящиеся глаза. Так вот какие они горы. Пробыв на посту ученого секретаря при германском географическом обществе целых тридцать лет, он впервые вступил в пределы горной страны. Внизу – Дойчланд, и так до самого горизонта, там, за ним, чернильное пятно почти картографических стран, здесь – высота, простор, прохлада, ветер дальний и дольний. От перепада давления стучало в висках, по телу – пот, несмотря на холодящий озноб. И вдруг – что-то произошло еще, особенное… пронзило… Человек осел: «Вечность. Я осознал вечность», – подумал он, и это была не одна только абстрактная мысль. Что-то с этим было сцеплено физическое и грозное. Тогда-то он и увидел: над вершинными снегами и будто в отражение их, разлилась жидкая сверкающая амальгама… Выгнулась чечевицей – более плотной, с некоей сердцевиной в ней, метнула из себя искаженную тень человека, будто образ его в зрачке, и один шаг которого был бы равен целой мили… Видение заколебалось, прорезалось гранями, разорвалось перетяжками, разнеслось перламутровым растрепанным коконом. С минуту еще алмазные лучи бесцельно бродили по небу, точно оторвавшиеся ясно-лунные жгуты. И с тем пришло понимание, торжественное, как библейская заповедь, и путник осознал, отчего у него такие мысли и почему внезапно ему стало так трудно и глупо жить. Времени больше не стало. Он метнул из кармана к глазам Буре – часы, не подводившие его ни разу за последние семнадцать лет: они стояли. Но не было уже времени и удивляться: словно последствие этой алмазной вспышки над грядами гор разлился мрачный шлейф копоти и дыма; но, приглядевшись, можно было различить за этим стремительно несущиеся грозовые тучи, которые с непостижимой быстротой сгущались и клокотали. Но ведь только с четверть часа назад небо было высоко и чисто, и вот уже давит, будто чугунным противнем, да и тот, похоже, дал трещину и прогорел. Плеснуло фиолетовым пламенем. Отзвучало на всю поднебесную раздирающим нервы треском. И с десяток молний, крученных винтом и ветвистых, ударили вертикально по гигантскому округу, образуя некую корону сатаны. Мельтешащие тучи заходили так, будто с неба размешивали диковинной ложкой чай в стакане: только днищем этого стакана была котловина диаметром с километр, которая все росла, мрачнела и косо ставила стенки свои, как и подобает при сильной раскрутке. Новые и новые сколы неба валились и кренились набок. Путник схватился за голову жестом, удерживающим рассудок. Ураганный ветер забивал дыхание, рвал волосы, и только полуобняв валун, плотно прижавшись к нему грудью, можно было удержаться на ногах. Было бы уже совсем темно, если бы не этот молниевый сад, стряхивающий с ветвей своих протуберанцы и шары, полные жидкого лилового света. Увидеть такое – и умереть, пришло бы, какому поэту на ум; только ученый секретарь протокольно заприметил другое, – как от земли встало широкое тихое сияние и затрепетало на выступающих частях предметов стрекозиными крылышками, рассеялось здесь и там болотными огоньками. «Огни святого Эльма, Боже!». И в подтверждение своей догадки он отодрал руку от камня и выставил пятерню с огненными ногтевыми фалангами пальцев. И это было последнее, что господин фон Балькбунд успел еще сделать и осознать, перед тем как трясина, подобная библейским хлябям, – такой это был ливень, – ударила с неба. Впрочем, вот как раз и не было уже отдельно ни земли, ни неба. Сверху – сплошная стена воды, снизу – волна грязи. Все смешалось вмиг. Грохот и вспышки молний, порывы ветра, лопающиеся на камнях жгуты остекленной влаги, зловещий гул с вершин и первые наплывы земли с камнепадом и валунами, устремленными вниз. Сель, и такой, что только и можно было видеть где-нибудь в урочищах жаркого Кавказа. Ноги путника беспомощно заскользили. Руки цеплялись за гладкий валун, и, не удержавшись, потеряв равновесие, вместе с грязевым потоком он обрушился вниз.

*** 17 ***

Здесь шло время отмеренной швейцарской точности. Уникальная в своем роде страна: вторая родина многих и многих эмигрантов. Или так скажем: узаконенный приют с молчаливого согласия правительств ряда стран. Не был ли первым из таких изгнанников Жан-Жак Руссо, бежавший сюда от великой неустроенности сердца, ума и мелких прегрешений совести? Автор «Исповеди», отец семерых детей, которых он – опять же из принципа – поместил в дом общественного призрения.

Приличный швейцарский городок. Мощенная камнем площадь. Часы на ратуше пробили одиннадцать. Над грядой Юры вытянулась жемчужная цепь облаков. Солнце в мягком дымчатом окружении зависло в зените, подобно театральному софиту, но и все здесь сценично-картинно: аккуратно сработанные, будто кукольные – домики, возле каждого разбит цветник, расписные ставенки, на подоконниках те же цветы. Из стрельчатых узких окон – разноцветные штандарты, флаги до земли, балконы увиты плющом, иные – диким виноградом, на узких улицах шезлонги, полосатые тенты вынесенных на тротуары кафе, террасы бесчисленных отелей, ресторанов, казино, сходящих к призрачному зеркалу Озера, в нем – опять же небо, или отраженные с лодок счастливые лица, или ночные огни завлекающего времяпрепровождения. И даже год 1932, первых беженцев из соседней Германии и собственных изгоев в странах Большой депрессии, не повлиял здесь на общую атмосферу увеселения. На ту массу публики, среди которых и действительно было много милых открытых лиц, много музыки, танцев и смеха; хлопанье пробок шампанского, щебета, флирта, скрипа уключин и женского визга со стороны Озера. Колоссальная человеческая Фата-Моргана продолжала свое действо – примирять людей с пустыней и жаждой бытия, с тем песком, на котором они выводили свои имена и строили замки.

Но так и хочется отметить: вот женщина – она одна перечеркнула эту лакированную карточку.

Откровенно (и не очень) сторонящаяся всех – она следовала площадью от почтамта вниз: чуть склонив голову, возложив красивые открытые руки на сумочку, более напоминающую шкатулку красного дерева, инкрустированную русским малахитом; в шляпке бордо, под вуалькой, достаточно уже не модной, но скрадывающей черты лица. И все же: случайный прохожий ей навстречу – удивленно покачал бы головой: «Чужестранка? Гордячка!» С чего бы тогда эта сатанинская надменность? В укладе ли заманчиво очерченных губ, изгибе длинной шеи, высокой классической прическе, чуть вздернутом носе? И одета: вот уж не скажешь не по средствам – простая строгая юбка, приталенный жакет. Внешний вид стопроцентной классной наставницы, репетиторши, живущей частными уроками, переводчицы при каком-нибудь атташе… (курс растет); и все же дамы больше, чем надо, – при столь ясном дне, на будничной улице. С чего тогда этот прозрачный стылый взгляд сквозь черный газ, эта ровная меловая белизна кожи, хранимых в затемнение чувств, овал лица, отмеченный артистизмом… Но – он и она уже разминулись. Каждый пошел своей дорогой. Что-то заставило бы прохожего обернуться: возможно, мужской инстинкт. Тонкий лиф женщины, высокая спина, стройные ноги, шаг за шагом отсчитывающие длину несуществующего подиума. Вот так – со стороны – она зачаровывает. Пожалуй, ей даже удалось обмануть, уйти от слишком проницательного взгляда. Что-то сейчас приоткрывалось в ней. Но женщина успела уже дойти до конца площади и свернуть в боковую улочку. Руки ее оставили сумочку-шкатулку и в мягком жесте легли вдоль тела.

Здесь было не так многолюдно, или, точнее, люди были больше чем-то заняты: пили, ели за столиками, вынесенными прямо на тротуар, торчали за стеклами магазинов и мелочных лавок, целеустремленно глазели по сторонам, увешанные фотоаппаратами. Курортная, обычная жизнь. Люди знали, за чем они сюда ехали со всей Европы и Нового Света. Это знали прежде всего их деньги, наделенные собственным инстинктом власти; ведь нигде, кроме как на модных курортах, да еще в залах казино, деньги не существуют так раскованно и так сами по себе. Как раз здесь все потворствовало им в этом.

Дама совершила над собой привычный обряд: внутренний протестующий жест; ей оставалось пройти вниз еще шагов двадцать, войти в дом, где она вновь стала бы сама собой. Там позволялось расслабиться, отдать в пространство бесцельную пружину интриги, пустой ненависти, фантастические витки своей жизни. Но этому еще не срок: и как раз сейчас – до поворота налево, куда ей оставалось свернуть, она вновь приметила у магазина шляпок плотного коренастого мужчину, в чесучовой паре, в дурацком котелке, с крепким скуластым лицом славянина. Как и тогда, он почитывал газетку (может быть, ту же – трехдневной давности). Ох, уж этот прием, столь нарицательный для образа шпика. Это было в четвертый раз, как этот человек застил женщине взгляд. Но хуже того – он переместился по ходу ее обычного маршрута. В первый раз она увидела его непосредственно у здания почтамта, куда ходила за корреспонденцией и держала абонентский ящик. А так как это происходило только два раза в неделю – по вторникам и четвергам – то этот тип заметно «обжился» и «обустроил» ее маршрут; не исключено, что ему был известен теперь и дом, в котором она проживала. Надежда оставалась – по факту обыденности патрулирования улиц агентами полиции. И к тому были обстоятельства, скорее внешние, нежели чем внутренние; больше политические, чем гражданские и уголовные. Зараза ползла оттуда – из взбесившейся Германии, – с десятками и уже сотнями политических беженцев и просто обывателей, которых обирали, что-то конфисковывали или чьи родственники побывали уже в известных казармах ландскнехтов, откуда они выходили исковерканные под углом и в стиле паучьей свастики. К самой этой женщине события эти имели лишь касательное отношение: вот как сейчас – от кого (или чего) ей так перепало по части подозрительности и слежки; из общей атмосферы сыска, или же конкретно?.. Вопрос для нее совсем не праздный. Вновь холодные пальцы женщины легли на инкрустированную шкатулку, под ее левой рукой. (Холодно-активно в ней извернулся вороненый ствол, по магнетизму ее души). Как-то она сумеет постоять за себя. Но главное, конечно, самообладание. И белая, белая ее память – упрятанное под снега ручное зеркальце в которое навсегда удалился волнующий лик королевы… Даже гильотина (ножа которой она имела все причины опасаться) не вернет ей этого. Что-то как будто перешло к ней по мистическим законам судеб от австриячки и гордячки Марии-Антуанетты. Ну а с этим фактом ее текущей земной жизни – в котелке и с русской мордой – придет время, она разберется.

Сейчас же – блеск витражей, беззаботные лица, – все и вся отвращало ее. Верхняя губа женщины мнительно дрогнула: на мгновение она почувствовала себя бескрылой. Да, да вот это самое: она была не беспомощна, но обескрылена. На этом сладком, липком, чужом пироге мещанского благополучия она ползала черной земляной осой. И каждый мальчишка из-за одного глупого своего любопытства мог убить ее. Как-то исковеркано, вся подобравшись, углом плеча вперед, и от того еще более грациозно (эдакий «гадкий утенок»), женщина почти пробежала оставшиеся десять метров до следующего поворота. Несколько мужских взглядов проводили ее. (О господине в котелке с бесполезной газетой и говорить не приходится).

Опять вниз пошла крутая улочка, мощенная круглым булыжником. Навстречу ей – уже чопорный люд, и больше швейцарцы, посасывающие невозмутимо свои короткие трубки, кто-то с портфелями… Еще немного – и женщина у своего дома.

* * *

На каменный столик – в вестибюле – летит ее шляпка, вуалька… с пустым сердцем (никакой корреспонденции на ее имя), она взбегает по лестнице, покрытой белым анатолийским ковром, для того, чтобы запереться в комнате, так напоминающую и будуар, и кабинет, и просто гостиную.