Текст книги "Второе пришествие инженера Гарина"

Автор книги: Владимир Алько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

*** 50 ***

Тот день, что так по-новому все обустроил в ее жизни, потянулся к Зое в короткое время ее прогулок, когда она возвращалась с почтамта в 11:30. Ей оставалось пройти булыжной мостовой, да горбатым тротуаром, и так шагов тридцать до чугунной калитки дома. Сейчас – это был проулок, всегда безлюдный, с выходящими на него глухими фасадами и галереями на уровне вторых этажей. День только вставал здесь в самый зенит солнца, чтобы затем по короткой дуге, в двадцать минут, перевалить за крыши домов. Она быстро шла кромкой тротуара, когда с ней вровень поравнялся мужчина и просто сказал (как сообщил):

– Зоя.

Как ни была она внутренне ко всему готова, но на шаге запнулась, инстинктивно замерла. Следующий ее короткий стесненный шаг пришелся с движением руки, когда, не повернув головы, она спокойно (в груди бездыханно) отщелкнула застежку сумочки, и рука ее скользнула к гремучему металлу. В тот же миг локти ее были грубо и больно схвачены. И жесткий мужской голос произнес, дыша в самое ухо:

– Спокойно. Не в ваших же интересах, мадам Ламоль, подымать шум. Кричать и звать на помощь бесполезно. Я не один.

Сила и грубость в мужчине нарастали. Тут же рядом притормозил автомобиль; боковая дверца его распахнулась, потянулись еще руки, на полкорпуса высунулась мужская фигура. На одну эту секунду все зависло и покачнулось, как на шатком мостике через пропасть в Альпах. Зоя задышала часто, часто, запрокинула голову, изогнулась всем телом, от горловой впадинки ее груди выпрыгнул амулет: короткий меч на платиновой цепочке. Зоя потянулась к нему всем наклоном головы, – припасть губами… Стиснутые за спиной локти пружинили, сводя на нет все ее усилия. Ей не оставалось уже и свободного места, кроме как в салоне автомобиля, куда Зою тянули и вталкивали.

И тут – широкий белый замах, как снег с веток, и локти Зои мгновенно высвободились; с этим же – ее насильник стал валиться, всей тяжестью тела приваливаясь к ней. В следующий момент та же светлая (белая) сила метнулась в амбразуру кабины машины, выволакивая того, второго… Зоя успела лишь отшатнуться, как теперь реально – человек, в отутюженном костюме, с черными, блестящими волосами, обрушился со всей ненавистью, – и буквально выдрал второго нападавшего из-за рулевого колеса; другая его рука, совмещающая в себе кастет с узким лезвием, смертельно опасно подвела стилет в самое нужное место, под ухо… показалась тоненькая полоска крови.

– Madre mia!* – не удержалась, чтобы не выкрикнуть Зоя, и уже грозно-весело, – Pronto!** В машину, Валантен!

Крупные белые зубы под ниточкой усиков блеснули. Рот пополз скверной усмешкой:

– Есть, моя королева. Уже исполнено. Одно ваше слово, и эти негодяи…

– Сейчас не время, Валантен. Быстро, в машину и гони, гони!..

Зоя первая впрыгнула в салон машины. Взобравшись с ногами на заднее сиденье, она прижала дуло револьвера к затылку второго похитителя, заставила его лечь лицом на панель управления, в то время как Валантен, сопя, втаскивал тело другого янки, с пробитой головой. Кровь меж тем обильно текла, и можно было опасаться за его жизнь.

Зоя косила по сторонам. Она была бледна. Серые ее губы что-то шептали из недосказанного. Глаза – засвеченные плошки в ночь у жертвенного места. Похититель, в столь неудобной позе, шевельнулся, застонал. Одна рука его казалась вывихнутой.

– Без глупостей, – произнесла Зоя. (Тычок револьвером в голову). – Одно резкое движение и… Кто я и на что способна, вам должно быть известно. Фу, – она сдунула локон, упавший ей на лоб. – Что, взяли! – досказала она сладко-певуче, и уже обращаясь к Валантену. – За руль и гони машину за город, до первой рощи. Вы, там! на пол (жесткий тычок). И лежать смирно, если хотите еще пожить и оказать помощь своему компаньону.

Янки у панели управления кое-как пригнулся, скрючился и поджал ноги.

Валантен уже на «досуге» пригрозил стилетом (предварительно обыскав), завел мотор. С места – зигзагами, потом все увереннее, путаными улочками Лозанны, машина выбралась на автостраду и устремилась за город.

* * *

Они не могли видеть человека в чесучовом костюме, со славянскими чертами лица, который проводил их растерянным взглядом. Немного позже, с тем же выражением изумления и отстраненности, он сделал крюк по близлежащим улочкам, чтобы, вернувшись, методично прохаживаться в тридцати метрах от места разыгравшейся шпионской драмы (так себе он это представлял, и в этом же духе составит донесение в соответствующее представительство в Москве).

*** 51 ***

Быстро миновали окраину города. Машина набрала скорость. За окнами проносились квадратики пшеничных полей, фруктовые сады, виноградники. Заснеженные хребты гор выглядели бутафорскими, как и все в этом краю. Наконец, доехали до рощицы, в три десятка деревьев. Автомобиль чуть съехал в небольшую ложбину, дернулся и остановился. Раненый, на полу у заднего сидения, застонал. Голова его, лицо были залиты кровью.

Руководствуясь все тем же – стальным дулом в мозжечок, – Зоя приступила к формальностям допроса. Правда, вначале она поспешила объявить формулу приговора:

– За попытку похищения и, возможно, убийства меня, – единственной и неповторимой, – вы оба приговариваетесь к расстрелу, – голос ее был резок и сух. Впрочем, она тут же проявила дипломатичность. – Чистосердечное признание может изменить меру наказания, – добавила Зоя. – Кто вы? Откуда? Кто вас послал? Ну, говорите! (Тычок железом в голову). У меня нет возможности и желания для соблюдения формальностей, – мельком Зоя взглянула на себя в зеркальце обзора. Поправила прическу. Успокоилась окончательно. Похорошела.

Валантен тем временем, открыв бардачок на панели управления, тасовал какие-то старые фотографии и журнальные вырезки. Чем больше он вглядывался во все это, – с обрушившимся на него смыслом, тем более лицо его принимало по-детски растерянное и блаженное выражение: мясистые губы отвисли, глаза увлажнились. Он верил и не верил; настолько это было неожиданно-молниеподобно и ошеломляюще. На всех вырезках и фотографиях огнем магния было высвечено одно и то же лицо, и это было лицо его королевы. Более того, этому ее титулу дано было яркое и несомненное подтверждение: репродукция картины – женщина с высокой прической и алмазным венцом полумесяцем, в белой тунике, с колосьями в одной руке и скипетром в другой, с голубем на плече, на фоне прекрасного дворца и моря. У мола – пришвартованная, убранная цветами галера под парусом, с борта которой следует вереница людей в праздничных одеждах, коленопреклоненно встающих, протягивающих женщине дары садов и цветников. И эта женщина с ним рядом!

– Дева Мария, – забормотал как с жару Валантен, переходя, похоже, на католическую молитву. – Моя королева, – Господь свидетель: я и секунды не сомневался, что вы когда-то были так знамениты!

Зоя перехватила его взгляд, одной рукой выхватила несколько снимков, вгляделась, резко отвела руку, как ужаленная, впадая в странное оцепенение-раздумье. Повторила жест и опять… Наконец произнесла негромко:

– О, да, когда-то я была очень знаменита. О-ля-ля, узнаю знакомые места. Теперь, кажется, я все начинаю понимать. – Она передала фотографии Валантену. Тот на лету перехватил ее руку, поцеловал. – Теперь вы можете молчать сколь угодно долго, – запирательство вам не поможет, – обратилась Зоя к притихшему янки. – Через минуту вы будете расстреляны. Я знаю, на кого вы работаете. Вы посланы мистером Роллингом, не так ли? Отвечайте по существу вопроса!

– Если вы все знаете, сударыня, что же тогда вы хотите от меня еще, – огрызнулся янки, чуть скашивая голову. – Но только помните: вы уже вычислены, и моя смерть не в вашу пользу.

Зоя тычком револьвера вернула ему понимание ситуации:

– Вам-то что до того, – с простреленной головой. Лучше подумайте, пока есть чем: как помочь себе и своему товарищу. Какими инструкциями снабдил вас Роллинг? Что должны были вы сделать, и этот… – Зоя брезгливо покосилась себе под ноги.

– Идентифицировать вашу светлость, мадам, – криво усмехнулся допрашиваемый. – И поверьте, что вам лучше придерживаться действительности… – он уже сидел, осмелев, привалившись к дверце и оглядываясь, косясь на Зою.

– Вам-то тем более, – прервала она. – Вам еще надо будет выпутаться из этой скверной для вас истории. Мне не нужны свидетели из числа лиц сотрудников ФБР, или откуда вы там…

– Мы исключительно частные лица… из охраны мистера Роллинга, мадам. Ваше реноме – это тайна двоих.

– Что такое вы несете! – изумилась Зоя. – Не заговаривайтесь. Впрочем, узнаю Роллинга. Всегда был шкурник и собственник во всем. Но ближе к делу. Что он хотел на первом этапе этого… мероприятия?

– Только ваше пленение и установление личности.

– И если я та, за которую вы меня принимали?

– Попридержать, так скажем, до личного визита мистера Роллинга в Европу. Дальнейшие инструкции должны были исходить уже непосредственно от него.

Зоя нахмурилась. Покусала губы. Отерла тыльной стороной руки с револьвером алый большой рот. Чуть задумалась:

– Пристрелить вас я, конечно, могла бы, но вы мне нужны. – Она вырвала листок из блокнота, надписала крупным (институтским) почерком: «Фонтенбло, 23 июня. Живи и помни. Все условия должны быть соблюдены». – Вам будет сохранена жизнь ради этого, – что вы и вручите лично вашему хозяину. Его благополучие теперь в ваших руках. Мы же, со своей стороны, будем считать, что он эту записку получил. Одно ваше глупое, никому не нужное признание в комиссариате полиции, и мистер Роллинг пристрелит вас собственноручно. Однажды он выпустил при мне четыре пули в одного советского подданного и шпиона. Судя по отметке в прикрепительном листке, вы остановились… ну да это и не важно. Мне достаточно знать, что вы прибыли в Берн, по делам «Кристи». Как видите, я в курсе всего. (Допрашиваемый янки тоскливо взирал на заснеженные хребты Монблана, на пологие отроги Альп, с прилепившимися охотничьими домиками и трех-четырехкомнатными отелями, где он, проживи хоть два своих века, никогда не отдохнет). И вам, конечно, известно имя Гирша, – продолжила Зоя, уже вполне владея ситуацией, – так вот, все его требования также в интересах мистера Роллинга. Касается это и меня лично: как-никак эти вещи – моя собственность. (Позволила она себе эту интермедию). Сейчас вас доставят до первой амбулатории. Там сошлетесь на что-нибудь… в этой стране теперь многое случается.

Зоя, точно испытывая мгновенный упадок сил, опустила голову, склонившись к плечу Валантена. Глаза того увлажнились. Зоя прошептала ему что-то на ухо. Он кивнул, но с сомнением взглянул на пленника: «кинжал милосердия» в его руке убрался в специальное гнездо, чтобы через мгновение выпрыгнуть, заигрывая на солнце. Зоя покачала головой.

Спустя некоторое время черный «форд» доехал до окраинных домов Лозанны. Из автомобиля вышла высокая, стройная женщина, оправляя короткий жакет и юбку. Была она при вуальке, и шкатулкой под рукой. Уже наемным экипажем она доехала до улицы Риволи, забежала на двадцать минут в дом, где прожила полгода. Оттуда вышла с небольшим багажом и на той же машине выехала в направлении Цюриха.

Такова была инструкция Гарина на случай провала конспиративной квартиры.

* * *

Более чем запыхавшийся господин, со сбившимся на затылок котелком и с ужасным выговором (смесь нижегородского с французским), растолковывал шоферу такси, куда и как ему надо ехать, чтобы не так и не эдак; но, по существу, надо ему нагнать одну машину по трассе из Лозанны и держать ее в виду. Деньги были обещаны немалые, задаток вручен тут же. Пожав плечами – ему-то что – водитель и наниматель отправились немедля.

*** 52 ***

Шельга читал удивительный отчет, присланный ему из отдела дешифровки. За словами, выражающими коммерческую деятельность, вставали иные материи. Целая шпионская одноактная пьеса, разыгранная, как по нотам: женщина – объект слежки нескольких разведок, попытка ее похищения, внезапное и варварское вмешательство некоей третейской стороны (возможно, сообщника женщины) и, быть может, совсем мрачная, кровавая история, имевшая место, когда автомобиль скрылся в неизвестном направлении. Только, к слову сказать, по всем агентурным донесениям, в тот день и в последующие ближайшие – в Лозанне не было зафиксировано ни одного случая обращения в больницу с черепно-мозговыми травмами, или как-то иначе. Ну, чем не история из жизни легендарной Маты Хари! Вот только если бы все с самого начала было замешано на ней одной. Но ведь она находилась под контролем ведомства Шельги исключительно лишь по связи с человеком, занимающимся сомнительными изысканиями в горах Швабских Альб. Где тут параллель, а где прямая зависимость? Или женщина эта сама была темная авантюристка, проходившая по какому-то своему делу?

* * *

День был на склоне короткого августовского вечера. И здесь, под окнами, на дне узкого двора-колодца, уже залегли густые тени. Постояв у окна кабинета, Шельга опустил плотные кремовые шторы, закрыл и опечатал сейфы. То же проделал и с входной дверью. Положил ключи в холщовый мешочек и сдал на вахту. Такой здесь был порядок.

На улице, по пути вниз, оглянулся на административное здание (постройки этого года), с пилонами и цоколем из блоков необработанного камня и полированного черного ламбрадора. Здание ему нравилось. Это была одна из примет времени – функциональная планировка, не лишенная элементов затейливого барокко и эстетики целесообразности, – русский модерн… Москва перестраивалась. Позади осталась Лубянка. Шельга быстро шел проспектом Маркса. Миновал арку Третьяковского проезда, башню древней китайгородской стены, повернул на Неглинную. Здесь, как и по всему Белому городу Москвы, господствовала архитектура эклектики и стилизаторства. Фасады, облицованные естественным камнем, украшенные барельефами, вазами, стрельчатыми окнами, приевшимися каменными розами и гирляндами. Москва лабазная, Москва византийская, Москва мещанская, прущая во все и вся.

А где-то еще были Кузнецкий мост, Петровка, – с еще большим многообразием застроек. В дореволюционном прошлом, эти улицы был сосредоточием дорогих магазинов и французских лавок, но и сейчас, в советское время, эти места оставались центром московской индустрии роскоши и моды; насколько и вообще это последнее можно было упоминать без подтекста. Сейчас на часах Шельги было 7, и, должно быть, усталые, красивые девушки продавщицы прибирали не распроданный товар. Делали уборку. Наспех красились и пудрились, и, захватив простенькие свои сумочки, устремлялись на улицы и улочки Арбата, Сретенки, Столешникова переулка, постукивая каблучками, торопясь в женские общежития или коммунальные квартирки.

Чуть задумавшись и как бы по ходу дела, Шельга припомнил основы советской коммерции, какие ему преподнесли в учебные часы, в классах разведшколы, и очень смахивающие на политбеседы. Ведь и деятельность собственного его подразделения проходила под этой вывеской. Эта уловка позволяла его агентам беспрепятственно получать визы на въезд в те или иные сопредельные государства, иметь всякого рода аккредитации, свободно передвигаться, менять местоположение, устанавливать и обзаводиться связями, отбивать шифрованные телеграммы. Так что работы у торгпредства хватало, и никого не удивляла пронырливость и вездесущность его служащих. Вот только сейчас Шельга направлялся в Александровский сад больше по надобности, скажем, душевной. Там у него была назначена встреча с Хлыновым Алексеем Семеновичем. Этого человека Шельга встретил днем в коридорах своего ведомства, где тот прошел дотошный инструктаж и теперь хлопотал о выдаче ему заграничного паспорта. Рогаток и предвзятости было еще предостаточно: особенно после ряда историей с «невозвращенцами», по большей части спецами, – и отчего ко всякому командированному за рубеж научному работнику относились с пристрастием. Желая сгладить невыгодное впечатление от методов некоторых своих коллег, и по старой дружбе, он и упросил Хлынова о встрече.

*** 53 ***

Алексей Семенович командировался в Вену на семинар известного математика, логика и знатока теории относительности, профессора Рейхенбаха – философа эмигранта из соседней Германии.

С Рейхенбахом и его интерпретацией новейших положений физики Хлынов был знаком по его работе «Изотропность времени (в подлиннике, на немецком). Узнав же о положительном отклике ученого на собственную статью «Загадочная флуктуация», списался с ним, и вот – приглашение посетить и все прочее с этим. Осталось уладить небольшие формальности, изрядно сдобренные идеологическими «соображениями» некоторых комиссаров от науки. Шельга обещал посодействовать.

Еще издали они узнали друг друга. Александровский парк, собственно, являл собою скорее тощею аллею, вдоль древней Кремлевской стены, с противоположной стороны ограниченную Манежной площадью, с гостиницей «Националь» в перспективе. Было немноголюдно. Вечер тих и ясен, в приближении осени – чуть прохладен; но более остывающим теплом, нежели ощущением стылости. На Хлынове была толстовка, заправленная под ремешок, широкие брюки, гладкие, зачесанные назад волосы. В руках он держал порыжевший портфель.

Они поздоровались. Первым заговорил Шельга:

– Значит, едем, Алексей Семенович. И снова в Германию, – невинно слукавил Шельга.

– В Австрию, в Вену, знаете же, Василий Витальевич, – Хлынов переложил портфель из рук в руки.

– Да, знаю, конечно. Это я так… Но ведь, выходит, опять к немчуре на выучку (не удержался, чтобы не ухмыльнуться Шельга). Так доколе же будем все в Ломоносовых ходить?

Хлынов рассмеялся в русую, короткую бородку. Поддержал:

– Я бы не против. А так, если серьезно, выходит, что исторически обусловлено как-то… будем считать. История повторяется. Германия раз за разом выходит на новые рубежи, как в технике, так и в теоретической мысли. Традиция что ли такая, – Хлынов коснулся подбородка, искоса взглянул на Шельгу.

– Отчего же тогда не переписать. Какую революцию свершили, – а тут тебе одна физика! Или ученые головы наши много хуже устроены, Алексей Семенович. Вот вы, как специалист, чем можете это объяснить?

Хлынов вздохнул. Пожал плечами:

– Нет, не хуже. Про себя не говорю. У нас подрастает поколение талантливых молодых ученых: физиков, математиков – Харитонов, Зельдович, Курчатов. Ну а то, что в Германии, в Дании, действительно подобрались отличные научные кадры, это факт.

– Тогда отчего же такие гонения? Вот и Рейхенбах в бегах, – скептически высказался Шельга. – Не дураки же они, чтобы под собою сук рубить?

Хлынов чуть поморщился. Украдкой взглянул на ручные часы.

– Временные накладки. Вот увидите: волна репрессий спадет. Когда дело касается крупных капиталов и военных разработок, нет ни евреев, ни цветных. Придет время, когда те же нацисты, с пеной у рта доказывающие расовый подход во всем, пойдут на поклон к той же Японии, – стратегического партнера против возможного противника, СССР, – Хлынов покосился на офицера госбезопасности. – Я не уверен, что и некоторые наши светлые головы так просто или с одного отчаяния за границей отсиживаются. Что же касается Германии, то экономика ее все более милитаризуется. Германия жаждет реванша.

Шельга потер переносицу: что-то плохо сегодня думалось. Вот и крамолу Хлынова «о некоторых… за границей», он пропустил мимо ушей. Сейчас он рассеянно огляделся. Скользнул взглядом поверх деревьев, зубьев кремлевской стены, сторожевых ее башенок. Нет, теперь за каменной кладкой не укрыться. Истинная твердыня – в умах людей. «Знание – сила», – припомнил Шельга чей-то афоризм.

– А скажите, Алексей Семенович, – обратился он к Хлынову, – эта самая теорийка Эйнштейна… Кстати, он, кажется, родом из Австрии? Ах, даже так, из Швейцарии (припомнились посольские знаки автомобиля, задействованного в деле похищения М). Ну и что, эти идеи относительности далеки еще от реального воплощения? Вот и вы – в Австрию, к Рейхенбаху, специалисту и знатоку, а немцы гонят… Логическая неувязка получается. Значит, слабосильна эта теорийка. На некоторую государственную программу не тянет. Или вы это так, ради одного научного престижа едете.

Хлынов откровенно хмыкнул. Покрутил шеей из свободного ворота толстовки. Ну что тут было говорить:

– Верно, если под пользой вы понимаете сиюминутную выгоду, так, как растят пшеницу или насаживают червяка на крючок. Эта «теорийка» перевернула все наши представления о пространстве-времени… заметьте, что я ставлю между двумя этими понятиями знак тождества. И это одно из следствий релятивистской теории. Другое дело, что при современных запросах общества эта теория и действительно слишком отвлеченна. Вот человек: физический кругозор его – линия горизонта, границы разума – логические модусы, закон исключенного третьего. Но находится ум, доказывающий, что само вековечное время есть зависимая текучая материя. В системе, движущейся со скоростью света, время стремится к нулю. Значит, в принципе, возможна ситуация, когда времени не будет. Представляете, Шельга, от тысячелетия нам было возвещено, что «времени больше не будет». Выходит – это не религиозная сказка, но предвосхищение великих идей нашего столетия. Это уже целое учение на основе высшей математики и экспериментальных данных. Ну, допустим, я несколько заговорился, – как-то примирительно заметил Хлынов, и глаза его со строгим волнением уперлись в Шельгу. – Надо было бы просто сказать, что Эйнштейн – величайший революционер в физике, сравнимый с Марксом в общественных науках. И вот если бы свести эти идеи воедино, при тех преобразованиях в нашем обществе. Вот было бы…

Хлынов не договорил. Шельга, в тон ему, взъерошил волосы:

– Так, так. Убедительно говорите, товарищ Хлынов. Революционного мировоззрения держитесь на самом высоком профессиональном уровне. Пожалуй, я думаю, что нет явных причин для отказа вам в поездке за рубеж.

Они чуть более свободно повели себя; каждый довольный собой и этой встречей. Повода для недоверия как будто не было.

– Значит, – спросил Шельга не без тайного пунктика в дидактике их разговора, – злонамеренного применения этих идей на практике пока не предвидится, Алексей Семенович?

– Нет. И думаю, никогда. Поймите меня правильно, Шельга. Общество не вырабатывает своих технологий в силу каких-то капризов. Глубина и красота релятивистских идей такова, что быть соотнесенными с практикой они могут, только придя в согласие с общим умонастроением эпохи; даже со складом ума каждого из живущих индивидуумов. К примеру, гранильщик камней за долгие годы вырабатывает свою систему визуальных ценностей, и вряд ли там есть место серости, тупости, дефектам вообще. Но это века и века, пока все не перемелется, не перетрется; станет общим рассуждением для всех и каждого. Есть, правда, и более интенсивный метод – упорное и последовательное внедрение в умы людей всей той основы знаний, приведших к созданию теории относительности. Но так, чтобы это было впитано с молоком матери, и явится новый человек, существо гностической породы, в мировоззрении и образе жизни которого не будет ни тщеты, ни грязи нашего мещанского быта, ни целей его.

– Любопытно, – хмыкнул Шельга, – своеобразный физикализм. Что же, это мы проходили. Так, значит, будем теперь уповать на парадоксы знаменитой теории, как, к примеру, буддисты – на зубрежку своих мантр. Только вот найдется ли место социальной справедливости в подразделение людей на математически одаренных и так себе… без оного. Как-то совсем не по-советски получается, товарищ ученый.

Шельга долго, искоса взглянул на давнего своего знакомого. Был тот довольно сутуловат и худ, быть может, и высоких физических помыслов, но вот только как-то не сказывалось это в нем. Пусть ты и мыслитель, но природу одним этим не изменишь.

Хлынов, похоже, отмалчивался, или сообразовывал свои слова с замечаниями Шельги.

Молчал и Шельга; только так странно и быстро взглянул на Хлынова, будто тот отъезжал куда дальше, чем в Австрию.

– Ну, а как же тогда быть с военной мыслью и техникой для уничтожения людей? А Гарин, тот, кто по вашим словам, с «задатками гения», – обдуманно-медленно произнес Шельга, как бы не обращаясь к своему собеседнику.

Хлынов, казалось, чуть оступился, замедлил шаг; и вновь заторопился больше нужного, не оглядываясь на Шельгу. Он был или растерян, или так, как сильно взволнован.

– Военные разработки – следствие конфликтов, а они – суть ментального и социального порядка. Гарин же – величайший индивидуалист и преступник. Я не берусь в точности оценивать его талант, но… сдается мне, это уже забытая история, да и мы отвлеклись от темы.

Хлынов зашелся методичной, размеренной, какой-то деревянной походкой. Аллея была длинна, но так можно было идти, уже разминувшись с кем-то, оставаясь одному. Он еще более ссутулился и подобрался. Кашлянул. Продолжил:

– Гарин – инженер, физик, и физик старой школы. Я признаю за ним талант экспериментатора. Делать нечего… Но для овладения идеями релятивистской теории, прежде всего, нужно владеть математическим аппаратом ее. Не думаю, что человеку с преступными намерениями хватит на это пороху. Даже окажись Гарин жив, – сомнительно, чтобы он нашел в себе желание и силы к этому. Но не ведем ли мы надуманный разговор о призраках?

Шельга хмыкнул, больше припоминая по сходному, – изложенное другим. Те же мысли о радикальном переустройстве общества и то же в индивидуально-мозговом порядке. Излагал их Гарин, быть может, в самый благополучный или эйфорический период своей жизни, когда риск и черновая работа (взрыв заводов Анилиновой компании, убийство тысяч людей) были позади; при нем – его гиперболоиды, миллиарды Роллинга и красавица-бесовка Зоя Монроз. Тогда, на борту стремительно мчащейся белоснежной «Аризоны», в виду очертания будущего Золотого острова, он излагал мироустройство по Петру Гарину. Вот и Хлынов, советский ученый, заслуженный человек, а все туда же, по-своему, правда. И тот и другой – утописты, хотя каждый, как будто, противоречит друг другу. Возможен ли здесь компромисс, и почему ни о чем таком сходном не говорится у Маркса.

Шельга вздохнул, собрался, наконец, с мыслями, заметил: они достаточно долго уже прошли молча:

– Что же, вам виднее, Алексей Семенович. Пусть будет так. Тогда, значит, на современном этапе какая-либо практическая реализация этих идей исключается. Так я вас понял?

– Да. И славу Богу, – коротко бросил Хлынов. Он и сам становился немало рассеянный. Несколько раз взглянул на часы.

– А к чему восславие такое? – не удержался, чтобы не спросить, Шельга. Впрочем, теперь он был готов прицепляться к любым словам старого товарища. Продолжение разговора стало казаться ему неубедительным. Хлынов же только пожал плечами на замечание Шельги. Бросил:

– Слишком, слишком что-то необычное должно стать адекватным этим идеям. Как-то смущает, что самое могущественное в нас, людях, обязательно повертывается к злу. Тоже вот из разряда парадоксов…

Шельга ничего не ответил по предыдущему. Они походили еще минут семь, не касаясь спорных тем и больше затрагивая сторону бытовую, день отъезда и приезда. Шельга обещал посодействовать в оформлении паспорта и выездной визы. На том и расстались.

* * *

Шифровка, тем не менее, сильно его увлекла. Возникал образ необычной женщины, находившейся в фокусе неких противоборствующих сил. Впрочем, защитник ее вполне мог оказаться приставленным к ней телохранителем: но и в этом случае версия об особенной роли женщины не отпадала сама собой, продолжала работать и даже выдвигала значимость всего инцидента. Дама, таким образом, оказывалась не слабым звеном, но жесткой сцепкой, и обо что можно было и пораниться. Дальнейшее, происходившее с участниками той драмы, после отъезда автомобиля, окончательно все мистифицировало. Ни трупов, ни случаев обращения в больницу, или как-то еще. В исходе вырисовывалась схема: похищение элемента М и следы его эманации в предгорье Швабских Альб; там же загадочная псевдосейсмическая лаборатория, и непонятно кто ее руководитель: ученый-одиночка, прожектер ли, одаренный маньяк, – человек с чудовищным темпераментом и неясными целями своих работ; наконец, некая леди – его любовница (?), ведущая, кстати, не менее замкнутую, несмотря на свою великосветскую внешность, жизнь, и на которую была нацелена агентура нескольких разведок. Выпадало, правда, еще одно звено – Раух – человек, немало задействованный в тех таинственных работах и проживающий с сестрой в отдельном доме на окраине К. Тихо, скромно, незаметно.