Текст книги "Африка под покровом обычая"

Автор книги: Владимир Корочанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

…В домике в квартале Мвог-Мби допоздна не гаснет свет. В тесном кабинете за столом, обложенным книгами, тетрадями и просто оборванными листками, на которых наскоро записаны пришедшие однажды мысли, склонился маленький, щуплый человек, которому для осуществления всех его замыслов коротки сутки.

Мелодии Африки

Синие с проседью волны обрушивались на берег. Солнечный диск, будто покраснев от натуги, скатывался к горизонту, перекрашивая синь Атлантики в золотисто-коричневые тона. Камерунский городок Криби с его бескрайними пляжами готовился ко сну. И вдруг из глубины кварталов сквозь прибой, рассеивая грусть, вызванную надвигавшимися сумерками, до нас донесся грохот барабанов.

– Ява – танец батанга! – воскликнул Франсуа Эвембе. – Пойдем туда.

Звуки явы нарастали. Тамбуринам и тамтамам вторил стройный мужской хор. Мы протолкнулись сквозь плотный круг зрителей. В центре залихватски отплясывали женщины.

– Яву по традиции танцуют только женщины. Мужчины лишь подпевают им, – объяснил Франсуа. – Ява родилась после первой мировой войны. Батанга пострадали тогда больше всех. Их выселили в Западный Камерун и заставили работать на плантациях. Вот тогда-то обездоленные люди, чтобы подбодрить себя, создали веселый танец и назвали его «ява». Позднее родились слова к музыке танца. Усталые муя^чины смотрят на танцующих и вспоминают покинутые очаги…

– Что они поют?

– Мандуму, одну из первых песен к яве. Мандуму на языке батанга означает «белый человек».

Непривычные для пашего уха ритмы сливались воедино. В общем хоре выделялись мужские голоса, придавая песне драматичность:

«Мандуму, зачем ты не воюешь на своей земле? Зачем ты припас с собой сюда, в Криби, эту войну? Ты убиваешь нас. Делаешь нашу жизнь жалкой! Зачем ты гонишь нас из родного дома?..»

Полновластный хозяин африканской музыки – ритм. Ему подчинена мелодия. Ритмы Африки – это зеркало неувядаемой, жаждущей деятельности тропической природы, жизнелюбивого темперамента людей. Здесь не признают умеренно-медленного анданте, плавного нежного легато. Известный английский путешественник Генри Стэнли сказал: «Если хотите насладиться тропическим миром, надо быть в постоянном движении, как он сам». Соответственно подбираются инструменты, исполнители включаются в ансамбль энергично, отказываясь от долгих пот.

– В танце у нас человек постигает тайны жизни, – сообщил мпе камерунский певец Эбоа Лотэн.

Костюм танцора – это и головной убор из перьев, и набедренная повязка, и нанизанные на руки и ноги погремушки. Опи олицетворяют гальку побережья, курящуюся от красной пыли землю, изумрудную траву, запахи тропического леса, гомон птиц и рычание зверей в ночи. Властный тамтам, горделивые тамбурины, бархатные балафоны, гонги, бамбуковые лиры, стук камня о камень, палки о палку, прихлопывания в ладоши, бряцание копий и звон бубенцов и связанных в цепочки ракушек – все это сливается с многоголосым хором всего села. Так возникает ткань танца. Ритм постепенно убыстряется.

В Африке танец – синтез всех искусств. Все племя работает над его оформлением. Ткачи, кузнецы, резчики по дереву, татуировщики, декораторы. Материнские руки массируют тело сына перед его выходом в круг…

По вечерам, когда над Бамако зажигаются мириады ярких, мигающих звезд, жители столицы устраивают на площадях такие концерты, каких, верно, никогда не услышишь даже на самой отменной профессиональной сцене. Небольшой самодеятельный оркестр – у оркестрантов, кроме нескольких струпных инструментов, флейты и разнообразной формы тамтамов, нет иных инструментов – с подъемом аккомпанирует стихийно образовавшемуся хору и безудержным пляскам.

Музыкальность и природное чувство ритма – черты практически каждого малийца.

– Любовь к музыке просыпается у каждого африканца с первым криком после появления на свет, – пошутил Франсуа Эвембе.

Робко идут люди в пляску. Мало-помалу возникает по-настоящему цельный танцевальный ансамбль, в котором находится место и солистам, явно стремящимся выделиться, похвалиться своим мастерством. Тамтам импровизирует. Долго, до бесконечности длится танец. Но человеческим силам есть предел. Один за другим выбывают из круга обессиленные танцоры. И вот остаются победоносные тамтамы. Это непередаваемо волнующий момент – последний переговор тамтамистов. Последние, самые яркие вариации и крики, крики, крики… сплошной гул идущего от сердца одобрения…

«Африка не знает музыкальной записи, музыка и фактура инструментов подчиняются устной традиции. Именно этим объясняются некоторые черты африканского искусства. Отсутствие в нем рационализма позволяет каждому музыканту, каждому умельцу свободно выражать себя, что создает поразительное разнообразие в творчестве», – писала газета «Эссор» накануне открытия в Бамако большой выставки африканских музыкальных инструментов в 1967 году.

44 инструмента из различных областей Мали, Берега Слоновой Кости, Сенегала, Верхней Вольты, Нигерии, Гапы, Камеруна, Габона, Конго и Мадагаскара, выставленные в Национальном институте искусств в Бамако, дали возможность получить более ясное представление о еще не до конца изученном разнообразии африканских инструментов.

– Вот, например, тамтам, – сказал мне на вернисаже тогдашний директор института Буба Диалло. – В действительности этот инструмент намного сложнее, чем его обычно представляют. Существует множество видов барабанов, форма, размер и фактура которых не подчиняются фантазии и прихоти изготовляющего их мастера, а определяются старинными традициями. Выбор этих инструментов всякий раз зависит от очень конкретных обстоятельств.

Девять видов африканского барабана было экспонировано на выставке. Тамтам ашанти привлекает не только тонкой отделкой, изощренным, многоцветным скульптурным орнаментом, изображающим сцепы охоты и быта, по и гулким, торжественным боем. Исполнитель может варьировать громкость и тональность звучания барабана, ударяя ближе или дальше от его краев пальцами или тыльной стороной ладони. Есть и такие тамтамы, на которых можно сыграть даже мелодию из пяти и более пот.

Другой вид африканских ударных инструментов – балафон. Балафоп из малийской области Сикасо чем-то напоминает ксилофон: деревянные пластинки разного размера, к каждой из которых снизу прикреплены отверстиями вверх полые грушевидные резонаторы – калебасы, позволяют извлекать звуки, приближающиеся по звучанию к живым грудным голосам.

Характерны для Африки шумовые инструменты. В Мали это даро – спаренные колокольчики, васамба – калебасы, наполненные бисером, камешками или рыбьими позвонками, множество бубенцов и трещоток. Разнообразны духовые инструменты: рожки, трубы, флейты из дерева, металла и даже из рога антилопы. Нельзя представить африканские оркестры и музыкантов без лирических струйных инструментов. Обворожительно звучит 21-струпиая кора из Мали, похожая на большое банджо. Под ее переборы рассказывают легенды и баллады гриоты. Смычок и единственная струпа рити (Сенегал) – скрипки, используемой для аккомпанирования, сделаны из конского волоса. Струпы и корпус гитары валия (Мадагаскар) изготовлены из бамбука. В необычности инструментов один из секретов привлекательности африканской музыки.

В 1968 году с вольтийским инструментальным ансамблем ларалле-набы выступил французский скрипач Иври Гитлис. Его нежный Страдивари, всего лишь за несколько дней до этого чаровавший любителей классики в Карпеги-холле, гармонично вписался в басовитое пение балафонов. Иври Гитлис, блестящий исполнитель произведений Баха, Бартока, Берга, Паганини, глубоко вник в звуковую гармонию африканской музыки, разобрался в ее непривычных для европейского уха нюансах, в глубине одного из ее лейтмотивов – темы предков, подобрал ключи к виртуозным импровизациям, характерным для темпераментных африканских исполнителей.

В окрестностях Уагадугу французский скрипач репетировал вместе с искусными балафонистами. В оркестре ларалле-набы, где преобладают струнные инструменты, он участвовал в сложных, полифонических полуимпровизациях. Его скрипка безропотно подчинилась общей суровой дисциплине тембра и ритма оркестра из 19 виртуозов-сенуфо в Корого. Опыт Гитлиса доказывает возможность публичного исполнения африканской музыки лучшими скрипачами, пианистами и оркестрами. Гитлис высокого мнения об африканской музыке. О балафонисте-бобо, с которым он случайно сыграл вместе на уличном перекрестке Уагадугу, Гитлис отозвался:

– Под его палочками рождалась благородная уравновешенная, полная жизненного напряжения музыка, от которой бы не отрекся сам Стравинский.

– Только поверхностный наблюдатель, – заметил однажды нигерийский музыковед из университета в Ифе Акин Эуба, – может утверждать, что традиционная народная музыка потеряла свое значение в современной Африке под натиском мощного влияния западного мира. Большинство африканцев живут в той культурной атмосфере, когда первый опыт восприятия музыкального искусства связан с народной музыкой; лишь в крупных городах Африки господствует космополитическая культура и западная музыка.

Эуба обратил внимание на то, что увлечение западной музыкой, и в частности поп-музыкой, подчас поощряется разнообразными материальными средствами, в то время как народные музыканты практически не получают допуска ни к большим эстрадам и театральным площадкам, ни к микрофонам радиостанций, ни к домам звукозаписи.

– Вкус к западной современной музыке, – развил он свою мысль, – подразумевает также приобретение вкуса к другим аспектам западной культуры.

Акин Эуба также подчеркнул, что жизнеспособность африканской музыки определяется не только ее самобытными эстетическими чертами, но и глубоким социальным звучанием.

– Африканские политики, – отметил он, – нередко говорят о единстве народов континента, но они никогда серьезно не рассматривали значение искусства как средства общественного воспитания.

И африканская музыка продолжает жить, покоряя слушателей своей великой душевностью и художественностью.

В Яунде мне как-то довелось увидеть танец бети менджанг. Его танцуют и на свадьбе, и на крестинах, при рождении ребенка, вступлении в совершеннолетие… Сначала балафонисты, словно для разминки, отбивают двумя палочками ритм. В круг плавно входят танцоры. Темп нарастает, вовсю расходятся сыгравшиеся исполнители. Зрители скандируют имена наиболее искусных. Этоны, живущие в районе Яунде, во время этого танца подключают к оркестру один-два тамтама.

Близ города Нконгсамбы построили свои островерхие глиняные хижины бакака. Ритуальный праздник или конец полевой страды бакака отмечают танцем нкеле. Женщины и мужчины образуют круг, в середине – оркестр из тамтамов и тамбуринов. Один из музыкантов начинает отбивать ритм. Ему подыгрывает другой – ударами палки о палку. Женщина запевает песню. Ей подпевают все остальные. Женщина-запевала диктует обязательный для танцующих ритм, меняющийся с каждым куплетом. Содержание песен зависит от того, по какому случаю исполняется нкеле. Роль запевалы очень ответственна. Запевала должен уметь импровизировать, обладать голосом, диктовать ритм, а для этого нужно быть остроумным человеком и танцором по призванию.

Тайцы и музыка африканцев не потеряли своей конкретности, соотнесенности с непосредственными жизненными событиями. По яундскому радио я как-то слышал песню «Телу джавари им ране», которую жители севера – фали исполняют по случаю рождения близнецов. В прошлом фали были храбрыми воинами. Их набеги наводили ужас на соседей. Однако музыка фали далека от воинственности, она мягка и строга. И всегда жизненна.

На репетиции камерунских танцевальных ансамблей перед их отъездом в Алжир на фестиваль африканского искусства я восхищался мастерством деревенских парней, впервые попавших на столичную сцену и ничуть не оробевших. С каждым танцем я мысленно путешествовал по стране, невольно участвовал в праздниках пародов севера и юга, вникал в ускользающую мелодию и думал о силе воздействия этой музыки, столь непривычной для нас.

«Я – деревенский художник»

Паскаль Кенфак возвращался в Джанг, городок на Плато бамилеке, на западе Камеруна. Маленький автобус-такси, до отказа набитый пассажирами, петлял среди причудливо вздыбленных зеленых холмов с редкими деревьями, и Паскаль увидел, что они въехали на Плато бамилеке, и понял, что скоро из-за горы вынырнет родная деревня. Вдоль обочин дороги женщины, согнувшись в три погибели, несли тяжелые вязанки хвороста: запастись хворостом – целая проблема в здешних безлесных горах. Изредка попадались домики в давнем стиле бамилеке с квадратными четырехугольными стенами и высокими коническими соломенными крышами. Миновали Бангангте, Бафусам. После Бафусама традиционные домики полностью уступили место легким одноликим современным строениям с плоскими крышами из белого листового алюминия. Что это? Неужели и отец поддался моде и заменил великолепный дом, в котором жили деды, на такую вот безликую коробку? В Бансуа, что в сорока километрах от Джанга, Паскаль попросил шофера остановить автобус и несколько минут беседовал с крестьянами. После этого иллюзий уже не осталось.

Не изменились в деревне лишь родители. Дом был новый и как две капли воды похожий на другие. Немного успокоил Паскаля прежний вид полей, где он помогал отцу и матери собирать кофе, корпи макабо и маниоки…

Он незаметно выскользнул из дома и отправился к месту, где когда-то стояли островерхие родительские хижины. На их месте росли теперь папайи.

«Здесь была хижина отца, – узнавал Паскаль. – Здесь матери». Сохранилось «священное дерево». Паскаль обошел вокруг него. Дерево то же, что и было. Только его искривленные корни оголились и приподнялись над землей.

– Почему ты до сих пор хранишь это дерево? Оно же стоит посреди кофейной плантации? – спросил Паскаль отца.

– Дорогой сын, это дерево будет здесь всегда. Я вижу, что ты забыл заветы наших предков. Когда-нибудь я объясню тебе, в чем тут дело, – резко ответил отец, не выдав тайну дерева. Мать оказалась уступчивее.

– Наша семья большая. У твоего отца тридцать детей, – поведала она. – Это дерево – хранитель нашей семьи. Оно было посажено в момент основания деревни. Не называй его деревом. Это – паше доброе божество, наш покровитель.

– Почему ты и отец держите в своих хижинах черепа предков? – продолжал свои вопросы Паскаль. (По обычаям бамилеке черепа предков в доме приносят счастье и спокойствие. Если черепа не найдены, вместо них хранят святые камни.) Мать не ответила.

Когда Паскаль уезжал в Яунде, отец отвел его на плантацию к священному дереву.

– Я никогда не был богат. Такова моя судьба, – обратился он к сыну. – Твоя судьба – профессия художника. Ты избрал ее сам.

Он наклонился, поднял с поля щепоть красной латеритной земли и потер Паскалю лоб.

– Я молю предков, – продолжал он, – чтобы опи хранили тебя повсюду, чтобы они сопровождали тебя во всех делах. Если кто-то на тебя зло посмотрит, пусть закроется его дурной глаз. Если ты споткнешься о камень, пусть камень превратится в пыль. Если гусеница заползет на твою голову, пусть упадет на землю и не оставит следа…

Он долго повторял эти извечные напутствия, которыми все отцы народа бамилеке провожают своих любимых сыновей или дочерей в дальний путь, в чужие неведомые края.

– А за крыши, – вдруг улыбнулся он, – предки простят пас. Крыть дом алюминиевыми листами – нынче новшество, гордость каждой семьи, а мы – всего лишь люди.

Паскаль Кенфак – художник-самоучка. Его картины пользуются успехом в камерунской столице.

Кенфак работает не ровно. У него есть слабые работы, утверждают знатоки.

Передо мной картина Кенфака «Выход вождя». Четверо слуг несут вождя на бамбуковых носилках, подчеркивая его высокий ранг. За носилками следуют вельможи, слуги и телохранители. Впереди процессии метрах в тридцати идет слуга с колокольчиком. Заслышав звон колокольчика, люди прячутся – они не имеют права видеть вождя. И лишь когда пройдет процессия, вновь оживают улицы деревни. Все это передано яркими, динамичными красками, в реальных, по-африкански выразительных образах.

– Мои односельчапе, – признается художник, – часто спрашивают, как мне удалось оживить то, что бесследно ушло из жизни, то, что было двадцать, тридцать, сорок лет назад, то, что я по возрасту никак не мог видеть.

В детстве любознательного мальчика зачаровывали рассказы деревенских стариков, традиционные ритуалы и праздники. Воображение художника, воспитанное глубоким знанием сельской жизни, рождало образы даже во сне, воскрешало в подробностях давно слышанные рассказы и даже разгадывало скрытый смысл того или иного ритуала или танца.

– У нас дома много рассказывали о работорговле, о страданиях рабов, о тяжелых принудительных работах, которые по воле колониальных властей пришлось испытать в начале нынешнего века моему отцу.

Паскаль запоминал бесконечные рассказы о добрых и злых духах, о пантере – животном вождя, о других символах из мира фауны. Вместе с другими любопытными мальчишками он наблюдал, например, сцепу излечения воина. Больной воин в головном уборе с перьями, с множеством ожерелий, амулетов вышел в центр двора, где было воткнуто в землю его копье. А во дворе ему уже варили эликсир из десятков магических трав, который должен был вернуть воину силы, чтобы он мог легко вырвать копье из земли и, подняв его над собой, вновь отважно броситься на врага.

Картина «Близнецы у тотема». Женщина, у которой на одной руке покоятся два крошечных близнеца, лежит на боку на лежанке спиной к тотему – священной статуэтке, «вмещающей» дух предка.

– Предки присутствуют всегда и везде, – поясняет Паскаль, – даже если мы их не видим.

У изголовья деревянный отполированный брусок – подголовник. В очень многих деревенских семьях до сих пор хранятся такие вырезанные из сплошного куска дерева «подушки» и лежанки, напоминающие плоские корыта. На шее у женщины – двойное ожерелье, почетный знак матери близнецов.

– Я – деревенский художник, – формулирует свое кредо Паскаль. – Меня влечет старый мир наших предков, который был так же прекрасен, как и наш. По-моему, даже прекраснее. Я надеюсь создать еще одну точку опоры для будущих поколений. Надо, чтобы молодежь не перенимала с удручающей легкостью чужеземные нравы, часто лишенные у пас всякого здравого смысла, а задумывалась над проблемами собственной вековой цивилизации и культуры. Мне порой кажется, что, если бы я и мои товарищи не работали над традиционными, чисто народными сюжетами, они бы исчезли, пропали навсегда, а это было бы трагедией для грядущих поколений.

Африканская живопись, если не считать древних наскальных рисунков, молода. Ее палитра в прошлом была приспособлена к раскрашиванию обрядовых масок. Красный, черный, белый, охряно-желтый – вот обычная гамма африканских живописцев прошлого. Синий и зеленый цвета на картинах кажутся недавними, по крайней мере в зоне расселения банту. Однако, какими бы немногочисленными ни были краски, которыми пользовались африканцы, их цвета как будто беседуют со своими зрителями. Алый цвет, например, как объяснил Паскаль, означал цвет жизни, крови, цвет африканской земли. В Африке кумачовый цвет, цвет здоровья и радости, превалирует на всех народных праздниках. Белый – цвет траура, цвет мертвых и духов. До сих пор все белое служит в деревнях для заговора от несчастий и болезней, используется в медицинских ритуалах. Охряножелтый – цвет земли, зрелых фруктов, увядших листьев. Зеленый символизирует торя<ество жизни, черный – ночь.

Паскаль Кенфак в рамках возможного соблюдает эту преемственность символики цвета, но его объектом служат не традиции в отвлеченном виде, сами по себе, а традиции в жизни – со всем их подлинным историческим содержанием, оттого и богата его палитра.

– В африканской скульптуре, – говорит он, – существует стремление передать замысел или идею в чистом виде. Мы, современные африканские художники, воспитаны в традициях народпой скульптуры, где топ задает выразительность, а не сходство. Каждый человек для африканского скульптора представлял существо вечное. То же и для меня. Вера в вечность человеческой жизни исходит из самого факта, что от кого-то мы происходим и кто-то происходит от пас. Кроме того, идея вечности человеческого рода проявляется в живой и многокрасочной неувядаемой природе.

Паскаль Кенфак участвовал во многих выставках. Четыре экспозиции были персональными. Путь его в живопись не был гладким. В школе на уроках Паскаль механически воспроизводил карандашом иллюстрации из учебников. В обеденный перерыв и после изнурительной работы под жгучим солнцем на плантациях оп рисовал. После начальной школы в Джанге учиться не пришлось. Пятнадцати лет Паскаль отправился в Яунде в надежде продолжить учение. Весь 1962 год он был безработным. Когда его брат обзавелся лавчонкой в одном из густонаселенных кварталов, Паскаль сделался продавцом в ней. Покупатели туда заглядывали не часто, и мальчик ловил каждую минуту для чтения и рисования. На сэкономленные деньги в 1963 году втайне от брата он поступил на заочные курсы живописи. Через год он признался в этом брату. Брат обиделся, но понял, что от своего увлечения Паскаль не может отказаться. В 1966 году заочные курсы были закончены. Тогда же появились его первые картины.

Добывать на хлеб и на краски в Африке нелегко. Паскаль Кенфак работает учителем рисования. В свободное время он отдается любимому делу. Он ездит по деревням, беседует с крестьянами о жизни, о прошлом и настоящем, там он ищет темы и героев своих картин.

– Нам твердили, что у нас нет истории, – замечает Кенфак. – Теперь мы знаем, что это не так. Я возвращаюсь к истокам, к прошлому. Мы, люди двадцатого века, должны осознать, что всем тем, чем мы сейчас являемся, всем, что сейчас есть у пас, мы обязаны прошлому, своим предкам, своей не всегда милостивой истории.