Текст книги "Африка под покровом обычая"

Автор книги: Владимир Корочанцев

Что чувствует простой человек, когда для него пляшут королевы?

Этот вопрос на первый взгляд может показаться странным. В наш век, казалось бы, не так уж и много королев, и если бы кому-нибудь захотелось полюбоваться их коллективным танцем, его сочли бы сумасшедшим. Но в жизни может случиться всякое.

В некоторых странах Африки «короли» царствуют чуть ли не в каждой деревне. «Руа» – так их величают в Камеруне, Габоне, Береге Слоновой Кости и других странах. Королева остается королевой, даже если она правит не огромным государством, а деревней Эбуэ или Зе, Эбонг или Румзо.

В марте 1971 года по частному приглашению одного из государственных деятелей Камеруна мне привелось побывать в селе Румзо – на севере страны, в горном массиве Мандара.

Дорога от Маруа в горы – проверка сопротивляемости организма к продольной, поперечной и прочим видам тряски – изматывает даже бывалых туристов. Да и понятие дороги весьма сомнительно в тамошних условиях, так как местами шофер превращается в проводника-следопыта, невесть как ориентирующегося по гранитным глыбам и завалам, оврагам, деревьям, термитникам и даже по колдобинам.

Сложнее всего было карабкаться по склонам Мандары, приближаясь к скалам Мери. Мы часто покидали лендровер и ценой огромных усилий вталкивали газующую машину на очередной крутой подъем. Вытирая с лица градом катившийся пот и давая минутный отдых телу, гудевшему от качки и жары, с круч и перевалов мы любовались раздольными равнинами, окаймляющими озеро Чад, плоскими серовато-желтыми долинами рек Шари и Логоне. В ущельях, на овальных, похожих на человеческие головы скалах Мандары уцелели остатки мирных племен, укрывающихся там со времен нашествий фульбе и массовых переселений народов в этой части Африки.

– Будьте внимательными, – повторял пригласивший нас депутат парламента. – Все здесь создано людьми, единственные инструменты которых – каменные орудия и их собственные руки.

Повсюду нас поражала картина великого терпения, трудолюбия и изобретательности. Склоны гор были изрезаны полосками плодородных террас. Казалось, даже камень давал всходы проса, повинуясь воле тружеников. Годами все здесь повторяется в одном и том же ритме: сначала укрепляются подпорные заборы, подносится снизу в корзинах и подсыпается земля, засыпаются и закрепляются порожденные месяцами дождливого сезона промоины, оползни и канавки, быстро расширяющиеся в настоящие овраги.

На скальной платформе примостилось долгожданное село Румзо. Гостеприимный вождь уже ждет пас у подъезда к деревне. Первым делом он приглашает осмотреть свои покои.

Мы бредем анфиладой помещений, размышляя о том, в каком веке живут их обитатели. Каменные ступы, мотыги, топоры, ножи, молотки, копья и стрелы с железными и даже каменными наконечниками, глиняные сосуды, отполированные лежанки и подушки из цельного куска дерева – вот «мебель» и утварь палат короля мофу.

– Здесь живет моя мать, – в три погибели сгибается вождь перед входом в крошечную мазанку, смахивающую на обыкновенную конуру. На бруске-кровати лежит немощная старушка. Ноги старушки высовываются из домика – даже при ее усохшем теле не хватает площади. Комнаты королев чуть больше, и вход в них пошире – могут заползти два человека.

Король – человек умный и просвещенный. Он знает не только о политических проблемах Камеруна, по и о событиях за рубежом. Худо-бедно, а в селе есть транзистор, который вождь, его сановники и старики слушают по вечерам в хижине собраний.

Обход владений закопчен. Неторопливо выходим на площадь перед дворцом. Напротив – скала, похожая на почетную трибуну. Там уже расставлены табуреты. Пробираемся через толпу селян, ликующих при виде гостей. Все мужчины, женщины и дети, от души улыбаясь, стараются пожать каждому из нас руку. Гостеприимство и сердечность – неотъемлемая черта характера камерунцев. Приезд гостя развеивает однообразие быта крестьян, приносит им новые знания и впечатления.

«Они наги, даже совершенно наги, они – среди наименее прикрытых одеждой во всей Африке и, естественно, во всем мире. Это бросается в глаза, по к этому привыкаешь и можно тысячу раз повторять, что подобная нагота совсем не шокирует и вовсе не является бесстыдной». Глядя на мофу, я вспоминал эти справедливые слова французского исследователя Б. Лембеза, сказанные о Северном Камеруне. По дороге мы встречали и абсолютно нагих мужчин и женщин, с тем же откровенным детским любопытством взиравших на нас, что и мы на них.

Стереотипы в обычаях и морали относительны. Люди «одетые» в чем мать родила, отвергнувшие нелепые для этих жарких краев панталоны и рубашки, показывали на нас пальцами и заливисто, от всей души хохотали. Но только ли в столь прозаическом объяснении таилась истинная причина их насмешек?

Под теми же небесами в горах Мандара датский путешественник Йорген Бич во время съемок фильма подарил одному старательному парню-кирди по имени Дауду шорты. Стоило тому щегольнуть вечерком в обнове среди обнажеппых односельчан, как вся деревня была взбудоражена. Мужчины едко шутили над ним. Девушки, прикрывая глаза ладонями, с визгом прятались по хижинам, а их матери возмущенно упрекали юношу, мягко говоря, в нескромности. Так и пришлось «бесстыднику» раздеться…

Видный английский африканист Б. Дэвидсон однажды рассказал о зулусской девушке, «с гордостью обнажавшей свое тело в доказательство своей моральной чистоты». Добавим также – в доказательство здоровья, по мнению многих африканских пародов. «Нагота, таким образом, представлялась чем-то противоположным непристойности», – поясняет ученый. Самое разумное – понимать друг друга и не навязывать в чужом доме свой устав.

Мофу и другие кирди (так некоторые этнографы именуют три десятка племен севера Камеруна) – вовсе не нудисты западного мира с их исковерканной психологией, бросающие жалкий «вызов» обществу. Быстро понимаешь, что отсутствие одежды у мофу ничуть не означает отсутствия кокетства и даже увлечения модой. Парижские моды сюда не доходят – это верно, но есть сотни способов быть обнаженными, и каждый или каждая делает это на свой лад.

Дети носят только амулеты гри-гри, ожерелья из бисера, погремушки на запястьях и лодыжках, браслеты. И никакой одежды, даже в школе. Мужчины – тонкий пояс, от которого вниз протянуты небольшой кусок мягкой козьей кожи либо несколько тонких кожаных шнурков или же просто нацеплен пучок травы и листьев (нередко изготовляется знахарем из целебных растений). Вот и вся набедренная повязка – фаллокрипт. Король выделяется среди подданных тем, что в будние дпи набрасывает на плечи кусок шкуры. Нас оп встретил в длинном бубу, вытащенном на белый свет по такому исключительному случаю.

Наряд женщин также сводится к набедренной повязке. Это полоска красноватой коры, обоими концами закрепленная на кожаном пояске вокруг талии. Вместо коры в зависимости от вкуса, прихоти и достатка могут быть связка металлических колец (вероятно для того, чтобы мужчины как бы слышали музыку женской походки; старым женщинам носить повязку из таких колец запрещается), лоскуток хлопчатобумажной ткани, маленький букетик цветов. Девственницы носят по две-три свободно развевающиеся на ветру кожаные полоски.

У некоторых женщин верхняя и нижняя губы для красоты проткнуты длинными, торчащими вниз вдоль подбородка палочками из железа и соломы, через ноздри продеты медные кольца, а на мочках ушей горизонтально посажены палочки длиной никак не менее 15 сантиметров или серьги, по весу более похожие на гирьки, чем на украшения. Голова красавицы тщательно выбрита, за исключением пучка курчавых волос на макушке. Особенно празднично выглядели королевы, заботливо подготовившиеся к нашему приезду. Их тела были обильно натерты благовонной пастой – смесью из масла сенегальской кайи и латерита, глаза обведены красными латеритными кругами.

До поездки мне говорили, что в этом районе под влиянием фульбе исповедуется ислам. Однако, судя по увиденным нарядам, у мофу, как и у остальных мусульман Тропической Африки, верования и обряды синкретичны.

Когда мы расселись на скале, внизу на площади уже ворковала толпа королев. За плечами у некоторых из туго повязанного на спине куска ткани выглядывали головки младенцев; дети чуть постарше жались к матерям, держа их за руки. Пересмеиваясь, кивали почему-то на нас готовые к выданью девственницы-принцессы. Их также можно было легко распознать по набедренным повязкам.

– Сегодня для вас будут танцевать королевы, – серьезно обронил вождь.

– Сколько их? – как бы невзначай осведомился я.

– Шестьдесят две.

Итак, у короля было 62 супруги…

Изучая устное народное творчество пародов Западной Африки, я обратил внимание на почти полное отсутствие в нем любовных баллад. Нет пылких строк о возлюбленной, ее неземной красоте, нет зажигательных поэтических слов о любви к женщине. Даже в большей части стихов современных поэтов – как и в фольклоре – встречаешь разве что проникновенные сыновние слова о женщине-матери, дающей жизнь, о женщине-труженице, без которой невозможно представить себе экономику африканского традиционного общества. Чем ближе к скалам, к пустыне, к недоступной и изолированной лесной глуши, тем меньше лирики и тем больше прозы, тем больше практических забот о бренном существовании, тем меньше возвышенного искусства.

Действительно, те, кто кочует, те, кто живет близ полюса жары, в первобытных или, скажем мягче, трудных условиях, всецело поглощены борьбой за существование. Их художественное творчество замыкается на близких к правде легендах и сказках, а также изредка на изготовлении из скудных подсобных материалов статуэток и масок. И даже проблемы пола – чего, казалось бы, проще – сводятся у африканцев к плодородию, к продлению и умножению рода, что необходимо в чисто экономических целях. Поэтому-то – еще совсем-совсем недавно – в искусстве различных африканских народов женщина изображалась бок о бок с мужчиной, а также на ложе любви, беременной или во время родов.

В Африке особенно заметно, как в зависимости от географических условий, от образа жизни и трудового занятия народа меняется акцент на тот или иной вид или жанр искусства.

– Пора приступить к торжествам, – подал знак вождь.

Перед тем как это сделать, по обычаям старины была принесена в жертву лягушка. Ее разрубили пополам и половинки предложили откушать гостям. Поскольку среди пас добровольцев не нашлось, то король и его главный министр с видимым удовольствием наспех закусили квакушкой и тем дали окончательный сигнал плясуньям.

 
Отец взял в супруги много женщин,
Отец взял в супруги много женщин.
Он женился на Билоа, Нтсаме.
Ай да Селбен!
Затем добавил Ноно и других.
Ай да Селбен!
Пока одни ходят к источнику с амфорой на голове,
Другие обрабатывают поля,
Третьи убирают двор, варят еду…
О наш отец, о наш мудрый Селбеп!
Ай да Селбен!
У отца много жен. Они ухаживают за ним и его домом.
Они дают отцу время и силы,
Чтобы родились мы, его многочисленные сыновья и дочери.
Не было бы нашего мудрого отца,
Не было бы на свете нас, его благодарных детей.
О наш отец, о наш мудрый Селбен!
Ай да Селбен!
Селбен живет мудро, припеваючи, по заветам предков,
Селбен не знает горя и нужды.
Так будем же брать пример с этого мудрого человека!
Ай да Селбен!
 

Этой лихой и забавной величальной песней хор мужчин и женщин сопровождал пляски королев.

Уже давно опустила свой полог ночь. Лунный свет с холодной серебристой улыбкой озарял спутанный клубок пляшущих королев. Эти танцы происходят лишь в полнолунье, танцевать днем пли в потемках – грех. Пляски мофу в отличие, например, от ритмичных танцев некоторых народов банту или бамбара беспорядочны, безыскусны, но энергичны. Королевы, размахивая тесаками и орудиями, похожими на серпы, крутились волчком вокруг своей оси. Каждая из 62 – плюс принцессы – силилась привлечь внимание только к себе, а потому почти преднамеренно нарушала общую гармонию. Иногда танцующие образовывали тесный крутящийся кружок, в свою очередь состоявший из нескольких кругов, двигавшихся в разных направлениях, и хаотичная пляска принимала, но не надолго, организованный характер.

Музыканты, кто как мог и кто как хотел, били дубинкой о дубинку, палкой о палку. Барабанщик энергично дубасил кулаком по инструменту, который небрежно поддерживал левой рукой; несколько человек гулко трубили в рога антилопы, ракушки улиток, шумно трясли погремушками. Стоял невыразимый гвалт. О слаженной пляске в унисон под такой оркестр не могло быть и речи. Однако в происходившем ощущалась своя душевность, своя внутренняя гармония: в танце представала вся противоречивость, вся непоследовательность и непредвиденность жизни этого парода, заброшенного капризной судьбой на неплодородные скалы под раскаленное солнце центра Африки.

– А не слишком ли дорого обошлись вам столько жен? – спросил я вождя.

Мой вопрос пришелся ему по вкусу. «Не похваляйся одной, пусть даже рачительной и любвеобильной супругой, а хвались ста женами, не говори об одной, пусть даже жирной корове, а гордись сотней зебу», – гласит мудрость кирди. И мой вопрос попал в точку – он соответствовал упомянутой поговорке. Вождь сразу же напомнил мне эту поговорку, подчеркнув, что весьма доволен тем, что я не забыл о числе его жен.

– Пустяки, – усмехнулся он при этом. – За десять-пятнадцать коров вы можете выбрать любую девушку села и завоевать уважение ее почтенных родителей.

Тем временем песнопения, которые вождь переводил мне на хороший французский язык, становились все более фривольными. В хоре мофу главное – не скрупулезное, скажем, дотошное следование какой-то четко выраженной мелодии, а слова. Музыка же – эмоциональный фон, внешний возбудитель слушателей и самих поющих. Королевы уже пели, явно задирая гостей:

 
Посмотрите на нас —
Мы прекрасны, мы молоды и гибки.
Нас не уподобишь старухам,
Которые не едят саранчу.
 

Какой-то разошедшийся молодой человек из толпы не выдержал и, ничуть не опасаясь ревности короля (и не без оснований – мофу не знают, что такое ревность, по это особая история), со смехом исполнил куплеты:

 
Мое имя Тумба, сын Фанты.
Неужели ты, о принцесса-девственница,
Отпустишь меня этой чудной ночью,
Не открыв таинственное чудо твоих прелестей и ласк?
Я умен и ловок. Я соблазню тебя
Единым словом.
А если и тогда ты заупрямишься,
Я словно ветер украду тебя темной ночью.
 

– Похитить девушку и бежать с ней в Гаруа (центр Северного Камеруна) – мечта всякого лихого молодца, – прокомментировал смеявшийся в кулак вместе со всеми вождь.

– А как же десять-пятнадцать коров? – настаивал я.

– Заплатит потом. От этого никуда не уйдешь. Таков обычай.

Девушка между тем отвечала:

 
…Ба! Друг мой. Это пока пустые слова,
Слова, даже если ты будешь твердить их тысячу раз.
От слов далеко до дела.
Когда дует ветер, надо еще знать,
Откуда он дует и в какую сторону.
Перейди от слов к делам,
Только так ты станешь мне понятней и милее.
Для меня ты – человек,
которого я не видела в хижине своей матери.
Во всяком случае, не чаще других ты заглядываешь к нам.
Солнце быстро встает и быстро заходит.
День короток, но я все же внимаю твоим словам.
Я жду исполнения твоих обещаний,
Я жду тебя в своей хижине, озаренной полночной луной…
 

В этот момент вспомнились ритуальные танцы, описанные в 20-х годах Репе Марапом в первом африканском романе – «Батуала». Они заканчивались всеобщей вакханалией. А что было бы здесь, в Румзо, если бы плясало все село, а не высокопоставленные дамы, если бы не было бледнолицых гостей? На этот вопрос не берусь ответить. Да и можно ли узнать психологию и обычаи племени, пробыв среди мофу всего вечер, одну лишь ночь?

Было уже за полночь, далеко за полночь, когда мы нехотя оторвались от насиженных табуретов, размяли затекшие спины и продолжили путь к заповеднику Ваза. И снова перед нами дыбились крутые подъемы и стремглав бросались вниз головокружительные спуски. Но, машинально толкая всей тяжестью тела обессилевшую машину на очередную крутизну, мы все улыбались, еще не избавившись от воспоминаний о Минде, Хабибе, Билоа, Гаджи, Далине, Мандже, Фанте… да разве упомнит сам вождь мофу имена всех своих супруг?

Красота в молоке

Тупури – скотоводы и земледельцы, обитающие в Северном Камеруне и на крайнем юго-западе Чада. Среди приблизительно двухсот пародов Камеруна тупури, которые входят в языковую группу мбум, славятся умением варить пиво из проса, напиток чистого, янтарного цвета, по вкусу и по цвету не уступающий промышленному. Тупури Чада не отстают от своих камерунских соплеменников ни в пивоварении, ни в ремеслах: да и как отстать, если живут они друг с другом душа в душу – пешком регулярно ходят в гости за границу. Мужчины и женщины тупури круглый год ничего не надевают, кроме экзотических набедренных повязок из пучков изумрудной травы, куска козьей кожи или кожаных колец, едва прикрывающих чресла. Внутри cape – огороженного невысокими стенами из камней семейного хутора – всегда найдется священная курица, баран или зебу (в зависимости от достатка), которые выступают в роли хранителя семьи. Отправляясь в путь-дорогу, хозяин дома приходит к священному животному, трогает его голову рукой и сообщает ему о своем предстоящем походе. Перед посевом хранителю подносят горсть проса и затем объявляют о намерении приступить к работе. Тупури вообще ценят хорошее общество, по особенно любят они собираться вместе по большим сезонным и ритуальным праздникам. Десятки километров пути ничто для тупури – лишь бы после изматывающего земледельческого труда на каменистых почвах нагорья провести всем вместе несколько дней и ночей напролет в безудержных танцах и бесшабашном веселье.

На севере Камеруна я случайно попал на народный праздник в одной из деревушек, в которую мне порекомендовал заехать тогдашний министр информации, интеллигентный и доброжелательный Врумсия Чинай, тупури по национальности.

Каждый год в разное время, но более всего в период сухого сезона, когда на Северном плоскогорье Камеруна стоят звездные прохладные ночи, когда телятся буйволицы, когда коровье молоко наиболее питательно, мужчины-тупури уходят в деревни, оставляют свои семьи и разбивают где-то на отшибе лагерь. Жены не жалеют об этом: их мужья обязательно вернутся в лоно семьи крепкими и помолодевшими. В лагере они проходят традиционный, завещанный мудрыми предками курс лечения коровьим молоком, который по изустной летописи и предписаниям народной медицины должен сделать их сильными и еще более красивыми – «оздоровить их дух и плоть».

Гуруна («пьющие молоко») – так их называют в этот период – образуют временное общество со своими законами и правилами. Они ведут особый образ жизни, имеют право на некоторые «демократические свободы», в которых им в обычное время отказывают. Во время деревенских праздников, падающих на это время, гуруна участвуют в массовых танцах, поют песни, выставляют напоказ свои стройные, атлетически сложенные тела.

В лагере бессонными ночами накануне очередного праздника в каком-либо окрестном селе гуруна складывают и разучивают новые песни и танцы, которые затем подхватываются всеми тупури.

Один из наиболее популярных танцев гуруна – фианга. Более 50 человек с палками в руках тесным строем в завораживающем ритме, поднимая и опуская в такт посохи, надвигаются на зрителей, а затем затылок в затылок волчком двигаются в густом клубке по кругу. Пыль, взбиваемая их ногами, в лучах заходящего солнца придает их телам желто-розовые тона, способные привести в восхищение художника.

Тупури питают пристрастие к духовым инструментам. Оркестр из трех больших цилиндрических барабанов (тумбал), обтянутых кожей, различных свистков (дифна), иногда нескольких длинных труб импровизирует на заданную тему, так что каждый раз старая фианга звучит по-новому.

В своих танцах гуруна демонстрируют целебную силу молока и красоту здорового мужского тела. Обычно традиционная группа гуруна образуется в конце или накануне трудных полевых работ. Гуруна – еще один пример разумности некоторых вековых африканских обычаев.

Свирепые маски экои

В декабре 1968 года в западнокамерунском городке Буза, приютившемся на одном из уступов вулканического горного массива Камерун, я познакомился с Жозефом Мвондо. Он сразу же привлек меня своими недюжинными познаниями в области африканского, и особенно камерунского, искусства. По вечерам мы бродили с ним по темному, почти всегда растворенному в густом облачном тумане высокогорному городу и беседовали. Но больше я слушал Жозефа. Рассказывал он увлекательно.

– Знаешь, Владимир, – заметил он однажды, – европейцы привыкли судить о нашем искусстве по маскам, но поверь, даже о масках вы знаете не так уж много, хотя наше искусство не ограничивается ими одними. Маску недостаточно рассматривать, упиваясь ее внешней экзотикой, ее надо понять, вникнуть в ее суть, иначе впечатление окажется поверхностным и неполным. Вспомни большинство работ иностранных специалистов по африканскому искусству, и ты легко убедишься, что их анализ формален, а тайный смысл, если хочешь – философское содержание маски, остается для авторов покрытым непроницаемой мглой.

Жозеф сделал паузу, затем усмехнулся:

– Все ли тайны прошлого раскрыты людьми? Есть маски, о существовании которых знают даже не многие африканцы. Хочешь увидеть одну из них? Если, конечно, владелец ее на это согласится.

Мне повезло – владелец маски на удивление быстро согласился принять чужестранца. Может быть – по-видимому, это так и было, – Жозеф объяснил, что гость приехал с дальнего севера. Пригибаясь, мы вошли в неказистую, такую же, как тысячи других в этом районе, хижину с рыжим земляным полом, глинобитными стенами, закрепленными побегами болотной пальмы рафии и бамбуком, с маленькой печкой по-черному, дым от которой вытягивался через соломенную крышу. На самодельном столе тускло горел керосиновый фонарь. Миловидная хозяйка поставила перед нами терпкое, кисловатое пальмовое вино и удалилась на все время нашего разговора. Беседовали в африканском стиле: долго о том, о сем, вокруг да около. Наконец, любопытство, снедавшее меня все это время, возобладало. Я уже не мог ждать.

– Что же это за неведомая маска, о которой мне столько говорил Жозеф? – осведомился я у хозяина, улучив момент.

Тот, словно оцепив выдержку гостя, не стал томить меня ожиданием.

– Вот она, – показал он рукой в темный угол хижины.

Из полумрака, свирепо оскалившись, смотрело… живое человеческое лицо. Жозеф поднял со стола фонарь, чтобы получше осветить маску. Я содрогнулся. Впечатление было необыкновенное. Маска бросала на меня пронизывающий, безжалостный взгляд. Ее желтоватое аскетическое лицо было окрашено каким-то особенным чувством превосходства и даже презрения ко всему окружающему.

Это была маска экой. В верховьях реки Кросс, по обеим сторонам камеруно-нигерийской границы, живут экой, насчитывающие не более 100 тысяч человек. Их тайное традиционное общество «Экпе», в котором состоят только посвященные, включает семь замкнутых секций. У каждой из них с незапамятных времен свои собственные танцы и свой символический образ – маска в виде человеческой головы, тщательно вырезанная из дерева и покрытая кожей антилопы.

Говорят, что когда-то на маски натягивалась кожа поверженного врага или раба. Самое любопытное в масках экой – это то, что они до мельчайших подробностей скопированы с реального человеческого образа без присущей африканцам стилизации. Однако реализм нисколько не мешает мастерам придавать маске соответствующее эмоциональное выражение, воздействие которого на зрителя велико. Окрашенные деревянные или металлические зубы сверкают ослепительной натуральной белизной. Во время церемоний личины с наголовниками или без них надеваются на макушку носителя, голова которого скрыта капюшоном. Описываются маски, которые водружаются на окутанный тканью каркас – туловище с человеческими очертаниями и подвижными руками и ногами.

Распространены двуликие маски – Янусы с черным (мужским) и белым (женским) лицом. Эти два плавно переходящих друг в друга лица соответственно символизируют отца-небо и мать-землю, или прошлое и будущее. Экой оберегают свои маски от взглядов чужеземцев. Похоже, они боятся, что чужой взгляд осквернит маску, лишит ее магической силы. Возможно, есть и другие, еще более веские соображения. Не только приобрести в наши дни, по даже увидеть маску экой – великая удача. Один европейский журналист, работавший на радио Буэа, провел несколько месяцев в одной из деревень экой, питался за одним столом с ними, жил их жизнью. Ему удалось завоевать расположение крестьян и приобрести такую маску.

В мае 1969 года в Западном Камеруне, недалеко от города Мамфе, мне довелось беседовать со стариком экой, который поведал легенду о происхождении масок.

– Однажды, – рассказывал он, – сурок по имени Нки отправился в лес за пальмовыми орехами. Когда он срезал гроздь, один орех упал и закатился в подземный город умерших, где его подобрал сын вождя и съел. Побежавший искать орех сурок пришел к умершим, увидел юношу и понял, что произошло. Нки нашел его отца и потребовал: «Отдай мне орех, который съел твой сын». Добрый вождь дал ему барабан. «Этот инструмент, – обещал глава подземного города, – заменит тебе то, что ты потерял». Нки взял барабан и вернулся домой. Каждый раз, когда он играл на волшебном инструменте, перед ним появлялась калебаса, полная фруктов и всякой снеди. Нки быстро разбогател. Но как-то о его секрете проведал леопард Нгбо. Нгбо улучил время и похитил барабан. Опечаленный Нки вновь отправился в город умерших. Там его опять пожалели и дали ему пгюк, большой барабан, под который у экой танцуют маски. Вернувшись на землю, Нки ударил в нгюк, по в тот же миг вместо жданных яств из барабана выскочила маска и задала бедному сурку основательную взбучку. Нки, однако, не растерялся и вновь ударил в барабан. Грозная маска тотчас спряталась. Поощренный первой удачной кражей, леопард украл и нгюк. В густом тропическом лесу он выбрал полянку и ударил в барабан, по столь сильно, что из него сразу выскочили семь масок. Испуганный и побитый, Нгбо разбил инструмент и раскидал его по кусочкам, а затем позорно сбежал. Оставшиеся без приюта маски захватили соседнюю деревню и покорили ее жителей. С тех пор маски живут на земле, люди боятся их и чтут.

– Маска связывает мир живущих на земле и тот таинственный мир, куда перекочевали наши предки, – промолвил в заключение старик.

Прошлое слишком молчаливо, чтобы подтвердить версии происхождения той или иной маски, но одно несомненно: все они – плод человеческой мысли и воображения, а потому прекрасны и многообразны; каждая из них таит в себе глубокую тайну многих поколений африканцев.

В сегодняшней Африке маски десакрализуются, появляются новые образы, почерпнутые из современности. У соседних с экой ибибио этот процесс значительно заметен. Новые маски изображают действующих лиц представлений с игровыми сюжетами, то есть становятся масками актеров развивающегося африканского народного театра. Параллельно происходит и другой процесс: маска постепенно теряет былую символику. Из памяти нынешних поколений стираются обряды и мифы, связанные с ней. Под влиянием невзыскательных вкусов западных Туристов, коммерческого подхода к культуре маска порой округляет, стандартизирует свои формы. На смену ее философской обобщенности и глубокой жизненности приходит обывательская экзотика. Однако старинная обрядовая маска с ее целесообразными, глубоко продуманными, символическими чертами остается одним из эталонов африканского искусства. До сих пор, вспоминая маску экой, я волнуюсь, будто от новой, внезапной встречи с чем-то живым, всемогущим…