Текст книги "Энрико Карузо"

Автор книги: Витторио Торторелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

16 октября 1940 года в городе Чезена на вечере, посвященном памяти Алессандро Бончи (знаменитый тенор скончался в Визербо, под Римини, 9 августа того же года), один из ораторов сказал:

“Бончи занимает такое же место в камерной музыке, какое Карузо в исполнении неаполитанских песен. Можно ли превзойти их?! Не думаю. Невозможно”.

На этом и кончилось сравнение. Оратор более не произнес имени Карузо, хотя говорил около получаса. Может быть, эти немногие слова говорят о многом? К тому же обстоятельства были особыми, и дальнейшее сравнение певцов было бы неуместным.

Однако, памятуя об этом сравнении, я решил прослушать записи камерной музыки в исполнении обоих певцов. Бончи работал в этой области вокального искусства с большой любовью, был замечательным камерным певцом. Но Карузо был не менее велик, с той лишь разницей, что голос Бончи был красивым, а голос Карузо – великолепным.

Еще одним ярым поклонником Бончи был доктор Нандо Беннати (автор небольшой книжки об этом певце). Выступая однажды в Ферраре и сравнивая Бончи и Карузо, он говорил, что эти “певцы резко отличались друг от друга и по темпераменту, и по голосовым данным, и по своим внутренним качествам, хотя их пути в искусстве порой и сходились. Если Бончи был мягким, деликатным, сладостным певцом (он избрал путь, легко поддающийся критическому анализу), то в лице Карузо мы знали человека неуемного, бурного темперамента, отдающегося во власть велений сердца, пылкого желания петь. Он опрокидывал, разрушал все критические анализы, построенные на чисто технической музыкальной основе”.

Неплохо сказано для поклонника Алессандро Бончи!

В одной брошюре, опубликованной в Фаенце (там находился театр Анджело Мазини), я нашел сравнение Бончи с Мазини (оба были жителями Романьи): первый лиричен, второй властен и силен, особенно в драматических партиях.

Опять сравнение!

Я думаю, что об истинном величии артиста говорит не какое-нибудь одно качество, а вся совокупность проявлений его таланта и прежде всего сердце, душа исполнителя. Поэтому мы должны признать, что и Карузо, и Бончи заслуживают равной похвалы как исполнители, потому что были одинаково велики.

В конце прошлого и на заре нового века люди особенно ощутили потребность жить более полно и свободно и принимать участие во всех областях общественной деятельности. В оперном театре Карузо сумел создать художественный образ нового человека. Некоторые певцы, в том числе Алессандро Бончи и Дзенателло, также пытались выражать чувства нового человека. К сожалению, старая школа, хотя она и достойна высшей похвалы, не позволила им уйти далеко, и они остались в плену старых законов искусства, подчас простых и наивных. Карузо же, наоборот, следовал новой программе: он утверждал дух индивидуальности, смело, почти дерзко прокладывал новый путь, полностью сознавая свой долг и право внести в искусство пения все чувства, волнующие человеческую душу. Его исполнение отличалось силой и красотой, он завоевал зрителя, который, наслаждаясь искусством, жаждал свободы, жизни, мечтал о счастье. Карузо ничего не выбросил из традиций славной старой школы, напротив, она окрепла благодаря тому, что он обогатил ее новыми исполнительскими приемами, и это напоминает о цветении векового дерева, покрывающегося весной молодыми яркими листьями.

Не будет преувеличением назвать Карузо королем оперного искусства, потому что великий маэстро с большой гибкостью преодолевал любые трудности, овладевал ими полностью: не было ни одного фрагмента, ни одной ноты, ни одного вздоха, ни одной слезы, которые не соответствовали бы целиком требованиям партитуры, требованиям неумолимой логики, законам сцены.

Величайший артист с чарующим голосом

Карузо был занят в нью-йоркской Метрополитен-опера только во время сезона. Когда сезон заканчивался, он выезжал в многочисленные другие оперные театры, осаждавшие его приглашениями.

Как-то он пел вместе с другими певцами театра Метрополитен в опере “Кармен” на сцене театра Колон в Буэнос-Айресе. Директором театра в то время была уже не синьора Феррари, а некий Барреско, богатый мексиканец, сын итальянских эмигрантов. Он являлся также музыкальным критиком, сотрудничавшим в некоторых крупных журналах.

В конце ариозо Хозе в оркестре прозвучали фальшивые ноты. Они остались незамеченными публикой, но не ускользнули от дирижера. Сойдя с пульта, он, вне себя от ярости, направился к оркестрантам с намерением сделать выговор. Однако дирижер заметил, что многие солисты оркестра плакали, и не посмел сказать ни слова.

Смущенный, возвратился он на свое место. А вот впечатления импресарио об этом спектакле, напечатанные в нью-йоркском еженедельнике “Фоллиа”:

“До сих пор я считал, что ставка в 35 тысяч лир, которую запрашивал Карузо за один вечерний спектакль, была чрезмерной, а сейчас убежден, что для такого совершенно недосягаемого артиста никакая компенсация не будет чрезмерной. Вызвать слезы у оркестрантов! Задумайтесь над этим! Ведь это Орфей!”

Меня это нисколько не удивляет. Маэстро Рафаэле Пунцо, который был в Америке вместе с Карузо, рассказывал несколько лет тому назад, что, оставаясь в зале, он часто видел, как лица многих зрителей начинали бледнеть с первых же нот, пропетых певцом.

Вечером 15 мая 1905 года в Париже в театре Сары Бернар состоялось первое выступление Карузо во Франции: Он пел в опере “Федора” Умберто Джордано с Линой Кавальери и Титта Руффо. Дирижировал оркестром маэстро Кампанини.

На праздничном представлении в знаменитом театре присутствовал весь цвет общества. В роскошных ложах – парижская аристократия, эффектные дамы в дорогих украшениях. Все утопает в красном, зеленом, небесно-голубом бархате. Парижская публика, как всегда, флегматична, она выглядит уставшей, пресыщенной удовольствиями. Ее не удивишь ничем. Зрители явились в театр, движимые традицией, стремлением себя показать и других посмотреть, а не желанием послушать оперу. Ее мало волнуют великие имена на афише.

Гаснет свет, начинается спектакль. Дамы медленно и степенно поднимают бинокли к глазам… Следующее движение – бинокли падают, чтобы снова подняться при появлении нового артиста. Так прошел первый акт. Скудные, холодные аплодисменты. Ими одарили всех: и артистов, и дирижера. И по привычке, для приличия один-два вызова на сцену… Во всем чувствуется привычное, чрезмерное барство избалованной публики. Ей трудно угодить, она не поднимает восторженного шума, как это делает простой, безымянный народ.

Такова была атмосфера в театре, когда начался второй акт. Выходит Карузо. Драма Лориса началась. Арию “Amor ti vieta” (“Любовь запрещает…”) он начинает с большим пафосом, властно и сильно звучит его голос. По рядам прокатилась трепетная волна. А он поет: “La fante mi svela l’immodo ritrovo…” (“Служанка показывает мне то ужасное место…”). Личная драма героя раскрывается до конца, в голосе звучат гнев и негодование, пылкая страсть и оскорбленная гордость. Театр тонет в море звуков, они проникают в сердце, душу, переполняют их до краев… Зрители затаили дыхание, глаза устремлены на артиста. Весь темперамент певца вылился в мгновенном фейерверке звуков. Публика ошеломлена, она дрожит и трепещет. А артист завершает драму, он живет страстью своего героя и заставляет зрителей переживать ее. Всепоглощающий финал. Публика сбросила маску холодности, зрители вскакивали со своих мест, партер и ложи слушали стоя… А негодующий голос Карузо заполнял пространство. Последние ноты содрогали душу, они были подобны рычанию раненого льва.

После напряженной муки – взрыв радости. Зал тонет в шквале оваций, рукоплещет великому таланту.

Карузо впервые стоял у рампы перед публикой Парижа. Он покорил Париж. В зале нарастал взволнованный гул, парижане превратились в простых восторженных зрителей. “Бис! Бис!” – вещь немыслимая в парижском оперном театре, но зрители требуют повторения, они в восторге, они не устают аплодировать. А Карузо, счастливый и усталый, дожидается распоряжения директора театра, который не хочет нарушить традиции. Зрители бурно протестуют, со всех сторон слышится: “Бис, бис, бис!” Все стоят, через десять минут нарастает небывалый ураган голосов. Дирекция сдалась. Маэстро Кампанини поднимается к пульту. Под общее одобрение зала звучит вступление, и Карузо, счастливый, сияющий, с тем же темпераментом и силой поет на бис.

Парижане, не видевшие доселе ничего подобного, выражают благодарность бурей восторженных, неудержимых аплодисментов, которые звучат еще долго и за пределами театра.

Вся печать встретила итальянского мастера бель канто восторженным гимном. Драматурги и актеры, такие, как Морис Доннай, Анри Батай, Анри Бернстейн, Эдмон Ростан, Жан Мунэ-Сюлли и другие, восхваляли Карузо, Неаполь, Италию.

Париж хочет услышать Карузо в сольном концерте. Артист поет в Трокадеро. Шумно встретили парижане Карузо, который исполнил песни и отрывки из опер.

Газета “Фигаро” писала о Карузо как об артисте “со слезой в голосе”, певце, который пел с такой выразительностью и с таким теплом, как никто другой до него.

Выступления в “Федоре” вместе с Линой Кавальери и Титта Руффо следовали одно за другим в театре Метрополитен и других театрах Америки, принося Карузо неизменный триумф. Артист, обладающий громадным сценическим опытом, а еще более вокальными возможностями, стал на путь сурового самоконтроля, доходя подчас до самоистязания. Таким образом ему последовательно удалось овладеть всеми тонкостями вокального искусства и достичь почти немыслимых оттенков выразительности. Он пользовался не только средствами своего феноменального голосового аппарата, по и некоторыми баритональными нюансами, что придавало его голосу такую чарующую прелесть.

Трио – Энрико Карузо, Титта Руффо, Лина Кавальери – было самым замечательным из всех, какие выступали до сих пор в опере “Федора”.

Саломея Крушельницкая, Челестина Бонинсенья, баритон Паскуале Амато пели вместе с Карузо в “Аиде”, “Трубадуре”, “Манон” (в Берлине, Праге, Лейпциге, Штутгарте, Вене, Дрездене, Франкфурте, Бремене, Нюрнберге, Брюсселе, Монако и других городах). Повсюду они несли славу итальянской школы пения, не знающей себе равных во всем мире. Казалось, она черпала каждый день все новые силы, открывала новые таланты.

Маэстро С. Фучито, аккомпаниатор Карузо, в своей небольшой книжке “Карузо и искусство пения” (Нью-Йорк, 1922) пишет о вокальной технике Карузо. Но больше всего он рассказывает о воле певца, о духовной силе, которая господствовала над голосом, вдыхала в него жизнь и выразительность.

К началу 900-х годов относятся два письма Пуччини, адресованные миланскому музыкальному издательству Рикорди. Привожу фрагменты из них, касающиеся Карузо:

“Дорогой синьор Джулио!

Сегодня вечером в Болонье дают второй спектакль “Тоски”. На премьере Джаккетти, едва открыв рот, дала осечку. Мне не хотелось выпускать этот спектакль, но мерзкие импресарио не послушали меня. Репетиция, которую я проводил с одиннадцати до трех, явилась причиной провала спектакля. Карузо и Джаккетти превратили ее в клоунаду, но при всем при том она была крайне необходима.

Карузо был божествен! И как всегда, он пел лучше Джиральдони. Но постановка спектакля никудышная, ансамбля нет, может быть, из-за недостаточного числа репетиций…

Очень прошу Вас написать о себе.

Искренне Ваш

Джакомо Пуччини”.

“Дорогой Тито!

Нью-Йорк удивителен! Вечер премьеры “Манон Леско” описать почти невозможно. Прием замечательный при сверхпереполненном зале. Не было конца поздравлениям в мой адрес и в адрес великих артистов. Лина Кавальери великолепна. Карузо, как всегда, недосягаемый де Грие. Скотт – замечателен. Оркестр играл очень живо и ярко.

Поклон тебе и низкий – твоему папе.

Твой Джакомо Пуччини”.

Помимо своей воли Пуччини подметил характер Карузо (Джаккетти и Карузо превратили репетицию в клоунаду). Не подлежит сомнению, что это замечание относится больше к Карузо, чем к Джаккетти. Но это была репетиция, а на репетициях Карузо (кстати, он всегда считал их необходимыми) пел вполголоса, обращал все в шутку. Это было в его характере. Он не мог, видимо, воплотиться в образ на репетициях, иначе бы ему пришлось страдать два раза – до и во время спектакля. “Карузо был божествен”, – пишет Пуччини о певце во время спектакля, несмотря на то, что ничто другое – ни оркестр, ни остальные исполнители – его не удовлетворило.

Так было всегда. Тосканини был хорошо знаком с Карузо. Он знал о подобных “репетициях” и позволял ему это делать. Тосканини терпеливо ждал ответственной репетиции при заполненном театре. Тогда артист преображался. Он делался настоящим Карузо, образ, который он создавал, становился живым, полнокровным, правдивым.

Мы много говорили об успехах Карузо. Но восторженные слезы оркестрантов театра Колон – непревзойденная оценка искусства артиста. Выступление в театре Колон и триумфальный дебют в Париже – самые замечательные события во всей необыкновенной жизни Карузо.

Исполнение оперной партии требует большой технической подготовки. Но для того, чтобы стать великим артистом, одной техники мало. Когда же чувства сливаются воедино с техникой и достигают совершенства в своем воплощении – рождается гений. Многие артисты обладали сильной индивидуальностью, но Карузо выше их как гениальный исполнитель, потому что прелесть музыки и слова находила в его лице самые совершенные средства, способные раскрыть всю их красоту, яркость и мощь. Не часто можно увидеть слезы на глазах у оркестрантов, но Карузо так глубоко проникся духом музыки и выразил его с такой силой, что вызвал небывалое волнение. То же самое произошло в Париже, где волнение охватило и всех зрителей. Можно быть поэтом и в искусстве пения. Карузо и был великолепным, великим поэтом.

В славной истории оперного театра, вплоть до наших дней, не было ни одного певца, подобного Энрико Карузо. Уже в первые годы своих зарубежных гастролей он достиг полной художественной зрелости. Он обладал могучими вокальными данными, и, сознавая свою ответственность перед искусством, стремился вникать в самую суть сценических образов с психологической, исторической, моральной и эстетической точек зрения. Он глубоко изучал все, что имело отношение к создаваемому образу, оставаясь всегда верным замыслу композитора. Это был артист, который на каждом спектакле отдавал всего себя без остатка.

Интуиция, знания были верными спутниками Карузо с первых шагов и до конца его артистического пути. Умение глубоко анализировать факты всегда отличало Карузо – актера и певца. Искренность чувств, все утончающийся музыкальный вкус не могли ускользнуть от бдительного ока критики. Артистическое мастерство Карузо крепло, человеческое обаяние росло. В отличие от многих других певцов Карузо чувствовал огромную ответственность как перед большими музыкантами, так и перед зрителями всех стран. Чувство долга по отношению к ним не покидало его, так же как и чувство взаимного контакта.

Чтобы глубже вникнуть в образ, Карузо иногда по нескольку раз изучал всю оперу целиком. Это позволяло ему составить полное представление об историческом, поэтическом и психологическом значении того или иного персонажа. Он постоянно искал правильную драматическую трактовку образа. Как у актера у него было много общего с Федором Шаляпиным. Их связывала долгая дружба и совместные выступления на сценах многих театров мира.

В 1926 году в Ленинграде были опубликованы воспоминания великого русского баса, переведенные позже на английский, французский и итальянский языки. Во всем мире существовали для Шаляпина только три тенора, которых он считал совершенными: Гайяре, Мазини и Карузо. Он говорит о Карузо: “Нужно быть таким исключительным виртуозом, как он, чтобы так приковывать внимание любителей музыки и вызывать всенародный восторг одной только красотой голоса”. “Только красотой голоса” – эти слова вряд ли в полной мере отвечают действительности. В них скорее звучит хорошая ревность к энтузиазму, который Карузо всегда умел вызвать у широкой публики, так же как и сам Федор Шаляпин, принесший в театр русскую душу. Шаляпин навсегда останется в памяти людей великим артистом, артистом непревзойденного драматического таланта.

Человеческий голос, король музыкальных инструментов, и по сей день – самый интересный, самый привлекательный среди всех них. Ему уступает любой, даже самый совершенный музыкальный инструмент. На заре своего существования люди уже умели понимать друг друга при помощи звуков. Пользуясь ими, они выражали и радость, и горе. Так родилось первое примитивное пение, постепенно приобретавшее все большую эмоциональность. Но это были лишь первые шаги в музыкальном искусстве. Расцвет же его связан с появлением первого профессионального певца, проложившего дорогу последующим артистам. Музыкальные инструменты заявили о себе значительно позже. Сначала возникли примитивные, потом сложные и дорогие инструменты, играющие все более и более важную роль. Но по красоте звучания им так и не удалось превзойти самый простой инструмент, инструмент, который господствует и по сей день над ними, – человеческий голос.

Поэтому певческое искусство заслуживает самого пристального внимания. Скромные, посредственные, великие, но всегда чуткие толкователи музыкальных произведений, певцы заложили основы вокального искусства, и это нельзя игнорировать.

Настоящее понимание музыки приходит вслед за глубоким, серьезным восприятием ее и чувством, и сознанием. Даже великие музыканты не всегда верно оценивали то или иное явление. Так, например, Вебер не понимая Россини, Россини, в свою очередь, не понимал Вагнера, а Вагнер не понимал Верди. Бойто, любивший критиковать всех, особенно Верди, кончил тем, что перестал сочинять музыку: в течение двадцати четырех лет он сочинял “Нерона”, а когда наконец осознал величие Верди, то принялся писать для него либретто. Следовательно, нужно много, много слушать, для того чтобы научиться понимать музыку. Музыка и пение могут быть поняты только в результате эмоционального восприятия. Примером может служить восторг народа во время спектаклей, который тем непосредственнее и горячее, чем проникновеннее и совершеннее исполнение. А сколько раз протестовала галерка против дирижеров и теноров, сопрано и басов! О чем это говорит? Это говорит о том, что простой народ, мнение которого некоторые профессиональные музыканты считают вульгарным, чувствует, понимает и умеет оценить по заслугам искусство певцов и дирижеров.

Кстати, я знал одного посредственного музыканта, который ненавидел Таманьо, как он говорил, за его эгоизм и за то, что тот неизменно выигрывал у него в карты, а затем посылал его в банк внести проигранную сумму.

Как-то вечером в Пизе спросили маэстро Риккардо Дзандонаи, который дирижировал в театре Верди своей оперой “Джульетта и Ромео”, какого он мнения о теноре, исполнявшем партию Ромео. Дело в том, что какому-то журналисту показалось, что у певца удивительное артистическое сходство с Карузо. Дирижер улыбнулся: “Молодой тенор – замечательный Ромео, я им очень доволен! Но Карузо!.. Карузо – это мечта всех дирижеров”.

Игнаций Падеревский познакомился и подружился с Карузо около 1906 года. Великий польский пианист питал к Карузо чувство глубокой симпатии и горячо отзывался о его вокальном мастерстве:

“Секрет успеха Карузо заключается в чудеснейшем слиянии воедино эмоций певца, внутренней выразительности и техники, что придавало его искусству красоту, эмоциональность, потрясающие слушателей”.

Знаменитый дирижер Феликс Вейнгартнер, приглашенный в Америку Нью-Йоркским филармоническим обществом для серии концертов, попал однажды на спектакль “Любовного напитка”. Немецкий дирижер, горячий поклонник итальянской музыки и итальянской оперы, писал в своих мемуарах:

“Я пришел только ко второму акту и вначале плохо слышал, что происходит на сцене, так как публика вокруг меня очень шумела. Неожиданно зазвучала прекрасная мелодия, и голос – тенор сказочной красоты – запел “Una furtiva lagrima” [арию Неморино]. Разговоры сразу прекратились, и во всем зрительном зале воцарилась глубокая тишина. “Кто это?” – спросил я, почти задыхаясь от волнения. И услышал в ответ: “Энрико Карузо”.

После того, как миновало первое десятилетие артистической деятельности Карузо (Карузо было тогда тридцать лет), в его репертуаре насчитывалось более пятидесяти опер. Мастерство артиста становилось все более и более совершенным. Особое значение придавал Карузо постоянной работе над шестью крупнейшими операми Верди: “Риголетто”, “Трубадур”, “Травиата”, “Аида”, “Отелло”, “Фальстаф”. Если новая опера не нравилась Карузо, он отклонял приглашение петь в ней, но зато выучивал в течение одного-двух дней понравившееся ему произведение. Об этом знал Тосканини, который, став руководителем театра, ввел в его репертуар много новых опер.

Ниже, когда пойдет речь о записях голоса Карузо на грампластинки, мы еще вернемся к вокальному мастерству великого артиста. Говоря о его технике, нельзя забывать о том, что он воскресил, преодолевая все трудности, редкие и подчас рискованные исполнительские приемы. Могучим дыханием он, казалось, разрушал все преграды.

Певец Титта Руффо в своей автобиографии (“Моя парабола”) с энтузиазмом и восхищением рассказывает о Карузо, вместе с которым он пел в Венском театре, в театрах Колон в Буэнос-Айресе и Солис в Монтевидео. Великий баритон рассказывает:

“В Вене все с нетерпением ждали начала репетиции “Риголетто”, чтобы послушать двух итальянских певцов. Честь выступить вместе с моим великим коллегой, с которым я уже успешно пел в Париже (в опере “Федора”), наполняла меня чувством горячего энтузиазма. Венское выступление превратилось в подлинный грандиозный праздник искусства. Спектакль завершился несмолкаемыми шквалами аплодисментов. В Буэнос-Айресе мы пели в “Паяцах”. Это были сенсационные, незабываемые вечера.

В Чикаго меня посетил директор “Виктор компании”, который предложил напеть несколько граммофонных пластинок. Это было как раз в тот год, когда мне посчастливилось записаться вместе с Карузо в дуэте из второго акта “Отелло”. Эта пластинка молниеносно разошлась по всем странам мира, и до сих пор ее слушают с удовольствием”.

Титта Руффо продолжает: “Я отправился в Нью-Йорк в Метрополитен-опера (директором театра был Гатти-Казацца), чтобы послушать Карузо – Элеазара в опере Галеви “Дочь кардинала”. Это был последний и самый значительный образ, созданный Карузо. Но сказать об этой работе – “значительная” – значит не сказать ничего. Карузо был в этот вечер грандиозен. Он сумел создать образ, полный такой глубокой скорби и мысли, наполнил душевную муку героя таким обаянием и загадочной таинственностью, что многие зрители плакали. Я был среди них.

Я возвратился в Чикаго в 1920 году, чтобы выступить в нескольких спектаклях. Оттуда я добрался до Калифорнии, где дал два концерта. В Нью-Йорке же, прежде чем его покинуть, я снова отправился в Метрополитен-опера, чтобы послушать “Дочь кардинала”, вызвавшую у меня несколько лет назад такую бурю чувств. С болью я заметил, что в голосе гениального артиста звучало что-то ненормальное. Это не было результатом певческой усталости, а скорее следствием общего физического недомогания. Я покинул театр в подавленном состоянии, а через несколько дней узнал, что Карузо сражен болезнью”.

Артуро Тосканини, может быть самый крупный оперный дирижер нашего времени, был высочайшего мнения о Карузо. Они были связаны крепкой дружбой, не раз выступали вместе в крупнейших театрах мира. Их выступления часто были благотворительными, сборы шли в пользу соотечественников, итальянских и иностранных больниц и других учреждений. Каждый раз, когда Карузо просил Тосканини принять участие в благотворительном концерте, он получал великодушное согласие.

Все знают, каким точным и требовательным был великий Тосканини ко всем артистам, а особенно к певцам. Им никогда не разрешалось переходить предел дозволенного: никто не смел изменить музыкальный текст. За долгую жизнь у Тосканини были столкновения даже со знаменитыми певцами и солистами оркестра.

И такой точный, требовательный дирижер, как Тосканини, в течение многих лет жил с Карузо в совершенном согласии. Они работали в тесном сотрудничестве и полном взаимопонимании. Когда в конце знаменитой арии “Сердце красавицы…” из “Риголетто” Карузо взял отсутствовавший в партитуре си-бемоль, Тосканини принял это. Ничего подобного он не допускал в пении других актеров.

Да в этом и нет ничего удивительного! Очевидно, взаимопонимание между двумя великими артистами было таким полным, что так называемые “отступления” становились иногда необходимостью для них обоих.

Тосканини – “король звуков”, как его называли, и Карузо – “тенор чудес” – не могли не встретиться на столбовой дороге искусства, чтобы шествовать по ней вместе уверенно и славно, с неизменным триумфом и признанием.

Горячее сердце итальянца

Осенью 1907 года в сером, мрачном, окруженном железными решетками доме на Элис Айленд, в порту Нью-Йорка, собралась большая группа итальянцев. Здесь были люди со всей Италии, но подавляющее большинство прибыло с юга. Каждый новый пароход выбрасывал новые партии мужчин, женщин и детей, которые толклись здесь в постоянной сумятице и нужде. Они ждут, чтобы перед ними открылись двери в Америку. Но чтобы попасть в Америку, нужно было обладать не менее чем пятьюдесятью долларами. У большинства семей такой значительной суммы не было. И люди должны были сидеть на Элис Айленд. Эмигранты, эмигранты – на чемоданах, узлах и просто на земле. Глаза их разочарованно устремлены на контуры Манхэттэна, высокомерные небоскребы в небе Нового Света. Нужно было ждать, пока родственники, друзья или чьи-нибудь щедрые руки внесут за них установленные американскими властями пятьдесят долларов, открывающие доступ в страну.

В этой обстановке, где все мог решить случай, кто-то вспомнил о Карузо, который был в это время более чем богатым и знаменитым, – он стал предметом идолопоклонства американцев. Некоторые из друзей Карузо отправились на его нью-йоркскую квартиру с прошениями эмигрантов. Его просили помочь добиться разрешения на въезд в страну нескольким итальянским семьям.

Великодушный артист тут же откликнулся на просьбу соотечественников и направил эмигрантам необходимую сумму. Позже он не раз устраивал благотворительные концерты, сборы с которых шли его землякам, приехавшим в Америку.

Хочется рассказать об одном волнующем эпизоде, связанном с именем Карузо. Это рассказ о честности и благодарности. Происшествие это наполнило ликованием сердце артиста, укрепило его веру в свой народ.

Был ненастный зимний вечер 1908 года. Снег и грязь на улицах. Вдруг звонок. У дверей – мальчик лет четырнадцати, изможденный и уставший. В руках букет цветов и письмо для Карузо. Юноша оказался итальянцем, сыном итальянских эмигрантов, получивших поддержку артиста осенью прошлого года.

– О-о, бедный мальчик, – воскликнул Карузо в порыве сострадания, едва увидев его.

Певец втащил его в дом, снял мокрое пальто, приготовил горячий напиток. Затем он прочел письмо, куда были вложены пятьдесят долларов, которые семья с благодарностью возвращала певцу. Карузо был потрясен. Он не верил своим глазам. Не шутка ли это? Может быть, кто-нибудь решил просто посмеяться над ним? Но нет, это была правда. Мальчика звали Кармелло Трамонтано, сын Винченцо. Оба пекари. Работали много, труд был тяжелый, однако сумели отложить необходимую сумму, чтобы вернуть соотечественнику, который помог им попасть в Америку. Карузо накормил мальчика ужином и приказал шоферу подготовить машину (один из первых фордов). Сразу же после ужина он вместе с мальчиком отправился в квартал города, где жили итальянские эмигранты. Ему хотелось познакомиться с этой семьей и возвратить им деньги. На память он оставил им свою фотографию и несколько бесплатных билетов в оперу. Весело, по-семейному он провел с ними вечер, оставшийся навсегда в его сердце. Воспоминания о нем были для него приятнее, чем о триумфе на сцене.

После летнего перерыва 1908 года театр Метрополитен распахнул свои двери, начиная большой оперный сезон. Как никогда обширный репертуар включал тридцать итальянских опер и столько же немецких и французских.

Почти во всех итальянских операх пел Карузо, вот уже несколько лет занимавший в театре положение первого тенора. Он был в центре внимания всего музыкального мира.

Однажды вечером Карузо должен был заменить баритона в прологе к опере “Паяцы”. Как-то он уже пел вместо тенора Пагани, чтобы не сорвать спектакль в салернском театре Коммунале. На этот раз ему предстояло сделать то же самое, но в более ответственной партии. Карузо спокойно оделся, тщательно загримировался, вышел к рампе и пропел знаменитую арию, как настоящий баритон, вызвав общий восторг и восхищение зрителей, несмотря на меры предосторожности узнавших его по характерным голосовым приметам. После этого он спел свою партию тенора. Этот спектакль – незабываемая страница в летописи театра Метрополитен.

В другой раз он заменил немецкого тенора, заболевшего в середине спектакля. Положение было критическим и сложным даже для музыкального Карузо, который уже поужинал в веселой компании и успел осушить полбутылки вина. В это время к нему и обратился с горячей просьбой директор театра. Правда, в резерве у директора были другие теноры, но они нетвердо знали роль и боялись провалиться. Заболевший тенор, бывший неплохим актером, со своей стороны напрягал все силы и держался как настоящий вагнеровский герой до окончания акта. На большее у него не хватило бы сил. Вскоре приехал Карузо. Его с нетерпением ждали в дирекции. Карузо тут же направился в артистическую уборную. Вслед за ним вошли Гатти-Казацца и дирижер, с трудом дотянувший до конца акта. Оба они сразу заметили, что Карузо не только плотно поужинал, но и хорошо выпил. Крайне озабоченные, они обменялись беспокойными взглядами, говорившими, видимо: “Куда ему петь? Это будет провал!” С низко опущенной головой, бледные, они молча вышли из уборной Карузо, совершенно уверенные в близком фиаско. Один направился в кабинет, другой – в свою закулисную комнату в ожидании начала следующего акта.

Карузо тоже знал, на какой риск он идет. Но, бросая вызов судьбе, он скоро вышел из комнаты с дымящейся сигаретой в зубах, спокойный и невозмутимый, как Иоанн Креститель. Он решил петь, чего бы ему это ни стоило.

Карузо пропел оставшуюся часть оперы властно и непринужденно на удивление и восторг всем, кто был в курсе дела, под несмолкаемый гром аплодисментов публики.