Текст книги "Желание верить (сборник)"

Автор книги: Виталий Вавикин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

История тридцать шестая (Принадлежащие земле)

1

Нет. Она никогда не хотела быть богом. По крайней мере, не его реинкарнацией.

Вопрос: За что воюем? За что боремся?

Ответ: … Ответов никогда не было. Богиня не разговаривала с ней. Все слишком сложно, чтобы объяснять. Все слишком глупо, чтобы не пытаться удержать это в себе.

И никакого права на выбор.

2

Она выбралась за стены монастыря в свой четырнадцатый день рождения. Лучи утреннего солнца освещали ей путь, но не согревали тело. Снег. Белый. Холодный. Она шла по узким горным тропам, и сердце в груди бешено билось, предвкушая перемены. Что будет, когда она спустится вниз? Суждено ли ей увидеть зеленеющие поля и высокие лиственные деревья? Суждено ли увидеть мир без монастырей? Мир, где дома из стекла и железа подпирают небо, а реки не затянуты вечным льдом? Она осторожно запустила руки под теплый тулуп и трепетно прижала к груди красочный альманах. Сейчас он был для нее больше, чем бог. Больше чем все то, что ей предрекали с рождения.

3

– Нет! – выкрикнула она, осознав, что снова вернулась в монастырь. В памяти осталось лишь подножие горы, да удивленные крестьяне, падающие ниц перед спустившейся с вершины богиней. Не обращая на них внимания, она шла, любуюсь буйством жизни. Птицы щебетали, встречая ее пришествие. Ветер пригибал к земле высокие травы. Теплое солнце ласкало тело. И даже бабочки однодневки кружили вокруг нее, выражая свое приветствие… Такой она и была – бабочкой однодневкой. Хозяйкой жизни лишь при свете солнца, а ночью… Ночью богиня возвращала ее обратно в монастырь. Обессиленную, замерзшую, с изодранными коленями и отсутствием надежд…

4

Восемнадцатое день рождения. Бежать некуда. Надеяться не на что. Можно лишь тихо ненавидеть.

– Не бойся, – сказала она бритоголовому монаху, прижимая его руку к свое груди. – Я же богиня. Помнишь? Ты должен во всем подчиняться мне, – Монах задрожал, благоговейно закрывая глаза. – Не смей! – остановила она его. – Я хочу, чтобы ты смотрел! – шелковые одежды упали с ее плеч. Молодая грудь дерзко смотрела вверх набухшими сосками. Нет. Ее не возбуждал монах. Ее возбуждало собственное непокорство.

5

Молодой монах замуровал себя в пещере, оставив лишь небольшое отверстие, сквозь которое ему подавали пищу и забирали экскременты. Он предпочел отказаться от жизни, чем жить с чувством совершенного греха. Она стояла и смотрела на печать, закрывшую замурованный вход и знала, что печать эта была поставлена ее рукой. Монах не выйдет. Нет. Никогда не выйдет. Он проведет в пещере столько, сколько выдержит его бренное тело, а затем, когда еда, которую приносят ему будет не тронута в течении шести дней, его братья взломают замурованный вход и вынесут бездыханное тело. Они разрубят его и скормят диким животным. И может быть, она будет свидетелем этого или даже участником….

6

Крови больше не было, и очередной монах не лил раболепные слезы. И боль. Боль уже не подчиняла себе ее тело. Да и страх отступал. Она знала, что будет утром. Еще один монах покинет монастырь, предпочтя добровольное заточение. Но так ведь не может быть вечно. Когда-нибудь богине придется сдаться, иначе у нее не останется подданных. Иначе у нее не останется никого, кто будет поклоняться ей.

7

Наслаждение не может быть вечным. Так же, как месть рано или поздно теряет свой сладкий привкус. Она шла вдоль ряда замурованных в камне келий и пыталась вспомнить кто из этих добровольных узников был ее любовником. Пыталась вспомнить, вслушиваясь в кажущийся бесконечным стук молотков монахов, создающих новые места для заточения.

8

Утро. Первый любовник умер, и хищники лакомятся его телом. Чувства вернулись, и она увидела свои собственные руки залитые кровью.

– Это слишком жестоко, – сказала она богине в своем теле, но богиня не ответила. Лишь слезы скатились по грязным щекам. Соленые, замерзающие на морозе слезы.

9

Она бежала вниз. К подножию горы и дальше, в лес, в деревню. Бежала, не обращая внимания на поклоны и хвалебные речи крестьян. Бежала от самой себя. Бежала от своего непокорства. Бежала, зная, что утром снова проснется в монастыре. Неизбежно. Без шанса.

– Стой! – услышала она чей-то голос. Сильная рука сжала ее руку. Боль обожгла сустав. Она вскрикнула и упала на колени. – Извини, – сказал он, смущенно улыбаясь. Не монах и не крестьянин.

– Пообещай, что не замуруешь себя, – сказала она перед тем, как отдаться ему под пение птиц и шелест лиственных крон.

– С чего бы мне это делать?! – рассмеялся он. Она кивнула и впустила его в свое тело.

10

– Нет. Никто не причинит ему вреда! – ликовала она, спускаясь по снеженным тропам вниз, к подножию горы, к нему, к ее маленькой победе. Каждое утро. Каждый день. Влюбленная бабочка однодневка…

11

Ребенок заявил о себе в декабре, а в начале лета, у нее уже не осталось сил, на встречи с его отцом. Он ждал ее, но она не приходила. Смерть придет за ней, как только на свет появится новая жизнь. Новое тело для богини, в обмен старому и непокорному. Да. Она знала, что так все и будет. Боги принадлежат небу. Боги не знаю, что такое жизнь. Они лишь милуют и карают, а все остальное… Все остальное – это удел смертных. Как человеку никогда не понять жизнь бабочки, так и богам не понять жизнь людей. Они принадлежат небу. Мы принадлежим земле. И можно лишь надеяться, что так будет всегда. Надеяться, что небо и земля никогда не пересекутся. Не станут одним целым. Иначе…

Новорожденный ребенок плакал, словно зная, что это его единственный шанс отдать дань своей усопшей матери…

Часть вторая

История тридцать седьмая (Идея на жизнь)

1

«Идея», – думал Джеффри Каминг, поднимаясь на 142 этаж здания Парамаунт Пикчерс, где находился вверенный ему видео архив, и вспоминая девушку из вестибюля. «Должна быть идея. Идея, согласно которой можно любить. Не любить во имя любви, а любить, по тому, что у тебя есть идея. Бороться ради кого-то, прилагать усилия… Но все это не более чем идея. Как детская, глупая идея поймать птицу. Ребенок тянет руку, сжимает птенца в руке, но не знает, что ему делать дальше. Вот что такое идея. Так же и в любви. Добиться, получить, а потом отпустить, позволить улететь. Согласно идее. Твоей идеи. Ее идеи…».

Лифт остановился. Дверь открылась. В нос ударил резкий запах разрушающейся старой видео пленки. Пленки, на которой некогда жили тысячи лиц и судеб. Пленки, на которой некогда была жизнь. Сейчас же все это выглядело не более чем наскальными рисунками древних цивилизаций – конечно, их нужно хранить, но вот восхищаться… Джеффри перешагнул, через открытую коробку. Черная пленка из нее вываливалась. Кто-то из грузчиков, переносивших архив на последний этаж Парамаунт, был не особенно заботлив. Семидесяти миллиметровая пленка извивалась, ползла куда-то в темноту, прицепившись к ноге незадачливого грузчика. Там ее дорога и закончилась. Грузчик просто перерезал ее. Джеффри собрал останки пленки, убрал их обратно в защитный футляр, прочитал название «Титаник», попробовал воспользоваться картой, чтобы отыскать полку, на которой должен храниться фильм, но так и не смог. Никто не заботился здесь о порядке. Главное, что стеллажи стояли ровно и крепко, уходя в бесконечную даль. А вот то, что стоит на них – плевать. Он наудачу взял с полки первый попавший под руку футляр. Пленка была старая, но все еще пригодная для проектора. О последнем Джеффри информировался на курсах, когда готовился получить эту работу. Трехмерная копия выглядела, как настоящая. К ней даже можно было прикоснуться. Почувствовать ее механизмы, повернуть их. Холод железа, шероховатость ручки проектора, блеск линз. Набор нейронов проникал в мозг и вместе с ними Джеффри начинал испытывать те же чувства, которые испытывал работник в кинотеатре, заправляя в проектор пленку, готовясь к показу, а внизу сидела толпа людей. Может быть, среди них были далекие родственники, Джеффри не знал, кого в данной проекции использовали режиссеры, но запахи были ему знакомы. Кажется, такие же запахи были использованы на показе мастерской по ремонту тренажеров.

Информация клубится, поступает в мозг. Оживают органы чувств, оживают так, как запланировал режиссер фильма, сердце бьется сильнее и слабее, слезы текут из глаз или же на губах появляются улыбки, если по сценарию люди должны смеяться.

Джеффри вернул коробку на место. Осталась лишь та, что он нашел. Он отыскал лампу, попробовал прочитать этикетку, список актеров, имена сценаристов, продюсеров. Бумага съежилась, пожелтела, чернила выцвели. Говорят, в новом архиве ничего подобного никогда не случится. Как только проверка закончится, помещение будет запечатано, воздух выкачан. Джеффри остановился. Воспоминания ожили, перехватили дыхание. «От этих сценариев иногда можно сойти с ума!» – подумал он. Мозг работает, как приемник. Странно, но порой кажется, что половина чувств не настоящая, не реальная. Половина мыслей, убеждений.

Джеффри проверил по карте, где находится проектор в этом безбрежном море забытых, выброшенных из жизни фильмов. Клей и инструкция по ремонту поврежденной пленки лежали на столе рядом с проектором. Джеффри проверил последовательность кадров, убедился, что ни один из них не утерян, выждал необходимое время. Пленка склеилась прочно, и Джеффри потянулся к проектору.

Разобраться с конструкцией оказалось не так просто, но вскоре на белом экране стены замелькали картинки ожившего фильма. В прямом смысле картинки. Джеффри смотрел на них, но ничего не понимал. Не было чувств, которые приходили в мозг во время просмотра последних фильмов, не было ощущений, запахов…

Джеффри поспешил выключить проектор, но у него ничего не вышло. Электромотор продолжал крутить пленку, на стене бежала картинка, из динамиков доносились громкие звуки.

– Песня? – растерялся Джеффри. – Это что, действительно, песня?

Он взволновался, но скорее от того, что вообще смог уловить хоть пару никчемных нот. Проектор продолжал работать. Джеффри попытался спешно сдернуть с него одну из катушек с пленкой, порезался. Боль полоснула сознание. Кровь закапала на белый пол из порезанной ладони. Джеффри зажал левой рукой кисть, задержал дыхание. Нет. Кровь была настоящей. И боль. И… Он снова не поверил, что слышит песню. Теперь это был уже не только мотив, но и слова. Незнакомые слова. Чужие. Слова, которые не звучали в голове, становясь чем-то родным, но слова, которым еще только предстояло завоевать любовь или ненависть. Слова, которые не подчиняли волю, а давали ей право выбора. И персонажи на экране… Джеффри вдруг понял, что может любить или ненавидеть их по своему собственному выбору. Никаких заранее заготовленных образов и клише. Фильм начал притягивать, очаровывать. Хороший фильм? Плохой? Джеффри чувствовал, что все это теперь зависит от него. И песня. Песня оживляла, заставляла сердце биться сильнее. Он мог плакать или смеяться, и все это принадлежало ему, его жизни, а не тем, кто хочет, чтобы он плакал или смеялся.

Кровь из пореза продолжала течь. У ног Джеффри собралась уже густая бурая лужа, но он не замечал этого. Великий корабль шел ко дну. Умирали люди. Сотни людей, тысячи судеб. И где-то там, среди них была судьба главного героя. Его жизнь и смерть. Его отчаяние и надежда. Его любовь…

Джеффри всхлипнул, не сразу поняв, что плачет. Все было таким… таким… таким собственным! А крови под ногами становилось все больше и больше. Сначала пришла тошнота, затем смотреть на экран стало сложно. Но Джеффри дождался, когда начнутся титры…

2

Его выносили из архива на носилках. В вестибюле он увидел приглянувшуюся ему девушку. Она больше не была набором идей, о которых он думал, увидев ее впервые – идей, согласно которым можно любить. Нет. Теперь она была просто женщиной. Женщиной, которая нравилась ему, и он готов был любить ее без каких-либо идей и причин.

Джеффри, заворочался, пытаясь подняться. Желание подойти к девушке стало сильнее боли от порезов, сильнее страхов. Оно пьянило, заставляло двигаться, разрушая все, что было надиктовано прежде.

– Сайли! – позвал Джеффри девушку, прочитав ее имя на бэйдже. Она обернулась, наградила его удивленным взглядом. – Да все со мной нормально! – отмахнулся он от санитаров, подошел к девушке. – Не нужно, – предупредил он ее, – не ищи идей, не сейчас. – Джеффри протянул ей руку. Девушка не двинулась. – Все там! – сказал он, указывая взглядом вверх. – В архиве. – Он стоял, стараясь смотреть только на девушку, к остальному нужно было еще привыкнуть, остальное нужно было еще пересмотреть. Пересмотреть своими глазами. Весь мир. Всю вселенную.

3

– Так мы точно можем идти? – спрашивают санитары.

– Конечно. – Джеффри взял Сайли за руку. Она не боялась, смотрела на него, как на странный поворот сюжета, как на идею, которая вот-вот должна открыться ей. – Это здесь, – Джеффри подводит ее к лифту. Они поднимаются на 142 этаж. – Еще немного… – обещает Джеффри.

Бесконечные стеллажи путают и сбивают с толку, ненастоящие запахи, ненастоящие звуки, мысли, но лекарство есть. Прямо перед ними, здесь.

Джеффри включает старый проектор. Треск, на белом полотне изображение, из динамиков хриплый звук.

– И это все? – спрашивает Сайли.

– Подожди немного, – просит Джеффри.

Она ждет. Пять минут, полчаса.

– Я, пожалуй, пойду.

– Нет! – Джеффри режет ей ладонь ножом для ухода за пленкой. Сайли вскрикивает, меряет Джеффри удивленным взглядом. – Да ты на экран смотри! – говорит он.

– Мне больно… – начинает хныкать Сайли, видя, как кровь из пореза начинает капать на пол. – Мне страшно… – она еще что-то говорит, но голос ее уже тонет в звуках голосов актеров, музыке, танцев, клятв… Все это подхватывает и уносит куда-то прочь. Далеко-далеко, в страну, где нет иных творцов, кроме тебя самого…

4

– И что теперь? – тихо спрашивает Сайли, когда фильм заканчивается.

Они стоят у окна в дальней части архива и смотрят, как далеко внизу живет город.

– У тебя есть семья?

– Там, внизу. А у тебя?

– Тоже внизу.

Кто-то выключает в архиве свет. Но мир уже изменился. Мир стал другим.

– Если я теперь не смогу там, внизу… – спрашивает Сайли, не решаясь смотреть Джеффри в глаза. – Можно я тогда приду сюда, к тебе?

– Можно… Только… Только мне ведь тоже придется потом идти вниз.

– Тогда найди меня там.

– Или ты меня.

– Хорошо.

Они идут к лифту, зная, что как только архив останется позади, все кончится. Мир оживет, выбросит прошлое из их жизней, и нет смысла пытаться вернуть это, потому что тогда придется всю жизнь провести на 142 этаже архива Парамаунт, пока последние старые пленки окончательно ни придут в негодность.

История тридцать восьмая (Далекий остров)

1

Психоаналитик сказал: «Давай, Грэг, вернись к своим страхам! Встреться с ними лицом к лицу!».

– Чертов мозгоправ! – проворчал Грэг Бэлами, выбираясь на берег острова Мотиникус, штата Мэн.

Его встретили констебль и пара настороженных ребятишек, которые слышали о бейсболе в лучшем случае понаслышке. «Играть-то здесь негде – это точно», – думал Грэг, провожая уплывающий катер прощальным взглядом, затем вдруг понял, что мальчишки пришли посмотреть не на него – знаменитость, питчера. Они пришли посмотреть на катер. И, конечно, каждый из них в тайне мечтал, что когда-нибудь этот катер заберет отсюда и их. Заберет в настоящую жизнь.

2

В доме констебля было тепло, а на столе стоял скромный ужин на троих. Сам констебль был седым, впрочем, как и его жена. На стенах висели фотографии – воспоминания прошлого. Их дочь Фредерика сновала по дому. На вид ей было не больше двадцати, может быть чуть меньше. Одежда дерзкая, почти неприличная. Мать, которая провела на острове почти всю жизнь, бросала на нее косые взгляды. Отец притворялся, что ничего не видит.

– На острове, я смотрю, все без изменений, – неловко сказал Грэг. – Когда я уезжал, кажется, здесь жило пятьдесят два человека, а сейчас…

– Сейчас с тобой шестьдесят один, – констебль Хэнстридж, стиснул зубы, отметив, что под кофтой дочери нет лифчика. Соски набухли, проступили сквозь ткань.

– Так вы, значит, мистер Бэлами, играете за Янкиз? – спросила Фредерика, словно и, не замечая недовольства отца.

Лицо у нее было чистое, светлое. Волосы русые, глаза темные, томные. Впервые за вечер, Грэг заглянул в эти глаза. Что-то в них было знакомое.

– Говорят ты лучший подающий у них, – сказал как бы невзначай констебль.

Его жена что-то недовольно заворчала, прерывая разговор, затем предложила отправиться на кладбище к могилам родителей Грэга.

3

– А я ведь тебя хорошо помню, – сказала Фредерика, когда они шли по извилистой дороге. – Я всегда знала, что из тебя выйдет что-то стоящее!

– Вот как? – Грэг постарался на смотреть на нее.

– Ну, а ты?

– Что я?

– Думаешь, из меня тоже может что-то получиться?

– Я не знаю.

– А ты присмотрись, – Фредерика забежала вперед, начала не то кривляться, не то позировать. – Я, правда, похожа на нее?

– На кого?

– На девушку, с которой ты встречался до того, как сбежал отсюда. Как ее звали? – она остановилась, заглядывая Грэгу в глаза. – Ну, же. Ты знаешь.

– Анна.

– Точно. Анна, – Фредерика помрачнела. – Говорят, она была самой красивой на острове.

– Была.

– Думаешь, она тоже сбежала?

– Не знаю.

– Да ладно тебе! – Фредерика шагнула ему навстречу. У нее было свежее, теплое дыхание. – Что не так? Не захотел тащить за собой багаж? – она увидела, как Грэг вздрогнул, воспользовалась этим, обняла его за шею. – Хочешь встретиться с ней? Сейчас? Когда ты получил все, чего хотел? А?

– Что?

– Я могу тебе это устроить. Она сейчас с твоими родителями. Мы нашли ее через месяц, как ты уехал. Тело выбросило на скалы с западной стороны острова. Думаешь, это она из-за тебя? А? Или же ты сам хотел, чтобы так оно и было.

– Я просто хотел играть.

– И ни каких детей.

– Я просто мог играть. Должен был играть!

4

На кладбище было тихо, лишь ветер свистел, гуляя на открытом пространстве.

– Ну, что? Теперь полегчало? – спросила его Фредерика. Грэг не ответил. – Хочешь теперь посмотреть свой дом? – предложила Фредерика, взяла Грэга под руку и, не дожидаясь согласия, потянула его за собой.

Дом был низким, сплющенным, совсем не похожим на тот, который сохранился у Грэга в воспоминаниях.

– За ним никто не следит? – спросил Грэг. Фредерика пожала плечами.

– Проще новый построить, да и на их место никто не приехал, – на ее губах появилась игривая улыбка. – А вы с Анной здесь жили или же у вас было какое-нибудь тайное место?

– Я не помню.

– А ты попытайся, – Фредерика положила руки ему на грудь, запрокинула голову, вглядываясь в глаза.

– Что ты делаешь?

– Помогаю, – она расстегнула ему пуговицу на рубашке. – Ты ведь единственная знаменитость, которая была здесь за последние годы. Да еще местная знаменитость! – неожиданно Фредерика взяла его за руку, потянула в заросли. – Я помогу тебе вспомнить все! – пообещала она.

5

Старый дуб изогнулся. Толстая ветвь придавила железную крышу крошечного сарая. Грэг сорвал замок. Внутри была кровать, стол, стены обклеены постерами известных бейсболистов.

– Вы делали это здесь? Ты и Анна? – спросила Фредерика, садясь на кровать. – Жесткая.

Грэг оглядывался, не слышал ее слов. Воспоминания оживали, перешептывались. Далекие, теплые, нежные. Воспоминания, запахи, чувства…

Грэг даже не понял, как оказался с Фредерикой в кровати…

Она смотрела на него, прикрывая юную грудь краем старого одеяла, и щеки ее все еще заливал алый румянец, а где-то далеко звучал голос констебля.

Грэг вздрогнул, спешно поднялся на ноги, понял, что не одет, начал искать брюки. Открылась дверь. Проклятие застыло на губах отца Фредерики…

6

«Шестнадцать. Ей всего лишь шестнадцать», – думал Грэг, сидя в старой камере констебля – клетка за главным залом единственного магазина. Думал и не мог вспомнить совсем ничего. Фредерика улыбалась. Улыбалась, пока не вошел отец. Затем она плакала. Плакала, рассказывая такие вещи, которыми Грэг никогда не занимался даже с теми женщинами, которым платил за это деньги.

– А как же мы? – спрашивала его, словно издеваясь, Анна Холст, приходя из прошлого, долетая из прошлого, теплого, страстного.

– Тогда мы вместе этого хотели. Тогда молодость заставляла экспериментировать, – говорил ей Грэг, а констебль Хэнстридж сидел на стуле возле клетки и мерил лучшего питчера Нью-Йорка ненавидящим взглядом.

7

Отчет местного доктора Бентона был сдержан и каждый взгляд, который он бросал в сторону Грэга, словно говорил, что все это только для убитого горем отца девочки, на самом деле все намного хуже. Грэгу даже показалось, что сейчас, скорее всего, уже собирают катер, чтобы отправить Фредерику на материк в больницу, спасти ее, вернуть к жизни, но следом за доктором она пришла сама. Синяков на ней не было. На щеках румянец. Она ничего не говорила, лишь изредка улыбалась, словно попала на самое популярное телешоу. Несколько раз Грэг пытался заговорить с ней, но так и не решился. Затем пришел ее брат – Курт Хэнстридж, и Фредерика неожиданно закатила беззвучный скандал трагедии всей своей жизни. Курт вывел ее из магазина, вернулся. Он не хотел разговаривать, а Грэг был уверен, что нет смысла оправдываться. Он даже не мог обижаться на Фредерику, ведь когда-то сам готов был на все, лишь бы выбраться отсюда, лишь бы получить шанс.