Текст книги "Пришествие цивилизации (сборник)"

Автор книги: Виталий Забирко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Достаю у хмыреныша последнюю пачку капусты. Гляжу на пол. Приличная сумма получилась.

– Да, хорошо посидели, – говорю. – Зато весело, правда? И будет что вспомнить. А теперь можно и по домам – улюлю, баиньки.

Они было направляются к двери, но я их останавливаю. Знаю я их хмыриную натуру. Небось на лестничной клетке еще пара хмырей ошивается, меня поджидает – иначе, чего бы здесь эти так спокойненько пиво, цедили?

– Парадное у нас закрыто, так что прошу сюда. И распахиваю окно.

– Третий этаж… – балдеет хмырь.

– Ныряй. Тут не глубоко, – предлагаю ему дулом бластера.

Хмырь, кряхтя, влезает на подоконник и сигает вниз. Слышится глухой удар. Жаль, что там земля, а не мостовая.

– Должок с меня за пиво, – говорю хмыренышу и сую ему в карман пятак. – Это тебе на трамвай.

И выпроваживаю его вслед за хмырем. Затем закрываю окно и развязываю Старикашку. Сердце у него колотится, глаза на лоб вылезли, сам дрожит весь и сказать ничего не может. Вскрываю ему банку пива, хмыриным ножом нарезаю хлеб и докторскую колбасу.

Выпил он пива, поел. Вижу, лицо розовеет, в глазах живой блеск появляется.

– Оклемался? – спрашиваю.

Кивает головой. Не совсем видно, да размусоливать с ним некогда. Того и гляди, хмыри снова появятся, но уже не вдвоем, а десятком целым, как возле рынка.

– Домой тебе пора, – говорю ему, – в свою реальность.

Он еще быстрее кивает.

– А вы мне грифель вернете? – с надеждой спрашивает.

– Нет, – отрезаю я. – Ты моей рукой дверь в свой мир нарисуешь – и дуй.

– Не могу я без грифеля вернуться, – лепечет Старикаш и чуть не плачет. – Мне его сдать нужно…

– А нашим мальчикам-каннибальчикам на стол в виде жаркого попасть не хочешь? – вкрадчиво спрашиваю я. – Или с хмырями еще раз повстречаться? Они ведь в следующий раз покруче себя вести будут.

– Нет! – трясется он.

– Тогда давай, рисуй.

Задумался он. И так ему блин, и так. Вижу, выбирает, какой же блин лучше. Уже прогресс – раньше он об этом и говорить не хотел. Видно, хорошо его хмыри прижали!

Подумал он, вздохнул горестно и голову понурил.

– А вы за мной следом не пойдете? – спрашивает.

«Уломал-таки!» – радостно думаю я и тут уже сам задумываюсь.

Чистенький мир, видно, у него. Может, получше мечты моей золотой шестьдесят первого года.

– Не хочешь? – спрашиваю.

Краснеет он, глазки прячет и головой отрицательно мотает.

– Слово даю, – обещаю я, – что двери за тобой сотру.

Поверил он мне. Всегда он мне верит. Аж противно. Ведь ни разу я слово свое не сдержал.

Но и он не дурак оказался. Дверь моей рукой нарисовал, но с наборным замком.

– Может, отдадите все-таки грифель? – спрашивает он на прощание.

– Нет. Я ведь тоже жить хочу.

– Тогда, пожалуйста, отвернитесь, – просит он, а сам опять конфузливо краснеет, что девица нецелованная. Стыдно ему, что шифр тайком за чужой спиной набирать будет.

Пожимаю плечами и отворачиваюсь.

Старикашка замком застрекотал, набирая нужное слово, а затем дверь вдруг хлопнула, но стрекотание осталось.

– Уже? – спрашиваю.

Молчание.

Оборачиваюсь и вижу, что Старикашка исчез, а буквы в замке крутятся, слово заветное шифруя. Вот те раз! Ни «прощай», ни какого другого последнего слова Старикашка мне не сказал.

Горько мне стало. И обидно. Столько вместе прожили, а он ушел и не попрощался. Первый раз я ему дал искреннее обещание, и первый раз он мне не поверил.

Проклятый червячок совестливости вновь зашевелился в душе, подтолкнул меня к стене. Но я пересилил себя и, повернув голову, посмотрел в окно. За стеклом клубился туман. … И я стер дверь в Старикашкин мир. Сдержал слово.

«Какой туман? Почему туман? Откуда?! – забилась мысль, отслоившаяся от моего сознания.

Я подошел к окну и выглянул. Ясный осенний вечер. Привычный вид развалин обветшалой многоэтажки напротив, внизу – загаженная мусором пустынная асфальтовая улица с мощенными потрескавшимися бетонными плитами тротуара.

«Стоп! – взорвалась отслоившаяся мысль. – Какие еще мощеные тротуары? Под окнами ведь все Перекопано было!»

Я подошел к окну и выглянул. Ясный осенний вечер. Привычный вид развалин обветшалой многоэтажки напротив, а под окном – старые брустверы окопов, остав-1внные в агонии городской службой канализации лет десять назад. А вот и следы падения тел хмыря с хмыренышем.

«Так вот в чем дело! – ожило во мне второе, параллельное сознание. – Вот почему все время был день, а стоило мне засомневаться, как пали сумерки! Вот почему туман за окном». Тут бы мне встряхнуться, да заорать благим матом, но тело и первое сознание не слушаются, поступают по своему.

Сел я на кирпич, на рюкзак посмотрел. Пожрать, что ли? Полез за сыром и наткнулся на пакет с одеялом. Тьфу ты, черт! Я ведь ему, Старикашке, выменивал, чтобы он на голом полу не простудился…

«Значит, прав был Старикашка, когда обозвал меня персонажем, – закипел я. – Значит, и мой мир ирреален…»

Я словно раздвоился: продолжал жить в своем мире, двигаться, думать, но одновременно жило и второе, параллельное сознание, анализируя мои мысли и поступки.

«Значит, сидит где-то в своем реальном мире Автор, щелкает клавишами машинки, и каждый удар по клавишам дергает ниточки, к которым привязана марионетка Игорь Викторович. Вот почему так трудно было повернуть голову, чтобы увидеть за окном светящийся туман. И вот почему моя жизнь столь динамична и насыщена, будто по нотам расписана!»

Есть расхотелось. Я встал, бесцельно прошелся по комнате… и застыл на месте.

«Парень! – вдруг подумал я. – Ты ведь свободен! Путь в твои Палестины, рай социалистический, открыт. Старикашку-то ты спровадил!»

На радостях я пнул рюкзак ногой и бросился было к входным дверям, чтобы сразу уйти в задверный мир, но рассудительность одержала верх. Негоже такому харчу пропадать. Да и одеяло там пригодится. Тем более, что эсэсэсэровской капусты у меня почти не осталось.

Я быстренько загрузил в рюкзак трофейное хмыриное пиво, взвалил его на плечи и только тогда направился к двери. У двери я долго приводил возбужденные мысли в порядок, вызывая в памяти кабинку общественного сортира на железнодорожном вокзале. Наконец настроился и протянул руку, чтобы толкнуть дверь. Только бы в кабинке никого не оказалось! А, впрочем, плевать!

«Так тебя Автор и отпустит!» – съехидничало параллельное сознание.

Но прикоснуться к двери не успел. Она сама открылась. Точнее, упала на меня, выломанная из стены вместе с филенкой. И, пока я барахтался под дверью, в лицо мне ударила струя аэрозоля из газового баллончика.

Кто-то наотмашь вмазал мне по морде, а затем сунул под нос пузырек с аммиаком. Я замотал головой, открыл глаза и блеванул на приводившего меня в чувство хмыря.

– Мать твою! – заорал хмырь, отпрыгивая.

Голова трещала, как на следующий день после полуведра самогона, в ушах шипело, глаза застилал туман. Кто-то опять сунул мне под нос пузырек с аммиаком.

– Убери, а то и тебя облюю! – заорал я.

– Дайте ему водки, – сказали из тумана.

Перед лицом возник стакан. Я схватил его обеими руками и опрокинул в себя. Передернуло меня, как от трехсот восьмидесяти вольт. Но полегчало. В ушах перестало шипеть, головная боль начала утихать, в глазах прояснилось.

И увидел я, что сижу, скрючившись, на стуле посреди большой комнаты, сплошь коврами увешанной и устеленной. Передо мной стоит стол громадный, весь резной, в завитушках с позолотой, а на нем – часы каминные, бластер и всякий хлам из моих карманов. И грифель заветный там тоже валяется. А за столом сидит хмырище необъятных размеров и смотрит на меня исподлобья.

– Очухался? – лениво разлепляет он губы и сует в них сигару. Пальцы у него, что сардельки вареные, и все в перстнях. И костюмчик на нем с нуля, как от Кардена.

Сел я поудобнее, огляделся. За моей спиной пяток хмырей стоит, один платком с себя мою блевотину счищает.

«Да, влип, – думаю. – Отсюда не смоешься – это тебе не в развалинах. Таки-достали они меня…»

– Костюмчик-то синтетисеский? – спрашиваю хмыря облеванного.

– Ну? – рычит он.

– Тогда пятна останутся, – злорадствую. – У меня кислотность повышенная…

– Бум-м! – звенит в ухе, и я слетаю от затрещины на пол. Один из хмырей подхватывает меня и снова усаживает на стул.

– Ты, парниша, мне говори, – лениво цедит слова хмырище и выпускает на меня облако дыма. – Мне свои сказки сказывай…

– Какие сказки? – изумляюсь я.

– Бум-м! – звенит в другом ухе, и меня сновь водружают на стул.

«Так, пожалуй, и мозги вышибить могут», – думаю себе.

– Все скажу, – соглашаюсь вслух. – Только велите по ушам не бить. А то звенит сильно – вопросов не слышно.

– Так-то лучше, парниша, – кривит губы хмырище. – Я так понимаю, что ты не знаешь, почему часы идут без механизма, а бластер стреляет без заряда?

– Не знаю, – соглашаюсь я и на всякий случай втягиваю голову в плечи. Но оплеухи не следует.

– Знаю, парниша, что не знаешь, – благостно кивает хмырище. – Но где ты эти вещи взял, надеюсь, помнишь?

Задумываюсь я. На кого они работают: на государственную машину, или на себя? Что им врать-то?

– Бу-бум! – в обеих ушах. Подпрыгиваю на стуле, но не падаю, так как оплеухи с двух сторон уравновешивают друг друга.

«Ну, Автор! – ожило параллельное сознание. – Ну, погоди!

– Помню, помню! – кричу.

– Так поведай нам, парниша! – радушно разводит руками хмырище. – Мы внемлем тебе.

– Понимаю, что деваться некуда. Изувечат, а все равно узнают. Если уж и прикончат, так хоть мучить не будут. И потом, что я, Родину продаю? Да и можно ли назвать мой мир Родиной?

И я начинаю обстоятельно выкладывать хмырище все до копеечки. Выкладываю, а сам гадаю и никак не вшурупаю: частная у них хмыриная лавочка, или правительственная? Логово вроде бы частное. Да и замашки мафиозные… Или наоборот?

– Все? – спрашивает хмырище с ухмылкой, когда я заканчиваю. И вижу я, что верит он мне.

– Все.

– Тр-рах! – летят искры из глаз и я опрокидываюсь вместе со стулом.

«А не один хрен тебе, на кого они работают?» – проносится в голове.

– А Старикашка, значит, ушел в свой мир и грифель унес, – говорит хмырище, когда меня поднимают и ставят на место вместе со стулом. – Так, парниша?

– Нет! – ору я. – Грифель-то вон, на столе перед вами лежит!

Изумляется тут хмырище неподдельно. Взглядом окидывает хлам мой карманный, что ему на стол вывернули, и извлекает из него грифель.

– Этот?

– Ага.

Разглядывает его хмырище, щупает со всех сторон, острие пальцем пробует – не оружие ли? Затем по бумаге черту проводит.

– Так в чем дело, парниша? – говорит мне с усмешечкой. – Нарисуй нам двери в копи царя Соломона.

И бросает мне грифель. Чувствую, как тут же мне под ребра пукалки упираются – вдруг грифель стреляет чем-нибудь. Нет, частники все-таки. Госсектор так себя не ведет.

Оглядываюсь я.

– Стену хоть оголите, – говорю, – не на коврах же рисовать.

– Хмырище только бровью повел, как один из хмырей к стене подскочил и ковер с нее сорвал.

Подхожу к стене и начинаю двери рисовать. Крепкие, дубовые, двухстворчатые. Хмырище рядом стоит. А я рисую и думаю, как Сусанин, куда же мне их завести, чтобы самому живым выйти?

– Копи царя Соломона не обещаю, – говорю. – Это не от меня зависит. Как повезет.

Вру, конечно. Раньше, действительно, наобум ходил. Да Старикашка надоумил, как попасть туда, куда хочешь, когда объяснял, как троглодитов назад в пещеру вернуть…

Все, придумал! Хоть вы, хмыри, и частники вроде, но жилка государственной муштры в вас хорошо сидит. Ишь вышколенные какие – самая дорога вам в страну Сильной Личности. Под его знамена, так сказать.

– Готово, – говорю.

Хмырище недоверчиво ухмыляется.

– Готово, говоришь? Так открывай!

Но сам на всякий случай меня под руку хапает.

«Ну, – думаю, – только бы получилось!»

Берусь я за ручку и открываю. За дверьми туман белый клубится.

Морда хмырищи вытянулась, рука, как клещи, в предплечье вцепилась.

– Не соврал… – цедит.

А глаза у него, что бельма белые. Не зря, значит, над хмырями хмырь. Только головой мотнул, как ему в руку кто-то мой бластер сунул.

– Пошли… – хрипит он и вместе со мной в туман шагает.

Зал – огромный. Пол – паркетный. Окна – высокие, стрельчатые. Светло. Безукоризненно чисто. В глубине зала – стол двухтумбовый. За ним – лик знакомый. Во френче. Волосы набок зализаны, усы мушкой. В руке трубка раскуренная. Вождь.

Видит он нас, и глаза что буравчики делаются. И начинает он медленно, грозно вставать.

Оглядываюсь назад. На хмырищу и на хмырей, что за нами в дверь пролезли. Узнали они вождя. Стоят оцепеневши, все оштукатуренные. У хмырищи рука сама собой разжимается, и бластер на пол падает.

Так я выхожу вперед и говорю:

– Адольф Виссарионович, с просьбой мы к вам. Разброд у нас в стране полный. Может, вы порядок наведете? Я вам и дверь нарисую…

Гляжу, застыли все, как в немой сцене. Ну, хмыри, понятно, обалдели, но и вождь застыл в полусогнутом виде с буравчиками глаз своих. Будто прострел у него – никак распрямиться не может. И сам я, чувствую, окаменел с дурацкой улыбкой на лице. Одним словом, картина «Не ждали». «Ага, – думаю, – Автор повесть закончил, точку поставил. Небось спину от пишущей машинки распрямляет, да довольно потягивается. Шампанское сейчас раскупоривать будем, да свою писанину полировать начнет».

С трудом выдираюсь из полотна авторской картины, поднимаю с пола бластер. Затем подхожу к стене и рисую дверь. Представляю, как автор в своем кабинете смакует шампанское и любовно перечитывает последние строчки. «Ай да молодец, Автор! Ай да шельмец – какой мир гадкий сотворил!»

Я те покажу молодца-шельмеца!

Заканчиваю рисовать и так это аккуратно, костяшками пальцев, стучу.

– Да-да? – слышу изумленный возглас. Тогда я беру бластер на изготовку, распахиваю дверь и шагаю в белесый туман.

ПОБЕГ

В последнее время Кирилл стал плохо спать. Вечером, когда их привозили из Головомойки, когда голова раскалывалась, разламывалась, разваливалась от сверлящей мозг боли, он, с трудом пересиливая тошноту, выхлебывал бачок слизистой похлебки, шатаясь от усталости, выстаивал вечернюю поверку, затем добирался до барака, валился на свое место и мгновенно засыпал. Но уже под утро, еще затемно, собственно, еще ночью, он просыпался и до самого подъема, неподвижно, без сна, лежа на поросших грубой древошерстью нарах, мечтал о куреве. Он перебирал в уме все марки сигарет, которые ему доводилось курить: от легких болгарских, ароматизированных и витаминизированных, с традиционным фильтром, до контрабандных турецких с голубым табаком, с кашлем затягивался деревенским самосадом-горлодером и даже опускался в самую глубь воспоминаний, в детство, когда они вдвоем с дружком Вихулой забирались в дальние уголки виноградников и тайком от всех, а главным образом прячась от сторожа – деда Хрона, курили сухие виноградные листья. Сейчас бы он курил любые – дубовые, кленовые, любой лиственный эрзац, но здесь, в лагере, не росло ничего, кроме деревьев-бараков, а о листьях редкого местного лесочка, начинавшегося сразу же за усатой оградой, можно было только мечтать.

Он перевернулся на другой бок – раздразнил себя, даже засосало под ложечкой – и, уставившись в сереющую предрассветную мглу, постарался не думать, забыть, выбросить из головы все о сигаретах, папиросах, сигарах, трубках, мундштуках, самокрутках, листовом и нарезном табаке, заядлых и посредственных курильщиках… вплоть до последней затяжки, последнего глотка крепкого сизого табачного дыма. Энтони никогда не курил, в его время не курили – он здесь давно, девять лет, «старичок», старожил местный, можно сказать, обычно в лагере больше семи лет никто не протягивает;

Нанон забыла, что такое курить… и Портиш тоже, а Михась, как сам говорил, так вообще не брал в рот этой отравы, и Лара не пробовала… Ну а пины, так те совсем не знают, что это такое, даже не нюхали табаку… Да и откуда им знать, что это такое?! Да и сам ты, Кирилл, давно перегорел, перетерпел, забыл о нем и вдруг – на тебе! – вспомнил, всплыло в памяти, засосало, разбередило душу… Он застонал и судорожно вцепился в деревянную шерсть нар. Боже, не думать, только не думать, выдавить из себя, пересилить!.. Клещами впивается и сосет, сосет, накатывается тошным клубком темноты, началом сумасшествия, «пляской святого Витта»… Когда всех в очередной раз привезут из Головомойки и все вылезут из драйгера как люди, как пины, живые, пусть шатаясь от ноющей пустоты в голове, с прочищенными, опустошенными мозгами, ты, лично ты – Кирилл Надев! – с выпученными, налитыми кровью глазами грянешься с борта на твердый, серый, со скрипящей, как тальк, пылью плац и начнешь по g нему кататься, судорожно извиваясь, завязываясь в узлы, и выть, выть по-звериному сквозь бешеную пену, хлопьями летящую изо рта… А все будут молча стоять вокруг тебя неподвижным скорбным кругом: худые, изможденные, с потухшими пустыми глазами – небритые серые мужчины, ссохшиеся корявые женщины и пучеглазые пины. И никто не поможет тебе, не схватит, не скрутит, не надает пощечин – очнись! – потому что это бесполезно, ни к чему, уже пробовали… А затем подоспеет смерж, эта падаль, этот слизняк, полупрозрачная манная каша, разгонит всех и направит на тебя леденящее душу жерло василиска. И только тогда ты наконец замрешь – навсегда! – закостенеешь скрюченной статуей, монументом боли – вечным проклятием смержам, лагерю. Головомойке…

Сигнал подъема, болью взрываясь в голове, сорвал его с нар, швырнул на пол еще дурного, всего в холодном поту и погнал на плац. С верхнего яруса нар, постанывая и всхлипывая, сыпались пины, с нижнего, крича от боли и отчаянно кляня все на свете, вскакивали люди, и все вместе бурлящей толпой муравейника выносились из барака.

Уже рассвело. Рыжий холодный туман, ночью окутывавший лагерь, последней дымкой уползал сквозь усатую ограду в лес. Деревья-бараки, выращенные правильными рядами на территории лагеря, резко очерчивались мокрыми и черными от росы боками.

Все выстраивались в две шеренги – люди, пины – лицом друг к другу, согласно номерам: четный – пин, нечетный – человек. Стояли молча, зябко ежась, переминаясь с ноги на ногу. Большинство тоскливо смотрело, как последние клочки гумана беспрепятственно просачиваются сквозь ограду.

Поверка началась с восемнадцатого, углового барака. Учетчик-смерж неторопливо полз между шеренгами, часто останавливался, дрожа мутным белесым холодцом, затем снова катился дальше. Он распустил восемнадцатый барак, семнадцатый, шестнадцатый зачем-то оставил стоять, пятнадцатый тоже отпустил и, наконец, подобрался к четырнадцатому, крайнему на этой линии.

«Слякоть ты вонючая, – кипятился Кирилл. – Ползешь, выбираешь, оцениваешь… А мы стой и не шевелись, вытянись в струнку и молчи, как в рот воды… Жди, пока ты сосчитаешь и соизволишь распустить всех, а то еще и оставишь стоять, как шестнадцатый барак».

Смерж медленно продефилировал вдоль строя, подкатил к Портишу и остановился. Портиш вытянулся как новобранец, затаил дыхание – ну, чего встал, чего тебе от меня надо? – а смерж тихонько подрагивал, под прозрачной оболочкой варилась манная каша, набухала и, наконец, лопнула воздушным пузырем. Портиш судорожно вздохнул, из глаз покатились слезы. Он еще сильнее вытянулся и застыл. Смерж удовлетворенно заурчал, как пустым желудком, и покатился дальше. По шеренге распространилась слезоточивая вонь.

«Ах ты, дрянь! Клозет, сортир ходячий! – сцепил зубы Кирилл. – Ничего, придет время, мы с тобой за все, за все посчитаемся! Дай только случай!»

Смерж дополз до конца строя и остановился. Затем собрался в шар, и по его поверхности кольцами заструились радужные бензиновые разводы. Строй пошатнулся, словно от удара взрывной волны, кое-кто застонал. В головы ударила тупая, ноющая боль, и тотчас по лагерю далеким эхом прокатился низкий, без всяких интонаций, Голос.

– Четырнадцатый барак. Тридцать седьмого нет. Где? Где?

В строю зашевелились, приглушенно заговорили.

– Тридцать седьмой… Нечет. Нечетный. Человек. Кого нет? Кого? Лариша… Кого? Лариша нет! Куда его черти унесли? Стоять теперь часа три, как шестнадцатому, еще и жрать не дадут… Голову откручу, сволочи!

Голос назвал наобум несколько нечетных номеров, и они бросились искать. Собственно, все было ясно. Искать Лариша было бесполезно. Его не было. Его просто уже не могло быть. Никто не мог сопротивляться зову утренней поверки. По крайней мере из живых.

Болван, молодой, зелень буйная, тоже мне, нашел выход. Всего полгода в лагере, а уже умнее всех – вот, мол, я какой, не вы все, не вам всем чета, не хлюпик какой-нибудь… Вы тут как хотите, сгнивайте заживо, сушите себе мозги в Головомойке, хлебайте грибную слизистую бурду, вытягивайтесь строем перед смержами, пусть они высасывают ваш разум, ваши мысли… А я не могу так. Не хочу. Не желаю! Я… пошел. И бац себя самодельной бритвой по венам. Или по горлу. Или как-нибудь еще… Только ты, болван, поросль зеленая, не уйдешь ты так ни от кого, никто так еще не уходил, ни один. А пробовали… Но пока в тебе есть искра сознания, пока хоть что-то можно высосать из твоей головы, пока ты способен читать и думать и не осталась от тебя только пустая безмозглая шелуха, не отпустят тебя смержи просто так, за здорово живешь, ни в какую не отпустят! Восстановят как миленького, как новенького, будто мать родила, без царапинки, без заусеницы, свеженького, как огурчик… И запрут в Головомойку суток на двое для профилактики. И выйдешь ты оттуда как шелковый, тише воды ниже травы, высосанный, выпотрошенный, уже не человек, а ошметки человеческие. Полуидиот. Как Копье, как Васин. И уже не захочешь себе резать ни вены, ни горло…

Лариша нашли за бараком. Бенц и Энтони вынули его из петли и, подхватив под мышки, поволокли между шеренгами. Они неуклюже семенили, шли не в ногу, и распухшая багрово-синяя голова Лариша раскачивалась из стороны в сторону на вытянувшейся шее, поочередно кивая то пину, то человеку.

Подкатил малый белый драйгер, и Лариша взгромоздили на верхнюю платформу. Водитель-смерж повертелся в седле, развернул драйгер и неторопливо тронул его на Слепую дорогу. Машина медленно поползла по земле, переваливаясь на ухабах, и труп Лариша заерзал по платформе, качая остающимся большими плоскими ступнями ног.

«Вот и все», – тоскливо подумал Кирилл. Драйгер подкатил к воротам, приостановившись, подождал, пока они распахнутся, и, с места резко увеличив скорость, погнал по дороге к Головомойке, подняв тучи пыли. Тело Лариша запрыгало по платформе, как большая тряпичная кукла, и в лагерь донеслось гулкое грохотанье листового железа. Вот и все… Драйгер въехал в рощу и скрылся с глаз. Тарахтенье мотора и грохот железа стали глуше и на тон ниже. Кирилл прикрыл глаза. Прощай…

Кто-то толкнул его в бок, он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Рядом стоял Портиш и внимательно, чуть снизу из-под мохнатых бровей смотрел на него.

– Чего надо? – окрысился Кирилл.

Портиш удивленно выпучил свои и без того навыкате глаза, задержался взглядом на лице Кирилла, затем увел глаза в сторону.

– Чего, чего… Стоишь, как истукан, – сказал он. – И глаза закрыл. Уж я чо подумал…

Кирилл хотел огрызнуться, но тут увидел, что на плацу стоят только они вдвоем. Он растерянно огляделся. Не было даже шестнадцатого барака, оставленного смержем за какую-то провинность. И четырнадцатого барака тоже не было… Под землю они провалились, что ли? Он посмотрел на Портиша.

– Где все? – хрипло спросил он.

Портиш подозрительно покосился на Кирилла.

– Что – где?

– Ну все. Лагерь где весь?

Портиш наконец понял.

– Спал ты, что ли? – Он зло сплюнул в пыль. – Отпустил учетчик всех. Как подарочек преподнес…

Он ожесточенно заскреб свою буйную бороду, затем, собрав ее в кулак, немилосердно дернул и, охнув, удовлетворенно зашипел. То ли от боли, то ли от удовольствия.

– Все равно ж гад припомнит нам этот подарочек! Не на плацу, так в Головомойке или в самом бараке…

Портиш опек Кирилла взглядом, словно это он был учетчиком-смержем, и вдруг заорал:

– Ну, чего стоишь, блястки выпялил?! Идем! Скоро жрать давать будут…

Кирилл тоскливо посмотрел в сторону ворот. Провалы в памяти – это плохо. Первый предвестник «пляски святого Витта»… Со Слепой дороги, издалека, уже только чуть слышно долетало буханье стальных листов платформы. Значит, никто тебя, кроме меня, не провожал: Никто. Все разбежались… Он тяжело вздохнул и зашагал вслед за сильно косолапящим Портишем. Хоть бы меня в свое время кто-нибудь вот так же проводил взглядом…

Солнце поднялось над лесом и стало слегка припекать. Последние клочки тумана исчезли, высохли намоченные росой стены деревьев-бараков, их окна и двери начали постепенно зарастать, чтобы вечером, когда все вернутся из Головомойки, вновь открыться и принять в вонючее логово на жесткие насесты нар усталые, измученные тела.

За бараком, на странном, словно обрезки белоснежного пенопласта, мхе сидело несколько человек и пинов. Безрадостное это было зрелище. Унылое. Пины забились в куцую тень барака и о чем-то приглушенно пересвистывались. Люди же понуро молчали. Кто сидел на корточках, кто полулежал, облокотясь на руку. Словно ждали чего-то. Спрашивается, чего можно ждать? Разве что утреннюю баланду…

На Портиша с Кириллом никто не обратил внимания, только Пыхчик бросил косой взгляд, когда разбитые всмятку ботинки Кирилла остановились возле его лица.

– Ну? – сказал Кирилл.

Пыхчик молча подвинулся.

Кирилл поднагреб мха под стену барака и сел. Портиш опустился рядом на колени, пошарил у себя за пазухой и достал тряпичный сверток.

– Сыграем? – предложил он, заглядывая в глаза Кириллу. В тряпице затарахтели костяные фишки.

Кирилл отрицательно покачал головой, прислонился спиной к стене барака и прикрыл глаза.

– Ну, во! А чо я тебя звал?

Кирилл только пожал плечами. Хотелось прилечь и подремать, но вытянуться было негде – с правой стороны лежал Пыхчик, а слева сидели Михась с Ларой. Лара уткнулась Михасю в плечо, в ветхую куртку и плакала. Он успокаивающе гладил ее по спине.

– Ребеночка хочу, – всхлипывала она. – Слышишь, хочу! Маленького, кричащего… Я родить хочу!

Кирилл поморщился. Опять завела! По три раза на дню… Портиш фыркнул.

– Бабе что надо? – рассудительно произнес он. – Бабе мужика крепкого надо.

Лара встрепенулась и впилась в Портиша опухшими от слез глазами.

– Ты, пенек кривоногий! – с ненавистью крикнула она ему в лицо. – Это кто – ты мужик крепкий?!

Она вскочила на ноги, Михась хотел ее удержать, но она его оттолкнула.

– Мужики! – крикнула она. – Знаю я всех вас! Все вы одинаковы!

Михась поднялся, взял ее за плечи.

– Да пусти ты меня! – она снова попыталась отпихнуть его. – Глаза б мои вас не видели! Мужики! Тоже мне!.. Вам что надо? – Она наклонилась над Портишем. – Вам только одно и надо – и довольно! Тьфу на вас!

Плевок застрял у Портиша в бороде, глаза у него налились кровью, он вскочил.

– Ты что, баба, сдурела?!.

Может, он и ударил бы, но тут из-за барака вынырнула сухопарая фигура Льоша в пестрой, переливающейся всеми Цветами радуги неснашиваемой куртке, смотревшейся в сравнении с тряпьем остальных лагерников откровенно вызывающе и являющейся не только отличительной приметой Льоша, по которой его узнавали издалека, но также и предметом зависти большинства. Льош мгновенно оценил обстановку и положил руку на плечо Портиша.

– Докатились, – сдержанно сказал он. – Уже бросаемся друг на друга, как звери…

Он сильнее надавил на плечо Портиша.

– Сядь.

– А я что, – забубнил Портиш и поспешно опустился на землю. – Я ведь ничего… Она все. Сказать, право, нельзя…

Лара снова уткнулась в плечо Михасю и, давясь слезами, что-то пытаясь сказать хрипящим, сорванным голосом, зарыдала.

– Ну что ты, что ты, – принялся утешать ее Михась, одной рукой гладя по волосам, а другой легонько похлопывая по спине.

Льош отстранил Михася, взял лицо Лары в ладони и стал массировать ей виски. Через мгновение спазм отпустил ее горло, руки безвольно, плетьми, повисли вдоль тела – она теперь только еле слышно всхлипывала, а затем и вовсе затихла.

– Вот и все, – пробурчал Портиш. – А шуму-то, шуму…

Корявыми пальцами он принялся как гребенкой вычесывать плевок из бороды.

– Да, шуму действительно многовато, – вздохнул Льош и передал Лару в руки Михасю.

– Посиди с ней немного, пока успокоится.

– А то, что она хочет ребенка, – проговорил он уже Портишу, – даже здесь, в этих условиях, не смешно и не предрассудительно. Произвести на свет нового человека никогда не было смешно. И родить его – не только высшее и прекраснейшее предназначение женщины, но и огромнейшее счастье.

– Особенно здесь, – желчно подхватил Кирилл. – Смержам на потеху…

Льош грустно посмотрел на Кирилла.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имел в виду, – тихо, глядя в глаза Кириллу, сказал он. Затем перешагнул через вытянутые ноги Пыхчика и направился к пинам.

Пины прекратили пересвист и выжидательно повернули к нему головы.

– Привет честной компании! – шутливо поздоровался Льош и присел рядом с пинами на корточки. Ослиные уши пинов доброжелательно зашевелились. – Здравствуй, Василек, – персонально поздоровался Льош с крайним из пинов и что-то быстро просвистел ему.

Пин внимательно склонил голову и вдруг, подпрыгнув, вскочил на короткие десятисантиметровые лапки и закачался на них. Льош выжидательно замолчал.

– Не знаю, – наконец сказал Василек патефонно-хриплым писклявым голосом. Будто и не он сказал, а старую заезженную пластинку поставили на большую скорость.. – Я думаю, что следует посоветоваться с Энтони…

Кирилл устало закрыл глаза. Хотелось спать и страшно хотелось курить. Опять какаято авантюра… С тех пор как Льош появился в лагере, какие-то месяца четыре, собственно, вечно он о чем-то шушукается то с пинами, Ио с Энтони, разрабатывая немыслимые планы побега, будто и не зная, что за все существование лагеря, сколько помнят «старички», не было ни одного. Ни одного побега. А он… Прыткий больно. Впрочем, посмотрим, во что это выльется на этот раз.

Кирилл поудобнее примостился, чтобы полулежа, прислонившись к стене барака, можно было вздремнуть. Пока Голос не позвал обедать и не приказал строиться для отправки в Головомойку. Слева Лара вновь затянула свои всхлипывания и причитания, и он недовольно поморщился. Хоть бы кто-нибудь объяснил ей, что не виноват из нас никто, что она родить не может. На Земле были мы все люди как люди, даже некоторые семейные были, с детьми… А почему в лагере никто не рожает, так ты лучше у смержей спроси – им виднее.

Кирилл немного вздремнул, но тут опять ночной кошмар толкнул его в голову, и гдето внутри засосало, засвербело… Он заворочался и открыл глаза. Спросонья, подавно забытой привычке, толкнул соседа в бок и попросил: