Текст книги "Пришествие цивилизации (сборник)"
Автор книги: Виталий Забирко
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Поезд прибыл в Сапричебург поздним вечером. Аккуратно заправив пустой рукав в правый карман лагерной куртки, Колори с замиранием сердца ступил на землю родной Деревни.
«Вот я и дома», – с горечью подумал он.
Деревни не было. Перед ним стоял чужой город. Земной. С запахом паровозной гари, с химическим привкусом фармацевтического завода.
На привокзальной площади к нему привязался чумазый мальчишка в рваной телогрейке и шапке-ушанке с оборванным ухом.
– Дядь, дай денежку! Кушать хочется! – канючил он.
Колори пошарил по карманам, извлек последнюю десятку и протянул мальчишке.
Мальчишка схватил десятку, глянул на нее и вдруг, скомкав, со злостью швырнул в лицо Колори.
– Ты чо даешь, морда однорукая?! – заорал он. – Засунь свои национальные единицы в задницу! Доллары давай!
Колори опешил. Затем, грустно улыбнувшись, повернулся и пошел прочь.
– У, вошь лагерная! – крикнул вслед мальчишка, увидев на его спине нарисованную белую мишень. – Тебя нам только в городе не хватало! Еще один лишний рот добавился!
Комок грязи шлепнулся в спину, но Колори не обернулся. В лагере приходилось переносить худшее.
Он прошел мимо одинаковых, как бараки, домов, пытаясь среди них разглядеть хоть что-то знакомое, но ничего не узнал. Шел Колори по улице Саприче, мимо частного пансиона имени Саприче, мимо церкви святого мученика Саприче и вышел на площадь, на которой стоял памятник Сарпиче. Бронзовый Саприче стоял на мраморном постаменте и смотрел в бесконечную даль. Одной рукой он опирался о мотыку, другой протягивал миру бронзовую брюку.
«Я принес вам цивилизацию» – гласила надпись на постаменте.
И только тут Колори узнал место, где он очутился. Когда-то здесь стояло имение Саприче. Уже отсюда, с трудом ориентируясь среди незнакомых домов, он пошел к своему дому.
Его дома не было. Дом Нереги сохранился, а вот на месте его дома стояли мусорные баки. Тяжело ступая, Колори подошел к бакам и тупо уставился на них. Затем медленно стащил с головы фуражку.
В доме Нереги хлопнула дверь, оттуда вышла пожилая женщина с мусорным ведром. Опасливо косясь на Колори, она высыпала ведро в крайний бак, повернулась, и тут Колори, в неверном свете тусклой лампочки на столбе, узнал ее.
– Ириси… – невольно вырвалось у него.
Ириси остановилась и вгляделась в его лицо.
– Колори… – со страхом выдавила она.
Они застыли друг против друга, и у каждого в памяти воскресло их прошлое. Такое общее, и такое разное.
– Значит, вернулся… – наконец как-то устало сказала Ириси.
– Значит, вернулся.
– Сбежал, или срок кончился?
– Отпустили под надзор полиции.
– Дом-то твой снесли…
– Что с матерью?
– А тебе т у д а не сообщали? Умерла. Уж лет десять будет.
В общем, ничего другого Колори и не ожидал. Писем от матери не было.
– А Стинти?
– Живет… – каким-то неопределенным тоном, исключающим последующие вопросы, ответила Ириси.
Они молча постояли друг напротив друга.
– Давно выпустили?
– Вчера.
И снова молчание.
– Ну, я пошел, – наконец сказал Колори и повернулся.
– Куда? – тихо спросила Ириси.
Он пожал плечами.
– Заходи уж к нам, – предложила она.
Колори застыл в нерешительности, подумал, затем кивнул.
– Спасибо, – пробормотал он и последовал за Ириси.
Когда-то единственную большую комнату дома Нереги перегородили двумя стенками, а оставшееся пространство теперь было то ли прихожей, то ли кухней между двумя комнатами. Здесь стояли старенький холодильник, плита и маленький столик.
– Садись, – предложила Ириси. – Есть хочешь?
– Да.
Ириси достала из холодильника тарелку с тушеными овощами и поставила перед Колори.
«Постарела», – подумал Колори, глядя на мелкую сеть морщинок на лице Ириси.
– Значит, ты теперь здесь живешь? – спросил он.
– Значит, здесь.
– А как же… – Колори хотел спросить о наследстве Саприче, но вовремя остановился. Не его это дело.
Но Ириси поняла. Она усмехнулась.
– А у Саприче много родственников. Племянника его помнишь? Вот он все и отсудил. Мы ведь с Саприче не были зарегистрированы, как муж и жена.
Дверь одной из комнат широко распахнулась, и на пороге появилась полногрудая огненно-рыжая девица в одних трусиках.
– Кто здесь у тебя? – нимало не смущаясь своего вида, спросила она. Темные соски обнаженных грудей вызывающе уставились на Колори.
Ириси с непонятной неловкостью переводила взгляд с девицы на Колори.
– Это Колори, – наконец тихо сказала она. – Твой отец, Стинти.
Стинти смерила отца холодным взглядом. Ничего не отразилось в ее глазах.
– Папаша… – протянула она. – Знаешь что, папаша, катись-ка ты отсюда в задницу!
И с треском захлопнула дверь.
Колори окаменел. Нет, не такой он видел свою встречу с дочерью.
Ириси села за стол напротив.
– Ешь, – просто сказала она, будто ничего не произошло.
Колори заставил себя взять вилку.
В это время дверь в другую комнату тихонько приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло маленькое личико.
– А ты чего? – строго спросила Ириси. – А ну, марш спать!
Дверь затворилась.
Кусок застрял в горле Колори. Он с трудом проглотил его и хрипло спросил:
– Внук?
– Да.
– Сколько ему?
– Два года.
– А зовут как?
Ириси отвела глаза.
– Саприче.
Такого удара Колори не ожидал. Он растерянно отложил вилку.
– Спасибо… – пробормотал он. Но получилось, будто поблагодарил не за еду.
Ириси все поняла.
– Я постелю тебе здесь, на полу, – сказала она.
Она вынесла матрас, раскатала на полу у холодильника, а в головах, извинившись за отсутствие подушки, пристроила туго свернутый ватник.
Колори лег, укрывшись курткой, как в лагере, и Ириси погасила свет.
Немного позже он услышал, как Ириси из своей комнаты прошла к Стинти. Что она там говорила дочери, он не слышал, но вот голос Стинти долетал весьма отчетливо.
– Ты что, с ума сошла? Я здесь клиентов принимаю, кормлю вас, можно сказать, своим телом, а он будет на кухне валяться и распугивать клиентов? Насрать мне, что он мой отец! Если ты такая сердобольная, забирай его к себе!
Затем он слышал, как Ириси, вернувшись в свою комнату, баюкала внука и рассказывала ему сказку.
– Посадил дед брюку. Выросла брюка большая-пребольшая. Стал ее дед из земли тащить. Тянет-потянет, вытащить не может…
– Баба, а что такое брюка?
– Ну… Это овощ такой. Рос он у нас когда-то. Вкусный очень. Как морковка. Ты ведь морковку любишь?
– Люблю, – не очень уверенно ответил внук.
И тут Колори впервые в своей жизни заплакал. Ничего общего с земной морковкой брюка не имела.
Глубокой ночью, когда все в доме уснули, Колори встал и ушел из этого дома. Из чужого дома, от чужой жены, от чужой дочери, от чужого внука.
Ноги сами привели его на пристань. Удивительно, но пристань сохранилась, ее даже кто-то подновил, перестелив доски, хотя ни одной лодки к ней пришвартовано не было – ниже по течению, метрах в пятистах, светился огнями бетонный причал.
Колори сел на доски и свесил ноги к воде. С реки тянуло сыростью, запахом гнили, стоками химфармзавода, керосином. Загадили реку основательно. У ног что-то всплеснулось, и Колори удивился – неужели в такой реке еще сохранилась рыба?
Он сидел, невидяще вперившись в темноту, и пытался вспомнить свою жизнь до прихода цивилизации. Пытался и не мог. И не заметил, как из воды у края пристани медленно-медленно всплыла огромная туша и также медленно, осторожно прогибая под собой доски, взобралась на настил.
– Колори? – спросил чей-то голос, и Колори чуть не слетел в воду от неожиданности.
Он вгляделся в бесформенную массу, словно ниоткуда появившуюся на пристани.
– Акве Беструде? – осторожно, не веря себе, спросил он.
В ответ раздался бесцветный, лишенный интонаций, смех.
– Акве Беструде! – Колори вскочил с места, бросился к акве и обнял мокрое тело одной рукой. – Жив! Вот уж кого не думал встретить!
– Эй! – вскрикнул акве Беструде, и Колори почувствовал, как кожа акве содрогнулась от боли от его прикосновения. – Осторожнее!
– Что это? – спросил Колори, ощутив под ладонью какие-то бугристые наросты на некогда гладкой, скользкой коже акве.
– Дерматиты. От стоков фармацевтического завода.
Они сели на краю пристани, и Колори, все же не удержавшись, осторожно, как когда-то в детстве, положил руку на загривок акве Беструде и прижался к нему.
– Я вижу, тебя жизнь тоже потрепала, – сказал акве Беструде. – Руку где потерял?
– Да тут, недалеко. Помнишь, имение Саприче сожгли? И его…
– Помню.
– А как ты живешь? Ведь вас, аквов, вроде…
– Да вот так и живу. Днем прячусь, а ночью… Некоторые старики помогают. Вот, настил перестелили. Ириси тоже помогает… Как у тебя дома?
– Никак, – сухо ответил Колори. – Нет у меня дома.
Акве Беструде понимающе помолчал.
– А давай, ко мне перебирайся, – внезапно предложил он. – У меня тут под настилом тайная хатка есть. Тесноватая, правда… Но зато в Северной затоке я себе отличное жилище соорудил! Там можно и печку на зиму приспособить. И рыба там сохранилась – вода почище, – сам развожу. Правда, много выбраковывать приходится, но на двоих хватит…
Акве Беструде положил тяжелую ласту на плечо Колори.
…Так они и просидели, в обнимку, человек и акве, до самого утра, неспешно беседуя, вспоминая. Пока над рекой не разгорелся холодный, пахнущий болотом, медикаментами и отработанной соляркой, чужой рассвет.
ПАРНИША, ОТКРОЙ ДВЕРЬ!
Лысый, громадного роста толстяк навзничь лежал на цементном полу широко раскинув руки. На его животе восседал красномордый верзила и; мертвой хваткой сжав горло толстяка, методично стучал его головой об пол. Толстяк хрипел, екал при каждом ударе, но концы не отдавал.
– Э! – Я похлопал по плечу верзилы. – Прикурить не найдется?
– Чего?
Верзила недоуменно повернул ко мне голову. От его распаленной от натуги физиономии вполне можно было прикурить, если бы не градом катившиеся по щекам капли пота.
– Спички, говорю, есть? Я показал верзиле незажженную сигарету. Верзила оставил свое занятие и растерянно похлопал себя по карманам.
– Не, я ж не курю! – наконец сообразил он. – И тебе не советую. Здоровье дороже. Возьми лучше это.
Он протянул мне грязный одноразовый шприц и пару ампул.
– Здесь, парень, – криво усмехнулся я, – мы с тобой расходимся во взглядах и увлечениях. Толстяк на полу зашевелился, заперхал.
– Погоди, – прохрипел он, зашарил по карманам и достал зажигалку. – На.
Я щелкнул зажигалкой, прикурил. Зажигалка была золотой «ронсон». Лимонов на десять потянет.
– Спасибочки. Как я понимаю, – обратился я к толстяку, – она тебе уже не понадобится?
– Отдай, – строго сказал толстяк. – Это вещественное доказательство. Я вернул зажигалку.
– Может, помочь?
– Не мешлй, – буркнул толстяк и вновь раскинул на полу руки. Верзила тут же вцепился ему в горло.
Вот, всегда так. Я окинул взглядом помещение. Обшарпанный конторский стол, колченогий стул, да развороченный автогеном сейф, до отказа забитый пачками сторублевок образда шестьдесят первого года. И все.
Похоже на заводскую кассу социалистического реализма.
Переступив через дергающиеся ноги толстяка я выглянул в окно на божий свет. Божего света не было. Был светящийся туман.
Пора сматываться. Опять мне не повезло. И почему тогда так любили непременно сторублевки? Макулатура. Но сколько экспрессии из-за нее!
Я нарисовал грифелем на стене дверь, открыл ее и шагнул в светящийся туман.
Угр сидел посреди пещеры у огромного кострища и поигрывал в руках бивнем мамонта. Вдоль стен пещеры настороженно затаились соплеменники и смотрели на вождя во все глаза.
– Ры… гх… ам-м? – сказал Угр.
«Так кого мы будем сегодня есть?» – понял я.
За каменной глыбой, закрывавшей вход в пещеру, вселенским потопом бесновалась гроза. Оттуда же доносился рев пещерного льва, в пароксизме голода раскачивавшего глыбу. Ни на грозу, ни на льва никто не обращал внимания.
Я понял, что попал на первое в истории человечества заседание Верховного Совета. В стране во всю бушует экологическая катастрофа, национальные распри достигли своего апогея, мяса нет, посевы смыло водой, но многомудрые вожди спокойно и уверенно в тиши пещеры решают продовольственную программу.
– Гм… р-р-р? – повысил голос Угр.
«Какие будут предложения?» – перевел я. Одним из чересчур сообразительных троглодитов осторожно коснулся моей руки.
– M-м! – восхищенно сказал он.
«Пухленький!»
Другой не в меру умненький предок уже более грубо схватил меня за ногу.
– Угум-м… – подтвердил он. «Жирненький!»
– Ho-Ho! – Я вырвался и на всякий случай отступил вглубь пещеры. – Меня еще нет. Погодите с сотню тыщ лет!
– Гр-р Бхар трам-пам! – рявкнул Угр. – Трам-тара-рам!
Во, завернул! «Депутат Бхар, не отклоняйтесь от регламента! Говорите по существу вопроса и не надейтесь на иностранные инвестиции, иначе я лишу вас слова!»
На мгновение в пещере повисла тягостная тишина.
Затем из левого угла донеслось осторожное:
– Ба…
Чуть погодя фразу продолжили из правого:
– Бу…
И уже нестройный хор хриплых голосов обеих фракций закончил:
– Бы-ы!
– Грм-м?.. – с сомнением протянул Угр.
«На голодный желудок?»
– Ам! – неожиданно подвел итог дискуссии беззубый старик.
Я тихонько ретировался вглубь пещеры. Здесь тоже делать было нечего. И когда я только научусь ориентироваться?
Пока высокое собрание решало, какую из женщин они будут сегодня «ам», я нарисовал на стене пещеры люк со штурвалом и наборным замком. Не знаю, так ли выглядят бронированные двери в форте Нокс, но я очень на это надеялся.
Но попал я в рубку космического корабля. Корабль стоял на неизвестной планете, и в рубке никого не было. Сквозь огромный иллюминатор из простого стекла открывался вид на равнину, поросшую голубой травой. С ослепительно желтого неба сияли три солнца; зеленое, черное и рентгеновское. Когда фиолетовые облака закрывали черное, на равнине становилось светлее. В высокой густой траве, маясь мукой мученской, бродили несуразные животные о семнадцати ногах и огромных головах на тонюсеньких шеях. Пасти животных щерились такими чудовищными зубами, что становилось непонятно, как сквозь них проходит пища. По траве от животных расходилось по три тени: светлая – от черного, обыкновенная – от зеленого, угольная – от рентгеновского. Судя по последней, животные состояли сплошь из свинца. В общем, жить при такой конституции не полагалось. Просто язык не поворачивался назвать их божьими созданиями. Но они жили. И даже питались. Как я понял, исключительно космонавтами, потому что ни друг на друга, ни на сочную голубую траву они не обращали внимания. Зато на космонавтов, шествовавших по равнине походным строем, они нападали с исключительной методичностью, не давая тем перевести дух.
Что же здесь делали космонавты, было загадкой. То ли они прибыли на планету, как научная экспедиция, изучающая инопланетную фауну, то ли в качестве простых заготовителей мяса, решающих в будущем наболевшую еще со времен Угра продовольственную программу Земли. Вероятнее второе, так как крушили они бластерами нападавших животных с редким остервенением.
Рубка космического корабля – это, конечно, не форт Нокс с золотым запасом Америки, – но поживиться здесь можно. Я пошарил по ящикам под пультом управления, но все они оказались пустыми. Лишь аптечка была доверху забита таблетками антирада. Прилагавшаяся инструкция, гласила, что «одна таблетка в течение минуты снимает все последствия радиационного облучения». Я покосился на рентгеновское солнце и на всякий случай проглотил одну. И чуть не подавился. Горькой таблетка оказалась до невозможности. Через минуту кожа по всему телу стала нестерпимо зудеть, но зато моя тень от рентгеновского солнца приобрела угольный свет.
Почесываясь, я бросил в рюкзак пригоршню таблеток и вышел из рубки. Каюты на корабле, трюм и даже машинный зал отсутствовали – их заменяла огромная кают-компания. По креслам и диванчикам вдоль стен были в беспорядке разбросаны скафандры, бластеры, одежда и личные вещи космонавтов. На огромном столе посреди кают-компании высилась аккуратная пирамидка из кубиков желеобразной синтет-пищи. А за столом в окаменевших позах героев космоса сидели Он и Она.
– Я открыл, что именно непарноногость местных животных ответственна за их агрессивность! – вещал Он как с амвона, глядя орлиным взором в бесконечную даль.
– Утверждение профессора Замбрози о якобы генетическом перерождении стопоходящих членов животных, приведшем к возникновению семнадцатой ноги, в корне неверно! – восторженно вторила Она, не отрывая от Него глаз, полных всепоглощающей неземной любви.
«Ага, – понял я, – корабль прибыл на планету из нашего далекого и светлого коммунистического будущего». Я был полностью согласен с Его открытием – награди меня кто-нибудь семнадцатью ногами, и я был бы не в меру агрессивен.
Вид пирамидки из синтет-пищи вызвал в моем желудке бурчание, подобное рыку Угра. Но здесь следовало быть осторожным – по идеальной форме пирамидки можно было предположить, что к синтет-пище никто не притрагивался с самого старта с Земли. Истинно богоподобны наши потомки, если питаются весь космический перелет светом звезд! Но на хрена они тогда кромсают на бифштексы бедных животных!
К счастью, инструкция прилагалась и к синтет-пище. Согласно ей, один кубик содержал энергетический эквивалент обыкновенной пищи, потребляемой человеком за месяц. Здесь следовало задуматься: а не получу ли я несварение желудка, приняв за раз весь свой месячный рацион? И все же, голод не тетка. Поэтому, пока Он и Она продолжали во всю клеймить печатными словами профессора Замбрози и его соратников, ставящих палки в колеса «прогрессу общечеловеческой мысли», я рискнул попробовать кубик синтет-пищи. Изобретал ее видно кто-то из сподвижников профессора Замбрози, так как на вкус оказалась гадостью необыкновенной. Но голод сняла. Поэтому я на всякий случай бросил в рюкзак десятка два кубиков. Черт меня знает куда меня занесет нелегкая!
Под запальчивые речи, распекавшие в пух и прах ретроградов будущей коммунистической научной мысли, я попытался примерить скафандр, но влезть в него не смог. Не с моими габаритами. Вот если бы я годика два-три попитался синтет-шищей…
Оставив скафандр в покое, я взял бластер, повертел в руках громоздкую, страшно неудобную конструкцию, но опробовать не осмелился. Еще снесу полкорабля. Бросив бластер в рюкзак, я скосил глаза на присутствующих – как-то они отнесутся к моим действиям? А никак. Дуэт продолжал выводить выспренные рулады космической оперы. То ли они меня в своем песно-певческом угаре просто не замечали, то ли бластеры на их Земле были по цене зубочисток. Что тут скажешь – коммунизм!
Я еще немного пошарил по кают-компании, но ничего подходящего для себя не нашел. Эту экспедицию не интересовали ни золото, ни бриллианты, ни клады погибших цивилизаций. Подавай им разгадку непарноно-гости – и баста! Живут же люди…
Я вздохнул, отодвинул от стены диванчик и нарисовал на ней дверь родной квартиры.
На сей раз я попал по назначению. В чем-чем, а в этом, слава богу наловчился. Но каждый раз вид разводов плесени на отслоившихся, бесцветных от старости обоях моей прихожей заставлял сердце радостно трепыхаться. Я – дома! Хотя, если подумать, чему радоваться?
Посреди комнаты прямо на покоробившихся, застекленевших плитках линолеума скукожившись спал Старикашка.
– Эй, Старичок! – весело гаркнул я. – Я те жрать принес!
Старикашка закряхтел, просыпаясь, повернулся ко мне и открыл глаза. Его лицо покрывала сеть странных морщин, словно Создатель, лепя ему голову, сел покурить, и, пока он курил, по свежей глине основательно потопталась любопытная ворона. И как божий ОТК пропустил сей брак?
– Будьте добры, – замогильным голосом простонал Старикашка, – верните мне грифель!
Морщины на его лице зашевелились, будто ворона, став невидимой, продолжала топтаться по коже.
Я бросил рюкзак на пол и сел на два кирпича, составлявшие весь интерьер моей квартиры.
– Смени репертуар, – привычно отмахнулся я, достал из рюкзака кубик синтет-пищи и протянул его Старикашке.
– Жри, пока дают.
Старикашка взял кубик, понюхал, лизнул, поморщился, но кубик сховал.
– Пища явно не звягинцевская, – рассудительно сказал он. Любил он вставлять в свою речь непонятные эпитеты. Поднаторел там, в задверном мире.
– Космическая, – объяснил я, усердно расчесывая ногтями грудь.
– Я ж и говорю… – буркнул Старикашка и тут уставился на мою грудь. Неприятным таким, изучающим взглядом.
– Чего зеньки выкатил? – спрашиваю.
Он перевел взгляд на мои руки. Я тоже посмотрел. Кожа на руках покрылась мелкими зеленоватыми чешуйками. И чесалась нестерпимо.
– Что, и морда такая? – спросил я.
– Угу. Похоже на аллергию панаско.
– Этого мне еще не хватало! – Я пулей метнулся в ванную комнату и стал рассматривать себя в осколке мутного зеркала. Из его туманной глубины на меня перепуганно смотрела физиономия сорокалетнего субъекта с всклокоченной желто-соломенной бородой. Лоб, щеки, нос и уши субъекта шелушились зеленоватой чешуей. Е-пэ-рэ-сэ-тз! Не хватало, чтобы у меня после антирада отросло семнадцать ног!
Я поскреб бороду, и на пол посыпалась зеленоватая перхоть. Представляю себе, что будет, если я в таком виде покажусь на улице!
На дне ржавой ванны сохранилось пальца на два воды, которую я натаскал дырявым ведром из пруда в прошлом месяце. Старикашка, конечно, и не думал наносить еще. Живет иждивенцем, паразит! Вытурю из квартиры! Впрочем, спасибо и на том, что эту воду не допил.
Мыла, естественно, не было – последний обмылок, который я спер в какой-то коммуналке задверного мира, я недели три назад сменял на поллитру сивухи. Сивуху давно оприходовал, а пустую бутылку махнул на четыре целые спички. Из них осталась одна, да и та горелая – уши почистить, или в зубах поковыряться. Само собой, что колупать ею зеленую чешую было не с руки. Зато ногти у меня отросли знатные. Вот ими, ополаскиваясь водой, я с горем пополам с матом и соскреб чешую с лица и кистей рук. На большее мата не хватило.
С багровой, будто натертой кирпичом, мордой я вернулся в комнату и застал Старикашку за неприглядным занятием. Он копошился в моем рюкзаке и как раз доставал бластер.
– Э, папаша! – гаркнул я. – Своим поведением вы подаете нехороший пример молодежи!
И отобрал у него бластер. Старикашка неожиданно густо покраснел. В который раз я убедился, что стыда в его совести бездна. На его месте я бы давно грохнул меня посреди ночи одним из двух кирпичей и, ничтожесумняшеся, забрал свой грифель. Ан, нет: «Будьте-так-добры-извольте-пожалуйста-вернуть…» Тьфу, слизняк!
– Ваша молодежь, – сконфуженно пробормотал он, – даст мне сто очков вперед…
– Что отнюдь не оправдывает ваши действия, – парировал я.
– Извините… – вконец потух Старикашка.
Да, выпусти на улицу такого морального чистоплюя – съедят. Вначале в переносном, а затем и в буквальном смыслах.
Я подбросил бластер в руке и решил, что его пора испытать. Зашел в туалет и пальнул в унитаз. Грохота не было. Была сиреневая вспышка, после которой в унитазе появилась аккуратная дыра. Дыра, похоже, вела к центру Земли, и из нее почему-то тянуло пироксилином. Неплохой способ дезинтеграции дерьма, тем более, что воды в доме не было уже лет десять. То ли на втором этаже, то ли у центра Земли кто-то истошно завопил, и я вовремя отпрянул от унитаза, потому что снизу загрохотала автоматная очередь. Ишь, нервный какой попался?
Прожогом вылетев из туалета я с уважением осмотрел бластер. Как из него стрелять, было понятно. А вот чем он стрелял – не совсем. Какое-либо зарядное устройство – если я правильно понимаю принцип действия бластеров – отсутствовало напрочь. Впрочем, это меня не особенно волновало. Главное, что теперь с оружием на улице можно было чувствовать себя спокойнее.
Я возвратился в комнату. Старикашка вновь свернулся калачиком на линолеуме и мирно посапывал. Спать он был горазд. Я выложил из рюкзака на подоконник питательные кубики, а таблетки антирада рассовал по карманам. Можно продать как аспирин, больно упаковка схожа. В рюкзаке остались каминные часы, которые я спер в каком-то замке. Чего-чего, а каминных часов в задверном мире было навалом. Хотя шли из них немногие. Эти – шли. Иначе, на фига бы я пер сквозь все двери на своем горбу пятнадцать килограммов?
Отрезав кусок веревки от шнуровки рюкзака, я кое-как приторочил им бластер себе под мышку. Куртка на боку вздулась, но кого это сейчас волнует?
– До вечера, папаша, – бросил я сопящему Старикашке. – Может, что поприличнее жрать принесу.
На улице за мной увязался какой-то хмырь. Шел он на приличном расстоянии, но пас явно меня. Уж недели две, как я заметил, что меня пасут. Но не трогают. Вернее, попробовали раз – как раз две недели назад. Встретили меня трое хмырей в подворотне и так это ласково посоветовали вывернуть рюкзак. Ну, я и вывернул. У меня там головачевский ТФ-нультаймер лежал. Он как об землю грохнулся, так они и застыли с открытыми хлебалами. До сих пор в подворотне стоят и хлебала не закрывают. Вот с тех пор я и заметил, что меня пасут. Ну и хрен с ними, пусть пасут! На их хрен у меня есть еще пара головачевских ТФ-нультаймеров и бластер.
На рынке я расположился между занюханной бабой, торгующей петуховской мутней, и замухрышечным мужичком, выложившим на земле аккуратный рядок чадовичных брайдеров. Здесь же стояла импозантная клетка с нахохлившимся на жердочке ново-зеленским дроздом.
– Почем брайдеры? – подскочила к замухрышечному мужичку нафуфыренная, вся из себя телка. Мужичок ответить не успел.
– Трасцендентность энтропийного фактора не соответствует калорийности сублимата, – хрипло изрек ново-зеленекий дрозд.
Телка округлила глаза и испарилась.
– Удавлю! – плаксиво простонал мужичок. Ново-зеленский дрозд лишь покосился на него, и мужичок затравленно втянул голову в плечи.
– Под игрока – с семака, – назидательно изрекла птица. – А ты – шестерка!
Не успел я выставить на землю свои каминные часы, как возле них нарисовался деловой кент.
– Идут? – спросил он.
– Уши мой по утрам, – отрезал я, и Кент нагнулся к часам, прислушался.
– Идут, – констатировал он. – Беру. Он подхватил часы под мышку и неторопливо зашагал прочь.
– Э! – Крикнул я ему в спину. – Глянь-ка сюда! И распахнул полу куртки.
Кент оглянулся и уделался. Вся деловитость из него вышла.
– П-премного извиняюсь, – дрожа хлебальником выдавил он, поставил часы на место и растворился.
Вальяжной походкой к часам подкатил пасший меня хмырь.
– На что махнем? – предложил он.
Я окинул его взглядом. Одет добротно. Не мое отрепье, но и не вопящие шмотки расфуфыренной телки, ошалевшей от дурных денег. Солидная фирма за меня взялась.
– Гони стеганое одеяло и лады!
– Одеяло? – Хмырь выпучил глаза.
– Стеганое, – подсказал я.
По его морде читалось, что такого обмена он не ожидал. Импортные шмотки, видеотехника – это пожалуйста. По нему видно. А вот наше ватное одеяло…
– А десять лимонов не устроят? – предложил он. Часы хмырь почему-то хотел непременно.
– На фига они мне? Гони десять тысяч купюрами не более червонца и считай, что мы поладили. Хмырь обалдел.
– Ты чо, сдурел? – взревел он. – Я те не марроканские лимоны сую, а российские миллионы! Считать умеешь? Разницу между миллионом и тысячью усекаешь? Да счас буханка хлеба пол-лимона тянет!
– Как знаешь, – передернул я плечами. – Мое дело – предложить.
– Да где ж я тебе столько макулатуры достану! Да еще червонцами?
– Слушай, – начал вскипать уже я, – ты мне надоел.
И сделал вид, что собираюсь расстегивать куртку. Хмыря сдуло ветром. Знает, стервец, что у меня там!
Замухрышечный мужичок заискивающе подергал мена за рукав.
– Часы на дрозда не махнешь? – с безнадегой в голосе предложил он. – С клеткой отдам…
Ново-зеленский дрозд насмешливо покосился на мужичка.
– А зачем? – спросил я.
– Да ты чо? Это ж ново-зеленский дрозд! Говорить умеет… И умный, гад!
– Так что мне, суп из него варить, что ли?
– Не советую! – взъерепенился дрозд. – Суп из гадов ядовит. Несварение желудка гарантирую.
– Так ты еще некачественный товар предлагаешь? – с издевкой подначил я мужичка.
– Удавлю, падла! – бессильно заплакал мужичок. Видно засела птица у него в печенках покрепче цирроза.
Сквозь толпу ко мне протиснулся давешний хмырь с объемистым полиэтиленовым пакетом.
– Бери, – протянул он мне пакет.
В пакете было запечатано верблюжье одеяло с иранской лейбой. Новяк. Явно из гуманитарной помощи.
Я глянул на хмыря. Пот по его морде катился градом. Ишь, как приспичило!
«А ведь ты, хмырь, из старой государственной мафии», – внезапно понял я, сопоставив скорость с которой он обернулся, с качеством принесенного одеяла.
– Мне бы ватное, стеганое… – недовольно скривился я, щупая одеяло. Хмыря перекосило.
– Да ты чо, мужик! – завопил он. – Стеганых счас днем с огнем не сыщешь! Вся вата на «тампаксы» идет!
Хмырь наткнулся на мой непреклонный взгляд, заткнулся и зашарил по карманам.
– На, подавись!
Он бросил на пакет ворох смятых червонцев, пятерок и трояков.
– Тыща сверху. Можешь не считать. Все мусорники облазил. Я пересчитал.
– Девятьсот девяносто восемь, – спокойно сказал я и уставился на хмыря нехорошим взглядом.
У хмыря перехватило горло. Он беззвучно захлопал хлебалом, будто его вот-вот должна хватить кондрашка. Прединфарктным движением он сорвал с руки «сейку» лимонов на пятьдесят и швырнул мне.
– Теперь хватит? – прохрепел он как из реанимации.
– Курева добавь, – небрежно предложил я.
От хмыря пошел пар. Как в гипнотическом трансе он бросил мне начатую пачку «салема» и по собственной инициативе от щедрот души добавил мальборовскую зажигалку.
– А мутни петуховской вам не надо? – впряглась с боку занюханная бабка.
Хмырь перевел на нее безумный взгляд и его затрясло.
– Ладно, – смилостивился я. – По рукам, кореш, пока я не передумал.
Хмырь схватил в охапку каминные часы и бросился наутек.
– Держи! – заорал ново-зеленский дрозд. – Держи вор-р-ра!!!
– Хорошая птица, – похвалил я и воткнул между прутьями клетки таблетку антирада. Дрозд сховал таблетку за милую душу. Наш человек.
Небрежно рассовав по карманам деньги и упаковав одеяло в рюкзак, я с достоинством закурил «салем». Неплохо поторговал. Только нафига хмырю прямо позарез нужны мои часы? Можно подумать, что от них зависит его жизнь.
– Пока, собрат по разуму, – кивнул я ново-зеленскому дрозду и неспешно двинулся по рынку.
– Пакеда, дядя! – хрипло бросила мне в спину птица.
Зажигалку я махнул на банку китайской тушонки и буханку хлеба. Затем задумчиво постоял возле небритого мужика в заскорузлой робе, торгующего ржавой пухлой воблой. Вспомнились золотые деньки, когда чуть ли не на каждом углу можно было попить бочкового пива.
Превратно истолковав мою задумчивость, мужик приосанился и заорал:
