Текст книги "Непобедимая"

Автор книги: Вильям Козлов

Соавторы: Борис Никольский,Илья Туричин,Борис Раевский,Аскольд Шейкин,Юзеф Принцев,Эмиль Офин,Нисон Ходза,Александр Розен,Яков Длуголенский,Леонид Радищев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Происшествие на четвертом посту

Но не думайте, что с Ваней Дудкиным никаких неприятных происшествий не было. Были. Например, на четвертом посту.

Нельзя сказать, что это был самый важный и ответственный пост. Ваня охранял, по правде сказать, подушки и валенки, которые лежали в складе, огурцы с помидорами, а также капусту и еще – старенький фанерный истребитель, который неизвестно когда и почему попал на четвертый пост и был врыт по самые крылья в землю.

Но пост есть пост. Поставили – охраняй.

И Ваня охранял. Сначала проверил, все ли в порядке, хорошо ли растут на грядках огурцы, а потом стал рассматривать самолет: латаные крылья, которые побывали не в одном воздушном бою, облупленные бока, красные звездочки.

И стало Ване грустно за самолет: стоит он, всеми забытый, на четвертом посту, и окружают его валенки, редис и морковка, и никогда не подняться ему в воздух, никогда не заберется в его кабину боевой военный летчик и не возьмется за штурвал, и никогда механик не будет готовить этот самолет к боевому вылету…

А самолет стоял и, даже врытый в землю, казался стремительным, и будто летчик с механиком на секунду отошли куда-то в сторону покурить.

И тут Ваня подумал: «Так и отслужу я армию и не узнаю, что чувствует летчик, когда сидит в кабине самолета и держит штурвал. Махнуть бы на все рукой, залезть в кабину, надвинуть поплотнее пилотку, чтоб ветром не сдуло, и – фьють! Помашу сначала крыльями над своим домом – мама выскочит на крыльцо, крикнет: «Куда ты, Ваня?» – «Воевать, мама!» Пролечу на бреющем над всей деревней и – в бой. И еще долго будут говорить, как я прилетал на своем самолете…»

И вдруг Ваня и правда почувствовал себя настоящим летчиком.

Легко, будто делал это всю жизнь, вскочил в кабину самолета, дал газ, и вот уже несется его верная машина в бой, а против нее – три одинаковых фашистских истребителя. И сошелся Ваня Дудкин с ними в неравном воздушном бою… Вот один фашист отвалил в сторону – дымит, черный шлейф за ним тянется… вот другой… вот третий… Выиграл этот неравный воздушный бой Иван Дудкин, и когда счастливый возвращался на базу, окликнул его начальник караула – наш сержант:

– Далеко ли собрались лететь, часовой Дудкин?

Смотрит Ваня, сидит он в самолете, самолет по-прежнему врыт в землю, а около самолета стоит сержант и осуждающе на Ваню смотрит.

Ваня говорит:

– Виноват, товарищ сержант! Больше этого никогда не повторится.

Но все равно его наказали. И хотя нам всем интересно было бы посидеть в боевом самолете, понимали мы: нарушил Ваня свой долг, забыл о том, что он часовой, а не летчик, и кто угодно мог пробраться на четвертый пост, – Ваня ведь ничего-ничего не слышал.

Взрывпакет

Однажды послали Московского, Храброва и Дудкина в разведку.

Конечно, бой был не настоящий, а разведка вполне настоящая. Надо было из соседней дивизии взять в плен «языка» и у этого «языка» узнать, что дивизия его вообще собирается делать.

Ползут Московский и Дудкин к дороге, а Храбров залег в кустах, чтоб охранять товарищей с тыла.

Кругом тихо. На дороге ни души.

– Просидим мы здесь, – говорит Московский, – ни одного «языка» не поймаем. К другой дороге идем?

– Нет, – говорит Дудкин. – Эта дорога хорошая. Сейчас по ней кто-нибудь обязательно пойдет.

Только он так сказал, как слышат – кто-то совсем рядом замычал. Не то большая коза, не то маленький теленок. Обернулись Дудкин и Московский, видят – со всех сторон бегут к ним противники и радостно кричат:

– Сдавайтесь!

А Храбров уже лежит связанный и только ногами шевелит, а во рту у него пилотка. Значит, это он мычал.

– Тикаем! – говорит Московский.

– Куда? – говорит Ваня. – Некуда, да и не по правилам. Они нас первыми поймали.

А противники из соседней дивизии уже совсем рядом:

– Сдавайтесь!

И тут вдруг Ваня вытаскивает из кармана взрывпакет, кричит:

– Советские пехотинцы не сдаются!

И бросает взрывпакет себе под ноги.

Тут взрыв, дым и голос Володи Московского:

– Не сдаются!

И новый взрыв-дым: это Московский свой пакет себе под ноги бросил.

Дым уполз.

Враги стоят бледные, смотрят на Володю и Ваню и говорят:

– Вы что, с ума сошли? Что же вы наделали? Всю шинель спалили, и сапоги без подметок.

И правда: подметок нет, шинель вся в дыму и в подпалинах.

Тут Храброву удается выплюнуть пилотку, и он кричит.

– У нас все в дивизии такие отчаянные!

Ненастоящие враги говорят:

– Верно, у них все отчаянные. Только тот в кустах немного сплоховал.

И не стали брать никого в плен.

Вечером командир взвода очень хвалил Володю Московского и Ваню Дудкина за решительность и даже сказал, что совершили они настоящий подвиг. А Храброва ругал.

Зато старшина, который ведает сапогами и шинелями, хвалил Храброва и сердился на Ваню Дудкина и на Володю Московского: уж очень старшине было обидно, что спалили они совершенно новенькие еще шинели и совершенно целые сапоги.

Но что такое шинель и сапоги в сравнении с подвигом?

Ничего.

Маленький Пистолетов

Лучше всех на лыжах ходил маленький, энергичный Пистолетов.

Хуже всех – Московский.

Он родился там, где вообще снега нет. И ему негде было научиться ходить на лыжах.

– Я тебя научу, – сказал Пистолетов. – Через год ты будешь у меня обгонять и Дудкина, и Храброва, не говоря уж о Нахимове.

– А тебя я обгоню? – сразу спросил Московский.

– Если очень постараешься, конечно, обгонишь.

И Московский начал стараться. Они занимались всю зиму, и Володя научился ходить на лыжах, но никого не обогнал.

– Что же ты, Пистолетов, – сказал Московский энергичному Пистолетову, – обещал, что я всех обгоню, а я никого не обогнал.

– А на лыжах ты ходить научился? – спрашивает Пистолетов.

– Научился вроде, – говорит Московский.

Тогда хитрый Пистолетов спрашивает:

– А что важнее: научиться хорошо ходить на лыжах или кого-нибудь там обгонять?

Володя подумал-подумал и говорит:

– Хитрый ты, Пистолетов. Конечно, научиться!

Подкова

Однажды мы с Храбровым и Пистолетовым догоняли свой взвод. Нас посылали в соседнюю дивизию, и когда мы вернулись, оказалось, что наш взвод ушел далеко, в деревню под названием Колотушки.

Пошли мы в Колотушки.

Идем-идем, видим – дорога наша разветвляется: одна тропинка от нее отходит, другая.

Еще немного прошли – сразу четыре тропинки разбежались от нашей дороги в разные стороны. А главной дороги, по которой мы шли, нет. Кончилась уже. Превратилась в четыре маленькие самостоятельные тропинки.

Остановились мы, стали совещаться: по какой нам идти? Спросить-то ведь не у кого.

Энергичный Пистолетов говорит:

– По этой надо идти.

Я говорю:

– Нет, по этой. На твоей даже следов нет.

Тогда энергичный Пистолетов говорит:

– На двух других тоже есть следы. По какой идти?

Смотрю – действительно: на двух других тропинках тоже следы есть от тяжелых солдатских сапог.

А Храбров в нашем разговоре участия не принимает. Храбров прогуливается поочередно по всем четырем тропинкам и внимательно приглядывается к ним.

Рассердились мы, спрашиваем:

– А ты что, как на пляже, гуляешь? Думай, по какой тропинке нам идти.

Он отвечает:

– Я и так думаю. И даже знаю теперь, по какой. По этой, где я стою.

Смотрим мы сначала на тропинку, потом на Храброва.

Абсолютно ничем не отличается его тропинка от наших!

А он говорит:

– Помните ту историю со взрывпакетами?

– Как же не помнить, помним!

– Так вот, – говорит Храбров. – Дудкин тогда свои сапоги и Володины починил сам. И еще ему один знакомый кузнец прислал какие-то особые крепкие подковки…

Вспоминаем – действительно, прислал: тонкие, узкие – на весь каблук.

– Вот след от этих подковок, – говорит Храбров.

Смотрим, и правда: отпечатаны на пыльной дорожке подковы – тонкие, узкие, на весь каблук. Рядом четыре штуки – две Ванины, две Московского.

– Ура, Храбров! – говорим мы. – Прощаем тебе сегодня, что ты чуть не попал тогда в плен!

– Ладно, – ворчит Храбров. – Можете не прощать. Обойдусь без вашего прощения…

Пошли мы по этой тропинке и попали прямо в деревню Колотушки.

Рассказали ребятам, как нашли мы их по подковкам.

Смотрим – Дудкин и Московский хмурятся и отрывают свои чудесные подковки.

Мы говорим:

– Что вы делаете? Зачем?

– А затем, – отвечают они, – разведчику-пехотинцу нельзя иметь никаких особых примет. Сегодня по нашим подковам вы нас нашли, а завтра какой-нибудь враг. Мы уж лучше прибьем обыкновенные подковки, как у всех.

Высшая похвала

Уезжал наш сержант. Навсегда. Кончилась его служба. А мы оставались еще в армии. На прощанье он нам говорит:

– Не знаю, увидимся ли еще когда-нибудь, ребята, но на прощанье я вам вот что хочу сказать. Было у нас с вами разное: когда мы понимали друг друга и когда не понимали… когда я гордился вами и не очень, чтоб гордился. Но все-таки чаще гордился, потому что вы – отличные солдаты и парни. И вот, если придет время и нас снова призовут в армию, чтобы дать отпор не учебному, а настоящему врагу, хотел бы я, чтоб у меня в отделении были такие же солдаты, как вы… Счастливо служить!

И сержант уехал.

А мы думали о том, что сержант сказал. Потому что, когда командир говорит о своих солдатах: «Хотел бы я, чтоб вы были со мной рядом и в дни настоящих сражений…» – для солдата это высшая, самая высшая похвала. Дороже медали. И ордена.

Молодые солдаты

Уехал сержант, уехали старые солдаты, молодые пришли к нам в армию. И мы для них уже были старыми и опытными солдатами. Но мы не задавались, мы уже давно не дразнили друг друга, ни тем более молодых совсем солдат.

И вот однажды, когда ушли молодые солдаты разгружать уголь, а в казарме осталось всего несколько человек – они должны были разными другими делами заниматься, вдруг слышим:

– Эй, дохлятик, подними двухпудовую гирю!

И опять:

– Эй, гогочка, иди мыть пол!

И снова:

– А не будешь слушаться, скажем старым солдатам, они тебе сразу покажут, что это армия, а не курорт!

Дудкин говорит:

– Это они, наверное, того солдата обижают, который ничего не умеет.

Московский говорит:

– А сами-то они много умеют? В армии всего один месяц!

Храбров говорит:

– И еще на нас ссылаются, запугивают парня.

Энергичный Пистолетов говорит:

– Сейчас пойду и дам как следует. Чтоб не задирались.

Как видите, к третьему году службы мы поняли, что обижать слабого очень нехорошо, просто говоря – не по-солдатски. А мы были солдатами.

Тут выходит из казармы молодой солдат, и мы сразу поняли, что это его обижали.

Дудкин его спрашивает:

– Ты куда это, парень, идешь?

Молодой солдат четко говорит:

– Пол мыть!

Дудкин спрашивает:

– А разве ты сегодня должен пол мыть?

Молодой солдат тихо отвечает:

– Не я. Тот, длинный. Он меня вместо себя послал.

Дудкин говорит:

– Ах, вот как…

И мы все вместе с молодым солдатом входим в казарму.

Сразу наступила тишина.

Дудкин говорит:

– Так кто должен мыть сегодня пол?

Поднимается длинный, говорит:

– Я.

Дудкин говорит:

– Иди мой пол. – Потом оборачивается к молодому солдату и говорит: – Больше они дразнить тебя не будут. Только ты постарайся поскорее привыкнуть к армии и стать сильным. Без этого здесь нельзя.

– Я постараюсь, – тихо говорит молодой солдат.

В казарме – тишина.

– Вот что, – говорит опять Дудкин. – Кто еще раз обидит ни за что ни про что этого парня, будет иметь дело со мной.

– И со мной, – говорит энергично Пистолетов.

– И со мной, – говорит Московский.

Посмотрели молодые солдаты на Храброва и окончательно поняли, что с нами лучше дела не иметь.

Ведь мы были старыми солдатами, а они – молодыми.

Мы знали армию и знали, что в армии самое главное – солдатская дружба. Без этого в армии никак.

Ю. ПРИНЦЕВ
КОМАНДИР ПОЛКА

Полк вошел в деревню на рассвете.

Непоеные кони тянули шеи к колодезным журавлям и протяжно ржали. Им отвечали заливистым лаем деревенские псы. Захлопали ставни, и в каждом окне, словно грибы в лукошке, появились белые, рыжие, русые головы ребятишек. Они с восторженным удивлением смотрели на усталых всадников в краснозвездных шлемах, на пулеметные тачанки, на красное знамя в руках усатого матроса, перепоясанного пулеметными лентами, на раненых в тяжелой лазаретной фуре.

Потом головы исчезли, и через минуту толпа босоногих мальчишек месила придорожную грязь, сопровождая полк до небольшой площади перед церковью.

Уже развели по избам бойцов, забегали по улице бойкие ординарцы с котелками, остывших коней повели на водопой, а мальчишки все еще жались к церковной ограде, не спуская глаз с бывшего поповского дома, над крыльцом которого развевался красный флаг.

Быстро высыхала, дыша паром, нагретая солнцем земля. Из печных труб потянулись в небо дымки, и над деревней вкусно запахло свежевыпеченным хлебом.

В тишине прозрачного весеннего утра громко звучали распевные женские голоса: «Митька, иди есть!», «Санька, домой!», «Петька, батя вожжи приготовил!» Но ребята не двигались с места. Уж очень им хотелось увидеть самого главного красного командира!

Санька – цыганистый паренек с быстрыми глазами, поджав под себя покрытые цыпками ноги, с усмешкой покосился на присмиревшего Петьку:

– Вожжей испугался?

Петька шмыгнул носом и простуженно просипел:

– Батяня вожжами не порется. Он ремнем.

– И ремнем никакого права не имеет! – заявил Санька. – Теперь свобода!

– Ему и свобода… – хмуро возразил Петька. – Захочет – и выпорет!

Санька промолчал, остальные согласно вздохнули и опять уставились на штабной дом.

Из распахнутых окон вырывались клубы махорочного дыма и слышался запинающийся стук пишущей машинки. Лошади у коновязи рыли копытами землю.

Возле крыльца стоял часовой с коротким кавалерийским карабином за плечами. Две гранаты-лимонки висели у пояса и, когда часовой прохаживался у крыльца, лимонки звонко чокались друг с другом. Опасливо косясь на раскрытые окна, часовой грыз каленые семечки, лихо, сплевывая шелуху за плетень.

– Часовой-то! – протянул Петька. – Семечки лузгает, как на вечорке!

– Ему разговаривать нельзя, а семечки грызть не воспрещается… – отозвался Санька. – Видал гранаты? Он, может, подсолнухи для вида щелкает. Мол, ничего не вижу и видеть не желаю. А беляки подкрадутся – он раз! Гранату им под ноги – и амба!

Ребята с уважением покивали Саньке, разгадавшему военную хитрость часового, и опять принялись следить за штабным домом.

В окне показался бородач в кубанке и что-то коротко приказал часовому. Часовой аккуратно ссыпал с ладони остатки семечек в карман и, отвязав высокого вороного жеребца под новеньким, желтой кожи седлом, подвел его к крыльцу. Жеребец нетерпеливо перебирал точеными сухими ногами и высоко вскидывал голову.

– Это их главного лошадь! – уверенно заявил Санька. – Сейчас сам выйдет!

В сенцах хлопнула дверь, и на крыльцо вышел бородатый. На нем была кожаная куртка и подшитое кожей синее галифе. Деревянная кобура кольта била по коленям. Шашка в наборных ножнах висела у пояса. Взяв повод из рук часового, человек обернулся к окну, что-то весело крикнул и, легко вскочив в седло, с места послал коня галопом.

– И-и-эх! – восхищенно гикнул Санька. – Вот бы на таком прокатиться!

– Скинет! – отозвался Петька, не отрывая глаз от дороги. – Вон он как пластает! В ниточку!

– Без седла проскачу! – азартно выкрикнул Санька. – Хочешь на спор?

Петька засопел и решительно вывернул карманы штанов. На землю посыпались самодельные рыболовные крючки, моток суровых ниток, гайка и главное богатство – костяные бабки.

– Вот! – выдохнул Петька. – На все! У меня еще бита есть свинцовая!

Санька чуть заметно побледнел. Глаза его сузились и забегали по выжидающим лицам ребят. Потом он швырнул на землю отцовскую казачью фуражку и с силой хлопнул ладонью по вытянутой руке Петьки:

– Разнимай кто-нибудь!

Низенький крепыш Сергунька ударил ребром ладони по рукам Саньки и Петьки, буркнул: «С разъемщика не брать!» – и отошел.

Санька поднял с земли фуражку, выбил ее об колено.

– К штабу приходите! – приказал он ребятам и через плечо кинул Петьке: – Прощайся с битой, рыжий!

Когда Петька пришел, ребята были уже в сборе. Они сидели на плетне в ряд, как куры на шестке, и Санька, самый высокий из них, походил на петуха, охраняющего свое птичье хозяйство.

– Как бородатый вернется, я у него попрошу коня, – ни к кому не обращаясь, сказал Санька. – И поскачу…

Петька подсел к сидевшему с краю Сергуньке. Плетень покачнулся, и Санька, взмахнув руками, с трудом сохранил равновесие. От этого он еще больше стал похож на петуха, и Петька, неожиданно для себя, выпалил:

– На плетне усидеть не можешь, а на жеребце берешься!

Никто не рассмеялся. Ребята, притихнув, смотрели на Саньку. Сжав кулаки, подергивая щекой, он медленно шел на Петьку.

– Беги! – не выдержал Сергунька.

Но Петька не двигался с места.

– Ну, рыжий! – выдохнул Санька. – Ну!..

Он размахнулся, далеко отводя руку. Кто-то испуганно охнул. Петька зажмурился. Но удара не последовало… Когда Петька открыл глаза, он увидел перед собой чью-то спину в гимнастерке. Между ним и Санькой стоял парень лет семнадцати. Сергунька потом клятвенно уверял всех, что парень выскочил из окна поповского дома и чертом перемахнул через плетень. Теперь он стоял перед Санькой и улыбался. Гимнастерка его была не подпоясана, ворот расстегнут. Парень был худощав, но широк в плечах. Светлые волосы падали на лоб. На щеках дрожали две ямочки. Одна побольше, другая меньше. Парень крепко держал Саньку за плечи, а Санька вырывался и кричал в лицо парню:

– Пусти! Пусти, говорю! Чего лезешь?..

– А ты зачем на него налетаешь? Выбрал бы кого побольше!

– Могу с тобой! – выворачивался из цепких рук парня Санька. – Становись!

– До первой крови? – деловито спросил парень.

– Хоть до второй! – Санька наконец вырвался и, сжав кулаки, встал против парня в гимнастерке.

– Ну, герой! – расхохотался тот. – В рюхи играешь?

Санька, помедлив, кивнул. Драться с этим парнем, пожалуй, не с руки: больно здоров, а в рюхи Санька его обставит.

– Может, покидаем? – как-то застенчиво спросил парень и оглянулся на окна штабного дома.

«Боится…» – подумал Санька и не без ехидства заметил:

– Чего оглядываешься? Ускакал ваш главный?

– Это ты в самую точку! – улыбнулся парень. – С ним, брат, не шути!

– А почему у него кожа на штанах пришита? – вмешался Сергунька. – Материи не хватило?

Ямочки на щеках парня задрожали. Он прижал к себе Сергуньку и, захлебываясь от смеха, объяснил:

– Он, понимаешь, кожу очень обожает! Чтоб скрипело все на нем! А штанов кожаных найти не может. Во сне они ему снятся! Вот он заплатки и нашил. Леи – у кавалеристов называются.

– Конь у него! – вздохнул Санька и покосился на Петьку.

– Ничего конь… – согласился парень. – Только с норовом. «Зверем» кличут!

Санька опять метнул глазом на Петьку и, помрачнев, сказал:

– Играть будем или разговоры разговаривать? Тащи рюхи кто-нибудь!..

Парень в гимнастерке поначалу мазал. Палки были слишком легки для него и летели поверху, не задевая фигур. Санька молча торжествовал. Но вскоре парень наловчился и принялся вышибать одну фигуру за другой. Петька влюбленными глазами смотрел на него и, устанавливая очередную фигуру, восторженно выкрикивал:

– «Бабушка в окошке»! «Письмо»!..

Раз! Нет ни бабушки, ни окошка! Два… Было письмо – и поминай, как звали!

После четвертой партии потный, насупленный Санька бросил палки на траву и, ни к кому не обращаясь, заявил:

– Надоело!

Ребята деликатно молчали, и Санька, чтобы восстановить престиж, небрежно предложил:

– Бабки побросать не желаешь?

– Не умею… – сокрушенно вздохнул парень, лукаво щурясь на Саньку. – Никогда, понимаешь, в руках не держал!

Санька был обезоружен такой откровенностью и решил, в свою очередь, быть великодушным:

– В рюхи ты играть мастак… Но бабки похитрей – это тебе не палками махать!

Парень подтвердил, что махать палками действительно не велика премудрость, чем окончательно расположил к себе Саньку. Они уселись рядом на плетне и завели неторопливый разговор. Санька заявил, что пушка – это не пулемет, и парень согласился с ним. Затем они слегка поспорили о преимуществе русского штыка перед австрийским, и Санька вынужден был признать, что хотя австрийский тесак незаменим в хозяйстве, но трехгранный русский удобней в бою.

– Слушай! – вдруг доверительно обратился к парню Санька. – Можешь за меня с вашим главным поговорить?

– С нами хочешь? – догадливо подхватил парень.

– А что, нельзя?

– Годами не вышел.

– А ты вышел?

– Я, брат, соврал! Прибавил себе малость.

– И я совру.

– Не поверят.

– Тебе поверили?

– Время было такое, что поверили. Теперь, брат, строго!

– Эх!.. – досадливо протянул Санька и отрубил: – Все равно, сбегу!

– Мать у тебя есть? – серьезно спросил парень.

– Есть… – вздохнул Санька. – Сестренка еще…

– У меня тоже – мать и сестренка… – задумался парень и, помолчав, негромко запел:

 
Не пылит дорога,
Не дрожат листы,
Подожди немного,
Отдохнешь и ты…
 

– Это что за песня такая? – недоуменно взглянул на него Санька.

– Солдатская…

– Какая же она солдатская? Чудной ты!..

– Раз хорошая, значит, солдатская… – медленно, точно повторяя где-то уже слышанные слова, ответил парень.

– Скачет! – закричал вдруг Сергунька. – Этот… В кожаных портках!

Ребята, обгоняя друг друга, бросились к дороге. Санька кинулся было за ними, но, оглянувшись на парня, остановился. Охрипшим вдруг голосом сказал:

– Пойти, что ли, поглядеть?

– А чего ж? – кивнул ему парень. – Сходи…

– Ты тоже топай, – посоветовал Санька. – А то влепят тебе за отлучку!

– И очень даже просто! – нараспев ответил парень и озорно подмигнул Саньке.

Санька перескочил через плетень и побежал к церкви.

Вороной, покрытый хлопьями пены, стоял у крыльца штабного дома. Коновод уже расседлал его, вытирал попоной лоснящиеся бока и спину лошади, неодобрительно качал головой и ворчал в усы.

Ребята, облепившие ограду, выжидающе смотрели на Саньку. Комкая в руках фуражку, он не отрывал глаз от жеребца. Потом, не глядя, кинул фуражку через плечо и решительно направился к крыльцу. Остановившись за спиной коновода, тронул его за рукав.

– Поводить надо коня. В мыло загнали!

Коновод обернулся, оглядел Саньку с ног до головы, опять повернулся к вороному.

– Такого коня не жалеют! – не унимался Санька. – Хозяева! Так и запалить недолго!

Коновод бросил попону и, вынимая кисет, доброжелательно покосился на Саньку.

– Ему небось обиход с понятием нужен! – заливался соловьем Санька. – Овес по часам-ходикам задавать! Не мерин косопузый! Я бы за таким конем, как за дитем малым, ходил! Дай повожу, дяденька!

– А если уши оттяпает? – усмехнулся в усы коновод.

– Не оттяпает! – заверил его Санька и, не дожидаясь согласия, потянул за повод.

Жеребец, осторожно переступая точеными ногами, пошел за ним. Санька чувствовал на шее его горячее дыхание. Дойдя до церковного крыльца, Санька остановился. Вскочил на крыльцо и прыгнул на спину лошади. Жеребец взвился на дыбы. Прижавшись к ограде, ребята испуганно ахнули. Через площадь бежал коновод и кричал, размахивая недоуздком. Санька, крепко обхватив ногами бока лошади, судорожно вцепился в поводья. Жеребец сделал «свечку», мотнул головой и понес бешеным галопом.

Коновод заметался по площади, и, беспомощно всплеснув руками, побежал в дом. Через минуту на крыльцо выскочил знакомый парень в распоясанной гимнастерке. За ним выбежал коновод и трясущимися руками принялся седлать гнедую, стоящую у коновязи. Паренек оттолкнул его и, вскочив на лошадь, вытянул ее плетью. Ребята спрятались за ограду и сидели не дыша. Петька, опустив голову, старался не встречать их осуждающих взглядов. Из-за дурацкого спора Санька полез на бешеного коня и теперь лежит где-нибудь в степи с окровавленной головой, а проклятый жеребец стоит над ним, раздувая ноздри, и бьет копытами землю.

Петьке стало так жалко Саньку, что он не выдержал и всхлипнул. Никто не оглянулся в его сторону.

Первым заметил возвращающихся Сергунька. Он перескочил через ограду и побежал к дороге:

– Едут! Гляди, ребята! Едут!..

Потом вдруг остановился и дрогнувшим голосом сказал:

– Один едет. Парень этот… А Саньки нет!

Парень сидел на гнедой, а вороной жеребец без всадника рысил рядом.

Ребята отошли в сторону и молча смотрели на дорогу. Стало так тихо, что слышно было, как мягко стучат лошадиные копыта: «Чок-чок, чок-чок»… И вдруг коротко вскрикнул Петька. От волнения у него перехватило горло: из-под руки парня высунулась растрепанная Санькина голова. Он соскользнул с лошади и остановился на дороге. Малиновая царапина наискось, от правого уха через нос до подбородка, пересекала его лицо. Ребята восторженно завопили. На крыльце штабного дома тоже весело зашумели. Санька помахал фуражкой, которую ему с готовностью подал Сергунька, и неторопливой походкой направился к своему двору. Ребята шагали рядом. Петька сжимал в запотевшей ладони биту, ожидая удобного случая передать ее Саньке, но тот, словно не замечая ищущего Петькиного взгляда, рассказывал, как нагнал его в степи давешний парень и как жеребец, услышав призывный свист, остановился, а он, Санька, полетел через голову жеребца в колючие кусты татарника. У самого Санькиного дома Петька наконец решился и тронул Саньку за рукав.

– Чего тебе? – высокомерно спросил Санька.

– Вот… – Петька разжал ладонь. – Возьми свинчатку.

Санька взял биту, высоко подкинул ее и подставил карман. Бита упала прямо в карман. Ребята одобрительно загудели, а Санька лениво сказал:

– Жеребца я обломал, а обед проездил! Пойти в печке пошарить…

Зевнул, потянулся и ушел в дом.

В тот же день, к вечеру, полк уходил из деревни. Роты выстроились на площади и вдоль улицы. У самой околицы стояли пулеметные тачанки и фура с красным крестом на брезентовом верхе.

Перед строем стоял бородач в кожаной куртке, перетянутой ремнями. Он набрал полную грудь воздуха и протяжно крикнул:

– Полк, сми-и-ирно!..

Вытянулись и застыли бойцы. На крыльцо штабного дома вышел знакомый ребятам парень. На нем была длинная кавалерийская шинель с разрезом. Справа, у пояса – маузер, слева – шашка. На папахе – красная звезда. На груди – командирские разводы. Ребята ахнули! Громко, на всю площадь. Бородатый сердито покосился на них и, печатая шаг, подошел к крыльцу.

– Товарищ командир! – доложил он. – Пятьдесят восьмой отдельный полк выстроен для марша.

– По коням! – скомандовал парень.

Трубач вскинул начищенную до блеска трубу.

«Тра-та-та-та!» – зазвенел сигнал.

– По ко-ням! – сначала громко, а потом все тише и дальше зазвучали голоса командиров.

И опять тишина. Как влитые сидят в седлах бойцы. Ждут команды к маршу.

Парень в командирской шинели поймал ногой стремя. Бросил свое легкое тело в седло. Поджарый дончак заплясал было под ним, но, остановленный умелой рукой, застыл, прядая ушами. Парень выхватил из ножен саблю, поднял в вытянутой вверх руке и тут же опустил.

– Марш, марш!..

Грянул оркестр. Ахнула земля под копытами сотен лошадей. Мальчишки, потрясенные, недоумевающие, счастливые, бежали рядом с командирским конем. А с седла улыбался им парень в сдвинутой на затылок папахе, и смешливые ямочки дрожали на его щеках.

* * *

Двадцать лет спустя, известный на всю страну писатель Аркадий Гайдар написал в своей автобиографии:

«…Семнадцати лет я командовал полком. Молод был очень. Командовал, конечно, не как Чапаев. Помню, однажды снял я маузер, отстегнул саблю и пошел с ребятишками в рюхи играть!»