Текст книги "Непобедимая"

Автор книги: Вильям Козлов

Соавторы: Борис Никольский,Илья Туричин,Борис Раевский,Аскольд Шейкин,Юзеф Принцев,Эмиль Офин,Нисон Ходза,Александр Розен,Яков Длуголенский,Леонид Радищев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

5. Рассказ старой колхозницы Анны Правдиной

А немецкий-то офицер приказал нам по очереди подходить к нему. Стали бабы к нему подходить, а он каждую за руки хватает и носом своим близоруким в них тычется, чего-то высматривает.

Я, конечно, рядом с дочкой стою. Она мне шепотком:

– Чего трясетесь, маманя? Не первый снег на голову…

А как не трястись, когда такое дело…

С краю Наталья Филипповна стояла. Ей первой и пришлось подходить. Смелая была баба. Идет к фрицу не спеша, на него не глядит, будто о чем-то своем думает. Подошла, остановилась, мы все ждем, что дальше будет.

– Руку! – приказывает немец.

Протягивает ему Наталья руку, ладонь лодочкой, будто здороваться собралась. Фриц очкастый руку схватил, ладонь наружу вывернул, через очки рассматривает. Некоторые бабы не выдержали, хохотнули, – дескать, смотри, какая цыганка приехала, по ладошке гадает. Фриц того смешка не заметил, а Петрович бороденкой взметнул: не до смеха, мол, плакать не пришлось бы!

Позыркал фриц на Натальину ладошку, потом приказывает ногу на колесо поставить. Поставила Наталья ногу на ступицу, говорит с усмешкой:

– Не взыщите, ноги-то не шибко чистые: обувку всю сносила, мыла тоже не купишь…

Не знаю, разобрал ли фриц, что она сказала, а только приказал ей отойти в сторону. Вторая, третья баба подходит к нему, и с ними такая же комедь. Мы стоим, никак не поймем, чего он там на руках-ногах такое выискивает.

Тут как раз и настал мой черед. Подошла я к немцу, сую руку ладонью вверх – на, смотри, гадай!

Немец повернулся к Петровичу, спрашивает:

– Кто такая?

Петрович докладает:

– Правдина Анна. До войны телятницей в колхозе работала.

Стал фриц ладонь мою рассматривать. Провел пес рыжий пальцем, пощупал мозоли, глянул на мои ноги, что исполосовали синие жилы, и сразу головой мотнул – отходи, значит.

И надо же, тут как раз из двора Татьяны корова вышла – Красуля. На всю деревню только одна корова уцелела. Вышла и прямым ходом к телеге, к оглобле, значит, где сено для лошади привязано. Подошла и давай сено хрупать, своя-то солома надоела.

Я от немца отошла, стала где положено, сама глаз с дочки не спускаю. Ее черед подходит. А немец уже уставился на нее, гадюка.

– Следующий! – кричит. И стал протирать очки свои квадратные.

6. Рассказ дочери Анны Правдиной

Я подошла к немцу, он прямо впился в меня своими белесыми глазами.

– Кто? – спрашивает старосту.

– Правдина Дарья. В колхозе дояркой работала.

– Руки!

Я вытянула руки вперед, точно на уроке гимнастики.

Не знаю, долго ли фашист рассматривал и ощупывал мою ладонь. Наверно, три-четыре секунды. Но мне они показались бесконечными. Руки у меня задрожали. Немец заметил это, усмехнулся, его глаза стали еще светлее.

– Дрожишь! – сказал он. – Зо! Делай ладони наоборот!

– Как это? – спросила я, потому что не поняла, чего он хочет.

Стоявший рядом Петрович пояснил:

– Господин офицер приказуют тебе держать руки ладонями вниз.

Я выполнила приказ и, впервые за долгое время, сама взглянула на свои руки. Какие они грубые, некрасивые!

Немец разглядывал сквозь очки мои пальцы и вдруг стиснул с такой силой, что я едва удержалась от крика.

– Ноготь! – сказал он и ощерился.

– Что «ноготь»? – спросила я и заметила, что от боли ногти мои побелели.

– Ноготь! Ноготь! – твердил он, продолжая сжимать мою руку. Где грязь под твои ногти? Ты не имеешь грязь под ногти! Все баба имеют грязь, а ты – нет! Ты не есть деревенский баба! Отвечай, кто ты есть?

– Я – Дарья Правдина. В колхозе дояркой работала. Нам строго-настрого приказано было завсегда руки в чистоте держать. Я и привыкла. Теперь уже и коров не осталось, а я все одно смотрю, чтобы руки чистые были…

– Стой на месте! – приказал он, не выпуская моей руки. – А ты подойди сюда! – это он приказал подружке моей – Аксинье Крупиной. Ксюша Крупа – звали мы ее в школе. Ксюша подошла и встала рядом со мной.

– Слушай мой слова! – сказал немец так тихо, что, кроме меня и Ксюши, никто не мог их расслышать. – Сейчас я буду задать тебе один вопрос. Если будешь отвечать неправда, тебе смерть! Ты понимай мой слова?

– Очень даже понимаю, – сказала Аксинья.

– Тогда отвечай, – немец говорил шепотом. – Отвечай, кто есть больной, кого лечит эта доктор?

– Какой доктор? Разве к нам кто приехал? – она отвечала тоже шепотом. Можно было подумать, что разговаривают два заговорщика.

– К вам приехал вот эта доктор! Признавайся!

– Это вы Дашку доктором зовете! – вдруг громко закричала Ксюша. – Нечего сказать, доктор!

– Перестать кричать! – прошипел немец.

Но Ксюша продолжала кричать еще громче, и все ее отлично слышали.

– Это же Дашка Правдина, доярка наша колхозная. Вдовая она. Муж ейный аккурат перед войной помер!

– Ступай на место! – рявкнул злобно немец. – Я сделала шаг назад, но он не выпустил моей руки. – Не ты на место – она!

Когда Ксюша встала в шеренгу, он выпустил мою руку и коротко приказал:

– Покажи ноги!

Я поставила ногу на спицу колеса.

– Ты имеешь белый нога. Ты доила корова ногами тоже? Нога тебе тоже приказ давали держать чисто?

– Стояла в реке по колено – белье полоскала. Вот грязь и смылась, – сказала я.

– Врешь! А загар на нога? Его тоже смыл вода? Я знаю, ты не есть деревенская баба, ты носишь ботинок! Сапог! Староста! Ты есть укрыватель преступных лиц! Какой дом живет эта доярка? Води в тот дом мой зольдат.

Обер сказал что-то фельдфебелю, и тот толкнул старика автоматом в спину. Опустив голову, Петрович повел фельдфебеля и двух солдат к нашему дому.

А обер продолжал свое:

– Ты имеешь очень белый нога! Это есть удивительно. Такой белый нога имеет только жена генерала! Только жена генерала! – повторил он, глядя мне прямо в лицо. – Фрау будет мне рассказать, почему она имеет белая ножка.

Он смотрел мне в лицо, а я смотрела на свои ноги и не знала, кого я больше ненавидела в эти минуты – немца или свои белые ступни.

– Ко мне загар не пристает, господин офицер. У меня и лицо плохо загорает. Просто обидно: у всех загорает, у меня – нет.

Немец стал поглаживать кобуру пистолета.

– Загар не пристает? А почему? Этому медицинский объяснений? Говори! Ты должен знать медицинский объяснений.

– Не знаю, господин офицер. А только не пристает, вот и все…

– Не знаешь? А я знаю! Твой нога белый, потому что не ходишь без ботинка. Все баба ходят без ботинка, а ты – нет. Потому что без ботинка в лесу ходить больно…

– Я в лес, господин офицер, не хожу. Нам староста начисто запретил. Ребятишки ходят, а мы – нет. Мы приказы сполняем…

– Староста будет повешен за преступный укрывательств! Сейчас мой зольдатен найдут в та изба твой медикамент унд инструмент для лечений. Они найдут твой сапог…

Он еще продолжал на меня кричать, когда вернулся Петрович с фрицами. Я, конечно, не поняла, что сказал фельдфебель, но я и так знала, что ничего они в нашей избе не найдут: ни лекарств, ни сапог…

Обер был в бешенстве. Он не хотел признать, что ошибся. Схватив Петровича за плечи, немец зарычал:

– Ваш деревня укрыл партизанский доктор! Генеральш! За это будет суд! Всем!

– Никого мы не укрывали! – хрипел в страхе Петрович. – Это Дашка, што ли, генеральша? Дашка? Дохторша? Смехота!

– Ты будешь сильно смеяться в петля. Ты будешь висеть на свой ворота!

Петрович от страха забыл о всякой почтительности:

– Кого хошь спроси! – кричал он в отчаянии. – Дашку Правдину все знают! Знаменитая доярка! На весь район – первая! Кого хошь спроси.

– Спрошу! – сказал обер. – Сейчас мы увидим метаморфоз: как коровий доярка станет генеральш. – Он сделал три шага вперед и обратился к женщинам: – Вы есть шестный русский женщин. У вас есть маленький ребенки, и им без мама будет плохо. Мы будем вас стреляйть, если вы нас будете обманывайть. Кто говорить правда, тот будет получайт три метра мануфактур унд пять литр керосин.

Все, как по команде, уставились в землю, чтобы не встретиться взглядом с фашистом.

Немец подошел ближе к женщинам.

– Мы знаем, что она есть жена генерал. И она есть доктор. Спрашиваю, как есть ее имя? Кто привел ее ваша деревня? Кто тот больной? Ну, отвечай первый ты! – Он ткнул пальцем на нашу соседку – Валю Липову.

Валя подняла глаза и четко проговорила:

– Дарья Правдина она. В деревне нашей всю жизнь живет. Я с ней на одной парте семь лет сидела…

– Следующий – отвечай!

– Доярка это наша… В бывшие времена…

– Следующий!

– Дашка это! До генеральши нос ейный не дорос!

Катя – дочка Петровича – скривила бледные губы и сердито сказала:

– Правдина это… Дарья! За пастухом покойным была замужем. Она у нас коровья генеральша!

Фашист переводил взгляд с одной бабы на другую.

– Значит, коровя генеральша? – переспросил он.

– Коровья! – подтвердила дочка Петровича. – Доярка!

Обер-лейтенант побагровел.

– Вы не говориль мне правда! Вы будет все иметь сильный наказаний. – Он круто повернулся ко мне. – Рад делать с вами знакомство, фрау генеральш, – сказал он, улыбаясь одними губами. – Машина подана, прошу вас делать мне честь…

Он подал знак фельдфебелю, тот схватил меня за руку и потащил к машине. И в ту же минуту раздался истошный крик:

– Доченька моя! Доченька!

Я еще не поняла, что случилось, как маманя схватила за рукав фельдфебеля.

Фельдфебель остановился, заломив мне руки за спину. Маманя бросилась к оберу:

– Это моя доченька! Кого хошь спроси!

Офицер растерялся. Откуда у жены генерала, у доктора здесь мать, какая-то темная, замызганная старуха… И неужели ни одна из баб не испугалась расстрела и все, решительно все готовы умереть, лишь бы не выдать чужого, незнакомого им человека? Этого не может быть!

Насупив брови, обер смотрел на мою маманю, потом переводил взгляд на меня, потом опять на маманю. Видно, он хотел убедиться, есть ли у нас в лицах что-нибудь схожее. А это не трудно было заметить: уж очень я похожа на мать. Даже родинки у нас над губой одинаковые. Немец, конечно, заметил сходство.

– Старуху тоже брать? – спросил фельдфебель.

– Подожди! – распорядился обер и облизнул свои тонкие губы. – Подожди!

Все молча ждали, что будет дальше. Фельдфебель продолжал держать меня за руки.

В этой напряженной тишине вдруг громко и тоскливо замычала Красуля. Обер вздрогнул, фельдфебель от неожиданности выпустил мою руку.

– Пристрели корову! – крикнул офицер.

Фельдфебель поспешно расстегнул кобуру.

Тут я услышала робкий голос Петровича:

– Недоеная она, господин офицер. Потому и мычит. Прикажите подоить, молочком парным солдатики побалуются.

Обер повернул голову к старосте. Он, должно быть, не сразу понял, что сказал Петрович.

– Недоеная она, – медленно повторил немец слова старосты. – Недоеная… Так… Сейчас будет интересный зрелищ. А ну иди сюда! – приказал он мне. – Значит, ты не есть жена генераль Карев?

– Смеетесь надо мной, господин офицер! Генералы на деревенских не женятся. Правдина я. Доярка бывшая.

Он усмехнулся.

– Сейчас я буду открывать твой глюпый обман. Подойди к корова.

Я подошла к Красуле. Она смотрела на меня скорбными фиолетовыми глазами.

– Начинай, – сказал немец.

Я не поняла, что он хочет.

– Я даль тебе приказаний доить эта корова! – сказал обер и склонил голову набок. Злорадная усмешка скривила его щекастое лицо. – Вы не выполняйт мой приказ, фрау генеральш. Вы умеете доить, как петух петь золовьем. Перед вами – коров. Ее мычание действует на мой нерв. Начинайте ее доить, или вы видайт последний раз эти изба. Ваша судьба не есть в моей власть. Я вас должен доставляйт в надлежащее место, абер судьба этих укрывателей, – он простер руку в сторону замершей неподвижной толпы, – есть в моя полной власть. Им всем будет страшный наказаний.

– За что вы так, господин офицер? Они говорили вам правду.

– Они обманывайт меня. Они называйт вас доярка.

– Так это же правда! Я и есть доярка!

Он опять по-петушиному склонил голову на сторону и скрипуче рассмеялся:

– Выдойте эта корова. Мне есть интерес смотреть на это. Вы видаль корова только в кино. Начинайт делать доение, а я буду делать смех.

– Бабоньки, мне бы ведро абы подойник, – сказала я в толпу и погладила шелковистую морду Красули. Корова перестала жевать, прикрыла свои большие выпуклые глаза и тихонько мыкнула.

– Сейчас, сейчас, – сказала я. – Потерпи минутку…

7. Снова рассказывает староста

Подойник притащила Катька – моя дочка. Доярка села на корточки, провела ладонью по вымени и начала доить. «Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь!» – били струйки по дну подойника.

Я стоял и радовался: ай да баба! Утерла немцу нос!

А немец только зенки таращит! Опять стал протирать очки, ровно глазам своим не верит. Потом не выдержал, нагнулся, стал смотреть, как наша доярка пальцами орудует, как у нее все ладно получается.

И бабы повеселели, хоть и не удивились. А чего удивляться-то! На наших глазах выросла девка. Про нее и в газетах печатали, какая она передовая.

Немец чего-то полицаям бормочет, спрашивает. А полицаи только руками разводят: дескать, доит баба по всем правилам… И верно, только и слышно, как струйки дзинькают в подойник. А кончила доить, поднялась, спрашивает вежливо обера:

– Не желаете ли молочка парного, господин офицер?

Тот на нее через очки так зырнул, что и мне не по себе стало! Убедился немец, что она и впрямь доит, как на гармони играет!

Мы уж думали, что все, слава богу, обошлось, а только обер, собачья душа, не успокоился. Не хочется ему в дураках оставаться. Вот он и говорит:

– Корова доить, госпожа генеральш, вы и у партизан могли научиться. Нам известно, что в партизанских лесах есть коров.

– Неужели, – отвечает она, – у партизан коров доить некому, акромя генеральской жены?

– Прикусай свой язык! – кричит немец. – Сейчас будет тебе еще один проверк! Раз ты есть деревенский баба, значит, должен уметь всякое!

Полицаи, каиново семя, гудут в лад немцу:

– Ясно, должна уметь всякое. – И чего-то ему нашептывают.

Фашист говорит:

– Повернись спиной!

Побледнела она, – видно, решила, что фашист ей в затылок выстрелит. А тот вдруг приказует мне:

– Распрягай коня!

– Слушаюсь, – говорю, а сам не понимаю, чего он затеял.

Распряг я того жеребца, стою, держу за узду. Полицай командует:

– Разнуздай! Выводи из оглобель!

Сделал, как приказано, жду новых распоряжений.

– Можете вертеть себя, фрау генеральш, – говорит фашист. – Если ты есть деревенский баба, тогда запрягай этот жеребец в телега, а мы будем смотрейт.

Правдина ему отвечает:

– Это нам, господин офицер, дело привычное, это у нас любая колхозница может…

И слова больше не сказав, подымает с земли седёлку, подтягивает подпругу и за хомут берется. Тут офицер и полицаи шары свои выкатили, ждут, как она опростоволосится. Кто лошадь запрягал, тот знает: поначалу хомут-то надо перевернуть, чтобы узкая его сторона внизу оказалась, да так и надеть, а уж потом на шее вертануть широкой частью вниз и шлею заправить под хвост.

Сделала она все, как надо. А чего ей не сделать-то, не впервой! Полицаи только крякнули да переглянулись.

– Дальше! – командует полицай. – Дальше-то чего делать станешь?

Этот выродок думал, что она случайно смикитила, как хомут надевать. А дальше ведь опять закавыка. Кто ту закавыку не знает, тот хоть год вертись у телеги – запряжки не получится. Незнающий, если и напялит, с грехом пополам, хомут, тут же обязательно станет засупонивать его. А коли хомут засупонишь, в жизни потом дугу на место не приладишь.

Ну, она, конечно, сделала все, как полагается: поначалу дугу приладила, опосля засупонила хомут, да не как-нибудь, а на манер заправского мужика – как засупонивать стала, ногой в хомут уперлась, чтобы до отказа сошелся. Сделала так, приладила дугу, взнуздала коня, прикрепила вожжи к кольцам и обернулась к фашисту.

– Пожалуйте, – говорит, – можете ехать, господин офицер…

У немца аж очки с носа свалились! Ей-богу! Полицаи, хошь не хошь, доклад ему делают: дескать, порядок, выдержала баба экзамен на полную катушку…

8. Рассказывает снова обер-лейтенант Боргман

– Запрягла коня по всем правилам, – сказал мне полицай.

Я это видел и сам. Видел, с какой уверенностью обращалась она с лошадью, с упряжью. Как все это объяснить?

Я вспомнил уроки своего шефа. Надо разобраться во всем логично. Каким образом в Липицах оказалась мать генеральши? Почему интеллигентная женщина – доктор – умеет доить коров? Запрягать лошадей? Как объяснить все это? Сведения о приходе Каревой в Липицы мы получили от человека, заброшенного нами к партизанам. Он ошибиться не мог. Остается лишь одно: ошибся шифровальщик. И неудивительно: названия русских деревень все какие-то одинаковые: Лугова, Лигова, Луговая, Лаговая…

Я поспешил вынуть из планшета карту района. Так и есть! В сорока километрах от деревни Липицы значилось село Лапицы. Неужели жена Карева отправилась в Лапицы – и я все время бегу по ложному следу? Нельзя было медлить ни минуты! Но было в этой чертовой доярке что-то неуловимое, отличавшее ее от других баб. И я не мог позволить себе рисковать.

– Грузиться в машину! – приказал я солдатам и сказал старосте: – Эту доярку запрешь в своем доме! Выпустишь ее, когда стемнеет. Если нарушишь приказ, виселица тебе готова!

Мой расчет был прост. Если Карева не обнаружится в Лапицах, я привезу шефу эту доярку. Ее пристрелят, а по начальству доложат, что Карева убита, так как при аресте оказала вооруженное сопротивление.

Я сел в шоферскую кабину.

– Быстро в село Лапицы! – приказал я. – Отсюда – сорок три километра…

* * *

Она сидела в командирской землянке усталая, взволнованная.

– Товарищ Карев скоро освободится, – сказал начальник штаба. – Кончит допрос и придет.

– Ах да, вы же не знаете! Вчера наши ребята устроили засаду у Лапиц и подорвали машину с немцами. Только два фрица шофер и обер-лейтенант – остались живы. Товарищ генерал еще вечером их допрашивал, вчера…

– Стоящие фрицы?

– Скоро вы сами их увидите. От обера мы добились неоценимых сведений!

– А именно?

– А то, что немцам удалось забросить к нам предателя. Да еще с передатчиком! Этот гад уже арестован!

– Понятно! – проговорила она, резко поднявшись со скамьи, но тут же села обратно. Натруженные ноги отказывались держать ее. – Теперь для меня кое-что прояснилось. – Она не замечала, что говорит вслух, и удивилась, когда начштаба, заинтригованный ее словами, спросил:

– Что прояснилось?

Она сняла с головы черный платок и встряхнула головой, стараясь отогнать тяжелую, липкую сонливость.

– Чуть-чуть отдохну и расскажу…

– С вашего разрешения я пойду сменить генерала. Отдыхайте!

Он козырнул и вышел из землянки…

* * *

– Расскажи, расскажи подробнее! – Кареву казалось, что жена его опускает какие-то важные детали, без которых ее рассказ выглядит совсем неправдоподобным. – Неужели этот немец такой простофиля?

– Отнюдь! По-своему он даже хитер и находчив…

– Так почему же он не распознал тебя? У него, как я сейчас выяснил, были точные сведения.

– Потому что я говорила ему правду. Только когда «представлялась», позволила себе назваться именем покойной подруги. И все мои земляки тоже говорили обо мне правду.

– Ничего не понимаю! Какую правду?

– Рассказали ему, как я была в Липицах до поступления в медицинский институт, познакомили его с моей мамой…

– Так почему же он решил, что ты – не ты?

– По неоспоримым фактам. Он убедился, что я умею доить коров и запрягать лошадей…

– Не возьму в толк! При чем тут коровы и лошади?

– Да при том же! У этого негодяя свои незыблемые понятия. Он видел многих генералов – немецких, английских, итальянских, французских. Видел их жен. И он не может, понимаешь, не может представить, что жена генерала еще недавно была обычной крестьянкой. Жила в деревне, доила коров, жала рожь и даже косила. Для него это непостижимо! Немыслимо! Так же, как для нас немыслимо представить петуха, поющего соловьем. Понял теперь, почему я сижу с тобой, вместо того чтобы сидеть в гестапо?

– Да… – задумчиво отозвался генерал. – Очевидно, такое выше их понимания. Интересно, что за столько лет ты ничего не забыла, смогла все это проделать без всякого труда.

– Должно быть, это на всю жизнь…

– А знаешь, я, пожалуй, тоже смог бы, – продолжал так же задумчиво Карев.

Она подняла на мужа недоумевающий взгляд:

– Что бы ты смог?

– Сработать на токарном станке любую деталь. Подумаешь, всего двадцать один год, как оставил цех…

БОРИС РАЕВСКИЙ
БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ДОЛГЕ

Это было в сорок втором.

В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.

Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.

В многослойных заскорузлых – в гное и сукровице – бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.

Он был, видимо, в беспамятстве.

– Мается братишка, – вздохнул сосед слева, пожилой сапер. – Беспокоится…

И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать…

Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:

«Как же он еще жив?! Чудо…»

Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало – жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.

«Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…»

Четкий, хоть и негромкий, стук рассек тишину.

Соседи не поняли – контуженный? Потом увидели: в руке у новичка зажата пуговица. Большая черная пуговица. Ею он и стучит по тумбочке.

Раненые раздражительны. Сапер – его ноги, прошитые автоматной очередью, садняще ныли, и вдобавок донимала бессонница, – сапер позвал сестру.

Она подошла к новичку, переложила его беспокойную руку с тумбочки на постель.

Прошло с четверть часа. И вдруг в тишине опять, словно дятел:

«Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…»

В течение нескончаемо долгой, разорванной на клочки хрипом, стонами и проклятьями госпитальной ночи сестра несколько раз водворяла эту мятущуюся руку на койку.

Но рука – упрямо, фанатично – делала свое.

«Та-та-та… та-та… та…»

Казалось, в этом израненном, обескровленном теле уже вовсе нет сил. Человек не принимал пищи, не говорил. И только рука… Она как бы жила самостоятельно…

Утром в коридор заглянул «ходячий» сержант. Присел возле койки сапера.

«Та-та-та… та-та… та…»

Стук был совсем слабый. Ночью сестра вынула пуговицу из рук раненого, и он стучал теперь просто костяшками пальцев.

– Вот так, – с досадой повернулся сапер к сержанту. – Вот так и долбит. Всю ночь…

Сержант прислушался.

«Та-та-та… та-та…»

И вдруг сержант насторожился. Да, конечно!.. Это же…

– Рация! – шепнул он.

И медленно, по слогам, стал вслух читать:

– Тре-тий!.. Тре-тий!.. Я – седь-мой… Бо-е-за-пас на ис-хо-де. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Я – седь-мой. При-ем… При-ем…

В коридоре стало тихо.

Так вот что терзало новичка!.. Снаряды! Его товарищам не хватало снарядов…

Раненые переглянулись. Сапер угрюмо выдохнул: «Э-эх!» – и отвернулся к стене.

Старушка нянечка перекрестилась.

И вдруг сержант вскочил. Бросился к подоконнику. Схватил с него зажигалку – самодельную зажигалку из гильзы – и застучал по столу:

«Та-та… та-та-та…»

– Седьмой!.. Седьмой!.. – в такт морзянке шептал он. – Вас понял… Вас понял… Высылаю снаряды. Сейчас же высылаю снаряды… – И совсем не по-уставному добавил: – Полный порядок, дорогой…

Замотанный бинтами новичок вдруг рванулся.

Сестра бросилась к нему. Уложила. Глаза у бойца теперь были спокойные. И черные губы не дергались. И весь он как бы враз обмяк.

Все… Да, все… Он выполнил свое… Честно. До конца.

Через два часа он умер.