Текст книги "Непобедимая"

Автор книги: Вильям Козлов

Соавторы: Борис Никольский,Илья Туричин,Борис Раевский,Аскольд Шейкин,Юзеф Принцев,Эмиль Офин,Нисон Ходза,Александр Розен,Яков Длуголенский,Леонид Радищев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

БОРИС НИКОЛЬСКИЙ
НА СТРЕЛЬБАХ

Стрельбы были в самом разгаре – одна за другой выходили на огневой рубеж очередные смены, гремели автоматные выстрелы, появлялись и исчезали мишени, когда на дороге, ведущей к стрельбищу, сначала возникло облачко пыли, а затем стал виден юркий армейский газик. У этого газика не было никаких особых, отличительных примет, но все офицеры узнавали его еще издали, как издали узнают человека по походке. И хотя лейтенант Ковалевский служил в части всего первый год, он тоже давно уже научился отличать машину командира дивизии от любой другой.

Лейтенант заволновался, потому что как раз приближалась очередь стрелять его взводу. Он быстренько смахнул пыль с начищенных до блеска хромовых сапог, затем выстроил взвод и торопливо еще раз, на всякий случай, проверил, все ли в порядке.

Все было в порядке.

– Главное, не забывайте правильно докладывать, – напомнил он, но солдаты смотрели мимо него и, даже не оборачиваясь, лейтенант понял, что командир дивизии уже подъехал и теперь направляется сюда.

Генерал, высокий и грузный, шел широким размашистым шагом и что-то недовольно выговаривал руководителю стрельб.

– Взво-од! Смир-р-рна! – весь напрягаясь, скомандовал лейтенант и лихо вскинул руку к козырьку. В эту минуту он как бы смотрел на себя со стороны и очень нравился самому себе – молодой, энергичный, подтянутый командир!

Генерал махнул рукой:

– Вольно, вольно…

– Ну, как настроение, товарищи?

– Бодрое, товарищ генерал! – не стройно, но весело откликнулись солдаты.

– Автоматы пристрелены?

– Так точно, товарищ генерал!

– Значит, не подведете?

– Никак нет, товарищ генерал!

– Ну, смотрите. Кто отстреляется лучше всех – поедет в отпуск. Ясно?

– Так точно, товарищ генерал! – радостно гаркнули солдаты.

Все сразу задвигались, оживились, заулыбались.

И лейтенант Ковалевский тоже улыбался, вытягиваясь перед генералом.

«Все, – думал он, – провалимся, наверняка провалимся… Солдаты и так нервничали перед стрельбами, а теперь уж совсем…»

Как только генерал отошел и Ковалевский распустил строй, солдаты зашумели, возбужденно заговорили, перебивая друг друга. Все окружили Андрея Ануфриева – отличника огневой подготовки, лучшего стрелка роты – и хлопали его по плечам, и подталкивали, и смотрели на него с откровенной завистью: вот повезло человеку, поедет в отпуск, как пить дать, поедет… А широкоплечий, круглолицый Ануфриев вытирал пилоткой потный лоб и улыбался растерянной улыбкой, словно борец, неожиданно одержавший победу в трудном поединке и еще до конца не осознавший этого…

* * *

Лейтенант не ошибся. Взвод стрелял хуже обычного.

Один за другим солдаты выходили на огневой рубеж, торопливо натягивали резиновые маски противогазов, целились, стреляли по возникающим из-под земли мишеням, бежали вперед, ложились, снова стреляли, но даже отсюда, издали, было видно, как суетливы и неточны их движения.

Это было так отчетливо, так явно заметно, что лейтенант еле удерживался, чтобы не крикнуть: «Да спокойнее! Спокойнее же!»

Все-таки каждому солдату перед выходом на огневой рубеж он негромко напоминал:

– Не волнуйтесь… Главное – не волнуйтесь…

И солдаты в ответ понятливо кивали: мол, ясное дело, знаем сами, но, видно, тут же забывали об этом… Наверняка каждый из них втайне надеялся заработать отпуск, и эта надежда будоражила и не давала успокоиться…

Наконец наступила очередь Ануфриева.

– Держись, Андрей! Позади Москва – отступать некуда! – крикнул кто-то.

И Ануфриев в ответ улыбнулся отсутствующей улыбкой. Он тоже заметно волновался. Даже с противогазом возился дольше, чем всегда, словно это было ужасно сложное дело – надеть маску.

И целился очень долго. Так долго, что мишень исчезла. А выстрела все не было.

Ковалевский почувствовал, как у него вспотели ладони.

Сколько раз он твердил им: не цельтесь долго. Чем дольше целишься, тем неувереннее себя чувствуешь. Нельзя целиться долго. Это же каждый солдат-первогодок знает.

Ануфриев, видно, испугался, что снова упустит момент, и теперь поторопился: нажал спусковой крючок сразу, как только показалась мишень.

Мимо!

«Что он делает! Что он делает!» – лейтенант отвернулся, он больше не мог вынести этого.

Когда он снова взглянул на Ануфриева, тот, уже лежа, стрелял по бегущим мишеням.

Очередь!

Мимо!

Очередь!

Мимо!

Это был провал. Крах. Позор.

И виноват в этом позоре был генерал. Только он один. Не пообещай он отпуск, и все было бы нормально. И нужно же было ему появиться! Все, все испортил!

И оттого, что он был вынужден молчать, и оттого, что не мог сию же минуту прямо высказать все свое возмущение, лейтенант нервничал и раздражался еще больше. Он даже не сердился сейчас на Ануфриева – он испытывал что-то вроде горького удовлетворения оттого, что оказался прав в своих самых худших предположениях…

И его даже не утешило, когда под конец трое солдат отстрелялись на отлично.

Одному из них – веселому, дурашливому Геннадию Башмакову – генерал и объявил тут же, прямо на стрельбище, краткосрочный отпуск. Вообще Башмаков и раньше стрелял неплохо, но не сравнивать же его с Ануфриевым!

Это была такая несправедливость, что лейтенант не выдержал.

– Товарищ генерал, – сказал он срывающимся от волнения голосом, – разрешите рядовому Ануфриеву сделать вторую попытку…

– Это отчего же ему такая привилегия?

– Он наш лучший стрелок, товарищ генерал… Никогда с ним такого не было… Это какая-то случайность… – торопясь, сбивчиво говорил лейтенант. – Он…

– Все ясно, – сказал генерал. – Нет, не разрешаю. Не могу разрешить. А Башмаков ваш все-таки молодец…

Он повернулся и пошел к пункту управления стрельбой.

А Ковалевский молча выразительно посмотрел на обиженного, растерянного Ануфриева: мол, видите сами, я все сделал, чтобы исправить несправедливость. И не моя вина, что ничего не вышло…

* * *

Спустя час генерал собрал офицеров для разбора результатов стрельб.

Лейтенант Ковалевский плохо слушал, о чем говорили офицеры. Его занимала только одна мысль: выступить или нет?

Наверняка он бы так и не набрался смелости, если бы не генерал.

– Говорите, товарищи, откровенно, не смущайтесь, – сказал командир дивизии, – а то я вижу, лейтенант Ковалевский чем-то недоволен, а молчит.

– Никак нет, товарищ генерал, – пробормотал Ковалевский.

– Я же вижу, – уже начиная сердиться, повторил генерал. – Говорите. Я жду.

Все офицеры смотрели на Ковалевского. И тогда Ковалевский решился.

– Товарищ генерал, – краснея, сказал он, – я считаю… – То есть мне кажется… Не стоило говорить солдатам об отпуске перед стрельбами… Солдаты переволновались. В результате стреляли хуже обычного. Мне кажется… По-моему… – он совсем смутился и замолчал.

Генерал выслушал его, едва заметно кивая головой. И было непонятно, то ли он соглашается, то ли просто успокаивает себя, сдерживает, чтобы не взорваться раньше времени.

– У вас все? – наконец, сказал он. – Ну что ж… Вы, конечно, думаете: вот приехал генерал, бухнул что-то, не подумав, не разобравшись как следует, все сбил, все испортил, а нам теперь расхлебывать… – Генерал усмехнулся и посмотрел на Ковалевского. – А я это сделал специально. Умышленно. Зачем? Сейчас я расскажу вам один случай из своей жизни, может быть, вы поймете… Это было в сорок первом году. На третий или четвертый день войны. Мы вели оборонительные бои. Моим соседом по окопу был, как сейчас помню, красноармеец Горбунов – хороший стрелок, между прочим, не хуже, наверно, вашего Ануфриева. Утром немцы начали атаку. Шли в полный рост, почти не таясь. И близко уже – рукой подать. Надо стрелять, а я вижу: Горбунов винтовку перезарядить не может. Бьет его нервная дрожь, руки трясутся. Никак обойму на место не вставит. И я, знаете, – это как гипноз какой-то – смотрю на его руки и оторваться не могу. Только отвернусь, а меня снова взглянуть тянет… На всю жизнь запомнил я эти минуты…

Генерал помолчал.

– Настоящий солдат должен не только хорошо стрелять, – сказал он. – Он должен еще владеть собой. Владеть своими нервами. Еще неизвестно, что важнее… Разве вы не согласны со мной, лейтенант?..

Н. ХОДЗА
ГЕНЕРАЛЬША

Четыре женщины бережно опустили гроб в могилу.

– Да будет тебе земля пухом! – сказала Аксинья. – Прощай, милая!

Комья сырой земли посыпались на неумело сколоченный гроб. Последней к могиле подошла женщина в кирзовых сапогах, повязанная черным платком. Она бросила в могилу ком земли, тяжело вздохнула и отошла в сторону.

Женщины взялись за лопаты. Земля быстро заполнила неглубокую яму. Когда на месте, где только что золотились ромашки и синели колокольчики, появился могильный холмик, все пошли прочь. Впереди шла женщина в кирзовых сапогах, шла легкой неслышной походкой, словно боясь вспугнуть печальное безмолвие. Вдруг она резко остановилась и, когда с ней поравнялась Аксинья, гневно заговорила:

– Почему вы медлили? Приди я два дня назад, все обернулось бы иначе. Она была бы жива!

Аксинья всхлипнула:

– Легко ли вас найти? Пока добрались, пока ты явилась… Что у нее было-то?

– Аппендицит… Нужна была срочная операция…

Кончиком платка Аксинья смахнула слезу.

– Выходит, зря мы тебя потревожили… Не сердись…

– Полно тебе, Ксюша…

– Ладно, не буду… Мужик-то твой где? Прокофьевна сказала – военный он.

– Военный…

– Надо ж такое, чтоб ты в наш край попала! Как это ты исхитрилась?

– Объяснила командованию, кто я, откуда, – вот и все.

Они вышли на пригорок. Внизу виднелись дома.

– Немцы к вам не заглядывают?

– Бог миловал. Да что им и делать у нас? Они, проклятущие, свое уже сделали! Сама видишь…

Женщины спустились к деревне. У околицы Аксинья сказала:

– Прокофьевна аж помолодела с твоего прихода. Неужли у матери родной не погостюешь? У нас безопасно, полицаев нет, староста – сама знаешь…

– Нельзя! – сказала резко женщина. – Гостевать приеду после войны. Прощай, Ксюша. К ночи уйду…

Она толкнула калитку и той же легкой, неслышной походкой поднялась на трухлявое крылечко…

1. Рассказ обер-лейтенанта полиции безопасности Боргмана

В девять утра меня вызвал начальник полиции безопасности штурмбаннфюрер Кауфман и приказал арестовать жену генерала Карева.

– Имеются сведения, – сказал начальник, – что жена этого бандитского генерала внезапно покинула партизанский лес и направилась в деревню Липицы. Насколько мне известно, – начальник хихикнул, – вы, в свое время, навестили это местечко, господин штурмфюрер…

Черт возьми! Действительно, я побывал в этой деревушке! В августе сорок первого. И оставил после себя небольшую память! Приказал расстрелять всех мужиков. Потому что вблизи Липиц нашли убитых фельдфебеля и ефрейтора. Пришлось преподать этим русским кое-какой урок. После расстрела мы устроили там неплохой костер! В результате уцелела одна улица, да и та обгоревшая. Жителей в Липицах осталось всего человек сорок, бабы с детьми. С тех пор прошло два года, и эта деревня не доставляла нам никаких хлопот. Но вот сегодня штурмбаннфюрер неожиданно заговорил о ней.

– Слушайте внимательно, – продолжал начальник. – Жена генерала Карева – врач. Ее возраст и внешность нам, к сожалению, неизвестны. Мы даже не знаем ее имени. До сих пор она нас не интересовала, но сегодня на рассвете мы получили шифровку, из которой явствует, что она находится в данный момент в Липицах. Мы не можем упустить такой случай. Вы согласны со мной?

– Так точно, господин штурмбаннфюрер! Необходимо арестовать ее! – ответил я.

– Возникает естественный вопрос, – продолжал начальник. – Почему жена генерала Карева оказалась в этой деревне, где, как нам известно, осталось тридцать или сорок баб. Что она там делает? – Штурмбаннфюрер был когда-то учителем и каждое свое задание сопровождал пространными рассуждениями. – Ваше мнение, господин штурмфюрер?

– Возможно, что у партизан иссякли медикаменты, и она отправилась в населенный пункт, чтобы…

– Ерунда! – перебил начальник. – Медикаменты в русской деревне! Абсурд! Нет, нет и нет! Все гораздо проще. Будем рассуждать. Уничтожив мужское население этой деревни, мы, очевидно, не смогли уничтожить все нити, связывающие эту деревню с партизанами, которыми верховодит партизанский генерал Карев. Допускаете вы подобную мысль?

– Так точно, господин штурмбаннфюрер. Партизаны не могут существовать без связи с местным населением…

– Логично… – одобрил мои слова шеф.

– Но не кажется ли вам странным, господин штурмбаннфюрер, что для подобной связи направляется жена самого генерала?

– Вопрос логичен. Разумеется, Карева появилась в Липицах не для связи. Спрашивается, для чего же? Отвечаем. В этой деревне кто-то опасно заболел, быть может, потребовалась операция. Карев, желая привлечь на свою сторону население, приказывает собственной жене отправиться в Липицы. Значит, найти ее там не составит труда. Староста доложит вам, кто в деревне болен. Вот и все! Обнаружив больную, вы легко доберетесь до того, кто ее лечит.

– Разрешите действовать? – спросил я.

Щетинистые брови начальника дрогнули.

– Немедленно! – начальник встал. – Помните, господин обер-лейтенант, этой операции придается исключительно важное значение. Вы должны появиться в деревне незаметно и как можно скорее. Ну, а когда вы доставите сюда Кареву, она у нас заговорит! Мы из нее выжмем все! И где расположены партизанские отряды, и из кого они состоят, какие деревни их поддерживают, кто руководит этими шайками! Жена генерала знает многое. Теперь вы понимаете, какая обязанность ложится на вас?

Через час я с тремя полицаями был на пути в Липицы. Мы ехали в телеге. В деревенской тишине машину слышно за несколько километров. Этого достаточно, чтобы преступник успел скрыться или замести следы. На телегу же никто не обратит внимания. Что касается машины, то я отдал надлежащие приказания. Теперь я был уверен в успехе операции.

В этот день с утра шел дождь. Очень кстати! Мы накинули на себя дождевики, и невозможно было догадаться, кто едет на старой телеге.

2. Рассказ Васи Правдина

Бабка мне сказала, чтобы я шел за грибами, я и пошел. Есть-то ведь нечего. Места грибные я знаю, скоро насобирал корзину и – домой. По дороге, конечно, выкупался, потому что я люблю купаться, когда дождик. В дождик – вода теплее. Вот иду я домой – слышу, на дороге телега поскрипывает. Интересно, думаю, кто это к нам едет? Потому что эта дорога только и ведет к нам в Липицы. Я, на всякий случай, залез в малинник, гляжу оттуда. Жду, когда телега покажется. Тут и дождь перестал, солнце пробилось. И я увидел телегу, на телеге четыре мужика едут. Что за люди – не разобрать: на всех дождевики с колпаками. Вот доехали они до малинника, где я спрятался, вдруг тот дядька, что лошадью правил, как заорет: «Тпру, стой, проклятущая!» Я гляжу из кустов, вижу он с телеги соскочил и давай чересседельник поправлять, – видно, ослаб. А дождевик на дядьке по земле волочится, мешает. Он и скинул его на телегу. Тут я сразу понял, что это за люди: у того дядьки повязка на рукаве и револьвер на боку со шнурком. Полицай это! Он дождевик сбросил, а другой мужик с телеги закричал, вроде как по-русски:

– Не смейт раздеться! Могут увидайт!

Ясно – немец кричит. И дурак поймет, что едут к нам немцы с полицаями.

Я, конечно, сразу домой. Им-то по дороге минут сорок трюхать, а мне напрямки, по тропинке, если изо всех сил – минут десять!

Прибежал домой – сказать ничего не могу, задыхаюсь прямо.

– Что с тобой? – спрашивает бабка.

Я говорю:

– Немцы к нам на телеге едут…

Бабка ахнула – и вон из избы!

3. Рассказ старосты

Телега остановилась у моего дома. Я в окошко глянул – с телеги один спрыгнул – и прямо в избу. Вошел – ни здрасте, ничего такого приветного, а сразу дождевик скинул. Увидал я, кого бог принес: обер-лейтенанта немецкой полиции. Я, конечно, с приветом: «Чем, – говорю, – могу служить?» Он через стеклышки глазами по избе шарит, отвечать не торопится. Он молчит, и я молчу. Однако соображаю, что он меня молчанием хочет в испуг вогнать. Оно и верно, от такой молчанки пупырышки меж лопаток бегают. Память-то у меня не отшибло. Август сорок первого хорошо помню. Тогда немцы всех наших мужиков постреляли и деревню сожгли. А командовал немцами, говорят, тоже какой-то выродок в очках. Я-то чудом жив остался. Потому как был в ту пору на пчельнике. Слышал тогда и выстрелы и дым черный видел.

Так что многое вспомнил я, пока мой гость молчанкой забавлялся. Молчит, а глаз с меня не спускает, пугает, значит. Наконец бровь одну рыжеватую вверх поднял, заговорил. Хоть и не чисто по-русски, однако понять можно.

– Ты есть староста? – спрашивает.

Отвечаю, как положено:

– Точно так, господин офицер. Я есть староста, по фамилии Андрей Петрович Правдин.

– Сообщай, староста, кто есть опасно больной в ваша деревня?

– Слава богу, – отвечаю, – все здоровы, только малость с голоду отощали.

А он:

– Думай хорошо. Говори скоро. Сколько есть в ваша деревня баба унд киндер, дети?

Отвечаю по-военному:

– В нашей деревне на сегодняшний день числится тридцать четыре бабы и девять ребятишек несовершеннолетнего возраста. Сейчас представлю список наличных жителей.

Встал я на скамью, достал из-за иконы лист с печатью, на листе все наши жители переписаны.

Немец список взял и опять за свое:

– Кто из бабы или дети есть сильно болен, кому надо делать операций?

А я свое:

– Все живы-здоровы, операций не требуется.

Тогда он губами этак вроде улыбки изобразил на своем щекастом лице и новый вопрос задает:

– Кто в деревня есть посторонний?

– Нету, – отвечаю, – посторонних. У меня все по закону, все в соответствии!

Тут он погладил свою кобуру, вроде как приласкал, и снова:

– Нет посторонних? А доктор? В какой изба находится фрау доктор? Даю предупреждений: за обман тебе будет повешение. В какой изба есть доктор, кто есть болен?

Вижу, дело невеселое! Крещусь на икону и сам слышу, как голос мой дрожит:

– Господь правду видит! Не знаю, про что говорите, господин офицер. У нас кто заболеет – сам травкой лечится…

Он губами пожевал, что-то бормотнул по-немецки, потом говорит:

– Выходи из дом вон!

Вышли мы из дома – телега на старом месте. К оглобле сено привязано, и лошадка то сено не спеша хрумкает. Телега, значит, на месте, а полицаев нет. Я глазами в одну сторону, в другую – и все понял. С того проклятого дня августа сорок первого года в Липицах наших после пожара только на единственной улице избы остались, да и то – по одной стороне. Сейчас это для полицаев куда как хорошо было! Один стал в начале улицы, другой в конце. И все! На запоре улица! «А где ж, – гадаю, – третий полицай?» Смекнул: на задах караулит, чтобы кто из баб огородами не ушел.

«Что, – думаю, – дальше будет?» А дальше – слышу грузовик где-то фурчит. Оглянуться не успел – подкатил грузовик к телеге. Полна машина солдат. Тут очкастый гаркнул им что-то по-своему, все солдаты с машины попрыгали и – по избам! Опять меж лопаток пупырышки у меня забегали, да и ноги вроде как без костей стали – подгибаются.

Чтоб долго не тянуть, скажу – прочесали немцы все избы, и на чердаки заглянули, и в сараи, и в подпол лазали, и на сеновалах все вилами истыкали, огороды обшарили, а потом выгнали всех баб из домов и построили в одну шеренгу перед телегой. А у телеги полицаи и сам господин обер-лейтенант список в руках держит и опять вроде улыбки губами изображает. Потом оперся на телегу и кобуру поглаживает. Это, видать, у него привычка такая.

4. Снова рассказывает обер-лейтенант Боргман

Все шло по намеченному плану, я все точно рассчитал. Машина с зондеркомандой прибыла минута в минуту.

И вот предо мною стоят все бабы из этой деревни. Я пересчитал их. Итог сошелся со списком. Налицо тридцать четыре бабы. Я рассуждал логично, как учил меня мой шеф. Передо мною стоят тридцать четыре бабы. Но Мне известно, что здесь, в Липицах, находится жена генерала Карева. Значит, их должно быть тридцать пять. Напрашивается вывод: либо Карева успела скрыться, либо одна из липецких баб ушла рано утром в соседнюю деревню или в лес за грибами, а генеральша Карева преспокойно стоит передо мной, изображая деревенскую бабу. Я был склонен принять этот вариант. У Каревой не было возможности скрыться: мы появились в деревне неожиданно, полицаи немедленно замкнули улицу с обеих сторон, когда и как она могла скрыться? Нет, Карева стоит сейчас в этой шеренге, и моя задача ясна: обнаружить ее среди тридцати четырех грязных русских баб.

Я посмотрел на старосту и сразу заметил, что он испуган. Мне даже стало весело: неужели этот старик надеется меня провести? Он-то отлично знает, что Карева здесь. Что ж, он получит то, что заслужил, – будет болтаться на перекладине собственных ворот!

Я начал с того, что приказал каждой бабе пройти мимо меня, ведь походка может сказать о человеке много. Интеллигентная женщина, не знающая физического труда, ходит совсем не так, как деревенская баба. Я не сомневался, что походка выдаст Кареву.

Они прошли передо мною – все тридцать четыре. Но, дьявол забери, резкого различия в их походке я не заметил. Они прошли, тупо глядя куда-то перед собой, точно меня здесь и не было. Я приказал им еще раз совершить эту прогулку. Очень хотелось подойти к Каревой и небрежно сказать:

– Рад с вами познакомиться, фрау генеральша! Машина подана, прошу вас оказать мне честь – разделить мое общество!

Но анализ походки не принес успеха. Я видел, что дело затягивается. Неужели эта генеральша настолько хитра, что поняла мой замысел и подделалась под походку остальных? Ну что ж, с хитрым противником бороться интереснее! Тем более, если заранее знаешь, что останешься победителем. Я размышлял недолго: походку подделать легко, а руки? Руки деревенской бабы – и руки женщины-врача… Что общего? Ничего! Придется рассмотреть шестьдесят восемь ладоней, но зато генеральша будет сегодня же доставлена в кабинет штурмбаннфюрера, а я получу право на дополнительную посылку родным в Штеттин.

– Пусть каждая из этих баб подойдет ко мне! – приказал я.