Текст книги "Пойманное солнце"

Автор книги: Вилли Мейнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Water polished? [3]3
  Отполировать водой? (искаженный англ.).


[Закрыть]

На Авенида до Брация, улице, ведущей вдоль берега Мандави к пляжу Панаджи – Мира-Мар, я заметил, что мои ботинки запылились. Я решил довериться молодому чистильщику, так как по его оснащению можно было предположить, что он мастер своего дела. У чистильщика был ящик по меньшей мере с пятнадцатью бутылочками с различными смесями, четыре большие щетки, несколько зубных щеток, белые и зеленые тряпочки – шерстяные, льняные, хлопчатобумажные. Но еще большее впечатление произвело на меня его грязное лицо с узенькими внимательными глазками, от которых, казалось, ничто не ускользало.

Из моего опыта, приобретенного в Деля, Бомбее и Калькутте, я уже знал, что чистильщики – хорошие работники, которые в зависимости от способностей и настроения выполняют свою работу с большим или меньшим усердием.

Чистильщик на Авенида до Брация, как я сразу заметил, относился к мастерам своего дела.

– Water polished? – спросил он по-деловому.

Конечно же, water polished. С подобной тонкостью я еще не встречался. С большим интересом наблюдал я за ловкими движениями, обрабатывавшими мои ботинки, и при этом отметил, что чувствую себя в Гоа гораздо лучше, чем где-либо в другом месте на земле. «Принцесса на Мандави», как назвал Панаджи один поэт, неожиданно стала мне близкой, словно родной город. Вероятно, это объяснялось тем, что я приехал сюда из тех городов мира, где царила вечная спешка, за которой человек не был виден.

Я плохо понимал, отчего у меня возникло такое чувство, да и не хотел этого знать. Ведь это не так уж и важно.

– Отполировать водой!

– До совершенного блеска!

Жизнь в Панаджи казалась мне прекрасной и понятной, был ли я у чистильщика обуви или у парикмахера.

У парикмахера

Самые неумелые чистильщики не смогли бы причинить мне столько вреда, сколько парикмахер с боковой улицы у городского сада, которому я доверил свою голову перед приемом в резиденции главного министра; ведь голову носят вверху, каждый может ее видеть, да к тому же кроме функции представительства она имеет и другие назначения.

Это произошло в субботу после полудня. Я узнал, что как раз в это время в здании государственного секретариата заседает законодательное собрание Гоа и обсуждает вопрос об увеличении дневной порции риса ^{43} , которая составляла сто двадцать граммов, и о прекращении роста цен на рис. Прием у главного министра Бандодкера был перенесен на воскресное утро, и я решил привести себя в порядок по случаю этого события.

Как только я разбудил парикмахера, дремавшего в кресле, он немедленно взялся за дело, но я не был уверен, понял ли он, чего я хочу. То, что я видел в зеркале следя за работой его рук, меня немного обеспокоило, не я не решался заговорить с ним, пока он работает, так как по серьезному выражению его лица понял, что он с большой ответственностью относится к своей профессии. Я был у него единственным клиентом. Вероятно, моя вина заключалась в том, что я пришел в такое время, когда уважающие себя граждане предаются послеобеденному сну за спущенными шторами.

Когда по окончании процедуры я осмотрел свою голову, то мне показалось, что она стала меньше. Да, я действительно просил подстричь меня, но не до лысины же! Но тут он снял с меня накидку и потребовал такую низкую плату, что я был вынужден заплатить большие чаевые.

Я отдыхал на скамейке в городском саду, большом, хорошо ухоженном парке в центре города, без которого Панаджи казался бы несовершенным. Здесь круглый год цветут цветы, а после периода муссонных дождей парк так и сияет от свежей зелени. Утром и вечером звучат мелодии, исходящие из устрашающих громкоговорителей, а по праздникам играет настоящая музыкальная капелла. Как только солнце перестает немилосердно палить, мощеные площадки и дорожки между клумбами, с цветами заполняются людьми. А с наступлением сумерек, когда зажигаются желтые и белые шарообразные фонари, кругом начинают носиться дети. В это время их можно увидеть танцующими на подмостках павильонов.

Городской сад был сейчас пуст, и мне казалось, что я нахожусь в каком-то португальском городке. Перед кафе «Карпуцина» стоял грузовик, в ресторане «Казапинто» и в «Клубе Васко да Гамы» двери были заперты, а в «Каравелле», в порту, лодочники пили «Фени», крепкую водку из орехов кешью. Площадь окружали белые одноэтажные дома с красными черепичными крышами, со сводчатыми окнами в романском стиле над решетчатыми балконами. Может быть, как-нибудь ночью я стану свидетелем серенады, которую влюбленный поет своей красавице.

Я шел к церкви «Богоматери непорочного зачатия», которая стояла на холме в конце парка. Стоит мне увидеть лучезарное белое здание с большим куполом на центральной части, как я испытываю страх. Кажется, что оно поставлено специально для того, чтобы возвышаться над городом. Безукоризненная белизна геометрических сплетений ступенчатого строения, с верхней площадки которого смотрит маленький позолоченный образ улыбающейся богоматери, напоминает мне об испанских конкистадорах, которые при виде города ацтеков пришли в восхищение, так как приняли сверкающие на солнце дома и дворцы за здания из чистого серебра.

Поднимаясь по лестнице, я посмотрел вверх и заметил спускавшегося мне навстречу темно-коричневого маленького мальчика; в руке он держал клетку для птиц, н я очень обрадовался, увидев перед зданием церкви что-то живое. Вообще-то я хотел войти в церковь, но в домике священника, скрывавшемся в тени пальмы, царила сонная тишина, и я не решился дернуть колокольчик над дверью.

Сверху перед моим взором открывалась широкая панорама местности. Кое-что я видел ясно, а о многом, скрытом дымкой, только догадывался. Панаджи вырос вокруг покрытой лесами горы Алтинхо. Алтинхо – не очень большая возвышенность, но все же на ее круглой вершине можно почувствовать дыхание моря. Между пальмами стоят древние лиственные деревья, великаны с длинными зелеными листьями, через которые проглядывают крыши деревенских домиков.

Пятьсот лет назад Панаджи был рыбацкой деревней на Мандави, а в лесах на Алтинхо водились тигры, змеи, медведи, стада обезьян. В пятнадцатом веке султан Биджапура Адил-шах ^{44} построил на берегу реки укрепленный дворец. Во время боев между мусульманами и португальцами он был разрушен, а в 1615 году португальский вице-король его восстановил. В настоящее время во дворце размещаются правительство и законодательное собрание Гоа.

В его тени, фасадом к домам, стоит памятник аббату Фариа ^{45} , священнику и ученому из Гоа, который считается основателем учения о гипнозе. Аббат Фариа з конце восемнадцатого века путешествовал по Португалии и Франции. Александр Дюма упоминает имя этого легендарного священника в своем романе «Граф Монте Кристо». Я несколько раз останавливался перед памятником; он привлекал меня и отталкивал в одно и то же время. В нем было, казалось, нечто странное, но что именно – я не понимал.

Темная фигура священника властно простерла руку над склонившейся перед ним женщиной, у которой бронзовое одеяние соскользнуло с груди. За странными мрачными фигурами сияет небо, а мимо проходят люди, не обращая на них никакого внимания. Западноевропейская любовная сценка времен Боккаччо! Памятник кажется здесь чужим, он не соответствует очарованию города, хотя и построенного в португальском стиле, но сохранившего дух Гоа.

Я видел, как мальчик с клеткой в руке исчез в переулке. Панаджи затих в послеобеденном сне. Гоанцы научились защищать себя от солнца, убивающего и одновременно сохраняющего жизнь. Ни один здравомыслящий человек не пойдет в полуденный зной к парикмахеру. Мне захотелось немедленно посмотреть в зеркало на свою голову. Я спустился по лестнице и по опустевшим улицам пошел к отелю.

Рупию, предназначенную на сегодня городской нищенке, я уже отдал, так что мне больше не грозило услышать ужасающее «ссиб!». Она спала со своим ребенком под деревом на зеленом берегу напротив отеля «Мандави». Таксисты тоже отдыхали в тени, торговцы из ларьков около паромной станции клевали носом, и даже вечно улыбающаяся тоненькая девушка-дежурная в отеле задремала на своем стуле.

Поэзия на балконе

Шум на улицах затих. Громкоговорители наконец смолкли. Я сидел на балконе своего номера. У меня еще нигде не было такой возможности побыть наедине с собой, как в Панаджи. Десять дней без всякой программы, без спешки! Каменный пол балкона был еще теплым под моими ногами. Здесь принято дома, когда пет посторонних, ходить босиком; я был уверен, что и главный министр, который принимал меня сегодня в десять утра, дома тоже ходит босиком. Но во время приема на нас были начищенные до блеска ботинки. Отполированные водой!

Я подошел к перилам и посмотрел вниз. Семья рабочего-строителя из соседнего Мизоре, работающего здесь по контракту, улеглась спать со своими детьми в маленьком садике между берегом реки и улицей; старенький рыбачий катер поднялся днем вверх по течению; буйвол, который пасся на квадратном высохшем клочке!емли, теперь без движения стоял около воды…

Мне казалось, что ночь овеяла меня прохладой, но ветра не было, просто тьма – теплая, влажная и чем-то немного смущавшая. Из-за москитов нельзя было зажечь свет, да мне и не хотелось, хотя чудесная книга Такаджи Ш. Пиллаи ^{46} лежала на ночном столике. Спать же в такую ночь было просто невозможно.

Сегодня утром у меня был Боркхар. Я все еще слышу его тихий голос и вижу, как в только что выстиранном дхоти он сидит на моем балконе и грациозно пьет виски. Боркхар не боится пить виски даже в такую рань, а мне нет необходимости много говорить, потому что он поэт.

Он читает мне свое стихотворение, написанное на конкани. Я говорю, что оно мне нравится, и оно действительно хорошо, насколько я могу судить по звучанию и ритму. Стоит только на него посмотреть, на его жизнерадостные глаза, от которых ничего нельзя скрыть, на его стройные руки и ноги – и сразу можно сказать, что это настоящий поэт. «Боркхару, поэту, Панаджи, Гоа» – этого будет достаточно, если я захочу послать ему письмо. Его знает любой ребенок и, уж конечно, любой почтальон. Вот он сидит передо мной, с блеском ведет беседу, и мне кажется, что он относится к тем счастливцам, которым не грозит опасность постареть. В некотором смысле на его челе – знак бессмертия, бессмертия народных певцов, которые возрождаются вновь и вновь.

В ответ я декламирую стихотворение Гёльдерлина ^{47} на немецком языке, слова и ритм которого неизменно меня успокаивают. Итак, мы сидим на балконе, пьем чай и виски, так как в Гоа нет сухого закона. Я читаю стихи Гёльдерлина и с удивлением чувствую, что здесь они не звучат. Очень странно! Это очень похоже на те мысли, которые навевает статуя аббата Фариа в тени дворца и которые я гоню от себя.

Боркхар, естественно, аплодирует, но не просит меня перевести стихотворение на английский язык, что было бы мне трудно. Ведь и я не настаивал на том, чтобы он перевел мне свое стихотворение с конкани на английский.

В нашей беседе нет пауз. Боркхар рассказывает, что за последние двести пятьдесят лет в маленькой стране Гоа две тысячи писателей написали более десяти тысяч книг на четырнадцати языках. Как я уже говорил, он настоящий поэт, и даже цифры звучат у него поэтично.

Я охотно пошел бы с ним в маленькую пивную «Каравелла» в порту, где собираются крестьяне, рыбаки и лодочники, но мне кажется, что я не имею права отрывать его от поэзии.

Старый Гоа

В тот же день до обеда я поехал автобусом из Панаджи в Старый Гоа, чтобы увидеть потомков арабских жеребцов, привезенных в пятнадцатом веке из Ормузда ^{48} в Гоа, чтобы уловить игру кораллов и жемчуга из Персии, полюбоваться на фарфор и шелка из Китая, пряности и бархат из Малайи, которыми торговали когда-то на базарах города.

Путь недалекий, всего пять километров по асфальтированному шоссе вдоль берега Мандави. На полях убирают рис, обрабатывают землю деревянным плугом, запряженным буйволом, для второго посева. Два урожая в год, и все же риса не хватает, чтобы накормить население Гоа. Ежегодно ввозится несколько тысяч тонн риса из Уттар Прадеша, Махараштры и других штатов.

Гоа богат всевозможными фруктами; в садах по обе стороны дороги растут манго, ананасы, бананы, орехи кешью, а главное – кокосовые пальмы, тяжелые плоды которых используются полностью, от волокна скорлупы до кокосового молока и белой мякоти плода. Возможно, кокосовая пальма – самое полезное дерево мира. Оно растет, цветет и плодоносит каждые сорок два дня, как правило, в течение сорока двух лет. Его хочется воспевать в стихах! Прямо так и напрашиваются слова: «пальмовый пояс», «синее небо», «под пальмами», «белый прибой», «стройный», «перистый». Впрочем, я вспомнил и о «вечном покое», когда рассматривал пальмовое опахало на черной автомашине похоронного бюро. И каждый раз, когда я прогуливался под пальмами, меня беспокоила мысль о том, как бы кокосовый орех не упал мне на голову.

У автобуса жесткая подвеска, и если бы не превосходная дорога, нас бы изрядно вытрясло. Напротив меня сидит деревенская старуха с невыразительным лицом. У нее, как и у более молодых соседок, золотые украшения в носу и ушах. Я спросил себя, сколько раз она уже проехала но линии Панаджи – Старый Гоа и Старый Гоа – Панаджи. Проплывающая мимо на фоне неба зеленая земля, будоражащая мою фантазию, давно стала для нее привычным ландшафтом, и даже большой дивали ^{49} , ежегодный индийский праздник света, или карнавал, с его гитарами, танцами и дождем конфетти, уже ничего не значат для этой крестьянки.

Только затра, праздник молодых и старых, отмечаемый в конце апреля в деревнях, еще, может быть, радует ее. Издалека приходят торговцы, даже кашмирцы с Гималаев, с коврами и шалями, драгоценными камнями, покрывалами и украшениями.

Во время затры весь Гоа превращается в сплошную ярмарочную площадь. Изумленно глядят со своих постаментов святые мадонны на поющую и танцующую толпу. Шива, Дурга, Вишну и многие другие боги индусов благожелательно улыбаются веселью, и даже строгий Аллах, кажется, ничего не имеет против этого праздника.

Но тут я снова вспомнил о том, что еду автобусом в покинутый город. Мне показалось это бессмысленным: автобус с живыми пассажирами едет в мертвый город… Однако для размышлений оставалось совсем немного времени. Фруктовые сады по обе стороны дороги становились все скуднее. Наконец автобус затормозил на большой, пустынной площади. Несколько пассажиров вышли, я тоже вышел вместе с ними и неожиданно оказался предоставленным самому себе.

Все здесь почти так, как я себе представлял. Мостовая, по которой я медленно двигаюсь, заросла бурьяном. Я оглядываюсь – и вижу разрушенную башню, а рядом с ней – собор; они были бы на месте в Реймсе или Кракове. Однако они незыблемо стоят на пустынной площади под палящим солнцем. Не осталось и следа от переулков и улиц, которыми когда-то были окружены эти здания, нет дворцов и триумфальных арок завоевателей, не фыркают гнедые лошади, не бряцает оружие, не слышно шагов и голосов солдат.

Я нахожусь на исторической земле и должен был бы содрогнуться от благоговения, но я скорее удивлен деревенской тишиной, настолько полной, что она навевает сон. Автобус поехал дальше, в Понда. Проселочная дорога, которая разделяет площадь на две части, производит впечатление такого же запустения, как и разрушенная башня святого Августина, темным силуэтом выделяющаяся на фоне неба, или как молчаливые пальмы. Я тоскую хотя бы по небольшому ветерку, но, кажется, и ветер ушел в прошлое, как и все живое. Не слышно даже обещанных туристскими путеводителями криков совы на каменных стенах францисканского монастыря.

Деревенская старуха, которую уже не радует карнавал, идет в храм святого Иисуса, чтобы помолиться. Одна треть населения Гоа – христиане, но две трети остались индуистами, несмотря на все усилия португальских миссионеров и трибуналы инквизиции, которая была введена в Гоа в 1560 году, чтобы при помощи пыток и аутодафе распространять христианство.

Бурьян разрушил каменные плиты, вьющиеся растения обвивают руины. Я не люблю покинутых городов, в них есть что-то безутешное, кажется, что они построены только для кур, этих созданий вне времени, которые копаются в траве в самых отдаленных уголках земли, или для попугаев, кричащих где-то надо мной на деревьях. И все же этот кусочек земли с остатками прошлого и застывшим настоящим заставляет задуматься.

Задолго до того, как в страну пришел бородатый Афонсу д’Албукерки ^{50} , эта береговая полоска в виде полумесяца со столицей Чандрапур на юге Гоа была известна мореплавателям от Финикии до Японии. Индийские правители Декана вели спор за эту землю, а в середине одиннадцатого века на берегу Мандави возник Гоа-велья, позднее – португальский Гоа и столица страны. Старые письмена взволнованно повествуют о красоте его садов, храмов и дворцов и сравнивают его даже с божественным раем Индры.

Гоа того времени поддерживал торговые сношения с пятнадцатью странами. Арабы ввозили из Персии и Афганистана самых дорогих племенных лошадей, а гоанские купцы расплачивались за них золотом, серебром, хлопком, бетелем, одеждой, рисом, перцем, фруктами, маслом и пряностями. Богатство Гоа влекло к себе рабских властителей, толкало их на захватнические набеги. В тринадцатом веке флот султана Гонавара разрушил столицу последнего государства индийской династии – Кадамбас.

Спустя несколько десятилетий, в начале четырнадцатого века, войска мусульман вновь вторглись в Гоа и частично заняли его. Десять лет они боролись против гоанцев, пытаясь укрепить свою власть, но были вынуждены поспешно покинуть страну. После изгнания мусульман Гоа в течение почти ста лет входил в империю Зиджаянагар, правители которой заботились о том, чтобы восстановить разрушенные иноземными войсками храмы и дворцы.

В 1498 году Мохаммед Адил-шах II направил мощные вооруженные силы через горы Декана в Гоа-велья. Одновременно флот из ста двадцати кораблей вошел в Мандави и блокировал порт столицы. В тот же год, когда португальский капитан Васко да Гама высадился на восточном побережье Индии в Калькутте, Гоа вновь лопал в руки мусульман, под господство султана Адил-шаха.

Но прошло несколько лет, и 17 февраля 1510 года, флот Афонсу дАлбукерки вошел в гавань Гоа-велья. Португальские солдаты после боев, продолжавшихся с переменным успехом в течение нескольких месяцев, изгнали войска Адил-шаха и присоединили Гоа к португальской короне.

Вокруг меня все еще царила гробовая тишина. Охваченный этой безжизненной тишиной, я думал об истории Гоа, пытаясь себе представить, как Афонсу д’Албукерки 25 ноября 1510 года, в день святой Катарины, вошел в завоеванный город на Мандави. Тогда у него еще не было коня, как позднее, когда он стал вице-королем, не было уздечки, украшенной золотом, серебром и драгоценными камнями. Он, как и его солдаты, казался немного усталым, и, как рассказывают, на том самом месте, где я сейчас стою, перед порталом собора, обнял своих спутников и встал перед ними на колени. Историки рассказывали также, что Афонсу поклялся в этот памятный день построить церковь в честь святой Катарины, которая принесла его оружию победу.

Он верил в святую богоматерь и во многих других святых, которые, правда, не были такими богами, как боги индусов, однако могли творить удивительные чудеса. Кроме того, он знал, как важно запечатлеть победу в памяти побежденных сооружением прочного здания. Строительство церкви в честь святой Катарины, которая позднее по указу папы стала собором и резиденцией «архиепископа Востока», продолжалось семьдесят пять лет. Здание оказалось настолько прочным, что пережило распад и гибель португальского владычества. Оно стоит и поныне, хотя обе северные башни в 1776 году обрушились и осталась только левая, боковая, около центрального портала.

Когда Афонсу д’Албукерки преклонил колена, над развалинами завоеванного города уже поднялся дым, а португальские солдаты в поисках добычи стали грабить базары. Иногда слышались отчаянные крики женщин и девушек, настигнутых солдатами в их убежищах. Все было так, как бывает всегда, когда побеждает оружие завоевателей. За боями последовало разрушение чужой культуры. Двести восемьдесят индийских храмов и несколько мечетей были сровнены с землей.

Доминиканские капелланы, прибывшие на кораблях португальского капитана, прочли перед запуганными жителями Гоа мессу, в которой призывали их отречься от языческих богов. Но проповеди под открытым небом не имели большого успеха. Только с приходом францисканцев, когда на солнечных склонах пологих гор возникли исполненные таинственного очарования белые церкви и монастыри с яркими окнами, роскошными алтарями под высокими сводами, где происходили великолепные торжественные богослужения и в сосудах курился ладан; когда зажили раны войны и Гоа благодаря прибыльной торговле португальцев превратился в один из богатейших городов Восточной Азии, – только тогда усилия францисканцев, августинцев, доминиканцев и кармелитов стали приносить свои плоды.

Между тем наступил полдень. Автобус должен был вот-вот возвратиться из Понда. Я с нетерпением ожидал его – мне уже хотелось уехать. Мне послышалось, что автобус подходит, однако это оказался всего лишь грузовик, который трясся по проселочной дороге. А сова на башне святого Августина еще и не крикнула. Напротив собора расположился храм Иисуса: все его сооружения стояли здесь друг против друга на покинутой земле, а между ними зияла пустота, находившаяся вне времени.

Сколько они еще простоят? Умрут последние очевидцы, и лишь слова смогут поведать о городе на Мандави, который в пору своего расцвета назывался Римом Востока. К счастью, книги прочнее камня, стихи великого португальского поэта Луиша ди Камоэнса ^{51} , воспевшего Гоа в своих известных «Лузиадах», более долговечны, чем памятники и церкви.

«Что за прекрасные пальмы вижу я на острове Гоа!» – воскликнул он, впервые посетив Гоа в 1563 году. Поэт был человеком бурных страстей. Он родился в 1524 году в семье португальских аристократов. Учился в Коимбре, получил прекрасное классическое образование и в юности написал для своей возлюбленной первые любовные песни, которые еще хранили следы влияния великих итальянцев.

Благосклонность португальской королевы и любовь к придворной даме, которая, кажется, отвечала поэту взаимностью, побудили его создать беззаботную «Книгу песен». Однако по своей натуре он не был придворным и не мог молчать, если ощущал несправедливое отношение к себе. В конце концов поэту отказали от двора, и вдали от любимой он писал полные тоски элегии и сонеты.

Камоэнс поехал в Африку. В боях там он потерял правый глаз. Ему разрешили вернуться ко двору в Лиссабон. Пребывание поэта в столице закончилось после спора с придворным чиновником тюремным заключением на один год. В заточении он работал над большим эпосом «Лузиады», в котором, воскрешая эпизоды из греческой мифологии, иносказательно описал историю Португалии, и прежде всего прославил путешествие Васко да Гамы вокруг Африки и высадку португальцев на побережье Индии.

После освобождения Луиш ди Камоэнс покинул Португалию и в 1553 году простым солдатом поехал в Гоа. Самое ценное, что он привез туда с собой, были первые песни «Лузиад». Гоа вызвало у него искреннее восхищение Двухлетнее пребывание в столице на Мандави, вероятно, побудило поэта к плодотворной деятельности. Желая познакомиться также и с другими португальскими владениями, он поехал по приглашению в Макао, где в течение двух лет занимал должность чиновника. Но потом за какую-то провинность его вернули в Гоа. Во время морского путешествия Камоэнс в устье Меконга потерпел кораблекрушение и потерял все, что имел. К счастью, ему удалось спасти черновики «Лузиад».

Дальнейшая судьба поэта переменчива. Его обвиняют в растрате, но это оказывается клеветой; он находит выгодную работу, доходы от которой тратит щедрой рукой; попадает в долговую тюрьму; принимает участие еще в одном военном походе и завершает, наконец, свой большой эпос из 16 песен и 11 008 строф, в котором нарисована яркая картина природы и жизни в португальских владениях.

Воздвигнутый недавно памятник Луишу ди Камоэнсу стоит в саду собора Старого Гоа и обращен лицом к храму Иисуса. Гоанцы считают его своим. Статую португальского диктатора Салазара они сбросили в Мандави, а португальскому поэту поставили памятник в Старом Гоа. Это был человек, умевший любить и ненавидеть и проживший полную жизнь. Он приехал в Гоа не как миссионер или купец в поисках Христа или пряностей, он не был ни ловцом душ, ни торговцем, а хотел лишь узнать страну и людей и постараться их понять.

Мною овладело нетерпение. Очарование прошло. Время мчится, и завтра уже настанет другой день. Что мне в том, что я стою на исторической земле! История – повсюду, но прежде всего там, где толпы людей. Город мертв, и примечательно в нем то, что его уничтожило не землетрясение и не огонь. Он умер медленной смертью. Когда голландцы захватили в свои руки торговлю в Индийском океане, город потерял свое значение. Постепенно он обезлюдел, и столицей Гоа стал Панаджи.

Я слышу шум мотора издалека. Может, это автобус, который, собственно, давно должен вернуться. Наконец прозвучал обещанный крик совы, но меня он уже не тронул. Я вижу автобус и радуюсь предстоящей поездке вдоль Мандави в Панаджи.