Текст книги "Пойманное солнце"

Автор книги: Вилли Мейнк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Город черной богини

Прошло двенадцать дней, двенадцать бесконечных дней в Калькутте ^{30} . Я сидел в номере «Гранд-отеля», самого дорогого в столице Западной Бенгалии: сто двадцать рупий в день за ночлег и питание – месячный заработок сельского учителя. Обессиленный и подавленный, сидел я в своей комнате. В ушах звенело от гудения кондиционной установки; в памяти всплывали разговоры, которые я вел, мелькали заголовки из газет и журналов:

«Калькутта с ее 3000 трущоб – кошмар!»

«Калькутта – столица холеры!»

«Калькутта – город революции!»

«Калькутта – город анархизма!»

Перенести пребывание в Калькутте тяжело, но я знал, что поехать туда необходимо, ибо только в этом городе можно по-настоящему понять и почувствовать Индию. Сыны Калькутты помешаны на своем городе, они его любят и одновременно ненавидят; я тоже помешался на Калькутте и хотел описать ее за одну ночь, подготовленную сотнями других ночей. Темень была полная. Наступила она внезапно, как всегда наступает ночь в Калькутте.

Калькутта, имеющая пять миллионов жителей, – большой город. Все ее население сосредоточено в центре города, так как малярийные болота препятствуют его расширению.

Неру назвал Калькутту с ее тремя тысячами трущоб кошмаром, и это действительно так. Кошмар этого города тяготеет и надо мной. За двенадцать дней я видел нищеты больше, чем может вместить человеческая фантазия, и, как ни странно, несмотря на это, у меня нет оснований сомневаться в огромной жизненной силе бурлящего города. Отчаяние скорее вызывала мысль о том, как наиболее ощутимо передать на бумаге атмосферу Калькутты.

Золотое платье

Певицу звали Дамаянти, и в ее судьбе не было бы ничего необычного, если бы Кришна, ее любимый брат, не поехал разыскивать сестру в Калькутту. Родители Дамаянти были крестьяне из деревни на берегу Нармады, которая летом пересыхала, а в сезон дождей становилась полноводной. Счастье благоприятствовало родителям Дамаянти: ведь у них было три сына и только одна дочь. Они арендовали кусок земли и жили так себе, ни хорошо, ни плохо. А это по сравнению с другими крестьянами означало, что жили они хорошо.

Деревня находилась в глубине Индии и была отрезана от всего мира; крестьяне узнавали о больших городах только из рассказов паломников да из пестрых журналов, которые приносили торговцы.

Однажды произошло событие, о котором йотом говорили долго. В деревне появился молодой человек на мотороллере. Он сказал, что приехал из Калькутты и разъезжает по важным коммерческим делам.

Дамаянти тогда исполнилось шестнадцать лет. Это была стройная, очаровательная девушка со светлой кожей. И, увидев ее впервые на поле, молодой человек забыл все свои важные дела. Он пробыл в деревне неделю и был гостем в доме родителей девушки. Однажды вечером, в сумерках, он гулял с ней по берегу реки, а когда они возвратились домой, то молодой человек попросил у главы семейства руки Дамаянти ^{31} .

Так как молодой человек, кроме украшений невесты, не просил никакого другого приданого, отец, помедлив немного, согласился.

Кришна, любимый брат Дамаянти, сначала колебался, но потом дал согласие на брак сестры. Вскоре Дамаянти надела свое выходное платье, золотые браслеты и попрощалась с жителями деревни.

На заднем сиденье мотороллера она проехала пол-Индии и наконец добралась до Калькутты. Люди на улицах пугали ее и приводили в смятение; она почти не решалась выходить из комнаты. С тайным страхом ждала Дамаянти того дня, когда ее суженый, который на берегу реки говорил так много красивых слов, представит ее своей семье.

Долго ждать не пришлось. Однажды вечером молодой человек привел ее в дом своего шефа, получил вознаграждение и отправился на мотороллере в очередную деловую поездку.

Шеф молодого человека содержал бордель. Дамаянти понравилась шефу, и он решил оставить ее для себя. Так девушка, толком даже не знавшая, что с ней произошло, и считавшая владельца борделя отцом молодого человека, стала его любовницей.

Первое время Дамаянти часто вспоминала родную деревню и горько плакала, по постепенно привыкла к жизни в Калькутте.

У нее в комнате был радиоприемник, она научилась различным песням и пела их своему хозяину, что оберегало ее от борделя, о котором она ничего не знала.

Однако понемногу Дамаянти стала надоедать своему хозяину. Он купил ей дорогое платье, сотканное из золотых нитей, и отдал внаем шансонеткой в «Гранд-отель». Девушка хорошо зарабатывала, поэтому ей разрешалось брать из получаемых денег двадцать рупий в неделю как чаевые, до тех пор пока она не отработает свое платье, стоившее четыреста рупий. Но она не могла каждый вечер выступать в одном и том же платье. Хозяин купил ей второе, затем третье, и долг ее все возрастал.

Кришна целый год с нетерпением ждал весточки от Дамаянти и, не дождавшись, отправился в Калькутту на поиски. Город безжалостно поглотил его и втянул в свой круговорот. Полуголодный, день за днем проводил он на берегу Хугли и был рад, если подвертывалась случайная работа. Но Кришна не терял надежды, продолжал свои поиски, и каждый, кто встречался с ним, чувствовал на себе его пристальный взгляд.

Инстинкт, предчувствие, а скорее всего слепая случайность приводили его по вечерам к «Гранд-отелю», где в баре пела его сестра. Ночи юноша проводил на мостовой среди длинных рядов таких же бездомных, как и он, а Дамаянти, возвращаясь домой, каждый раз проходила мимо брата. Он ничем не отличался от других голодных, которым снились страшные сны на камнях мостовой.

Дамаянти в конце концов уволили: завсегдатаям Гранд-отеля» нужны были новые впечатления. Безуспешно попытавшись найти ей новое место, хозяин рассердился и решил пристроить девушку в своем доме.

Хотя Дамаянти и не знала, что задумал хозяин, последний раз она выступала в подавленном настроении. Она привыкла к атмосфере бара и не знала, что ее ожидает в будущем. Ей вспомнились родная деревня на Нармаде, родители и брат, рисовые поля, храм деревенского божества и вечера на реке, куда она ходила с Кришной через дамбу ловить рыбу.

Немудреные песенки, которые Дамаянти каждую ночь пела в баре, стали ей вдруг дороже бриллиантов. Она представила себе, как хорошо было бы петь их дома, в деревне.

С такими мыслями шла она по ночным улицам Калькутты, которые словно застыли в искусственном свете дуговых фонарей. Стены домов еще излучали тепло, ночной воздух был душен от застоявшейся, заполнившей все жары. Приближался день. Грузовики, вывозившие обычно на рассвете тела умерших, готовились к выезду.

Погрузившись в свои мысли, Дамаянти пробиралась мимо спящих на мостовой, и вдруг ее взгляд остановился на знакомом лице, на которое упал луч света. Сначала она испугалась, подумав, что демон дурачит ее. Сумочка ее выскользнула на землю, золотое платье выпало из рук и накрыло спящего. Он проснулся, и тут Дамаянти увидела, что перед ней на камнях мостовой действительно лежит ее брат Кришна. Кришна поднялся и обнял ее. Несмотря на все разочарования, он был убежден, что найдет сестру. И вот она здесь!

Наступало утро, знойное и такое же душное, как вечер; первые тележки с овощами и фруктами тянулись к базару. В комнате Дамаянти спал ожидавший ее возвращения хозяин борделя. Проснувшись, он показал Кришне долговые обязательства и заявил, что Дамаянти обязана работать до тех пор, пока не заплатит долги.

Кришна с трудом понимал, в чем дело. В конце концов он сообразил, что хозяин хочет оставить Дамаянти в своем борделе, и приказал сестре немедленно следовать за ним. Дамаянти послушалась и пошла к двери. Она без колебаний оставила все, что было в ее комнате.

Кришна пошел за ней. Два года, проведенные в Калькутте, словно изгладились из памяти Дамаянти. Ей казалось, будто вся ее жизнь была ожиданием возвращения в родную деревню.

Однако хозяин преградил ей дорогу. Кришна, с трудом сдерживая поднимавшийся в нем гнев, потребовал, чтобы хозяин их не задерживал, но тот, осыпая Кришну оскорблениями, грозил передать их обоих в руки полиции. Тогда Кришна бросился на хозяина, оттолкнул его и побежал вместе с Дамаянти вниз по лестнице.

Шум разбудил жильцов дома и полицейского, который жил со своей семьей на первом этаже. Он задержал беглецов, посмотрел долговые обязательства, которые предъявил хозяин, и отвел брата с сестрой в полицейский участок.

После короткого допроса Дамаянти отпустили, а Кришну отвели к судье, и тот приговорил его к денежному штрафу в пятьдесят рупий или к четырнадцати дням ареста. В коридоре суда Кришне удалось шепнуть сестре, чтобы она ждала его там, где он ночевал.

Дамаянти не решилась подняться в свою комнату и послала за вещами мальчика, а сама осталась ждать у подъезда. Она видела, как мальчик с хозяином вышли из дома. Хозяин взволнованно бегал от одного торговца к другому. Девушка стоила дороже бриллианта; ведь за бриллиант деньги удается получить только раз, а девушку можно продавать каждую ночь.

В оживленном переулке скрыться оказалось нетрудно. Дамаянти обменяла свое шелковое сари на кусок дешевого ситца и, получив в придачу деньги, смогла кое-как питаться. Ночью она ложилась спать на мостовой, на том самом месте, где нашла брата. Так же неподвижно сидела она под палящим солнцем и на четырнадцатый день. Под вечер пришел Кришна. Они сразу же отправились в обратный путь, домой.

Так закончилась история певицы в золотом платье. Я вспомнил, что видел девушку в баре «Гранд-отеля» два года назад, при первом моем посещении Калькутты, но тогда я не имел ни малейшего представления о ее судьбе, совсем необычной: Калькутта ведь редко отпускает свои жертвы.

Сражение камнями

Мы вышли из ресторана, намереваясь отдохнуть после обеда в своих комнатах. Сорок один градус! Солнце стояло прямо над торговыми домами Чоурингхи и Парк-стрит.

Когда мы проходили мимо Бюро обслуживания, то заметили какое-то смущение на лицах служащих. Перед отелем собралась толпа протестующих людей, которая явно намеревалась штурмовать этот «увеселительный дворец». Мне это показалось вполне разумным: ведь более трех четвертей жителей Калькутты живут в вонючих, перенаселенных многоквартирных домах.

Семьдесят пять процентов больших семей вынуждены довольствоваться одной комнатой; на двадцать восемь – тридцать девять человек – только один водопроводный кран; одним отхожим местом пользуются от двадцати одного до двадцати трех человек.

По официальной статистике, в Калькутте было около тридцати тысяч бездомных, которые все делали на мостовой: готовили пищу, ели, отправляли своп естественные потребности и спали. Когда видишь длинные ряды бездомных на вечерних улицах и в переулках, то начинаешь думать, что половина населения Калькутты живет на улице.

Портье стоял, подняв руки, перед голодной толпой и, несмотря на свою представительную фигуру, лишь с большим трудом оттеснял демонстрантов.

Ювелир магазина в отеле опустил жалюзи на витринах и исчез с озабоченным лицом, в то время как три побледневших служащих поспешили на помощь портье.

Мой знакомый предложил выйти из отеля. Он считал, что на улице интересней, против чего я не мог возражать. Впрочем, признаться, при виде взволнованных лиц и угрожающе поднятых кулаков мне стало как-то не по себе. Мы прошли мимо портье на улицу, повернули налево в узкий переулок между ювелирным магазином и протестующей толпой. К счастью, нас пропустили. Всю свою ненависть демонстранты обрушили на роскошное здание «Гранд-отеля», в котором как раз в это время вели переговоры директора одной из индийских монополистических компаний.

Неожиданно мы услышали завывание сирены. Кричащая толпа увлекла нас налево, на соседнюю улицу, ведущую к Новому рынку. Рубашки прилипли к телу. Мой знакомый понял, что мы попали в ловушку, и растерянно посмотрел на меня. Одну сторону улицы блокировала толпа, другую перегородили два грузовика с решетками из толстой проволоки – машины калькуттской полиции. Автомобили остановились примерно в двадцати метрах от нас. На полицейских были плоские шлемы, в руках они держали проволочные щиты. Два офицера в беретах подавали команды. Полицейские спрыгнули с машин и стали теснить толпу щитами и дубинками.

Напряженность ситуации обострила мое внимание, и я отчетливо различал сейчас все детали. Слева и справа от мостовой длинными рядами стояли легковые машины, над входом в кинотеатр висели два огромных ярких плаката, а небо казалось бледным и безучастным. На плакате слева крупными буквами было написано: «Али-Баба и 40 разбойников», на плакате справа – «Амарапалли» и имя исполнительницы главной роли – Виджаянтимала. Огромный портрет актрисы говорил о том, что она бенгалка по национальности, с нежным взглядом и мягко очерченной грудью.

Мы прижались к деревянному забору. Мой знакомый, журналист, заметил, что самое лучшее было бы проскользнуть в подворотню на другой стороне улицы. Он, однако, опоздал со своим советом. Полицейские оказались около нас, а демонстранты начали бросать камни. Мы слышали звон разбитых стекол и удары о металлические крыши автомобилей. Полицейские вклинились в толпу, избивая демонстрантов дубинками, и вскоре завладели положением. Демонстрация была не из тех серьезных стычек с выстрелами, убитыми и ранеными, о которых я ежедневно читал в газетах. Она стихийно возникла, после того как разнеслись слухи о собрании директоров в «Гранд-отеле».

Мы выждали, пока полицейские машины уехали, и возвратились на Чоурингхи. Автобусы, легковые автомобили, такси, мотороллеры, велосипедисты и грузовики нескончаемой вереницей скользили мимо нас. Тут же двигались повозки, запряженные быками, и рикши. Нам встретился бородатый, почти совсем голый святой, неизвестно почему шагавший посередине мостовой.

Из стен у входа в «Гранд-отель» оказалось выбито несколько камней. Ювелир поднял жалюзи на витринах и с большим вниманием стал рассматривать ожерелье из камней «тигриный глаз».

Мы подошли к дежурному за ключами. Навстречу нам шла изящная, очень красивая индианка в сопровождении метрдотеля ресторана, мистера Гхоша, окруженная свитой молодых мужчин и женщин. На лице ее застыла какая-то загадочная веселая улыбка, всегда восхищавшая меня в индийских женщинах, хотя и остававшаяся непонятной. Вероятно, она брала начало в далеком прошлом, когда любовь занимала такое же почетное место, как поэзия, изобразительное искусство и религия, и была воплощением совершенного искусства «Кама сутры».

Лицо женщины показалось мне знакомым, и я стал вспоминать, где уже видел ее однажды. И вдруг меня осенило… я вспомнил портрет на киноафише, вывешенной на улице недалеко от рынка.

Мистер Гхош протянул мне обе руки, свита остановилась. Я был представлен, как благоговейно заявил Гхош, «одной из лучших, если не самой лучшей киноактрисе Южной Индии, мадам Виджаянтимале».

Неожиданная встреча смутила меня. В киноактрисах, по моим представлениям, есть нечто такое, что поднимает их над всем привычным и превращает чуть ли не в божества. Ведь на афишах и на экране актрисы кажутся очень далекими от нас, простых смертных, которым лишь очень редко представляется случай познакомиться с ними лично.

Мадам Виджаянтимала приятно улыбнулась, женская половина свиты зашепталась и захихикала, а взгляды мужчин, смотревших на нас изучающе, стали суровыми. Волнение от только что закончившегося сражения камнями еще не улеглось, и я, растерявшись, не знал, что сказать. Мой спутник тоже молчал. Голоса свиты становились всё громче, все снова пришли в движение, а я, следуя интуиции, галантно поцеловал руку мадам Виджаянтималы, чем и снискал уважение мистера Гхоша.

Нам уже не хотелось идти в комнаты, и мы решили выпить по чашке чаю на. террасе внутреннего двора. Здания отеля с многочисленными окнами ограждали большую территорию, отделяя ее от внешнего мира.

Мне показалось, что стало еще жарче, чем в полдень. Яркие лучи солнца проникали даже сквозь ткань навеса, и я физически чувствовал их прикосновение. Кроме нас, на террасе никого не было. Мы тренировались в произношении имени киноактрисы. Рядом со мной возвышалась пальма, устремившаяся в прямоугольное небо. Голова питона, который обвил ее ствол, шевелила языком, косясь на меня, и мне все лучше удавалось произносить имя Виджаянтимала. Я пристально смотрел на змею. Это была единственная большая змея, которую я видел в Индии, Даже в джунглях мне ни разу не встречалась такая, хотя я усердно выслеживал ее, сидя на спине слона в Национальном парке имени Корбетта ^{32} .

Голова с высунутым языком приподнималась на гладком стволе совсем близко от меня; лицо у нее было женское. Пальма оказалась настоящей, змея – из папье-маше.

Мысли мои ушли куда-то в сторону. Я думал о том. что «Гранд-отель» с его искусственными змеями, индийскими танцами, изысканными блюдами и дорогими напитками, музыкой и эротическими вывертами «французской танцевальной пары» из Бейрута из вечера в вечер превращается в огромный дворец удовольствий. А за окнами на каменных мостовых лежат бездомные. Как хорошо понимал я в этот момент возмущение толпы, собравшейся несколько часов назад перед отелем.

Национальное восстание однажды уже началось в Калькутте, и я чувствовал, что и на этот раз волнение, вызванное голодом, бесполезными смертями и социальной несправедливостью, тоже может начаться здесь, и столкновение, свидетелем которого я был, могло стать поленом, подложенным под кипящий котел.

В этот момент к нашему столику подошел мистер Гхош. Его лицо все еще сияло от радости.

– Очаровательная женщина, не правда ли, господа? – произнес Гхош.

Метрдотель с молниеносной быстротой распространил слух о том, как я поцеловал руку мадам Виджаянтималы; и когда мы вошли в прохладный зал ресторана, чтобы пообедать, сидящие за столиками зашушукались.

For a living [1]1
  На заработки (англ.).


[Закрыть]

Небо надо мной было покрыто сетью электрических проводов, натянутых между стенами и мачтами, и освещалось после наступления темноты огнями реклам, витрин и уличными фонарями. Я чувствовал, что постепенно приближаюсь к истине. Двенадцать дней значили немного в этом городе, даже если они казались бесконечными и были наполнены массой впечатлений, поток которых не иссякал. Собственно, мне нужен был отдых, и поэтому я отправился к Майдану, большому тенистому парку в центре Калькутты с музеем Виктории ^{33} и современным ипподромом, который раньше служил для прогулок британских офицеров и чиновников; здесь они катались со своими «хиндустанскими возлюбленными» в элегантных дрожках, запряженных лошадьми, в то время как их супруги курили дома индийские трубки.

Еще немного, и шум торгового квартала остался позади. В Майдане не было пересекающихся проводов. Пройдя под кронами тенистых деревьев, я присел на скамью. Цветущие кустарники закрывали вид на зеленые равнинные луга, которые вели к берегу Хугли. Но даже здесь было невыносимо душно. Воздух, как губка, был пропитан влагой, но несмотря на это пели птицы, и их голоса заставляли еще более ощутимо воспринимать впечатляющую тишину.

Калькутта, столица Бенгалии, расположена на небольшой площади и потому перенаселена: на одну квадратную милю приходится 102 010 человек. За последние двадцать лет город приобрел мировое значение. Как магнит притягивал он мужчин со всех концов страны. Они оставляли свои семьи и приходили сюда «на заработки». Трогательная история, если проследить ее на отдельных судьбах. Они приезжали сюда, так как уже не могли жить дома, приезжали с надеждой найти в Калькутте работу, получить средства к жизни не только для себя, но и для своих родителей, жен и детей, оставленных в Бихаре, Уттар Прадеше или Ориссе.

Они были рады, если им давали работу, и соглашались на любой труд. Работали рикшами и грузчиками; были подсобными рабочими на джутовых фабриках и складах, чистили отхожие места и мели дворы перед храмами. Они выполняли какую угодно работу, а когда работы не было, находили какой-нибудь выход или умирали с голоду. Проходило несколько лет – и они становились сыновьями Калькутты. Джунгли улиц поглощали пришедших на заработки ради своих семей, город выжимал из них последние капли пота.

Безрадостно жили переселенцы без семей; того не-многого, что они зарабатывали, не хватало на поездку домой. Если они не хотели обречь своих близких на голодную смерть, то не могли позволить себе стать жертвами соблазнов квартала красных фонарей или других переулков с дешевыми проститутками.

В 1961 году шестьдесят два процента населения Калькутты составляли мужчины; в последующие годы соотношение немного выровнялось, но все-таки преобладание мужчин и недостаток женщин явились тем порохом, который способствовал вспышкам человеческих страстей, преступной торговле девушками, выстрелам сутенеров в темных переулках.

Они приехали сюда на заработки и тряслись над каждым заработанным пайсом. Они были скупы, жестоки, голодны, хитры, но имели великодушное сердце; у них проявлялись качества, о которых они и не подозревали, живя в обособленных деревнях. Где бы ни работали иммигранты – на джутовой прядильне или текстильном предприятии, на машиностроительном заводе или на корабельной верфи, на бумажной фабрике или в типографии, – они становились частью пролетариата, а самые упорные, самые бескорыстные, самые ловкие и храбрые из них боролись бок о бок с давно осевшими здесь рабочими Калькутты за осуществление своей скромной мечты.

Они приехали на заработки, и единственным родным местом в этом городе, который их удерживал и отталкивал, был почтамт. Они регулярно посещали его, чтобы послать своим близким с трудом сэкономленные рупии. Здесь перед кассовым окошком с решеткой терпеливо ждали робкие мускулистые люди, которым следовало бы воздвигнуть памятник перед музеем Виктории. Они доставали из узелков свои жалкие рупии, пересчитывали их перед служащими и полными страха глазами смотрели, как их деньги исчезают в черном ящичке.

Они приехали на заработки и несли на своих плечах, сами того не сознавая, бремя хозяйства Восточной и отчасти Центральной Индии. В Калькутте сконцентрировано пятнадцать процентов всей промышленности Индии, а в ее портах перегружается ежегодно сорок два процента экспорта и двадцать пять процентов импорта Индии ^{34} .

Они приехали на заработки – эти большие и в то же время маленькие люди, которые из года в год посылали все вместе двести восемьдесят миллионов рупий своим семьям в Бихар, Ориссу и Уттар Прадеш.

Да, конечно же, следовало бы воздвигнуть им памятник перед музеем Виктории в Майдане!

Я сидел на скамье в парке Майдан; жара была гнетущей, солнце уже добралось до носков моих ботинок, и мне вовсе не хотелось смотреть на змей с высунутыми языками, поднимавших головы из корзинок двух заклинателей, которые выследили меня. У меня не было также ни малейшего желания наблюдать за шесть рупий борьбу привязанной на цепь мангусты с коброй. Я пытался прогнать фокусников, которые когда-то были уважаемыми людьми, но уже не вписывались в пейзаж современной Индии.

Ничто никогда не кончается, и все же однажды в Индии произойдет нечто, завершающее происходящий процесс. Я подумал, что начнется это, возможно, в Калькутте, где сконцентрирована большая часть промышленного пролетариата. Почти каждый день здесь происходили забастовки, голодные волнения, студенческие возмущения и кровавые столкновения с полицией – и уже не только «для заработков».

В марте 1967 года я посетил Калькутту во время выборов. После победы объединенного фронта четырнадцати демократических партий образовалось правительство, в которое вошло несколько коммунистов. Экономическая программа нового правительства предусматривала национализацию торговли зерном, раздел пустовавших земель между безземельными и малоземельными крестьянами и строгие меры по борьбе со спекуляцией. Программа нашла широкое одобрение у населения Западной Бенгалии и вызвала ожесточенное противодействие крупных землевладельцев и монополистов, которые спровоцировали волнения в Калькутте путем повышения трамвайных тарифов и разжигания религиозных чувств. Полиция подавляла волнения, применяя дубинки и слезоточивый газ. Одиннадцать человек были убиты, сто пятьдесят – ранены.

В ноябре 1967 года центральное правительство в Дели распустило конституционное правительство и назначило правительство меньшинства. Все партии объединенного демократического фронта осудили эту меру. Генеральная забастовка, уличные бои и стачечное движение, в результате которых тысячи людей были ранены или арестованы, не оставляли сомнений в том, на чьей стороне большинство народа. И когда в феврале 1969 года состоялись новые выборы, левые силы одержали убедительную победу, завоевав двести десять из двухсот восьмидесяти мест в новом законодательном собрании штата Западная Бенгалия.

Фактически борьба шла за нечто большее, чем только существование, хотя обеспечение жизненного минимума все еще оставалось главной проблемой. Новому правительству было трудно; нападки врагов не прекращались, да и не могли прекратиться, пока противники не оказались разбиты, а произошло это лишь после того, как их лишили финансового могущества.

Тень дерева, под которым я сидел, отступила, время бежало, но красные цветы продолжали благоухать. Быть может, даже пели птицы, но я не слышал их, прислушиваясь к далекому шуму города. Даже здесь, в спокойном Майдане, который в лунном свете должен казаться оазисом блаженства, я чувствовал напряженную атмосферу Калькутты. Мне говорили, что по ночам в Майдане встречаются пары влюбленных. Однажды я, пошел в парк ночью, вспугнул сутенера, пробрался мимо бездомных, лежавших у витрин, сунул в руку заспанной нищенке несколько пайсов… Я пошел туда, так как не мог себе представить, чтобы в центре Калькутты сохранилась еще романтика ночных свиданий.

Прогуливаясь по уединенной аллее, я вспомнил о вздрагивающем обрубке человека на Хоурском мосту, о человеке без рук и без ног, на спине которого лежали двое маленьких голых детей; я вспомнил о старике на улице Хан-Читпур-Роуд, умершем на мостовой, в самой гуще уличного движения. Я не мог пройти мимо, как проходили другие, хотя зрелище было ужасным. Коричневая кожа несчастного сделалась серой, как камни, на которых он умер.

Я вспомнил также о папе Павле VI, который 27 марта 1967 года в девять часов утра поставил в Риме свою подпись под социальной энцикликой «Populorum progressio» – «О прогрессе народов». Появлению этой энциклики во многом способствовал его визит в Индию. В ней говорилось о больном мире, который делится на бедных и богатых; причину этого папа Павел VI видел в «международном империализме денег», в экономической системе, при которой общее благополучие в некоторых случаях требует экспроприации.

Прогуливаясь по дорожкам парка Майдан, где были слышны только мои шаги, я вспомнил, что ежегодно от голода во всех уголках мира умирают тридцать пять миллионов человек, и спросил себя, сколько же их вот сейчас, в этот момент, не могут уснуть от голода или уже умирают от истощения где-то в трущобах Калькутты. «Майдан скрывает в листве деревьев поцелуи влюбленных», – сказал мне один поэт, которого я встретил в Национальной библиотеке. Потом он спросил меня, что я думаю о ликвидации формы в современной мировой литературе.

Это была чудесная ночь, и я подумал, что, может быть, Майдан как раз и создан для того, чтобы обо всем забыть. Светила луна, а о звездах нечего и говорить; двое полицейских прошли мимо в нерешительности, так ничего и не сказав. Я обошел весь парк вдоль и поперек, вышел к пруду, где плавали белые лилии, и подумал уже, что нашел оазис блаженства, но здесь опять встретил двух полицейских, отдыхавших на скамье.

Майдан столь тщательно скрывал поцелуи влюбленных, что я так ничего не услышал и не увидел, кроме фазана, который одиноко и невозмутимо стоял на лугу. Может, было уже слишком поздно. Я никогда еще не видел такой луны: не серп, а корзиночка, излучающая сияние, и не жалел, что потерял направление; отблеск на небе указал мне, где находилась Чоурингхи.

Ничего не произошло, и все же ночная прогулка по Майдану оставила след в моей душе, который когда-нибудь, когда я буду далеко от Калькутты, снова приведет меня в этот город.

А сейчас мысли приходили и уходили. Я знал мало и знал много; а от заклинателя змей с мангустой на цепочке никак нельзя было отделаться. Он сидел напротив меня на солнце, смотрел мимо и все же был уверен, что ему удастся меня уговорить. Мангуста тоже пристально смотрела на меня своими внимательными глазами, а змеи в корзине, по-видимому, чувствовали себя на жаре превосходно.

Жизнь в Калькутте сбивает с толку. Это – сплетение нервных волокон, проникающих в глубь страны, железные и шоссейные дороги, спроектированные англичанами и построенные под палящим солнцем индийскими кули; широкие асфальтированные дороги и рельсовые магистрали на Мадрас, Бомбей и Дели; пароходы на Хугли, которые входят в порт Калькутты, протяженностью около двадцати километров; океанские корабли, которые из-за песчаных наносов в рукаве реки становятся на якорь в порту.

Я чувствовал, что невозможно предвидеть будущее Калькутты, как вообще никогда нельзя поставить на чем-нибудь точку: всегда останется что-то для исследовательского ума и радость открытия. Следовало, пожалуй, сбросить с себя как восторженность, так и подавленность и попытаться на миг стать таким, какими стали сыны Калькутты: «печальными, мудрыми, полными юмора и горечи».

Заклинатель змей поднялся. Я был уже готов к представлению. Знание людей было такой же неотъемлемой принадлежностью его профессии, как и умение играть на флейте и кормить змей.

– Пять рупий, саиб! Борьба змеи и мангусты. Пять рупий, саиб!

Я утвердительно кивнул, «печальный, мудрый, полный юмора и горечи». Лицо заклинателя выразило спокойное торжество. Он оказался прав, а тот, другой, который не дождался и ушел, – плохой работник. Заклинатель, скрестив ноги, уселся прямо передо мной, открыл корзину, дернул за цепь, прошептал мангусте несколько отрывистых команд и начал с некоторой торжественностью играть на флейте. Ее жалобные деревянные звуки затухали во влажном, теплом воздухе и были слышны только на очень близком расстоянии.

Змеи, извиваясь, тянулись вверх: голова одной кобры появилась над краем корзины, но, заметив изготовившегося к прыжку опасного врага, кобра тотчас же спряталась обратно. Заклинатель змей выругался и свирепо дернул за цепочку. Потом снова заиграл на флейте, но и это не помогло. Змея не отваживалась высунуться из корзины. Несмотря на привычные движения флейты, рефлекс не срабатывал, так как инстинкт самосохранения, вызванный видом готовой к борьбе мангусты, оказался сильнее.