Текст книги "Игра над бездной"

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Он был разочарован и смущен. Но когда Субрис ушел вниз к машине, Илмар сказал Ирене:

– С этим человеком надо держать ухо востро. Если только он почувствует, что нам грозит опасность, его аппетиту не будет границ.

Спустя час, когда «Ладога» уже выходила из Даугавы в Рижский залив, Субрис улучил свободную минутку и поднялся к беглецам.

– Теперь пошли. Палуба свободна, и кочегары чистят топки.

На палубе было не только безлюдно, но и темно, и они незамеченными добрались до помещения донки. Оно находилось в межпалубном пространстве – твиндеке, и через маленькую дверцу сбоку из него можно было проникнуть в бункер. Субрис провел беглецов в самый дальний конец тесного темного помещения и велел им перелезть через гору угля. За углем один угол был оставлен порожним.

– Только не шумите и берегитесь шнека триммера, – уходя, предупредил Субрис. – Утром принесу вам кофе.

Беглецы остались вдвоем в душных и влажных потемках угольной ямы. Внизу под ними гудела машина, стенки помещения были горячими.

ДЕВЯТАЯ ГЛАВА

1

Для того чтобы читателю была ясна ситуация, в которой оказались беглецы, будет нелишним вкратце описать твиндек и расположение котельного отделения на «Ладоге».

Твиндек представлял собой помещение приблизительно в девяносто футов длиной и сорок пять шириной, находившееся в средней части судна между обеими открытыми палубами. По форме оно напоминало огромную прямоугольную подкову. Передняя перемычка этой подковы соединяла борта. Обе боковые ветви, шириною по десять футов, шли вдоль бортов. Их разделяла выгородка котельного отделения, похожая на тупой прямоугольный клин. Сверху находились офицерские каюты, командный мостик и камбуз, внизу же были глубокие бункерные ямы, топки и машинное отделение. В длинных рейсах все пространство загружалось углем, который по мере опорожнения боковых бункеров подтриммеровывался постепенно через небольшие люки вниз, к топкам. В более коротких рейсах, когда не было нужды в столь больших резервах топлива, весь твиндек или его часть использовали как грузовой трюм. На этот раз поперечина подковы и один ее боковой отсек были заставлены тюками и кипами, а левый отсек занимал уголь для маленького вспомогательного котла, который использовался только для отопления и паровой лебедки. Помещение высотой в восемь футов не было загружено доверху и перелезть через груды угля было довольно просто. В одном углу находилось несколько бочек и запасные трюмные люки, к тому же отсюда было далековато подгребать топливо к двери вспомогательной котельной, поэтому уголь сюда не грузили. Небольшой лючок на палубу был задраен снаружи, и выйти отсюда можно было только через выгородку вспомогательного котла.

Над головой беглецы время от времени слышали шаги матросов, но разобрать, что они говорили, было невозможно. Отстояв вахту у топок, кочегары шли в малую котельную мыться – там было спокойно и относительно чисто. Иногда они там и стирали. В этих случаях беглецы должны были притаиться и ничем не выдавать своего присутствия.

В первую ночь, когда Субрис привел их в эту грязную и душную нору, Илмар постарался создать в ней максимальные удобства. На одной из бочек матросы забыли восковую свечку. Зная, что сегодня никто в твиндек не придет, Илмар зажег свечу и выровнял уголь на дне ямы. Затем покрыл его несколькими люковыми чехлами, поверх набросал старых рогож, а из куска драного брезента устроил подобие подушки.

– Это все, чем мы располагаем, – сказал он Ирене. – Я еще попробую укрепить откосы угольной кучи чехлами, чтобы при качке нас не осыпало мелким крошевом. Ты выдержишь этот ад?

– Нам же не всю жизнь плыть так, – улыбнулась Ирена. Их лица уже стали серыми от пыли и потому алость рта и белизна глазных яблок приобрели особую яркость.

– В этом капкане нам придется провести дней десять, – сказал Илмар.

– Мы уже в море? – спросила Ирена, когда судовая машина на минуту затихла.

– Наверно. Сейчас отправляют лоцмана. Ты темноты не боишься?

– А что?

– Я задую свечу, надо экономить. Субрис со страху, что заметят свет, другую нам не даст. Днем, когда глаза свыкнутся, можно будет кое-что различать, но большую часть времени мы проведем в темноте.

– Будь я одна, мне было бы страшно, но ведь ты все время будешь здесь…

– Конечно… – он едва не добавил «милая», но вдруг понял, что не имеет права употребить это слово. То, что между ними было, отошло в прошлое, – сегодня ведь произошло нечто такое, что привело к совершенно новым отношениям между ними. Та сердечность, те проявления любви, что были сами собой разумеющимися вчера, до заседания суда, сегодня были бы кощунственными. Покуда они оба, не догадываясь о том, каковы их истинные чувства друг к другу, играли с огнем и даже малость обожглись на нем, каждое слово и ласка помогали им вводить в заблуждение друг друга в опасной игре ощущениями – теперь же им была известна правда и обоим было стыдно за то, что было. Они чувствовали свою вину друг перед другом; сильней, чем когда-либо, они жаждали новой, неподдельной близости, но оба боялись и стыдились искать ее, потому что каждый считал виновным прежде всего себя.

«Сможет ли Ирена забыть мой жестокий замысел?» – думал Илмар, забывая, что на суде защитил Ирену и искупил то, что не произошло.

«Сможет ли Илмар не презирать меня, зная, что я зарабатывала свой хлеб предательством?» – спрашивала себя Ирена, забыв, что она спасла Илмара и ради него отказалась от предательства.

Он понимал: нет человека мне ближе, чем Ирена; и так же о нем думала она; в целом мире она единственная, кто мне необходим; так же думала о нем и она; и в то же время он думал: я для нее теперь чужой; то же сомнение мучило Ирену. Я ему больше не нужна… Она никогда не будет со мной такой, какая была…

Словно сейчас встретились два чужих человека, которым теперь предстояло не только познакомиться, но понять друг друга и сблизиться. Познакомься они в самом деле только теперь, сближение произошло бы довольно легко, естественным порядком, как складывается дружба двух нормальных людей. Но между ними стоял день вчерашний, знакомый обоим призрак прошлого – они видели друг друга сквозь его мрачную тень, и обоим не доставало смелости произнести первое слово. Если бы один из них вдруг обратился к другому на «вы», они даже не удивились бы этому – до такой степени преобразились их чувства и сложными стали отношения за последние часы.

Вместо игры началось нечто другое – настоящий, глубокий и естественный процесс. И насколько прежняя игра была скоропалительна и легка, настолько теперешний процесс был тягостным и медлительным. Бумажный цветок можно склеить в два счета, но для того, чтобы расцвел настоящий, надо прождать не один месяц.

2

Новые необычные обстоятельства и впечатления предыдущего дня так взволновали беглецов, что в первую ночь они были не в состоянии заснуть. Они вслушивались в монотонный постук судовой машины, гремящее звяканье и скрежет лопат внизу у топок и редкие шаги матросов у себя над головой. Море, по-видимому, было спокойно, «Ладогу» не качало, не слышно было плеска волн о стальные борта судна. Только время от времени скатится откуда-то сверху кусочек угля и в темноте послышится мелкий, торопливый топоток шагов. Один раз по руке Ирены что-то скользнуло, она тихонько вскрикнула и прижалась к Илмару, сидевшему с нею рядом. Однако невидимое существо тоже перепугалось не меньше, потому что сразу же застучали крошки осыпающегося угля и жалобный писк засвидетельствовал, что нападающий превратился в беглеца.

– Это крысы, – сказал Илмар и тихонько засмеялся. – Суеверный мореплаватель усмотрел бы в этом добрую примету.

– Но они же не дадут нам спать, – Ирену передернуло от воспоминания об отвратительном прикосновении маленького животного. – Почему ты говоришь, что это хорошая примета?

– Моряки верят, что крысы убегают с кораблей, которые обречены на гибель. Поскольку наши крысы не сбежали, то «Ладоге» ничего страшного не грозит.

– Но они хищники. Я слышала, что они нападают на спящих людей и что их укусы бывают ядовиты.

– Иногда случается. Поэтому одному из нас придется бодрствовать и отгонять этих неприятных соседей.

– Чем же они питаются на судне? – спросила Ирена. – Здесь же нет ничего съедобного – одно железо, уголь и дерево.

– Корабельные крысы неприхотливы. Грызут канаты, лижут машинное масло и при случае забираются в кладовые с провизией и краской.

– Если бы можно было зажечь свечу, они тогда близко к нам не подходили бы?

– Эти мореплаватели не питают истинного уважения даже к огню. Лет шесть или семь назад я плавал матросом на большом пароходе. В каюте мы всю ночь жгли яркую лампу. Как-то раз, после вахты я лег в койку, но стал думать о доме и не мог заснуть. Чуть погодя меня отвлек от мыслей начавшийся в каюте странный переполох. И я увидел зрелище, достойное цирка: все крысиное семейство, обитавшее в пике судна, пришло в каюту. С дюжину их бегало по столу, дралось из-за хлебных крошек, другие грызли матросские башмаки и робу. На полу их было не меньше полусотни, те, что посмелей бросались на койки, носились по спящим матросам и нисколько не пугались, если кто-то пошевелится во сне. И каких там только не было крыс! Были и хромые, бесхвостые, с отгрызенными в драках ушами. Одна компания затеяла ссору из-за апельсинной корки, но у этой орды был вожак, ему и достался предмет спора. Когда мне надоело наблюдать эту оргию, я схватил башмак и запустил им в стаю. Что тут поднялась за паника! Вся орава бросилась за продуктовый шкафчик, там, наверно, была главная дыра. Но все одновременно пролезть в дыру не могли, и тут-то поднялась самая лютая грызня, какую только можно себе вообразить. На следующую ночь мы устроили охоту. Позатыкали все отверстия, в которые могли улизнуть крысы в минуту опасности и оставили только главный ход – за шкафчиком. Но около него мы приспособили жестяную заслонку, которую с ближайшей койки можно было в любой момент опустить перед дырой. В тот вечер мы нарочно положили на стол душистую приманку, а рядом со шкафчиком поставили миску с остатками супа. Ночью, когда сменилась вахта, все свободные матросы сразу же улеглись на койки, и вскоре в каюте стало совсем тихо. Не прошло и пяти минут, как крысиное племя уже лопотало около миски и бегало по столу. Дождавшись, пока сбежалось побольше гостей, мы закрыли дыру заслонкой и встали. Вся банда кинулась к выходу, но увидев, что он закрыт, крысы бросились под койки и попрятались, кто где – в башмаки, в сапоги, в одежду, в свертки старого белья. Одна залезла в карман сложенных около койки брюк и свое присутствие выдала только когда матрос надел брюки. Мы перебили штук тридцать, а тех, что попрятались в сапоги, вытряхнули в бидон из-под краски и потом вынесли на палубу. Бидон поставили на фальшборт горловиной к морю и открыли крышку. Но они не стали прыгать в воду, только подошли к горловине, выглянули и назад, не боясь даже грохота, когда в дно стали колотить молотком. Умные твари. Пришлось бросить бидон в море, но и тут две штуки не растерялись, успели подплыть к судну и по какому-то концу взобраться на палубу.

– И после этого они оставили вас в покое?

– Только на один рейс. В гавани на место перебитых крыс прибыла новая смена, и по ночам каюта опять была в их распоряжении.

Следствием этого рассказа было то, что Ирена в дальнейшем решалась спать только в дневное время, когда Илмар заступал на противокрысиную «вахту». Но она пыталась не выдавать свой страх и стать такой, какой должна была быть женщина, достойная Илмара. Она не ныла и не сетовала на трудные условия путешествия, на спертый воздух и жесткое ложе; все неудобства она сносила стоически; Илмару оставалось только восхищаться ее мужеством и терпением.

В первое же утро Субрис надул их. Вместо обещанного кофе он принес ведро теплой воды.

– Кофе не принести, – пояснил он. – Пахнет сильно, издали почуют. Если кто забредет в малую котельную, сразу унюхает, откуда тянет. А воду я буду вам менять каждую ночь.

– Но чай-то так сильно не пахнет, чтобы его почувствовать через переборки котельного… – сказал Илмар.

– Чай заваривают только после обеда. Я тогда придти не могу.

Пришлось им обходиться водой.

– Теперь мы не просто арестанты, но наказаны темным карцером, сидим на хлебе и воде… – пошутил Илмар после ухода Субриса.

– Наверно, наше преступление того стоит, – ответила на шутку шуткой Ирена. – Я думала, все моряки смелые и сильные люди, но твой знакомый меняет мое представление о них.

– Этот-то – хлюпик и заморыш… – презрительно проговорил Илмар. – Если бы моряки были только такие, старик Нептун от злости заболел бы.

На четвертый день, когда пароход добрался до Северного моря, погода посвежела. «Ладогу» стала раскачивать крупная волна и с гулким плеском неистово бить в стальную обшивку бортов. У Ирены началась морская болезнь, и Субрис опять-таки на этом выгадал, продавая по неслыханной цене лимоны. О, как же Илмару хотелось взять за грудки этого жалкого мужичонку и тряхнуть его как следует, чтобы унялась его неутолимая алчность! Но разве мог он себе это позволить? Разве смел хотя бы презрительным словом высказать свое отношение к этому гнусному прощелыге? Его судьба и судьба Ирены зависели от расположения Субриса – если его разозлить, то в порту он мог выдать их полиции и к тому же присвоить вещи Илмара. Ведь он передал их без свидетелей.

На третий день буря стихла и Ирена выздоровела, Во время болезни она ничего не могла есть, и теперь ее организм требовал своего. Но запас продовольствия Илмара был рассчитан только на одного человека, правда, с резервом на несколько лишних дней, но все же недостаточный для двух едоков на все путешествие. Они оба это знали, и каждый старался сократить свою порцию, в то же время не позволяя это делать другому.

– Ты, наверно, еще не здорова? – предположил Илмар за очередной едой.

– Нет, я чувствую себя хорошо, – заверила его Ирена. – Это путешествие меня закалило.

– Отчего же ты не ешь?..

На это ей ответить было нечего.

– Ты, наверно, привереда избалованный… – рассудила Ирена, когда Илмар изображал отсутствие аппетита.

– То есть?

– Я вижу, что эта прекрасная еда тебе не по вкусу и бисквиты не хороши.

Они снова обманывали друг друга. Но это был совсем другой обман: светлое, доброе чувство побуждало их ко взаимному самопожертвованию, а странная робость мешала им облечь в слова признательность друг к другу.

Ирена боялась чем-либо обременить Илмара и, когда болела, чувствовала себя перед ним виноватой за свою слабость. И если бы он знал, какое чувство уверенности и счастья наполняло молодую женщину, когда она засыпала около него с сознанием, что он не смыкает глаз и оберегает ее отдых! А знает ли она, что в эти минуты он думает только о ее покое, ласкает взглядом ее запыленное, осунувшееся и тем не менее красивое лицо и что рука его жаждет прикоснуться к ее лбу? И он был готов сделать все, лишь бы ей было хорошо, – делать так, чтобы она об этом не ведала, благодарностью не нарушила тайной прелести этих чувств. Однажды, проснувшись невзначай, она поймала на себе взгляд Илмара, и нежный, ласковый блеск его глаз наполнил ее безмолвной радостью. Да, теперь она знала, что день вчерашний не имеет власти над их судьбами, что они так же близки и еще ближе друг другу, чем прежде, и ожидаемый конец путешествия сулил им нечто безмерно прекрасное, единственное и неповторимое в человеческой жизни.

Но было и нечто другое, о чем они не знали, и это нечто приближалось скорым ходом – столь же могущественное, как голос природы в их сердцах и столь же таинственное, как и самые прекрасные их чувства.

3

Шла восьмая ночь пути. «Ладога» прошла Северное море и теперь огибала скалы Шотландии. Повсюду вспыхивали огни маяков, малые острова проплывали один за другим и по обе стороны фарватера проглядывали из тьмы угрюмые черные утесы. Это был очень сложный и опасный участок пути, капитан все время находился в штурманской рубке, изучал карту и наблюдал маяки. Здесь, как и в Зунде, плаванию помогал не столько компас, сколько видимые навигационные знаки. Каждый час, а то и чаще приходилось менять курс, уступать фарватер встречным судам и проверять по лагу пройденное расстояние. Где-то далеко в открытом море, очевидно, бушевал шторм, а под прикрытием островов было почти полное безветрие. Лишь большие пологие волны лениво, но основательно качавшие судно, свидетельствовали о разгулявшейся в незримой дали водной стихии.

«Ладога» плыла. Рулевой словно изваяние стоял у штурвала и монотонным голосом повторял команды штурмана, перекладывая руль то в одну, то в другую сторону. Впередсмотрящий время от времени отзванивал сигналы на носу корабля, возвещая о появлении новых маяков или других судов. Потом рында какое-то время молчала и впереди не было никаких огней. Вахтенный офицер смотрел на хронометр: двигаясь шестиузловым ходом, «Ладога» должна была через определенное время выйти на точку поворота, и тогда слева появится следующий путевой огонь. Когда это время прошло, офицер послал матроса проверить лаг.

Матрос свое задание выполнил за две минуты. Все было в порядке, пройдено столько-то, и на точку поворота вышли, но путевого огня видно не было. Штурман свистнул впередсмотрящему.

– Что там, ничего еще не видно?

– Нет, штурман! – откликнулся матрос.

– Странное дело, должны быть видны три красных проблеска… – проворчал штурман, вглядываясь в неразличимый ночной горизонт. Из штурманской рубки вышел капитан. Он ничего не сказал, только подошел к штурману и стал напряженно смотреть влево по ходу. Вид у офицеров был озабоченный и напряженный.

Прошло еще несколько минут.

– Весьма странно, – пробормотал капитан и неуверенно направился к машинному телеграфу. Взялся за рукоять, но не поворачивал, очевидно, надеясь, что вот-вот покажется ожидаемый огонь. Но он не появлялся, и капитану ничего не оставалось, как подать механику сигнал «Внимание!». Механик подтвердил – сигнал услышан.

В это время горизонт вокруг «Ладоги» затмился белесой влажной пеленой такой густоты, что не видна была передняя мачта в отблеске огней ходового мостика.

– Туман… – тревожно прошептал капитан и резко перебросил рукоять машинного телеграфа. Всхлипы машины стали спокойнее, судно пошло средним ходом.

– Лево руля! – приказал капитан рулевому. Нос «Ладоги» отвалил на несколько градусов. – Так держать!

Маневр был сделал наудачу, потому что истинный пункт поворота был пройден раньше, и теперь ни компас, ни морская карта не могли помочь выйти на верный курс. Другой капитан дальше не пошел бы и принял решение отстояться на якоре, покуда не рассеется туман. Командир «Ладоги» славился своей лихостью – он даже в Ла-Манше при густом тумане не сбавлял хода. А тут он хотел на следующее утро прибыть на ливерпульский рейд.

Справа должен был быть последний из Гебридских островов. Если все пойдет гладко, то через пару часов узкость Малый Минч останется позади и до самого Северного канала судно сможет идти смело, полагаясь только на компас. Потому этот отважный мореплаватель и не вызывал матросов на брашпиль для постановки судна на якорь, а только скомандовал делать промеры глубины. Лотлинь показывал тридцать метров.

– Хорошо, – сказал капитан. А судно шло, зарываясь все дальше в клубы тумана, покуда штурман, в третий раз измерив глубину, не доложил:

– Двадцать пять футов!

Осадка «Ладоги» при полном грузе была двадцать шесть футов.

– «Стоп!» – мгновеньем позже тревожно прозвонил машинный телеграф. – Приготовить брашпиль!

Машина затихла. Но судно по инерции продолжало скользить дальше. Штурман и два матроса побежали на бак готовить якорь. Затем легкий толчок, вроде бы хруст в глубине судна, и «Ладога» задрожала, как умирающая рыба.

Вновь зазвенел машинный телеграф: «Полный назад!», винт взбил бурун за кормой, пароход медленно подчинялся силе машины, но тут новый, более мощный толчок потряс стальной корпус. Затем опять все было спокойно, лот показывал сорок футов, и якорь с громовым грохотом увлекал за собой на глубину тяжелую цепь.

«Ладога» наскочила на небольшую мель и сразу же сошла с нее. Будь дно песчаным, то пара таких соприкосновений не смогли бы причинить существенного вреда крепкому днищу судна, но капитан знал, что в этих местах хватает и подводных скал, поэтому – на всякий случай – скомандовал проверить воду в трюмах и подготовить помпы.

Да, это оказалась скала, и она нанесла судну такие раны, что все льяла были полны водой, быстро прибывавшей в грузовые трюмы. Помпы работали на полную мощность, но не могли откачать и третьей части прибывающей воды. Нос «Ладоги» начал медленно опускаться.

Тогда смельчак мореход понял, что игра проиграна, и впервые за свою морскую карьеру подал трагическую команду:

– Все наверх! Шлюпки на воду!

Начался аврал. Кочегары выгребали из топок горящий уголь, чтобы предотвратить преждевременный взрыв котлов, матросы пытались расшевелить ржавые крепления спасательных средств, из кают выбегали полуголые заспанные люди. Суматоха, неразбериха, толкотня, ругань.

– Спокойней, спокойней! – кричал капитан. – Судно затонет не раньше чем через четверть часа.

О, это было воистину успокоительное известие – через четверть часа потерять твердь под ногами и оказаться во власти волн! Сумятица стала еще более невообразимой, слышались проклятия и даже удары – кто посильней, считал, что имеет право первым попасть в шлюпку.

Беда случилась во время вахты Субриса, и он одним из последних узнал о катастрофе. Схватив машинный журнал, он побежал наверх спасать свое добро. Увидев, что в первую шлюпку ему не попасть, Субрис не стал бороться за место, потому что ему предстояло спасать не только свою жизнь – ценность абстрактную и неопределимую, но нечто более ощутимое: чемодан Илмара со всеми пожитками и свои собственные вещи. Прежде всего он отправил на шлюпку чемодан Илмара, задвинул его под банку и побежал обратно в каюту. Деньги и прочие ценности были заперты в маленькой шкатулке. Субрис сунул ее в кису с робой и старым бельем, второпях засунул туда еще макинтош, новую офицерскую форму и то, что было поценнее, затем помчался назад на шлюпочную палубу. В шлюпку он успел залезть в последний миг. Матросы взялись за лопари, и, под скрип талей шлюпка с одиннадцатью моряками пошла вниз. Капитан с судовыми документами и денежной кассой под мышкой уже стоял у руля шлюпки и подгонял матросов. На палубе оставались еще два человека – судовой плотник и второй штурман, они сверху помогали спускать шлюпку на воду. Да и еще те двое, о ком знал лишь Субрис. В тот момент, когда шлюпка коснулась воды, он вспомнил о тайных пассажирах и у него ненароком вырвался испуганный возглас:

– Штурман!

– Что такое? Чего тебе! – нетерпеливо отозвался второй штурман, уже готовый спуститься в шлюпку по тросу.

– Ничего… – растерянно пробормотал Субрис. – Давай быстрей вниз.

Он чуть было не совершил величайшую глупость – хотел сказать штурману, что в твиндеке люди и надо бы их позвать. Но рассудок своевременно заглушил благородный импульс, и Субрис порадовался своей смекалке, спасшей его от неприятностей и убытка. Он полагал так: «Если я сообщу о зайцах, то мне придется отвечать за их присутствие на судне, и ни капитан, ни господа судовладельцы не выкажут мне большой благодарности. Возможно, Илмар и его дама бежали от суда за какие-нибудь преступления, и если их привезут обратно в Ригу, то меня затаскают в полицию и накажут за соучастие. Нет уж, спасибо! Позаботьтесь, друзья, о себе сами, не надо так крепко спать. Да и поздно уже вам помогать…»

Главный же повод, почему Субрис умолчал о беглецах, заключался в большом чемодане Илмара. В нем находились некоторые ценные вещи, и теперь они принадлежали Субрису. Если Илмар погибнет вместе с пароходом, то никто у Субриса не потребует эти вещи.

Капитан пересчитал людей и, убедившись, что никто не остался на борту парохода, скомандовал «Весла на воду!». И шлюпки поплыли, оставляя на тонущем судне двух человек, возможно, даже не знавших о том, какая участь их ожидает. А ведь так просто могли быть спасены все – места в шлюпках было достаточно, море спокойно и вблизи много островов. Могли быть спасены, будь у одного человека чуть больше человечности. Но ее-то у него и не было.

4

Той ночью в твиндеке не было заметно ни одной крысы. Наверно, это было единственной причиной, почему беглецы спали во время катастрофы. Илмар уснул раньше, потому что Ирена, по своему обыкновению, ночью бодрствовала, чтобы отгонять назойливых зверьков. Их бесстыжие налеты и голодный писк всегда помогали ей справиться со сном, и все предыдущие ночи Ирена выдерживала вахту до конца. Сегодня ночью в твиндеке было на диво тихо, суетливые шажки не тревожили, не ворошили угольную крошку и, погрузившись в раздумья, Ирена слушала монотонный гул машины. Он убаюкивал, как колыбельная, далекая и неуловимая, ее можно было чувствовать, но не надо было о ней думать. И голова Ирены все ниже и ниже клонилась на грудь, веки смыкались, покуда она не свернулась клубочком подле Илмара, рядом с задраенным люком.

Илмара разбудил легкий толчок, когда судно второй раз задело риф. Окончательно он пришел в себя, когда снова все затихло. Постукивая, скатывались отдельные куски угля, у топок гремели дверцы и лопаты, торопливые шаги раздавались на палубе. Некоторое время была слышна какая-то суматоха, беготня людей и громкие непонятные крики, потом от форпика донеслось громыхание якорь-цепи. Скрипели блоки, шлюпбалки, потом снова все затихло.

Это были знакомые звуки, и Илмару казалось – он понимает их значение: «Ладога» наверно, вошла в гавань или стала на якорь на рейде, чтобы дождаться утра.

Наверно, Субрис придет и обо всем расскажет, как только на палубе затихнет суета, связанная с постановкой на якорь.

Однако Субрис не шел, и абсолютная тишина стала казаться подозрительной. Не могла же вся команда до единого матроса завалиться спать. Если даже «Ладога» вошла в порт и ошвартовалась, то хотя бы кочегар вспомогательного должен изредка подходить к котлу и стравливать давление пара.

Илмар встал, перелез через угольную кучу, тихо нащупал в темноте путь к двери котельной выгородки. Отворил – везде темно и тихо.

«Странно…» – подумал он. Разулся и на цыпочках подошел к трапу, что вел на палубу. Там опять прислушался, затем приоткрыл дверь. На палубе ни души, электрические лампочки не горели, иллюминаторы кают темны. Вокруг судна клубился туман.

Затем он взглянул на ботдек и наконец уразумел, что означает эта странная тишина: обеих шлюпок не было, и рога шлюпбалок развернуты в сторону моря. Теперь Илмар уже не прятался, а в один прыжок подскочил к фальшборту. Совсем, совсем близко внизу темнела поверхность воды, палуба была футах в трех над водой. Какой сейчас смысл бежать на ходовой мостик проверять положение судна? Более чем на десять шагов в тумане все равно не было видно, на море было так же тихо и безжизненно, как на палубе брошенного судна. Звать уплывших, чтобы воротились? Да найдут ли они затерянный в тумане пароход и захотят ли приблизиться, если в любой момент можно ожидать, что он затонет?

Илмар пошел обратно на твиндек. Пробравшись в укрытие, зажег свечку и хотел разбудить Ирену. Но тут он осознал весь ужас их положения, и ему почему-то вдруг стало жаль ее будить. Она еще ничего не знала, возможно; ей снился приятный сон… не жестоко ли было возвращать ее сейчас к действительности – да и к какой действительности! Спасение уже невозможно: шлюпки ушли, морская вода холодна как лед – в ней отчаявшийся пловец не выдержит и полчаса. Единственно, если судно затонет на мелководье, то можно было бы спастись на площадке передней мачты – фор-марсе (на «Ладоге» он имелся) и дождаться, пока рассеется туман. Но тогда время терять нельзя.

Он слегка коснулся руки Ирены.

– Нет, нет… – отозвалась она сквозь сон и упрямо отвернула лицо. Тогда он назвал ее по имени, и она открыла глаза.

– Что такое? – спросила она, окончательно просыпаясь.

– Пойдем скорей на палубу.

– Мы приехали? – радостно отозвалась Ирена. – Все уже, Илмар?

– Да, милая, дальше мы не поплывем.

– Вот и прекрасно. И мы уже прямо сейчас можем идти?

– Мы должны идти прямо сейчас, не то опоздаем. (Как ей об этом сказать?)

– Но как же мы пойдем – вот в этой одежде?

– Переодеваться некогда.

Она больше ни о чем не спрашивала и последовала за Илмаром. Когда выходили из малой котельной, свеча погасла.

– А теперь куда? – спросила она, напрасно выискивая глазами берег. – И куда подевались все остальные?

Илмар взял ее руку и подержал в своей.

– Мы одни на пароходе… – сдавленным шепотом проговорил он. – «Ладога»… тонет…

– Тонет… – повторила она в наивном удивлении, словно бы не понимала значения этого слова. – А мы?

– Нам надо пробовать спастись… если только это окажется возможным.

Долго и с напряжением смотрела она ему в глаза, потом улыбнулась улыбкой боли и крепче прижалась к Илмарову плечу.

– Значит… возможно, нам предстоит погибнуть? И мы никогда больше не попадем на берег?

– Боюсь, что так оно и случится.

Какой же ужас она должна была сейчас испытывать! Илмар ждал, что ее того гляди окончательно сломит отчаяние, она разразится рыданиями, истерикой в последней, безнадежной вспышке воли к жизни. Но она не стонала, не кричала, не цепенела перед неотвратимым. Слабо, как бы виновато улыбнулась и покорно прильнула к нему.

– Злой рок… Я не имела права спасать себя. А тебе… родной… за что же погибать тебе, если зло совершила я, – почему и ты тоже?

Он ничего не сказал, только крепче сжал пальцы Ирены и повел ее наверх, на ходовой мостик, потому что палубный груз доходил до самого мостика и кратчайший путь на бак вел через него. В тот момент, когда они достигли рулевой рубки, пароход накренился на борт. Что-то затрещало, рвались найтовы палубного груза и ломались фальшбортные стойки. Громадная груда досок пришла в движение и соскользнула в море, сокрушив фок-мачту и обе лебедки. После этого судно вроде бы вздохнуло с облегчением и нос его приподнялся над уровнем воды. Рядом с пароходом в море плавало множество досок, кое-где они сбились в кучу и плавали маленькими островками среди прочей мелочи.

– Илмар… – промолвила Ирена шепотом, хотя, кроме него, тут никого не было. – А ты… а я тебе…

Она не могла подыскать нужных, тех единственных слов для своего вопроса, но в них и не было надобности – он и так знал, о чем она думала, и как бы успокаивая, привлек ее к себе.

– Мы больше никогда не разлучимся, – сказал Илмар. – Мы должны были найти друг друга, и путь у нас будет один.