Текст книги "Ночной гонец"

Автор книги: Вильхельм Муберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Сведьебонд изувечил рейтара.

– Его принудили. Он свой дом оборонял.

– Но теперь Клевен может схватить его и предать суду.

– Сын мой ушел в лес, и никто не отнимет у него воли.

– Да, но только если он неподвластен Клевену.

Господин Петрус Магни озабоченно обвел гусиным пером вокруг рта. Матушка Сигга – женщина темная, неученая, и ей неведомо, что долг и право дворянина сажать в темницу и предавать суду подвластных ему людей. Если крестьянин свободен, он может уйти в лес и жить там, сколько ему вздумается, но если Сведье числится крестьянином Клевена, то владелец вправе схватить беглеца и передать его ленсману. Это-то и было худо, но пастор не хотел огорчать матушку Сиггу и ничего не сказал ей.

– Сведьебонд будет хорониться в лесу, покуда ему не вернут его права, – сказала матушка Сигга.

– Однако весьма прискорбно, что он прячется по кустам вместе с бродягами, объявленными вне закона.

– Я не скорблю о своем сыне.

Уязвленная гордость слышалась в голосе матушки Снгги.

– Он страдает вкупе с виновными.

– Тот, на ком нет вины, не может страдать заодно с виновными.

Исхудалая старушка стояла, гордо выпрямившись перед своим духовным пастырем. Господин Петрус Магни почувствовал укол в сердце и отвел глаза от ее упрямого взгляда. Сам господь указывает слуге своему на его заблуждение, ибо речь его была неправедной. Не должно скорбеть о том, кто страдает за правое дело. Тот, кто не совершил никакого злодеяния, не может претерпеть зло, даже если его бренная плоть и пострадает в земной юдоли.

Кроткий и благочестивый человек может претерпеть все тяготы жизни в эти лихие времена, ибо твердо знает; все, что свершается, есть лишь призрак и заблуждение, и это не задевает его нетленной души. Евангельскую истину изрекли уста крестьянки, и господин Петрус Магни усмотрел в этом перст божий, равно как и в том, что она принесла мясную десятину в пасторскую усадьбу. Сам бог велит ему вступиться за Сведье.

– Прежде мы могли пойти к королю, – продолжала матушка Сигга, видя, что пастор все не отвечает ей. – Может ли теперь простолюдин предстать перед троном и принести жалобу королеве?

Господин Петрус Магни сидел в величайшей растерянности, но нежданно господь вразумил пастора, и чело его разгладилось:

– Я помогу вам добиться правды, матушка.

– Неужто господин пастор возьмется хлопотать за нас?

– Помогу вам, если богу будет угодно.

– Храни вас господь за вашу доброту, заступник вы наш!

Взгляд господина Петруса Магни упал на лежащее перед ним начатое письмо, и пастора словно осенило. Он объяснил матушке Сигге: это письмо он пишет своему собрату и другу, который отбывает в Стокгольм на сословный собор, и он попросит его изложить на соборе дело Сведьебонда. Выборного священнослужителя должны допустить к королеве, и, быть может, она приклонит к нему слух свой. Имя жестокосердного помещика Клевена должно быть названо во всеуслышание. Безбоязненный и прямодушный священнослужитель, который не гнет спину перед высокородными господами, может с церковной кафедры рассказать о злодеяниях помещика, а друг его – человек прямодушный, сострадающий беднякам. Теперь им остается только молиться и просить всевышнего смягчить сердце молодой королевы и оберечь ее от вероломных советчиков.

– Мы поможем вам! Если будет на то воля божья!

– Велика ваша доброта ко мне, грешной, господин пастор!

Матушка Сигга сокрушалась при мысли о том, что она с самой весны ис причащалась. Она не заслужила такой доброты. Но она была теперь уверена, что господин Петрус Магни поможет ей.

Правда, он то и дело повторяет: «если будет на то воля божья», «если будет угодно богу», но оговорка эта не смущает матушку Сиггу. Ведь воля всевышнего и воля пастора едины. Бог хочет одной лишь правды, ибо не мог бы хотеть иного. Того же хочет и добивается господин Петрус Магни, ибо этого он хотел и добивался все восемь лет, что был пастором Альгутсбуды. Стало быть, то, что угодно богу, угодно и господину пастору.

А богу угодно, чтобы Сведьебонд воротился в свою родовую усадьбу и вернул свои права. И против этого бессильны все помещики, фохты и наемники, будь их хоть видимо-невидимо.

Успокоенная и обнадеженная, отправилась матушка Сигга в обратный путь. Лошади у нее не было, и из дома до пасторской усадьбы ей пришлось идти пешком. Дорога до Альгутсбуды была длинная, еще задолго ди того, как вдали показалась колокольня, старые, натруженные ноги матушки Сигги стало жечь и ломить, точно их стегали кнутом. Но теперь, уповая на помощь божью и посулы господина пастора, она возвращалась домой легким, молодым шагом, не чувствуя боли в ногах.

После того как старая крестьянка покинула усадьбу, господин Петрус зашел в поварню к матушке Бригитте, чтобы взглянуть на баранью ногу.

Это был окорок молодого барашка, но до того тощий и высохший, что тошно было глядеть на него. Верно говорила матушка Сигга – весу в нем было не больше шести фунтов. Пастор повертел постную, жилистую баранью ногу. И тут вспомнились ему жирные, откормленные телята, которых приводили когда-то из Брендеболя в пасторскую усадьбу. Это были отборные семинедельные молочные телята, вспоенные жирным, неснятым молоком. Мясо у них было вкусное, сочное. Куски жареной телятины таяли во рту, точно мед.

Господин Петрус Магни стоял в поварне, держа в руках тощую, жилистую баранью ногу, и в душе его поднимался гнев против дворян, посягнувших на права духовного сословия.

День и ночь скачет гонец

Отныне три податных хозяйства Брендеболя находятся под властью Убеторпа; деревня Брендеболь входит в помещичьи владения.

Как только взойдет солнце и пропоют петухи, крестьяне собираются, чтобы идти на барщину в господскую усадьбу. Они выходят из низеньких дверей своих домов, потягиваясь после сна, вялые и безрадостные. Смотрят на пашни, которые всё еще называют своими, хотя их земля теперь принадлежит помещику. Они бросают взгляд на свои поля, а потом идут возделывать чужие. Они поджидают друг друга, стоя на пороге, а затем, собравшись небольшой кучкой, медленно трогаются в путь.

По утрам кучка крестьян в серых армяках не спеша бредет в господскую усадьбу. Люди еле переставляют ноги. Куда им спешить? Строить господский дом, возделывать господские поля? Дома их ждут свои поля, у них своих дел хватит. А с помещичьим полем и погодить можно. Армяки болтаются на тощих плечах, словно на кольях изгороди. В этот голодный год многие носят слишком просторную одежду. Мяса на костях не хватает, и потому штаны отвисают на заду. От соломы, почек да кореньев мужичий зад не раздобреет. А когда тощает тело, армякам да штанам просторнее. Одежда на крестьянах изношенная, вся в прорехах, заплата на заплате.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики. Кучка крестьян в серых армяках бредет на барщину в господское имение. Эти люди попали в кабалу к помещику, потому что усадьбы их входят в свободную милю. На барщине день кажется вдвое длиннее, чем на своем поле.

На своем поле крестьянин распрямляет спину, когда сам того захочет, на барщине – когда надсмотрщик прикажет. Дома он хозяин собственной спине, на барщине он ей не хозяин; помещик сам решает, когда ей гнуться, а когда разгибаться. Дома крестьянин сам хозяин своему телу, на барщине им владеет помещик. Одно дело – работать без принуждения, по своей охоте, и быть самому хозяином, иное дело – работать на помещика из-под палки.

Дома солнышко колесом катится по небу, – на барщине оно словно приклеено к небу. Одно дело – доля свободного человека, иное дело – доля яремного вола. Одно дело – своя воля, иное дело – господская неволя.

Чего ради должен бонд строить господские хоромы?

Чего ради должен бонд возделывать господские поля? Оттого, что земля его вошла в свободную милю и владеет теперь ею помещик.

Поздним вечером кучка крестьян медленно бредет по дороге домой. Усталые руки болтаются в рукавах, еще сильнее отвисают штаны на заду. Прошел еще один день на барщине, а сколько дней им осталось – про то никому из них не ведомо. Сперва они должны были отбывать барщину два дня на неделе – так было им обещано, – но потом с них потребовали три дня, а в страду и все четыре выйдет. Помещичий фохт сулит одно, а получается другое. Сами крестьяне не знают толком, какие повинности положено им отбывать. Другой уведомляет их о том при надобности. Им же положено знать только одно – ходить на барщину сегодня, и завтра, и послезавтра – и так без конца.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики. Идут они по утрам на барщину, возвращаются по вечерам в деревню.

Вот так – взад и вперед, взад и вперед. Тот, кто ходит лишь взад и вперед, – топчется на месте, пути его не будет конца вовеки. Кучка крестьян, что ходит между поместьем и деревней, не видит конца своему пути. Путь этот не длиннее четверти мили, но когда ноги поденщиков меряют его изо дня в день, взад и вперед, взад и вперед, он может растянуться на тысячи миль. И нет тому пути ни конца, ни краю. Это путь рабства, бесконечный путь по земле помещика. Начинается день – и крестьяне идут в имение, кончается день – и крестьяне возвращаются в деревню. Но они идут по кругу, а у круга нет ни конца, ни начала.

В Брендеболе наступили перемены. В Сведьегорде живет Ларс Борре, караулит посевы, надзирает крестьян. Его недремлющее око следит, чтобы они ничего не утаили от помещика. В деревне завелись новые обычаи. Прежде староста трубил в рог, созывая односельчан на сход у колодца. На сходе они одобряли то, что считали правильным, и отвергали то, что считали несправедливым. Но крепостным помещика Клевена не о чем держать совет. Вместо схода у них теперь фохт Ларс Борре. Нет у них теперь своих дел. Да и какие могут теперь у них дела быть? Как для них лучше, о том они узнают от фохта. И незачем им ломать себе голову. Отныне им нечего одобрять и нечего отвергать. Им теперь не нужно забивать себе голову и держать совет на деревенских сходах.

В деревне наступили перемены. Об этом говорит грамота, прочитанная на уездном тинге в Упвидинге и занесенная в уездную книгу: «Я, Бартольд Клевен из Убеторпа, Скугснеса и Рамносы, сим уведомляю, что три податных хозяйства Брендеболя входят в свободную милю Убеторпа, по каковой причине я эти три хозяйства, согласно привилегиям, данным мне ее величеством, своими почитаю и беру под свою руку, в чем и подписуюсь собственноручно».

Новые порядки заведены в Брендеболе. Они закреплены тингом, одобрены законом, записаны в судебные книги. Отныне Брендеболь – барщинная деревня, со всеми обычаями барщинной деревни. Брендебольцы должны понять, что они теперь барщинные люди помещика Клевена.

Оттого-то и надзирает теперь Ларс Борре за тем, чтобы крестьяне отправлялись по утрам на барщину в господское имение.

Люди эти всегда жили по солнцу. Вставали, когда вставало солнце, а когда солнце садилось, они шли на покой. Они жили как цветы, что всегда поворачивают головки вслед за солнцем. Праведным было для них лишь то, что делалось по солнопутью. По солнцу жили они, и в том была их вера. И сейчас ходит оно по небу извечным своим путем, но для них все пошло навыворот и вспять. То, что вчера было правдой, нынче обернулось кривдой. Настали новые времена. Старые, извечные законы обернулись беззаконием; прежде люди держали путь по солнцу – теперь они идут против солнца. И брендебольцы не могут взять в толк, что же стряслось. Видят, солнце идет по небу своим путем, но сами они разминулись с солнцем. Они идут дорогой рабов. Солнце ходит по небу извечным праведным путем, а на земле творится неправда.

Кучка крестьян бредет по дороге из деревни в барское имение – утром и вечером, взад и вперед, взад и вперед.

Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики.

* * *

Но недостает среди брендебольцев одного крестьянина. Двенадцать крестьян числится в деревне в поземельной книге, а на барщину идет всего одиннадцать. Двенадцатого никогда не бывает среди брендебольцев. Да о нем никто и не спрашивает. Никто не говорит: «Что же это нет его?». Фохт – и тот никогда не вспоминает его, не спрашивает: «Где этот человек? Почему не явился?»

Одного крестьянина не хватает среди брендебольцев, и все-таки он всегда и повсюду с ними. Он – по взглядах, в выражении лиц, в строптивости и нераденье, и страхе и чаяниях. Он всегда с ними, ибо это он, человек из леса, бередит их тайные раны.

Они стояли у колодца под вечерним небом и, протянув друг другу руки, дали клятву. Сам вышний судия был тому свидетель. И теперь они таят в груди ноющую рану.

Скупы стали на слова крестьяне Брендеболя и не ведут меж собою бесед, как прежде. Они точно стыдятся друг друга. Стараются не глядеть друг другу в лицо. Тот, кто говорит, отводит взгляд в сторону, тот, кто слушает, не смотрит на говорящего. Все они таят что-то на душе, и оттого глаза их не встречаются. Каждый из них скрывает тайную, постыдную рану, которую и помянуть совестно. Взгляд обнажает эту рану, и потому глазам лучше не встречаться, Каждый из них знает, что и другого мучит такая же рана, и они молча уговорились: «Не тронь мою – и я не трону твою! Дадим друг другу покой!»

И только одни из них осмеливается бередить эту срамную рану, он не разделяет позора с другими. Это самый старый из них – Клас Бокк. Иную рану получил оружейник на старости лет – удар шпагой от челядинцев Клевена. Он получил ее, когда стал обороняться и отказался идти на барщину. Но рана эта не позорная, ее незачем скрывать от люден. Рана в руку – почетная рана, не грех ее и обнажить. Его рана – знак мужской доблести, и потому он может бередить тайную, ноющую болячку других. Это рана тех, кто не оборонялся; не исцелится она, потому что ее нельзя обнажить при свете дня и подставить живительным лучам солнца. Ее надо держать в тайности. Рана, которой стыдятся, не заживает. Никто не станет показывать ее, никто не скажет: «Эта рана у меня из-за трусости». Рана эта позорней парши. Точно коросту, скрывают ее от людских глаз. Зуд от нее – как от укуса вши. Нет от нее покоя человеку; он бередит ее с утра до ночи, а она все зудит и зудит. И другие непрошено бередят ее.

Оружейник, тот, кто получил рану в честном бою, спрашивает: «Почему не сделали вы так же, как он? Почему все вы не сделали так же, как человек из леса?»

Когда односельчане по вечерам идут с барщины, Клас Бокк бросает им дерзкие слова: «Своей земле вы теперь не хозяева. Не хозяева вы теперь своему грешному телу! Над вами чинят беззаконие. Нет вам больше мира и покоя в собственном доме». Неужто так будет во веки веков? Тогда уж лучше им лежать в могиле под зеленым дерном. Что же им делать? Это-то они знают: расправиться с теми! Кто такие те, ясно без слов. Оружейник не назвал никого по имени, да и нет в этом надобности. Это прежде всего тот человек, а потом все его прихвостни и приспешники. И едина у людей воля и дума – расправиться с теми. Но, может, они упустили время? Может, уже слишком поздно? Они смирились и покорно ходят на барщину, но доброе оружие еще при них. Еще не опустела стена над почетной скамьей. Исстари висит на ней оружие, и крестьяне носят его при себе, куда и когда хотят, и в будни, и в праздники. Это право свободного человека все еще сохранилось за ними. Они не какие-нибудь недоноски, хотя и надели на себя по доброй воле господское ярмо. Но фохт косится, завидев в деревне крестьянина с мушкетом и топором. Он говорит, что все это оружие надо убрать с глаз долой. Этот душегуб Сведье раздробил плечо Нильсу Лампе, и случилось такое кровавое дело потому, что крестьянам дано слишком много воли и они повсюду таскают с собою мушкеты и топоры. Если в деревне не будет мира и покоя, то придется и на сей счет завести иные порядки. Но Борре надеется, что с той поры, как этот смутьян из Сведьегорда ушел в лес, в деревне некому больше затевать раздоры.

В Брендеболе нет трусливых недоносков. Но отчего же тогда они не пускают в ход оружие, как подобает мужчинам? «Может, уже слишком поздно?» – спрашивают они, упав духом. Никогда не поздно вернуть свою честь, подстрекает их оружейник; никогда не поздно избавиться от бесчестия. Брендебольцев слишком мало, и сами они не могут помочь себе. Но идут толпы крестьян на барщину и в других деревнях. Идут крестьяне в Ростоке и Хеллашё, в Гриммайерде и Рюггаму, в приходах Экеберга и Ленховда, в уездах Линнерюд и Лонгашё. Идут крестьяне во всех уездах Вэренда, Сёдермёре и во многих других уездах окрест. И если каждый из собратьев постоит за себя, то все они станут свободными. Если они сговорятся и поднимутся на помещиков, то все добудут себе волю. Почему же не скачут гонцы с факелами?

Кучка крестьян медленно бредет от деревни к поместью. Они не отстояли своих вольностей, когда пришло время, а теперь ждут помощи, откуда бы она ни пришла. В годы лихолетья косили по деревням священный огонь. Может, где-нибудь зажгут его и теперь? Может, его уже носят по деревням?

Они идут по свободной миле дорогой рабов. Стучат деревянные башмаки, идут подневольные мужики.

* * *

Множество всякого люда ехало в эти дни по дорогам, ведущим в столицу королевства. Разодетые, ехали с шумом и грохотом, с пышной свитой родовитые дворяне из замков и поместий. Ехали молчаливые люди в черных рясах из пасторских усадеб, ехали купцы и ремесленники из торговых городов. Все они должны были встретиться в столице королевства. Ехали все сословия, направляясь по всем дорогам в Стокгольм, где повелением ее величества королевы в день Ивана Купалы, в лето тысяча шестьсот пятидесятое созывался сословный собор.

Среди путников были также и выборные от крестьян в серых армяках. Их дорожные коробы были наполнены караваями, туесками с маслом, ломтями солонины, бочонками с селедкой, кругами сыра. Припасов должно им хватить на все время, что будет длиться собор. Это хмурые, молчаливые люди. Но, повстречав на дороге дворян, они становятся еще мрачнее. Нелегка дорожная поклажа, но тяжелее всех она выборным из Смоланда, Грозное напутствие получили они от своих земляков: если выборные не привезут весть о том, что у дворян отобрали крестьянские наделы, то пусть лучше и носа не кажут в родные места! Упаси боже того, кто привезет иную весть! И потому выборные из Смоланда еще угрюмее и мрачнее видом, нежели другие их собратья из крестьянского сословия.

Первый сановник королевский, великий риксканцлер[24]24
  Риксканцлер– государственный канцлер, глава правительства. В описываемые в романе годы риксканцлером Швеции был Аксель Густавссон Оксеншерна (1583–1654), граф Сёдермёре, занимавший этот пост и ранее, в годы правления Густава-Адольфа. После смерти последнего он возглавил регентский совет при малолетней королеве Христине. Оксеншерна, пользовавшийся огромным влиянием на Густава-Адольфа и Христину, стоял во главе шведской аристократии и фактически руководил внутренней и внешней политикой страны и этот период.


[Закрыть], сказал как-то о крестьянах: «Они мне все равно что братья», Может, припомнить ему эти слова на сословном соборе? Но королева сказала, что для нее «лучший крестьянин тот, у кого семь узлов на вожже да семь дыр на шапке».

Выборные из Смоланда везут королеве Черстин гостинец в дорожных коробах: мякинный хлеб, замешенный на соломе, почках и пырее. Раскроют они свои коробы перед ее величеством и станут ждать от нее помощи.

Но нынешним летом пущен по деревням Вэренда штафет[25]25
  Штафет (эстафета) – деревянная дощечка определенной формы, посылавшаяся по стране при каком-либо чрезвычайном событии. В древности таким путем народ созывали на тинг или в военный поход. Суровое наказание ожидало того, кто вольно или невольно задерживал штафет. Когда в страну вторгался враг, рассылались штафеты, обугленные с одного конца и завязанные шнурком с другого. Это означало, что человек, препятствующий передаче штафета, должен быть повешен, а дом его сожжен. Штафет, созывающий на войну, часто имел форму меча, топора или креста. На штафете обычно вырезались руны или знаки, объясняющие, с какой целью послан штафет.


[Закрыть]. Откуда начался его путь, про то никому не ведомо. Видно, послали его крестьяне какой-нибудь деревни, воротившись однажды вечером с барщины на господском поле. Тяжким, как никогда, показался им путь из поместья в деревню, и захотели они воли. И сговорились они послать штафет своим собратьям, что разделяют их участь. Вырезали на нем все положенные меты и кровью своей поставили на нем родовые знаки; каждый крестьянин поймет, что они означают, и не откажется передать штафет дальше. Доска, обожженная с одного конца и окровавленная с другого, – это призыв, посланный собратьям в беде. И, так же как когда-то несли священные смоляные факелы, несут они теперь штафет.

По деревням Вэренда пущен штафет; день и ночь скачет по дорогам гонец со штафетом. Он скачет по деревням Вэренда, как скакали бесчисленные гонцы до него; он держит путь по солнцу, он скачет с востока на запад, от деревни к деревне, от прихода к приходу, от уезда к уезду.

Подобно священному огню, штафет день и ночь в пути. Штафет послан! Штафет идет! Принимай штафет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!

В троицын день прибывает штафет в Усабю, имение Ульфсаксов, и в тот же день он поспевает в Хусебю, имение Юлленйельмов. А затем берегом Салена его везут в Энгахольд и Спонингсланду, откуда новые добровольные гонцы скачут с ним в Бергквару. Штафет нельзя задерживать – всякий, кто берет его в руки, должен не мешкая передать его дальше.

Ясен кровавый знак на доске: кто задержит штафет у себя, тот предатель, и расправляться с ним должно как с предателем. Затем штафет прибывает в Бергквару, где многие деревни находятся под властью дворянского рода Спарре, а отсюда его пересылают через Ойабю в Крунуберг, огромное королевское имение с сотнями податных хозяйств; и здесь многочисленная толпа крестьян принимает весть.

День и ночь скачет гонец с тайным штафетом; штафет переходит из рук в руки, он призывает людей в серых армяках, что собираются на заре в господском поместье: «Отказывайтесь от барщины! Громите помещичьи усадьбы! Расправимся с помещиками! Добудем себе волю!» Большинство крестьян штафет поднимает на борьбу, и они радостно распрямляют спины; но иных штафет страшит, и они застывают, боясь обжечь пальцы об это опасное пламя. Но и те, и другие повинуются наказу и передают его дальше, ибо штафет имеет власть даже над малодушными. Алый родовой знак, кровь собратьев, заставляет их повиноваться призыву: «Штафет послан! Штафет идет! Принимай штафет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!»

Всего за несколько дней священное пламя пронеслось через весь Вэренд, оставляя повсюду на своем пути тлеющие огоньки. Тайный огонь бежит по земле, ширится, точно низовой пожар. И все эти огоньки должны соединиться и запылать одним огромным костром, пламя которого озарит всю страну, до самого Стокгольма, где созван сословный собор. Штафет пересечет кальмарскую границу и дойдет до крестьян в Мере. Крестьяне Вэренда и Мере всегда обменивались штафетами, когда объявляли ратный сбор. Сперва штафет будет послан на юг, в уезд Сёдермёре – владения графа Акселя[26]26
  Граф Аксель. – Имеется в виду Аксель Густавссон Оксеншерна.


[Закрыть]. Здесь крестьяне подвластны самому знатному и могущественному из дворян; весть близится к крестьянам, что пашут и сеют на его сиятельство, графа Акселя. Тысяча сто податных хозяйств принадлежит ему.

От усадьбы к усадьбе, от прихода к приходу, от уезда к уезду передается в эти дни призыв к свободе. Его нельзя задержать, его нельзя остановить, он должен быть в пути день и ночь. Штафет приняли крестьяне Юлленйельмов, он дошел до крестьян помещика Спарре, и теперь его везут дальше, в Сёдермёре, к крестьянам графа Оксеншерны. Его везут посолонь, с востока на запад, через Альбу, Чиневальд и Норрвидинге; всё новые и новые гонцы, конные и пешие, принимают его.

Штафет попадает в богатое поместье Хувманторп, что находится в Конге и принадлежит семейству Шюте, а оттуда – в имение Юлленспарре Ингельстад, где давно уже начались беспорядки и того и гляди вспыхнет бунт. Призывный клич достигает Скугснеса в Линнерюде, Гримснеса и Крокешё в Юдере. Тут уж рукой подать до Упвидинге, откуда штафет повезут через кальмарскую границу в Виссефьерду, округ графов Оксеншерна. Скоро и крестьяне графа Акселя услышат призыв. Штафет идет! Коннику не остается пути и на полдня.

Крестьянин из поместья Крокешё в Юдере принимает однажды вечером штафет и в тот же час скачет в Альгутсбуду. Он видел знак, и он торопится. Но его предостерегли, и он поглубже спрятал штафет под одеждой.

И вот поздним вечером в Брендеболь прискакал всадник на тощей мужицкой лошади. Он спешился без шума, он не из тех, кто может показываться всем на глаза. Он привязал свою заморенную клячу к придорожному дереву и спросил деревенского старосту.

И случилось так, что в дом старосты явился крестьянин, которого он не знал. Старосте он показался маленьким, невзрачным, смирным человеком. Он, видно, искал приюта на ночь. По у этого невзрачного человека было до старосты дело, о котором он не стал говорить громко. Лишь оставшись с Йоном Стонге с глазу на глаз, он открыл, для чего явился в Брендеболь. Крестьянин вытащил из-под армяка доску длиною в локоть и протянул ее Йону Стонге:

– Штафет послан! Штафет идет! Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!

Староста взял доску в руки. Так вот для чего явился в его дом незнакомец. Это, должно быть, штафет уездного судьи, который созывает на тинг. Его надо передать дальше, присяжному здешнего прихода, Уле из Кальваму. Так подумал было староста, беря в руки доску. Но, услышав, что гонец – крестьянин из поместья Крокешё в Конге, он понял, что этот человек не может сзывать на тинг в Упвидинге. Не королевский это и не казенный штафет. Но кто же тогда послал его? И почему его приходится передавать с глазу на глаз? Староста пригляделся к штафету повнимательнее. Он похож на все другие штафеты, которых Йон Стонге немало видел и передавал на своем веку, хотя то были большей частью восьмиугольные жезлы, а это простая доска. Но он чувствовал, что с этим штафетом не все ладно. И стал осматривать его, ища знаки и меты. Один конец доски был обуглен, так что староста запачкал об него пальцы. Вот он, знак, который искал староста, – знак священного огня, знак смоляного факела. Тут было все, как положено. Но с другого конца доска была окровавлена. Это был знак, сделанный кровью тех, кто послал штафет. Он грозил смертью предателю, который осмелится задержать штафет. Кровь была на доске, и староста понял, какую страшную весть несет штафет. Он увидел знак, вырезанный на доске. Теперь он знал все.

Это был запретный штафет. Староста увидел и узнал старинный знак. То был гвоздырь, утренняя звезда была вырезана посреди доски[27]27
  Гвоздырь, именуемый «утренней звездой», был классическим оружием восставших крестьян. (Прим. автора.)


[Закрыть]. И перед глазами старосты засверкала звезда, грозно ощетинившаяся острыми шипами, железная звезда, разящее оружие, знак, призывающий к восстанию. Он увидел знак всех давних распрей, что жили в памяти дряхлых стариков. Этот знак был в ходу во время восстания Дакке[28]28
  Дакке Пильс – предводитель крестьянского восстания 1542–1543 годов, при короле Густаве Вазе. Восставшие добивались отмены непосильных налогов и снятия запрета на торговлю. Они выступали против церковной реформы. В начале 1543 года восстание было подавлено, а в июле того же года Пильс Дакке был убит предателем; тело его колесовали в Кальмаре.


[Закрыть]. Теперь староста знал, какую весть принес гонец. Он знал, что повелевает штафет.

В руках Йона из Брендеболя был призыв бунтовщиков: «Отказывайтесь от барщины! Громите помещичьи усадьбы! Расправимся с помещиками! Добудем себе волю!»

Гонец, низкорослый крестьянин из Крокешё, был бледный черноволосый человек с горящими глазами.

– Принимай штафет!

Староста Брендеболя мешкал с ответом, он еще не сказал, как положено: «Штафет принимаю!» Он стоял, словно онемев, и свет утренней звезды слепил ему глаза. Гвоздырь – доброе оружие в руках тех, кто умеет с ним обращаться. Глубоко впиваются острия в дородную господскую плоть. Они вонзаются так глубоко, что могут вырывать кишки из утробы. Многие помещики и фохты испытали на себе это грозное оружие, корчась от него в смертной муке.

– Скачи нынче же в ночь в Виссефьерду! Или пошли другого вместо себя!

Железная звезда возникла перед взором Йона Стонге, и старосту одолел страх: на остриях блестели следы крови. Но теперь настал его черед. Весть эта спешная и важная.

– Скачи в Сёдермёре! Скачи! Нынче же в ночь!

На это староста мог дать только один ответ. Он знал закон, непреложный для каждого гонца, Закон этот запечатлен на одном конце доски, где собратья поставили знак своей кровью. Он знал, как обойдутся с тем, кто задержит штафет и не передаст его дальше, знал, как покарают этого человека.

Утренняя звезда возникла перед Йоном Стонге, и стал он теперь ее гонцом. Староста пробормотал ответ, которого дожидался ночной гость:

– Штафет принимаю! – И, кивнув головой крестьянину из Крокешё, он подтвердил: – Нынче же ночью – в Виссефьерду, в Сёдермёре! Сам или пошлю другого вместо себя!

Гонец удовлетворенно кивнул и исчез из деревни так же тихо и незаметно, как явился.

Йон Стонге стоял, держа в руке доску, штафет со знаком утренней звезды. Он принял весть от собратьев, разделяющих с ним гнет. Руки собратьев вырезали знаки на этой доске, ее везли день за днем, ночь за ночью, мчали милю за милей, передавали из рук в руки. Штафет держали и несли множество рук, они касались его и оставили на нем свои следы. Штафет прошел через длинную цепь натруженных мужицких рук, что сами не могли добыть себе свободу и теперь ищут поддержки друг у друга. Сотни рук протянуты к Йону Стонге, это руки собратьев, тысячи живых рук. Теперь наступил его черед присоединиться к цепи.

Поздним вечером Йон из Брендеболя стоял у ворот своей усадьбы, оглядываясь вокруг.

Ибо в руках у него был не королевский штафет. То был запретный, недозволенный штафет, который может навлечь погибель на гонца. Его нужно передавать с опаской. Этой же ночью надо увезти его прочь из деревни. Наутро односельчане узнают весть, но нынче же ночью его надо отвезти в Виссефьерду. Он не смеет оставить на ночь доску со знаком утренней звезды. Господские холопы живут в деревне, и за каждым углом может подслушать доносчик. Оглядевшись, староста сунул штафет под армяк. В штафете было добрых три четверти, но он уместился под одеждой. Йон Стонге спрятал кровавую доску у себя на груди, поближе к телу. Он должен, как это делали все до него, повиноваться наказу: «Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!»

Кобыла старосты припадает на заднюю ногу, и ей не свезти седока в такую даль, до самой Виссефьерды. Но он пойдет к Класу Бокку и попросит его поехать со штафетом нынче в ночь. А может, сходить к Симону Эббессону? Или к Матсу Эллингу? Ему никого не хотелось бы просить; всего лучше поехать самому, самому стать гонцом, да вот лошадь у него охромела на заднюю ногу. А дело это спешное, и скакать надо на таком коне, у которого все ноги целы. У оружейника Бокка добрый конь, и он наверняка не откажется отвезти штафет. Ведь и для них будет лучше, если штафет пойдет дальше, в Виссефьерду. То, что не по плечу двенадцати крестьянам Брендеболя, может оказаться по плечу двенадцати тысячам крестьян Вэренда и Мере.

Йон Стонге пошел к Класу Бокку; его путь лежал мимо Сведьегорда. Тут он заметил Ларса Борре, что сидел на скамье в пчельнике и отдыхал, наслаждаясь теплым вечером. Староста остановился и хотел было тихонько повернуть обратно, но фохт уже увидел его и поманил к себе.

Йон Стонге молча приблизился к фохту. Левую руку он прижимал к груди.

– Видел ли ты нынче вечером двух ратников на дороге, когда шел из имения?

– Нет, – ответил староста. Когда он шел вместе с другими крестьянами с барщины, встретился ему бродячий швец Свен, и больше никого не было на дороге.

Борре сидел с непокрытой головой; он почесывал темя и отгонял от лица мошкару.

– Объявлен розыск двух беглых ратников. Они затеяли свару на постоялом дворе в Бидалите.

Йон Стонге ничего об этом не слышал. А фохту было известно, что на постоялом дворе два вдрызг пьяных ратника нанесли оскорбление проезжему дворянину, и теперь этих скотов разыскивает ленсман Оке Йертссон из Хеллашё. В бегах были сотни ратников, и староста подивился, с чего это ленсман разыскивает именно этих двух. До сих пор королевский фохт позволял бродягам шататься по дорогам, так как на то была воля властей – не преследовать их, покуда среди крестьян царят беспорядки, – ведь шпаги и мушкеты могли одинаково служить что крестьянам, что короне.