Текст книги "Ночной гонец"

Автор книги: Вильхельм Муберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Чужие кони стоят на привязи у ворот

Рагнар Сведье остановился и поглядел на трех чужих коней, что стояли на привязи у ворот его усадьбы. Кони были сытые и холеные.

Затем он вошел в дом. Матушка Сигга сидела на скамье у очага, праздно сложив руки. Видно было, что она кого-то дожидается.

– Там, у ворот, господские кони, – сказал Сведье.

– Борре тут со своими людьми, – ответила мать.

– Хотят потащить нас силой?

– Фохт тебя спрашивал.

Сведье сурово кивнул.

– Он уже во всех дворах побывал. Скоро сюда воротится. Я ждала, чтобы упредить тебя.

И снова кивнул Сведье. Не спеша подошел он к почетной скамье, снял со стены кремневый мушкет и, вынув из кисы свинцовый заряд, забил его в мушкет. Потом он внимательно осмотрел затравку, перед тем как насыпать ее на полку. На стене у дверей висели топоры. Сведье подошел и стал перебирать их.

– Хочу выбрать топор потяжелее. – Он направился к выходу, – Надо всем быть наготове. Схожу к соседу.

– Его дома нет. Ушел на барщину.

У Сведье даже дух перехватило:

– Неужто покорился?

Что ж, можно найти оправдание для Бёрье Хенриксона. Он телом хил, а духом слаб.

– Тогда пойду к другому соседу.

– И Матса дома нет. Ушел на барщину.

– Неужто и он?

Но и на этот раз Сведье не слишком удивился. Ничего мудреного не было в том, что Матс Эллинг пошел на барщину. Ведь это он давал односельчанам совет послать людей в имение. В деревне он человек новый, и Сведье его мало знает.

– Стало быть, нас двумя меньше. Но права своего мы не уступим. – Он стал пробовать пальцем лезвие ножа. – Пойду к старосте.

Матушка Сигга поднялась со скамьи, голос ее прерывался от негодования:

– Старосты нет дома.

Сведье круто обернулся; руки сжались и кулаки:

– И староста пошел?

– Они все пошли. Их выгоняли из домов по одному. Староста пошел первый.

Сын, помрачнев, смотрел на мать. Староста ходил с фохтом по домам, продолжала матушка Сигга, он говорил, что пойдет по доброй воле на барщину, и давал совет другим сделать то же самое. Никто не пытался обороняться, кроме Класа Бокка, который схватился за свой мушкет. Но слуги Клевена избили и уволокли старика.

– Сколько людей было с Ларсом Борре?

– Четверо. Он сам пятый.

– А наших одиннадцать. Неужто одиннадцать не могут выстоять против пятерых?

– Они грозили каждому пистолем.

– Разве из-за этого уступают свое право? Разве пистолем уничтожишь правду?

Гнев обуревал мать Сведье, дрожащие жилистые руки не слушались ее:

– Трус недостоин правды. Тот, кто не стоит за свои права, нестоящий человек.

– И староста давал им совет покориться? Плохо же я знал отца Ботиллы.

– Ты и всех их плохо знал.

– Кроме Класа Бокка. Но всему виной староста. Крестьяне послушались его совета.

Сведье не видел сегодня на пашнях брендсбольских крестьян. Но они не отсыпались после вчерашнего пира. Они бросили пахать свои поля и ушли пахать помещичье поле. Теперь он знает, где они. Ему нет нужды искать их на каком-нибудь тайном сходе, где они собрались, чтобы сообща постоять за свои права.

Не лежит у него больше душа к односельчанам, к друзьям и соседям. Нет у него больше к ним веры! Он протянул им руку, руку честного человека, а чем они ответили ему?

Сведьебонд постоял в задумчивости, а потом направился к двери:

– Какое мне дело до того, что другие нарушили клятву! Пускай другие и обесчестили себя, но я своей чести не посрамлю!

Матушка Сигга стала на колени перед очагом и принялась вздувать огонь под котлом с кашей. Она дула изо всех сил, напрягая свою иссохшую грудь, точно хотела излить весь свой гнев на пламя очага. Но очаг в ответ метнул на нее дымом; у нее защипало глаза, и она принялась тереть их костяшками пальцев.

– Стало быть, нас и того меньше, – сказал Сведье.

– Меньше? – переспросила мать. – Ты остался один.

– Нет. При мне мое право.

Чужие кони стоят на привязи у ворот Сведьегорда, откормленные, холеные господские кони. Но Сведьегорд поставлен посолонь; лучи солнца освещают мотыгу на коньке кровли – родовой знак, возвещающий всему миру, на чьей стороне правда.

Твердость вернулась к Рагнару Сведье. Право осталось при нем, и это право нерушимо. Он может сам решать свою судьбу. Он не поступится свободой из-за того, что другие от нее отреклись. Он все так же дорожит своей свободой, пусть трусам она и ни к чему.

С улицы донеслись мужские голоса. Матушка Сигга прислушалась и встала с колен:

– Обратно идут. Опять тебя ищут.

– Ну, так на сей раз не зря явятся. Застанут дома хозяина Сведьегорда!

Сведье встал посреди горницы. Ни один мускул у него не дрогнул.

– Лошадей привязывают. Сейчас зайдут в дом.

Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появился Ларс Борре. Позади него стояли Нильс Лампе и Сёрен Галле, наемные рейтары Клевена.

При виде их Сведьебонд не шевельнулся; он точно прирос к полу, раскачивая в правой руке топор. Матушка Сигга стояла у очага; ей в глаза попал дым, и она терла их. Увидев бонда в полном боевом вооружении, фохт застыл на месте, выпучив глаза. Выходит, здесь его ждали! Никто как будто не собирался силой врываться в дом к Сведье. А если бонд стал на страже, то, стало быть, замышляет дурное против него, фохта. Но с ним лучше лаской, чем таской. Ничего не нужно делать сгоряча.

Фохт и крестьянин стояли друг против друга в семи-восьми шагах.

– Ты, видно, ждешь недобрых гостей, Сведье? – кротко спросил Ларс Борре.

– Говорят, чужие объявились в деревне, – ответил Сведье.

– Мы не чужие. Мы слуги твоего хозяина.

– Не знаю я никакого хозяина. Что вам от меня надо?

– Убери-ка мушкет и топор, Сведьебонд! На барщине тебе оружия не надобно.

– За каким делом явились вы ко мне в дом?

– Крестьяне господина Клевена должны идти на барщину.

– Я не крестьянин Клевена.

– Отныне ты под его властью.

– Нет надо мной ничьей власти!

– Ты пойдешь с нами!

– Проваливайте отсюда! – закричал Сведье. – Нечего вам тут делать!

Ларс Борре стоял в нерешительности перед строптивым крестьянином, не успев переступить порог. Это тот самый крестьянин, что корил его когда-то неверной мерой. С ним надо обойтись построже, добром с ним не сладить. Похоже, что нрав у него буйный и необузданный. Он, видно, затевает какую-то хитрость. Само собой, пустить в ход оружие он не осмелится, но все-таки не стоит приближаться к этому головорезу, покуда его не обезоружили.

Оба рейтара стояли сзади и с любопытством наблюдали за всем из-за спины фохта.

– Стыда у тебя нет, холоп! – заревел Борре. – Подавай сюда оружие!

– На что тебе мое добро? Или твой господин послал тебя грабить?

– Это было уж чересчур.

– Ну, берегись!

– Сам берегись, если учинишь насилие в моем доме! Мушкет-то у меня заряжен!

Сведье поднял топор и вскинул мушкет.

Тут Борре понял, что дал маху. Ему надо было сперва послать в дом слуг с пистолями. Он отступил назад и, прислонясь к косяку, сделал знак своим людям, чтобы они прошли в дом. Этого гордеца надо проучить. Затевает свару, так пусть на себя и пеняет.

Стоя у очага, мать Сведье следила за этой немой сценой.

Сведьебонд вскинул топор:

– Проваливайте отсюда, насильники!

– Взять его! – приказал фохт.

Нильс Лампе стоял впереди и первым кинулся в дом. Не успел он сделать и двух шагов от порога, как топор Сведье просвистел в воздухе и с хрустом вонзился рейтару в плечо. Тот, как подкошенный, свалился в угол, где стояла метла. Сёрен Галле хотел было ринуться вслед за ним, но споткнулся о его тело и упал. Фохт, стоявший за ними, взвел курок пистоля. Но не успел он нажать его, как прогремел выстрел из мушкета Сведье. Пуля застряла в косяке всего лишь в нескольких вершках над головой фохта. Когда Сведье целился, фохт пригнулся и тем спас свою жизнь.

Сведье бросился к топору, но фохт уже был за дверью. Уцелевший рейтар поднялся и, увидев, что он стоит один под угрожающе занесенным топором, опрометью ринулся вон из дома. Нильс Лампе не смог подняться и с руганью и проклятиями уполз на четвереньках вслед за другими.

Матушка Сигга и Сведье опять остались в горнице одни. Мать Рагнара, молча наблюдавшая за этой стычкой, обернулась к очагу и увидела, что огонь под котлом вот-вот погаснет.

Она снова опустилась на корточки и стала дуть на тлеющие угли. Сведье вытащил шомпол и медленно и старательно забил заряд в мушкет.

– Убрались! – сказал он.

– Видела, – ответила мать. – Ты дрался с ними. Бог послал тебе удачу.

– Фохт убежал первый.

– Трусость и громкие слова уживаются рядом, как рожь и плевелы.

Сведье вышел за порог. Коней на привязи у дома не было. На соседнем дворе собралась кучка женщин и детей, привлеченных выстрелами из мушкета и криками покалеченного рейтара, который лежал под кустом крыжовника и кричал, что у него раздроблено плечо. На дороге слышался цокот копыт.

Сведье вернулся в дом.

– Поскакали в поместье за подмогой.

Он взял свой поделочный нож, вырезал пулю, застрявшую в дверном косяке и положил ее обратно в кису, – нечего тратить заряд попусту, а этот не сослужил ему службу, потому что угодил в дерево.

– Я метил в фохта, – сказал Сведье. – Жаль, промахнулся.

– Но уж слуге-то от тебя досталось.

– Они хотели учинить насилие. Мое право было обороняться.

– Ты оборонял наш дом. Стыдно будет тому, кто станет осуждать тебя. – В голосе ее звучала гордость. Сын, который вышел когда-то из ее лона, теперь уже увядшего и мертвого, не посрамил ее плоти. – Никто не станет хулить того, кто обороняет свой дом.

– С этим беднягой рейтаром мне делить нечего. Мне бы с самим помещиком переведаться.

– Помещики проливают кровь наемников, а свою берегут.

– А мне и наемников не жаль. Пускай расплачиваются за свои дела.

– Лампе – лучший слуга у Клевена. Он не согласится взять за него пеню.

Рагнар Сведье хотел бы вызвать помещика на честный бой, где на удар отвечают ударом, где кровью платят за кровь. Что ему еще делать, чтобы отстоять свое право? Куда же ему идти, чтобы защитить свой мирный очаг? И он спрашивает мать, стоит ли затевать тяжбу и искать защиты в суде, где тот прав, чей кошель тяжелее. Судьи на тинге[19]19
  Тинг – первоначально древнескандинавское вече, высший орган власти. В средине века тинги превратились в местные суды с участием присяжных, которые избирались обычно из числа наиболее уважаемых жителей прихода.


[Закрыть] никогда не посмеют осудить помещика. Сведье теперь не будет мира в его собственном доме. Куда же ему идти, если в деревне он не нашел правды? Где ему искать приюта?

– Тебе теперь одна дорога, – сказала мать. – Сам знаешь какая.

Она поняла его. Она поняла его затаенную думу. Он берет точило и садится точить топор.

У него осталось одно убежище. Если власть не охраняет больше крестьянина, то его укроет лес. Если человеку нет мира в собственной деревне, он отправляется в лесную чащу, где будет жить вольной жизнью. Нет ему больше мира в своем доме, раз закон не оберегает его от обидчиков. Но никогда не будет над ним никакого хозяина. Скотину гоняют стадом, а он сам хозяин своей плоти. Он может стать вольным лесным жителем, но не господским холуем. Живым он им не дастся.

Сведье натачивает топоры, поплевывая на точило. В очаге снова горит яркий огонь, и вода в котле закипает. Матери и сыну нет нужды совещаться дольше: у него осталось лишь одно прибежище.

– Поторопись, – говорит мать. – Борре мешкать не станет.

– Да, надо спешить, – отвечает Сведье.

Он пойдет к своей невесте в Стонгегорд и расскажет ей о случившемся. Хорошо, что ему не придется повстречаться там с ее отцом, – он первым пошел на барщину.

– Ежели они заберут усадьбу, я тоже уйду, – говорит матушка Сигга.

Все ведь вышло нежданно-негаданно; то, что она не успеет сделать по дому, придется оставить на волю божью. За скотину опасаться нечего, она вместе с деревенским стадом пасется на дальнем пастбище. Сама матушка Сигга пойдет к сестре своей в Хумлебек и поселится у нее. А все, что можно умести из усадьбы, она возьмет с собой к сестре. То, что нужно сыну, она спрячет в старых тайниках, он знает где. Пускай пошарит в них, коли ему что понадобится.

– Вам самой нужно будет съестное.

– В деревне всегда можно прокормиться, – отвечает матушка Сигга.

Ее не так-то легко запугать. Вот только незадача с подсвинком. Он еще не годен на убой – больно уж тощий. Но если Сведье согласится варить эти свиные кости, он может заколоть поросенка, прежде чем уйти в лес.

– Там и колоть-то нечего, – говорит Сведье. – Пускай себе бегает. А вам останется припрятанная баранья нога.

– Ее я отдам господину Петрусу Магни, – говорит матушка Сигга.

– Вы хотите пойти к пастору? – с удивлением спрашивает сын.

– У меня до него дело. Он поможет нам добиться правды.

– Не станет он нам помогать. Мы задолжали ему мясную десятину[20]20
  Мясная десятина. – Во многих странах (в Швеции – с 1164 года) существовала особая крестьянская повинность, так называемая церковная десятина. Крестьяне обязаны были отдавать церкви десятую часть урожая, скота, улова рыбы и пр. Отсюда упоминающаяся здесь мясная десятина, а также сырная, рыбная и т. п. Часть десятины шла приходскому пастору, остальное – епископам и другим представителям высшего духовенства. Нередко на церковную десятину посягали и представители светской власти. Так, в XVI веке, при короле Густаве Вазе, две трети зерна, предназначавшегося церкви, должны были идти в королевскую казну под названием коронной десятины.


[Закрыть].

– Вот я и отнесу ему мясо, что припрятала. Господни Петрус заступится за нас.

Лицо Сведье выражает недоверие, но матушка Сигга сказала, что господни Петрус Магни – человек справедливый и беднякам друг. Она слышала в церкви, как он говорил в своих проповедях о жестокосердии господ. Помещик Клевен поносил пастора и грозил ему, но господни Петрус Магни не робкого десятка. Она пойдет к нему и попросит изложить их дело перед королевой. Если помещики чинят обиды крестьянам, то правды можно добиться только у королевы. Перед ее престолом должны они принести жалобу, и в том им поможет пастор Альгутсбуды. С божьей помощью уповает она на господина Петруса. А баранью ногу она возьмет с собой.

Велика была вера матушки Сигги. Сведье выслушал ее и сказал:

– Ступайте к пастору, и дай вам бог счастья!

Сведье знает, что наступит день, когда ему вернут его права. Он знает это так же твердо, как видит сейчас перед собою ясное солнце; придет день, когда несправедливость обернется справедливостью, кривда уступит место правде. А до того дня он найдет себе мирное убежище.

Точит Сведье топоры и пробует острия пальцем. Наконец-то они заточены в самый раз.

И в этот день солнце шло путем праведным по небу, но с восходом солнца одиннадцать крестьян Брендеболя отправились на барщину в господское поместье.

А двенадцатый избрал путь праведный, путь солнца, и ушел в лес.

Господин Петрус Магни лишается церковной десятины

В субботу, в канун святой троицы, высокоученый пастор Альгутсбуды сидел за пюпитром в своей усадьбе и писал. Господин Петрус Магни[21]21
  Пастор Альгутсбуды в 1642–1690 годах. (Примеч. автора.)


[Закрыть] сочинял послание досточтимому соборному капитулу в Векше с просьбой о помощи. Его капеллана[22]22
  Капеллан – здесь: помощник приходского пастора.


[Закрыть] Бенгта Микрандера боднул бык из пасторской усадьбы, и капеллан слег в постель.

Все тяготы церковной службы легли теперь на господина Петруса Магни, и посему он покорнейше просил прислать кого-нибудь в помощь в его удаленный приход на время нездоровья Микрандера, которое, несомненно, будет длительным. Бык из пасторской усадьбы острым рогом распорол капеллану пах и тем самым надолго лишил его возможности вещать людям слово божье. В сем видел пастор пример, подтверждающий слова преподобного Лютера о бесах, которые вездесущи. Они летают и реют в воздухе в обличье галок и ворон и являют собою беспрестанную угрозу человеку. Но чаще всего покушаются они на слуг божьих. Вот и здесь, в Альгутсбуде, в канун троицы, избрали бесы своим орудием неразумную рогатую скотину, дабы умалить власть всевышнего.

Пюпитр пастора стоял перед окнами, прорубленными на новый манер и снабженными стеклами. Такие окна имелись только в усадьбе помещика Клевена. Господин Петрус Магни от души радовался этим окнам, которые пропускали в горницу ясный свет. Более того – теперь пастор и сам мог беспрепятственно смотреть сквозь них на божий мир. Глаза у него были слабые, и от прежних подслеповатых, затянутых бычьим пузырем окон проку ему было мало. А теперь через эти прозрачные окна он видит и капустные гряды, и гороховища в своем огороде.

Там, за окнами, расцветал ясный летний день. В огороде росла всякая овощь на благо и пропитание человека: морковь и пастернак, зеленая капуста и желтый горох. В гороховищах растут цветы, которые радуют глаз и услаждают обоняние: лилии и ландыши, водосбор, тысячецвет и мак. Венком колышется над всеми цветами чепец служанки Бриты, которая полет в огороде гряды.

Сидя на вращающемся стуле перед пюпитром, господин Петрус Магни с великим тщанием излагал свои мысли на бумаге. Помимо прошения о новом помощнике для своего отдаленного прихода, он желал бы изложить перед досточтимым капитулом еще и другие дела, которые крайне заботят его. Воистину есть у него причины сетовать на тяжкую жизнь своих прихожан и на уменьшение доходов церкви. Приход Альгутсбуда обширен, но крайне беден. Тут часто случаются недороды, которые вконец разоряют крестьянина. А нищета крестьянского двора сказывается на пасторской усадьбе. Из года в год растет недоимка церковной десятины. Во время жестокой войны с немцами, которая недавно столь счастливо завершилась, пастор видел со своей кафедры в церкви, как редеют и пустеют скамьи на мужской половине. И вот теперь на мужских скамьях сидят все больше немощные старцы с потускневшим взором и трясущимися головами. Все неохотнее внимают люди слову божию, особенно те, кто молод, здоров и в силах грешить. Спустя год после долгожданного мира случился жестокий недород. Плодородие земли в руке божьей, но в беспутстве повинны сами люди, и оно вынудило господа покарать их. В прежние времена дворян и помещиков было не так уж много, теперь же становится все больше. Все эти господа хотят, подобно богачам из притчи Христовой, жить в роскоши и изобилии. И платье-то они стали носить непристойное и богомерзкое. Без меры украшают свои кафтаны, куртки и шляпы серебряными галунами и позументом. В тщеславии своем дворяне стали носить шнурованные башмачки на таких высоких каблуках, что скачут на них, точно на ходулях. Они втискивают ноги в узкую обувь, приноравливая ногу к башмаку, а не башмак к ноге. Они посягают на собственные конечности, сотворенные богом. Молодые дворяне стали носить широкие французские штаны, на которые и смотреть-то гадко и которые, всенесомненно, вызвали гнев и кару божью.

Куда богатые и знатные, туда же и простолюдины. Чернь перенимает постыдную господскую моду в одежде; встречаются люди низкого звания, что осмеливаются надевать куньи шапки, а иные не стыдятся носить рубахи с помпонами на шнурках. Женщины щеголяют в пестрых лентах и чепцах всевозможных фасонов. Самая ничтожная простолюдинка почитает нужным носить накрахмаленный головной платок и рубаху с непристойным вырезом и со сборчатыми рукавами. Не мудрено, что земля перестала родить!

Да и в епархии, среди духовенства, господин Петрус Магни встречал таких, которые носят шелковые рясы с бархатными рукавами и большими стоячими воротниками. Эта неумеренность священнослужителей особенно прогневала господа.

В стране царит небывалая дороговизна. Люди не припомнят времени, когда соль стоила бы дороже; даже пряности, что предохраняют от порчи рыбу и мясо, теперь беднякам не по карману. Люди принуждены есть без соли и от этого болеют проказой и кровавым поносом. Но брат не слышит жалоб и стенаний брата. Люди живут меж собою как волки, готовые растерзать друг друга в клочья. Но три самих тяжких греха – это высокомерие, леность и похоть, которых не искупить истовыми и усердными молитвами пастора и других служителей церкви. Простой люд пытается подражать господам и в образе жизни. Некогда рачительные земледельцы проводят дин в гульбе и попойках. Женщины не оберегают более своей чести и добродетели; они погрязли в распутстве и блуде. Немало приблудных детей родилось в приходе за последнее время, хоть все они приняли святое крещение. Если женщина не может прокормить себя, она становится блудницей. Многие оправдывают себя тем, что мужей их забрали в солдаты и те не заботятся о своих женах. Потаскуху можно выставить в колодках, чтобы все видели ее позор, но к тем, кого на блуд толкнул голод, надобно проявить милосердие. Женщины страшатся голодной смерти более, нежели колодок и вечных мук, и, коль скоро они не в состоянии прокормиться честным трудом, служители церкви и не могут воспрепятствовать им добывать себе пропитание блудом. Среди этих женщин много бедных солдатских вдов, мужья которых пали в немецкой стороне. И тут господина Петруса Магни одолевают сомнения. Конечно, душа блудницы значит более, нежели ее тело. Но можно ли, спасая душу, спокойно взирать на погибель тела? Он и прежде задавал этот вопрос досточтимому капитулу, но не получил ответа.

Кроме того, в своем письме господин Петрус Магни весьма пространно изложил дело о церковной десятине, которая все скудеет из года в год, но мере того как земли крестьян переходят к помещикам. В позапрошлом году Хеллашё и Росток перешли к господину Клевену из Убеторпа. В прошлом году та же участь постигла Рюггаму и Гриммайерде, а теперь на уездном тинге будет оглашена грамота господина Клевена о том, что он приписывает к своему поместью и Брендеболь. Он удлиняет свободную милю по собственному усмотрению. Пять деревень стали теперь подвластны помещику – самые плодородные земли в приходе. В пяти деревнях лишился господин Петрус Магни церковной десятины; не получает он оттуда больше ни масла, ни зерна, ни мяса, ни яиц. Что же останется ему под конец в этом нищем приходе?

Пастор просил господина Клевена, чтобы крестьяне в его деревнях оставляли часть оброка, положенного церкви, но в ответ получил лишь оскорбление: пастор Альгутсбуды не имеет-де никаких прав на сбор церковной десятины с крестьянских дворов в пределах свободной мили; все крестьянские наделы здесь жалованы помещику грамотой королевы, а уж священнослужителю лучше, чем кому-либо, должно быть ведомо, что он не волен противиться предписаниям власти. Господин Клевен советовал господину Петрусу Магни открыть тринадцатую главу «Послания к римлянам» и прочесть в ней первые стихи, где апостол Павел говорит, что нет власти не от бога и всякая власть от бога установлена. Следственно, королевский сан и королевская власть от бога, и в грамоте королевы, в которой она своей властью передает Клевену право на сбор податей, запечатлена воля божья. Так неужели же пастор Альгутсбуды, вопрошал помещик, столь дерзостен, что хочет воспротивиться божьему предначертанию и извратить священное писание? Господин Клевен предостерегал главного пастора Альгутсбуды словами апостола Павла: «Посему противящийся власти противится божьему установлению, а противящиеся сами навлекут на себя осуждение».

Вот какую отповедь получил господин Петрус Магни. Помещик Клевен полагает, что сам бог рукою королевы сделал его владельцем крестьян в Альгутсбуде. Конечно, нет сомнения, что всякий должен повиноваться власти и что всякая власть от бога. Христина – королева милостью божьей, и сам бог вложил в ее руку королевскую печать. Это святая и незыблемая истина. Но истинно ли то, что печать эта прилагается в согласии с божьими предначертаниями, если земли короны раздаются помещикам, а небогатый приход лишается своей десятины? Тут господин Петрус Магии таит в сердце своем великие сомнения, о коих он весьма осторожными словами решился уведомить досточтимый соборный капитул.

Он дерзает высказать предположение, что ее королевское величество, к великому прискорбию, превратно толкует промысл божий и волю господню, жалуя господину Бартольду Клевену наиплодороднейшие земли прихода Альгутсбуды.

Затем главный пастор проставил число и подпись:

Писано в Альгутсбуде июня двенадцатого дня в лето тысяча шестьсот пятидесятое собственной рукой Петруса Магни, пастора Альгутсбуды.

Тщательно запечатывая послание своей печатью, главный пастор услышал, как его супруга позвала служанку в дом, и синий чепец сразу же исчез из огорода. Наступал час обеденной трапезы. Господин Петрус Магни втянул носом воздух.

Запах пищи, проникавший к нему, не оставил никаких сомнений. Можно было сказать с уверенностью, что исходил он от котла, где тушилась капуста. Стало быть, на обед нынче тушеная капуста со свининой. Лицо пастора просияло. Тушеная капуста со свининой – один из божьих даров, который он ценит превыше всего; особенно сладостно бывает вкушать ее, когда запиваешь жиденьким пивом. Но теперь пастору приходится с умеренностью услаждать себя капустой, ибо после нее часто начинает пучить живот. Спустя короткое время после того, как язык познает сладость пищи, желудку приходится жестоко расплачиваться. Мучительные рези поднимаются в животе, и пастору после трапезы часто приходится отлеживаться. Боль, однако, быстро проходит, если пастору удается с божьей помощью выпустить ветры.

Сегодня господин Петрус Магни хотел бы послать с нарочным еще одно послание своему дражайшему собрату и другу Арвидусу Тидерусу, пастору Веккельсонга[23]23
  …своему дражайшему собрату и другу Арвидусу Тидерусу, пастору Веккельсонга… – В шведских исторических источниках упоминаются выборные от духовного сословия, пасторы Арвидус Тидерус из Веккельсонга и Юнас Эриций Дрюандер из Вернаму, которые в своих речах на сословном соборе обличали жестокость помещиков. Дрюандер, в частности, говорил о том, что дворяне лучше обращаются со своими лошадьми и собаками, чем с крестьянами, и что животных помещики кормят досыта, тогда как крестьяне умирают голодной смертью. Речи Тидеруса и Дрюандера вызвали неудовольствие королевы Христины.


[Закрыть], выборному сословного собора. Грамота должна попасть в руки пастору Тидерусу прежде, чем он отправится в Стокгольм на сословный собор. Господин Петрус Магни хочет поведать своему другу о несогласии, которое вышло у него с помещиком Клевеном из-за церковной десятины. Он опасается, что помещик станет теперь могущественным патроном в приходе и власть его превысит власть церкви. На соборе духовное сословие должно потребовать защиты от дворян, и он хочет изложить свое дело пастору Тидерусу, дабы тот мог принести жалобу в Стокгольме. Тидерус – достойный и мужественный выборный от духовенства.

Едва главный пастор успел взяться за перо, как послышался легкий стук в дверь. «Войдите!» – сказал он, и на пороге появилась маленькая сухонькая старушка в черном чепце и корсаже. По опрятному, чистому платью он сразу же увидел, что это не какая-нибудь побродяжка, а степенная крестьянка. Он узнал ее лицо, вспомнив, что в церкви, у алтаря, не раз подносил к ее устам потир с вином для причастия. Но имени ее он не мог вспомнить.

– У меня спешное дело до вас, господин пастор.

Посмотрев в ее острые светло-серые глаза, духовный пастырь в ту же минуту узнал свою прихожанку:

– С чем пожаловали ко мне в усадьбу, матушка?

Он говорил благожелательно. Матушка Сигга из Брендеболя прилежно ходила в церковь; о ней и ее семье пастор слышал только хорошее.

– Мы задолжали вам мясную десятину, господин пастор.

Господин Петрус Магни удивленно взглянул на нее. Мясную десятину крестьяне задолжали ему с позапрошлого года, когда помещик Клевен еще не имел прав на сбор оброка с Брендеболя. Но пастор не взыскивал с крестьян старой недоимки, потому что они совсем обнищали из-за недорода. Может, матушка Сигга опасается, что ее не допустят к святому причастию, пока она не отдаст церкви положенную десятину? Много прихожан должны были ему не одну мясную десятину, но ведь из-за этого он никому не отказывал в причастии.

– Вам, господин пастор, положена туша откормленного молочного теленка. А я, грешница, только окорок бараний принесла.

Матушка Сигга со стыдом опустила глаза в землю. Она, мол, принесла в пасторскую усадьбу тощую баранью ляжку, которую отдала пасторше. Ляжка весит не больше шести фунтов, хотя она и от годовалого барана. Но жирные овцы вовсе перевелись в эту пору. Где уж скотине нагулять жир с худого корма да сухих листьев! Удовольствуется ли господин пастор тощим окороком?

– Благодарствую, матушка! Я уж не ждал ничего от брендебольских крестьян.

Господин Петрус Магни был растроган. Этот бараний окорок, пожалуй, последняя дань, которую церковь получит с крестьянских дворов, попавших под власть господина Клевена; и принесла ее в пасторскую усадьбу изможденная крестьянка, вдова. В этом пастор видел перст божий. Сам господь бог послал сюда матушку Сиггу с этим окороком, лептой вдовицы, и тем изъявил волю свою, дабы церковь и впредь получала то, что принадлежит ей по праву.

– Досточтимый пастор, я пришла к вам помощи просить.

– А что случилось, матушка?

– Клевен выгнал нас из Сведьегорда.

– Да ты не бредишь ли, матушка? Как могло такое случиться?

– Мой сын подрался с фохтом Клевена и его челядинцами. Сейчас он скрывается в лесу.

– Спаси нас господи!

Искреннее волнение в голосе пастора успокоило и подбодрило матушку Сиггу, и она рассказала ему обо всем, что случилось в Брендеболе. Господин Петрус слушал ее рассказ со смятением в сердце и с великой тревогой. Он сожалел о том, что произошло, но еще больше опасался того, что произойдет в его приходе. До него доходили слухи, будто Клевен не в ладах с крестьянами, но до сих пор тот еще не прибегал к насилию и не понуждал их идти на барщину. А сейчас он до того озлобил их против себя, что надобно ожидать самого худшего. Помещик родом из Неметчины и, подобно другим пришлым немцам, пытается привить на шведской земле завезенные им ростки рабства. Он привык, чтобы крестьяне, точно бессловесная скотина, стояли на обочине дороги и глазели на него, когда он проезжает мимо, чтобы они ломали перед ним шапки и гнули спины в поклоне. Так встречали господина Клевена у него на родине, и он хотел, чтобы точно так же его встречали и здесь. Правда, ходил в народе слух об Улофе Строле из Экны, Юлленспарре из Ингельстада и Ульфсаксах из Усабю, будто они тиранят своих крестьян. Но иноземцы привыкли иметь дело с крепостными, им не понять того, что тут совсем иной дух и что здешние крестьяне не потерпят, чтобы помещик посягал на их вольности. Если господин Клевен попытается закабалить крестьян, он посеет злое, ядовитое зелье, которое самому ему и пожинать, Никогда народ не примирится с владычеством немецкого помещика.

– Я живу сейчас у своей сестры в Хумлебеке, – сказала матушка Сигга.

– А кто остался в усадьбе?

– Там водворился Борре, фохт Клевена.

– Но ведь надел принадлежит вам по праву.

– Сведьегорд – наш исконный надел.

Господин Петрус Магни не был особенно сведущ в законах, но знал, что тягловые крестьяне исстари безраздельно владели своей землей; в казну шел только оброк. И когда помещики говорили, что вместе с оброком они купили у короны и право на землевладение, то это было вопреки закону. Королева не могла продать старинные крестьянские наделы, так же как никто не волен продать собственность, которая ему не принадлежит.

– Ваше право неоспоримо, – подтвердил пастор.

Слова духовного пастыря укрепили дух матушки Сигги. Но она никогда и не теряла веры, никогда и не сомневалась в том, что, хотя свершилась величайшая несправедливость, правда восторжествует и что сие так же истинно, как то, что бог некогда отделил свет от тьмы и зажег на небе солнце ясное. Если правда не восторжествует, солнце померкнет и погаснет.

– Господин пастор, вы поможете нам вернуть Сведьегорд?

Господин Петрус Магни обдумал дело Сведьебонда и счел, что оно справедливо перед богом и перед людьми. Но как добиться справедливости? Конечно, Сведье будет вознагражден во втором пришествии, в царствии небесном ожидают его избавление и вечное блаженство, но ведь Сведье хочет еще при жизни вернуть себе усадьбу, он ищет справедливости здесь, на земле. И негоже пастору утешать матушку Сиггу, тыча перстом в царствие небесное, не попытавшись сперва помочь ей найти утешение на земле. Невелика цена священнослужителю, который указует на вышнего судию, а сам и пальцем не шевельнет, чтобы помочь своей пастве. Пастор обязан по мере сил своих помогать богу вершить справедливость в земной жизни. Но если ом возьмет на себя дело Сведьебонда, то дождется лишь новых отповедей от Клевена. Не добившись правды в общине, крестьянин, по обычаю предков, ушел в лес. Но при этом пролилась кровь – вот что худо!