Текст книги "Ночной гонец"

Автор книги: Вильхельм Муберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Пастор Тидерус пишет письмо господину Петрусу Магни

«Да пребудут с вами, брат мой, мир и благодать божия и ныне и присно.

Благодаря господа бога нашего, пребываю я здесь, в Стокгольме, в добром здравии. Этот сословный собор наидлиннейший из всех соборов, какие когда-либо были в нашем королевстве. Выборные ото всех сословий находились здесь целых четыре месяца. В прошлое воскресенье состоялась наконец коронация ее величества, и теперь мы ожидаем, что вскоре нас распустят по домам.

Великая смута, поднявшаяся в августе, сейчас поутихла, однако порядки и неполадки остались прежние, а посему трудно предугадать, что еще может произойти. На соборе были приняты уложения, однако сочинены они были самой королевой – в каждом разделе запечатлена ее собственная воля. Двое бранятся – третьему польза. Ее величество использовала распри между сословиями к своей выгоде. Стоило кому-нибудь воспротивиться ее воле, как она начинала говорить с ним языком власти и усмиряла ослушника. Никто не посмел идти противу ее воли. Дворяне не хотели признать пфальцграфа Карла-Густава[41]41
  Пфальцграф Карл-Густав – принц Карл-Густав (см. примеч. к стр. 317).


[Закрыть] наследным принцем Швеции, но принуждены были к тому королевой. Пфальцграф домогался герцогского титула, но не получил его. Простолюдины хотели, чтобы ее величество вступила в брак, да остались с носом.

Величайшую же несправедливость и беззаконие совершила королева, когда отказалась принять жалобы и челобитные о возвращении дворянских имений в казну. Дело это по ее приказу отложено до тех пор, пока ей не будет угодно им заняться.

Стало быть, ни одного аршина земли не вернули ее законному владельцу. Напротив, она утвердила право дворян на владение крестьянскими родовыми наделами, ибо теперь их вычеркнут из королевских земельных книг. Оставшись на бобах, крестьянские выборные ходят хмурые; королева обманула их, сделав вид, что держит их сторону. Она говорила простолюдинам ласковые речи, покуда ей надобна была их поддержка в споре с дворянами о престолонаследии. Как только помощь простолюдинов ей стала не надобна, она тотчас же примирилась с господами и ревнует лишь о делах дворян. Она вогнала в бревно топор, стукнула по нему другим и расколола бревно так, как ей вздумалось.

Да простит мне господь, что я осмеливаюсь писать непочтительно о ее величестве, нашей всемилостивой королеве, но она выказала на этом соборе превеликое лицемерие. Сия коварная персона лицемерной игрой своей обманула людей честных и достойных. Женщина эта ума столь хитрого и коварного, каких не сыщешь в целом свете.

Дворяне упиваются своей победой, красный гребень на голове у дворянских петушков вырос и стал еще краснее. Мы, пастыри из малых приходов, в глазах этих господ не более, чем конюхи. Многие вельможи куда как присмирели во время августовской смуты и слова-то не смели вымолвить, а теперь снова приняли надменный вид. Риксканцлер было заболел, а как кончилась смута, вмиг понравился и требует покарать крестьянских выборных, что смело и правдиво выступали против дворян. Таким образом, как союзник граф Аксель из Сёдермёре навеки для крестьян утрачен.

Для нас солнце зашло, теперь ликует королева с дворянами. Малый кусок брошен и бюргерскому сословию – снижена им соляная пошлина. Крестьянам дали ша года передохнуть от налога на скот. При сем полумили они много всяких обещаний, наподобие тех, что им и прежде давали на всех соборах, и много новых посуши, особливо свежих и жирных. Нам же, духовенству, твердили наконец наши привилегии, и теперь мы можем спать спокойно в своих домах. Отныне священнослужитель будет кланяться своему помещику не ниже, чем полупоясным поклоном.

Многие духовные лица не знают, с какой стороны и лизать ее величество за то, что она столь милостива к нам, а она всего лишь вернула нам наши права. Должны ли мы целовать мизинец на ноге королевы, коли она дает нам то, что положено по праву? Лишь немногие служители церкви дерзают вступаться за крестьян, опасаясь попасть в немилость к королеве. Таковые омерзительны мне хуже зловония, коль скоро они ценят королевскую милость превыше божьей справедливости и закона божьего, по которому и сирый и убогий – брат нам.

Иные священники поминают ее величество и за утренней и за вечерней молитвой за те богатые одеяния, что мы получили из королевской казны, дабы иметь пристойный вид в день коронации. Нам, заурядным священникам, пожаловали по девяти локтей сукна на рясу, по восемнадцати локтей камлоту на подрясники, равно по семи локтей плису на воротники рясы и рукава подрясников[42]42
  Другой священник того же времени указывает, что на подрясник было отпущено только шестнадцать локтей камлота. Возможно, пастор Тидерус здесь ошибается, хотя во всех прочих случаях достоверность его описания не подлежит сомнению. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Столь богатые и нарядные ткани слишком хороши для пастора из голодного прихода, но довольно будет и того, что я раз на дню стану просить благословения для королевы за эти дары.

Коронация ее величества состоялась в минувшее воскресенье двадцатого дня сего месяца.

Хочу описать вам, брат мой, великолепный и удивления достойный коронационный поезд в Стокгольме семнадцатого дня сего месяца.

Во главе шествовал герольд в голубом бархатном наряде, шитом золотом и серебром; рядом с ним выступали трубачи и литаврщики в камзолах, отороченных золотым кружевом и подпоясанных черными шарфами.

Следом ехал на коне граф Карл Лёвенхаупт[43]43
  Карл Лёвенхаупт (Лейонхувуд; 1620–1666) – полководец и государственный деятель, член государственного совета, участник Тридцатилетней войны.


[Закрыть] с дворянским знаменем, а за ним пятьсот рейтаров в полном вооружении.

За ним шли пешие гвардейцы ее величества с восемью знаменами. За ними ехал на коне вельможа и богатом убранстве в сопровождении конюших королевского совета и дворянства, которые вели под уздцы сто пятьдесят лошадей.

За ними шествовали пажи графов Лёвенхаупта и Магнуса Габриэля Делагарди[44]44
  Магнус Габриэль Делагарди (1622–1686) – член государственного совета. В дальнейшем был государственным маршалом, государственным казначеем, а с 1660 по 1880 год – риксканцлером. Меценат, способствовавший развитию наук и изящных искусств в Швеции.


[Закрыть], по двенадцать пажей при каждом из них, в одежде, разукрашенной золотом и серебром, и графские слуги, которые вели под уздцы пятьдесят лошадей.

За ними выступали шестеро пажей риксканцлера графа Акселя Оксеншерны, одетые в черный бархат, и слуги канцлера, ведущие восемь графских лошадей.

За ними шествовали пажи королевского наместника Пера Брахе[45]45
  Пер Брахе (1602–1680) – граф, верховный судья надворного суда, занимавший эту должность в течение сорока лет.


[Закрыть], королевского казначея Габриэля Оксеншерны[46]46
  Габриэль Оксеншерна (1586–1656) – брат риксканцлера Акселя Оксеншерны, член государственного совета, государственный казначей, президент камер-коллегии.


[Закрыть] и его княжеского высочества генералиссимуса, а равно и челядь этих господ, которая вела под уздцы их лошадей.

За ними следовали двадцать четыре конюших ее королевского величества в желтых мундирах с золотым позументом. И вели они под уздцы тридцать пять лошадей под шитыми золотом бархатными чепраками.

За ними следовал королевский шталмейстер барон Сванте Банер[47]47
  За ними следовал королевский шталмейстер барон Сванте Банер… – Муберг, очевидно, имеет в виду барона Густава Адама Банера (1624–1681), который действительно занимал пост королевского шталмейстера.


[Закрыть] и двадцать четыре пажа-конюшенка.

За ними следовала свита великого князя с иноземными офицерами, которые вели двести пятьдесят лошадей, и государственный маршал барон Сванте Спарре[48]48
  Сванте Спарре (1623–1652) – глава военной коллегии,


[Закрыть] с королевской конницей из знатных дворян и роскошных уборах, которые ехали на трехстах семидесяти лошадях по четыре в ряд.

За ними ехали государственные советники, один за другим, согласно старшинству их утверждения в чине, каждый в своей карете в сопровождении слуг.

За ними ехала пустая карета его высочества пфальцграфа Адольфа-Иоганна[49]49
  Адольф-Иоганн (1629–1689) – внук короля Карла IX и брат принца Карла-Густава.


[Закрыть] в сопровождении слуг.

За ними ехали в каретах пфальцграф Иоганн-Казимир[50]50
  Иоганн-Казимир (1589–1652) – муж дочери короля Карла IX Катарины, отец принца Карла-Густава и герцога Адольфа-Иоганна.


[Закрыть], маркграф Гессенский со слугами и иноземные послы, также в сопровождении слуг.

За ними следовал его высочество генералиссимус с драбантами[51]51
  Драбанты – телохранители владетельных особ, почетная стража.


[Закрыть], пажами, лакеями, литаврщиками и трубачами с бесчисленным количеством лошадей.

За ними ехал генерал граф Магнус Делагарди с драбантами ее величества, одетыми в желтое с золотом.

А за ними следовала ее королевское величество собственной персоной в карсте, обитой снаружи и внутри коричневым бархатом, шитым золотом и серебром. В карету были запряжены шесть белых лошадей с плюмажами и золотой сбруей. Ходят слухи, что карета эта обошлась королеве в шесть тысяч риксдалеров. По обе стороны кареты шествовало тридцать дворянских юношей, на груди у которых прямо против сердца был вышит золотом королевский герб. В свите королевы ехали на конях генералы и пфальцграф Адольф-Иоганн и качестве обер-камергера вкупе с двенадцатью камергерами и двадцатью четырьмя камер-пажами.

За ними шли двенадцать мулов, украшенные плюмажами, с золочеными корзинами в седле.

За ними в шести каретах ехали фрейлины ее величества[52]52
  В этом вопросе пастор Тидерус, очевидно, ошибается: прочие описания коронационного поезда, оставленные современниками, единодушно свидетельствуют, что мулы следовали за фрейлинами, а не наоборот. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

За ними выступали шесть огромных верблюдов с большим и поклажами.

За оными верблюдами последними в шествии были полковник Гамильтон[53]53
  Гамильтон Людвиг (ум. 1662) – шотландский барон, попавший вместе со своим братом Хуго Гамильтоном в Швецию во время Тридцатилетней войны. Командовал полком шведской гвардейской пехоты наследного принца.


[Закрыть] с восемью ротами упландской пехоты и полковник Иоганн Врангель[54]54
  Врангель Иоганн Мориц (ум. 1664) – в описываемые годы командир полка. Впоследствии получил баронский титул и чин генерал-майора.


[Закрыть] с четырьмя ротами вестманландских и упландских рейтар.

Коронационный поезд протянулся от Якобсдаля[55]55
  Якобсдаль – в те времена предместье Стокгольма, ныне район города.


[Закрыть] до самого королевского дворца. Однако следуй за ним простой люд – оборванные, голодные, обездоленные люди королевства шведского, – поезд сей был бы намного длиннее.

Во время коронации архиепископ Ленеус возложил корону на голову ее величества и помазал ей грудь и руки миром. При сем должен был осенить ее дух господень, дабы правила она страной справедливо и несла своим подданным утешение, свободу и радость. Архиепископ вручил ей скипетр, державу, ключ и, наконец, меч, коим она должна защищать добродетельных, послушных закону, наказывать жестокосердных и строптивых и разить тех, кто живет не по совести и закону.

Во время коронации в большом соборе увидел я подле королевы вашего хозяина, брат мой, немецкого помещика Бартольда Клевена, который в прошлом месяце был произведен в камергеры королевы[56]56
  Тут пастор Тидерус, вероятно, разумеет вдовствующую королеву. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Три вечера кряду приглашалось духовенство во дворец на пиршество по случаю коронации. На столы, накрытые для духовного сословия, подавали блюда в две перемены, по тридцать шесть блюд в каждой перемене.

Из прохладительных напитков были по большей части испанские и рейнские вина, и каждый пил в свое удовольствие. Не желавших пить никто не неволил. Однако за здравие ее королевского величества и наследного принца всякий раз нужно было пить до дна. Дворянам яства подавались на серебре, а духовенству и бюргерству на олове. Крестьян потчевали в трактире Йиллестюган, кушанья им подавались на деревянных тарелках.

После этих празднеств и ночного бдения долит меня головная боль и ломота в костях. В странноприимном доме, где я нашел приют, вот уже несколько ночей сон бежит меня из-за стрельбы и салютов. В какой конец города ни направишься, повсюду бьет в нос пороховой дым. Для черни на площадях развесили бычьи туши, и вино из бочек било ключом. В ночную пору разыгрывались такие драки и побоища, что множество людей изувечилось. Однако, хвала создателю, насмерть было убито не более десятка. Вчерашним утром видел я на улице несколько трупов.

Двадцать четвертого дня лицезрел я карнавальный поезд наследного принца Карла-Густава на Рэнмаребане. Там катились кареты без лошадей, высоченная гора двигалась сама собой, вопила и кричала, русалки, разодетые в зеленые платья, премерзко кривлялись и выламывались всяческим манером. В Веккельсонге говорили про одного батрака, что он опоганился с лесовицей. Так тут, в Стокгольме, мне довелось видеть женщин в ее обличье. В этом шествии было множество живых арапов, чертей, горных троллей и прочих диковинных чудищ всех мастей… Последним выступало Время с косой в единственной руке, а его преследовал скелет с голым черепом. Вся эта картина являла собой суету земную. После всей той роскоши, что нам пришлось здесь лицезреть, не худо было призадуматься над этим представлением.

Большего великолепия, чем в дни этого коронационного празднества, в Швеции не видывали. Однако ее королевскому величеству не угодно было короноваться в Упсале – городе, где короновались все короли, и потому предрекают, что ей не долго сидеть на троне.

Всем нам уже не терпится отправиться отсюда восвояси. Нужду и голод терпят многие из крестьянских выборных. Выборные крестьяне от Вэренда ходят сумрачные и страшатся возвращаться домой к своим собратьям с недоброй вестью. Не хотел бы я быть в их шкуре, когда они воротятся к себе домой. Крестьяне еще стенают, кричат и требуют, чтобы с ними обошлись по закону – как записано в поземельных книгах. Королева же отговаривается тем, что дворянам и прочей знати пришлось нести на себе тяжелое бремя издержек на коронацию, что большего от этих господ требовать никак нельзя.

Я отнюдь не позабыл, брат мой, про тяглового крестьянина из вашего пасторского прихода в Альгутсбуде, которого беззаконно выгнали из собственной усадьбы. Его беда запала мне в душу, однако теперь этому делу помочь никак невозможно, коль скоро в землях, где помещики откупили королевские подати, крестьянские дворы будут по-прежнему принадлежать помещику. Не только тягловому крестьянину Сведье, но и многим бондам придется еще ожидать и терпеть, доколе они снова получат свои права.

Мы же, грешные, станем истово молить господа бога нашего, дабы он ниспослал нашему королевству справедливого и милостивого короля, который пекся бы о нуждах своего народа. А покуда нам остается лишь представить всю сию несправедливость и неправоту на праведный суд всевышнего.

Засим остаюсь, брат мой, вашим преданным другом и покорнейшим слугой,

Арвидус Тидерус, пастор Веккельсонга.

Писано в Стокгольме октября двадцать седьмого дня в лето тысяча шестьсот пятидесятое».

Человек из леса требует свои права

Ушли в деревню двое, а воротился только один. Другой остался и больше никогда не вернется в свою потайную берлогу. Тот, кто воротился один, его больше не ждет.

В землянке под поваленным дубом живет теперь один человек, и больше он к деревне близко не подходит. У него есть порох, пули и соль – все, без чего человеку в лесу не обойтись. Дни бегут, и ножевая рана у него на щеке заживает, на щеке остается лишь красный рубец.

В воздухе похолодало, задули ноябрьские ветры. Сухая трава шуршит под ногами, сырые, мозглые туманы лежат по утрам на трясине Флюачеррет. Здесь и там поблескивает красными звездочками спелая клюква – журавлиная ягода, нанизанная на короткие стебельки в белом мху, по журавлиного крика уже больше не слышно. Дни стоят все больше серенькие, тихие. Все лесные приметы предвещают приход зимы. Но в ясные дни, когда солнце освещает желтые стволы сосен, лес наполняется голосами, и стук дятла, долбящего кору, далеко разносится по лесу.

Сведье промышляет охотой. На островках в болоте он рубит молодые осинки и ставит капканы на зайцев меж поваленных стволов. Молодые тетерева, что попадаются в силки, к зиме подросли и разжирели. По утрам на заиндевелой земле легко рассмотреть следы глухаря между кочками. Иногда Сведье ищет другую птицу. Раньше он встречал в лесу удода и, завидев эту птицу, каждый раз останавливался. Ботилла сказала ему однажды: «Как увидишь удода, знай, это тебе от меня весточка!». В ясные тихие дни он слушал, как птица-вестница пела: «Обрученные! Неразлучные! На веки вечные!»

И вспоминал он тогда, как сладко и покойно было им вдвоем с милой. Но теперь, в осеннюю пору, он больше не встречает удода, перестала петь вестница, – верно, улетела вместе с журавлями. Зато теперь встречается ему коршун – птица лживая и разбойная, ее он слушать не хочет. Видно, у него есть худые вести, и он рад огорчить Сведье, только тот его не слушает. Сведье знает, что у него есть в деревне невеста, что сбудется все, о чем им пели птицы на верхушке дуба ранним утром, когда они были вместе: «Обрученные! Неразлучные! До гробовой доски! До смертного часа!» Пусть другие птицы поют, что свадьбе не бывать, но то птицы лживые. Солнце идет своим путем, наступит равноденствие и на другой год. Кто им поверит, что свадьбе не бывать?

Одинокий человек в землянке не подходит больше к деревне, он бросается прочь, заслышав в лесу шорох. Некому принести ему вести, а птицу лесовицы он не слушает. Птица эта злорадствует: «А невеста твоя, Сведье, за другого просватана!»

Но у человека, который никогда больше не вернется, остались в деревне друзья, добрые друзья и пособники, им знаком путь в землянку под поваленным дубом.

Однажды пришел туда человек, это был бродячий швец Свен. Он принес тайную весточку от хозяйки Сведьегорда: надобно им повстречаться, пусть Сведье укажет место и время. И Сведье посылает ей весточку: как стемнеет, у болота Гриммайель, в первый день новолуния.

И тут беглец услышал то, чего никак не хотел услышать: у старосты отпраздновали новое обручение! Кровь закипела у него в жилах. Но ведь обещание, данное Ионом из Брендеболя Матсу Эллингу, не отнимает у Сведье его законного права. Пусть Йон дает хоть тысячу обещаний тысяче женихов, пусть изменяет своему слову, его права у него никто не отнимет. По своей охоте Ботилла обручилась с ним и будет хранить ему верность до конца дней. Пусть староста хоть каждый день празднует новый сговор; пусть этот человек из деревни изменяет своему слову хоть раз, хоть десять – какое дело до того человеку из леса?

Свадьбу сыграют еще не скоро – жених лежит в постели с перебитыми ногами. Никогда не спать этому человеку в брачной постели с его невестой! Пусть себе кричит злорадный коршун: «Твоя невеста просватана!» Сведье знает – просватана за него на веки вечные.

Сведье придет к деревне, как велит ему матушка. Но тут же он говорит самому себе: «Если выпадет снег, я не приду, а то следы будут».

* * *

В перелеске между Хумлебеком и Гриммайерде пляшет слабый огонек, похожий на блуждающие огни. Это идет, спотыкаясь о корни и камни, старая женщина. В руках у нее фонарь с горящей сосновой лучиной. Идет она, наклоняясь вперед, будто ищет спелые лесные ягоды на мертвой ноябрьской земле, и тяжело опирается на ясеневый посох.

Крадучись, идет хозяйка Сведьегорда по лесу, похожая в своем красном чепце на лесного гнома; есть еще сила в ее маленьком сухом теле; тело у нее – твердый комок жил и костей. Стоит ей пошатнуться – в тот же миг на помощь приходит посох. Она крадется тихо, словно лесная мышь, волоча ноги по земле, чтоб не стучали деревянные башмаки. Завидев блестящую черную болотную воду, она садится на плоский камень и вешает фонарь на березовую ветку. Следов видно не будет – значит, сын придет.

Он ждал ее в ельнике по другую сторону болота и пошел ей навстречу сразу, как только замигал фонарь. Лучина горела, трещала, пахла смолою, и при свете ее хозяйка Сведьегорда увидела, что у сына отросла борода, а волосы надают на плечи, как конская грива. Долго хоронился он в лесу. Тяжко ему пришлось.

Увидев его, она поспешила спрятать ясеневый посох, на который опиралась, – незачем сыну видеть его.

Вот и встретились Сведьебонд и хозяйка Сведьегорда. Много раз взошло и село солнце с тех пор, как они покинули свой дом, что поставлен посолонь, глядит с востока на запад. Их дом стоит еще на земле, и никто не повернул его вспять.

Сведье увидел, что скулы на лице у матери выступили еще резче, а виски запали. Ноги у нее дрожали, хоть она и не несла никакой поклажи. Он взглянул на ее впалые щеки, на дрожащие ноги и спросил, как она жила все это время и что ела.

Они с сестрой толкли почки с деревьев и варили взвар, отвечала матушка Сигга. Добрые люди давали им обглоданные кости, если кто забивал скот. А потом через бродячего швеца Свена прислан им был свиной бок. Ели свинину и благодарили господа. Мясо это им точно с неба свалилось. Сидели себе дома сытые, не надо было бродить по дорогам, где люди валились с ног и помирали на месте. Недавно нашли двух бродяжек, которые померли с голоду; никто не знал, откуда они родом, и на кладбище их хоронить не стали. А уж людям, приписанным к церкви, жаловаться не приходится, – хоть и помрешь с голоду, а вечного блаженства не лишишься.

– В лесу тебе сохранно, – сказала мать.

– Да уж, денег им на моей шкуре не заработать, – отвечал сын.

Огонь пожирал последний огарок. Матушка Сигга достала из кармана юбки новую лучину и зажгла ее от догоравшего пламенника. Лучина вспыхнула, и, когда матушка Сигга снова повесила фонарь на ветку, он осветил посох, лежавший у нее за спиной.

– Никак вы, матушка, с клюкой ходите? – спросил он с удивлением.

– Я нашла ветку в лесу, – сказала она неохотно. – Корни-то скользкие. Вот я и подобрала обломившуюся ветку.

Он взглянул пристально на ее палку – она была срезана на обоих концах.

– Что ты уставился на мою ветку? – в сердцах воскликнула мать.

Неужто он и впрямь думает, спросила матушка Сигга, что хозяйка Сведьегорда ходит с клюкой? Что он еще выдумал? Нельзя, что ли, ветку с земли подобрать? Ну, что ему за дело до этого?

Она только было собралась рассказать ему, какую весть принесла, а тут он уставился на ее палку, и она с досады умолкла. Вести-то, правда, были невеселые. Но, глядя на его суровое лицо, она поняла, что он вытерпит, как пристало мужчине, не станет хныкать да жаловаться.

– Я была у господина Петруса Магни, – сказала она. – Господам оставили право владеть всем, что они беззаконно отобрали у нас. Убеторпский помещик остается хозяйничать в Свсдьегорде.

Она услышала, как хрустнули его пальцы, увидела, как дрогнули его плечи. Но он не вскочил на ноги. Он уже не был таким горячим, как в былые времена.

Матушка Сигга говорила коротко:

– Права нам не вернули. Не день и не год пройдет, прежде чем мы вернемся в свою усадьбу.

Невеселые вести принесли Сведьебонду.

Он ничего не ответил, но слышно было, как его пальцы снова хрустнули.

Лучина в фонаре горела, вспыхивала, и обгоревшая верхушка с треском отваливалась. Хозяйка Сведьегорда приладила новую лучину и сказала:

– На то была воля божья – вернуть тягловому крестьянину Сведье его права, да ожесточились сердца у королевы и помещиков, яко у фараона в земле египетской. Да и от пастора Петруса Магни из Альгутсбуды помощь тоже невелика. Но господь изберет другого. А покуда фохт снимает еще один урожай с нашего поля.

Он замолчал, и молчание это показалось ей долгим и тревожным. Потом он сказал хмуро:

– Может, я помогу господу? Кто же поможет, как не я сам?

– Пастор Петрус Магни говорит, что господь пошлет к нам нового Моисея. Господь бог даст нам праведного короля.

– Может, врет пастор. Свое право надо отвоевывать самому. Мне оно ближе всех.

– Куда тебе, бедняку, против господ!

– Сам свое право потребую.

– Не совладать тебе с ними.

– Совладаю, если жизни не пожалею.

– Нет тебе на то моего благословения!

– Сам, благословясь, пойду.

– Прежде ты не смел ослушаться матери.

– Стало быть, вы даете мне совет спасать свою шкуру?

Она не стала больше перечить сыну. Она теперь поняла, как ожесточилось его сердце с тех пор, как он ушел из дома. Что толку бить кулаками по скале? Когда он сказал, какой ценой хочет вернуть свое право, заныло сердце у той, что породила его, но ему она и виду не подала. Хватит и того, что он увидел ее посох.

– Господь бог пошлет нам короля справедливого, – горячо сказала она. – Явится Моисей и поразит господ.

– Я сам верну свое право, – повторил он.

– У кого ты его станешь требовать?

– Кто обездолил нас? Кто всему виной?

– Помещик, что выгнал нас из родного дома.

– К нему-то я и пойду.

Теперь она все поняла, и снова ей пришло на ум, что словами тут не поможешь. Что толку колотить кулаками по твердой скале? Он волен поступать, как ему вздумается, волен распоряжаться своею жизнью. Какую власть имеет над ним старая, изможденная женщина?

Она заговорила про другое. Вот догорит сейчас еще одна лучина в фонаре, и хозяйка Сведьегорда и Сведьебонд разойдутся каждый в свою сторону. Она сказала сыну, чтобы он ушел первым; ей, дескать, хочется посидеть одной; она знала, что не сможет подняться на ноги без посоха.

Она сказала, что придет к нему в землянку, если надо будет упредить его о чем-либо. Он велел ей не ходить по первопутку, чтоб ее следы не указали бы к нему дорогу. На это она возразила, что он, видно, забыл, как давно поседела у нее под чепцом голова, а то бы не стал ее поучать.

Она загадала – если он оглянется, когда пойдет прочь, значит быть худому. Он сказал ей: «Жизни не пожалею!» А ее скорбные глаза хотят видеть живым того, кто однажды вышел из ее лона. Если только он оглянется, значит, быть недоброму.

Он глянул на небо. На землю начали медленно падать твердые сухие снежные крупники.

– Погода ночью переменится, – сказал он.

Сведье пошел прочь, а матушка Сигга оставалась сидеть на камне, покуда он не вышел за круг снега, исходивший от фонаря, и не исчез в темноте. Пройди несколько шагов, он оглянулся и посмотрел на нее. Сердце у матери тревожно заныло. «И зачем он обернулся?! Зачем он только обернулся?!»

* * *

Почему чужой человек хозяйничает и Сведьсгорде, и почему он снимает чужой урожай? Почему Сведьебонд скитается по лесам, хоронится за кустами и за валежником?

Живет где-то на белом свете господин, что взял себе право распоряжаться его жизнью. Есть где-то господин, который хочет владеть его душой и телом, как владеет он другими людьми в Брендеболе, Рюггаму, Ростоке и Гриммайердс. Есть где-то господин, который своими указами не дает ему жить свободно на божьей земле. Этот господин хочет быть его хозяином, хочет повернуть солнце вспять, заставить его ходить по небу путем неправедным, хочет, чтобы правда обернулась кривдой. Этот неведомый господин и его прихвостни да приспешники хотят, чтобы вор назывался честным человеком, а честного человека звали вором; чтобы измена звалась верностью, а верность – изменою; чтобы трусость звалась мужеством, мир – враждою, а вражда – миром. Этот господин и его приспешники завели новые порядки во всех дворах этих деревень, обратили мир и спокойствие в тревогу, свободу – в рабство. Этот господин хочет заклеймить своим иноземным рабским клеймом всех крестьян свободной мили, где он хозяйничает. Этот господин забрал Сведьегорд, а усадьба эта поставлена посолонь и стоит так с незапамятных времен.

Сведье и в глаза не видел этого человека, но тот следует неотступно за ним о пятам, словно тяжелая, гнетущая тень, посылает за ним в лес своих наемников, батраков, крестьян, изменивших своим братьям.

Но господин этот – не бог всемогущий на небе, а земной человек, смертный, как и все люди. Он вышел из лона женщины голый и беспомощный и сосал материнскую грудь. Скелет у него не крепче, чем у всякого человека, рожденного женщиной. Тело его так же боится боли, как тело любого человека. Кровь его может вытечь из жил, как всякая кровь в теле человеческом. Кости его можно перебить топором, тело – искромсать острым ножом, кровь его можно пролить, всадив и него свинцовую пулю. Этого человека можно лишить жизни, как и всякое живое создание на земле. Этот господин может лежать распростертый на земле, будто подстреленный в лесу зверь. Он может лежать совсем тихо, не шевелясь, другие будут трогать его, переворачивать его тело, будто дохлую скотину, а он будет лежать недвижимо. Крестьяне и все подвластные ему люди будут проходить мимо него, не снимая шапки и не кланяясь, а он не сможет им приказывать, не сможет даже нахмурить брови. Не сможет он им больше приказывать, не сможет ни единого зернышка отобрать в уплату налогов.

Они станут делать все, что им вздумается. Не таясь станут говорить дерзкие, крамольные слова, за которые прежде их наказывали. И все новые порядки, что он насильно ввел в их свободной миле, сгинут, рабство вновь обернется свободой, а правда одолеет кривду. А господин этот ничего им сказать на то не сможет, ибо он будет лежать мертвый тихонько, терпеливо и помалкивать.

Человек из леса сам отберет у этого господина свои права.

* * *

Поздно ночью, когда служанки из Убеторпа только что заснули, их разбудил громкий стук. Кто-то изо всех сил стучал в стену и громко кричал грубым и грозным голосом. Служанки испугались, решив, что дом окружило множество людей. Батраки спали в людской, а в господском доме из мужчин спал один только управитель.

Он подошел к дверям, чтобы спросить, кто это нарушил покой ночью в господском доме. На дворе стоял человек, которого он и темноте не мог как следует рассмотреть. Человек этот колотил в стену топором, оттого и раздавался грохот, напугавший служанок.

Убеторпский управитель спросил человека, кто он таков и зачем стучит во всю мочь в ночную пору. Человек этот назвался Рагнаром Сведье, тягловым крестьянином из Брендеболя, к сказал, что ему надобно поговорить с господином Клевеном, до которого у него есть дело. Он громко кричал:

– Выходи, Клевен! Вызываю тебя на бой!

Услышав имя известного смутьяна, управитель не решился с ним связываться, покуда не подоспеет подмога. Однако сперва он решил урезонить его и велел ему убираться подобру-поздорову. Если он не уйдет и станет ломиться в дом, сказал управитель, то господские рейтары зарубят его насмерть.

Смутьян, однако, не подумал уйти; он снова стал стучать топорищем в дверь и кричать:

– Я вызываю Клевена! Выйдет этот господин или нет?

Управитель ответил ему, что его милость господин Клевен проживает в Стокгольме и домой его не ожидают.

Услыхав, что господина Клевена нет в усадьбе, человек тотчас угомонился и перестал колотить топором по стене. Потом он крикнул, что придет еще раз, как только Клевен воротится домой. Господину этому он всяко угрожал и сулил лишить его жизнн.

После того он ушел, и больше его этой ночью не слышали. Однако служанки в господской усадьбе так напугались, что не могли уснуть и просидели всю ночь на постели.

Убеторпский управитель немедля отписал своему господину и благодетелю о том, что случилось ночью в господской усадьбе, и сообщил, что человек из леса сулил прийти в другой раз в усадьбу; при сем он хулил его милость и грозился лишить его жизни.

В скором времени уездный судья в Упвидинге получил от его милости господина обер-майора и камергера Бартольда Клевена жалобу на беглого крестьянина и лесного бродягу Рагнара Сведье, который в ночную пору осмелился явиться к нему в имение Убеторп в Альгутсбуде и ломился в дом, помышляя лишить его, Клевена, жизни. Не застав его дома, насильник грозился прийти в другой раз, дабы исполнить свой злодейский умысел и совершить убийство. Прошлым летом этот беглый крестьянин прибил и изувечил наемного рейтара Нильса Лампе из поместья Убеторп, после чего сбежал в лес и промышлял воровством да грабежом. Коль скоро этого бродягу уличили на месте преступления, его господин и хозяин подает на него жалобу в уездный тинг Упвидинге, требуя настоятельно, чтобы тинг вынес ему приговор.

На третьем и последнем в этом году упвидингском уездном тинге был вынесен приговор беглому крестьянину Рагнару Сведье из Брендеболя, приписанному к имению Убеторп. Тинг и присяжные уездного суда по делу нашли, что pro primo[57]57
  Во-первых (лат.).


[Закрыть], Сведье беспричинно учинил насилие над рейтаром из Убеторпа Нильсом Лампе и нанес ему увечье, после чего укрылся в лесу, где одичал и озлобился; pro secundo[58]58
  Во-вторых (лат.).


[Закрыть], оный Рагнар Сведье свел дружбу с известным лесным вором и злодеем по имени Угге из Блесмолы, которого недавно нашли убитым, и и сообществе этого вора промышлял воровством и грабежом; pro tertio[59]59
  В-третьих (лат.).


[Закрыть], Рагнар Сведье в ночную пору ломился в дом его милости обер-майора и камергера Бартольда Клевена и грозился лишить жизни своего хозяина и благодетеля[60]60
  Сокращенная выдержка из судебной книги. (Примеч. автора.)


[Закрыть].