Текст книги "Зонтик на этот день"

Автор книги: Вильгельм Генацино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Ты не хочешь опять у меня поработать? – спрашивает Мессершмидт. – Мы ведь с тобой хорошо работали, правда? Я не знаю, чем ты сейчас занимаешься, но, если надумаешь, всегда пожалуйста.

– Не уверен, что у меня теперь получится, – говорю я, и говорю это только потому, что мне не хочется так сразу отказываться от предложения Мессершмидта.

– Ну сказанул! – говорит Мессершмидт. – Ты что у нас, скромник или только прикидываешься?

Мое самомнение расправляет крылья, тронутое размышлениями Мессершмидта о природе моей скромности. Вот ведь интересуется и того не знает, что я себя чувствую хорошо только тогда, когда, оказавшись в той или иной жизненной ситуации, мне удается скрыть от посторонних хотя бы маленький кусочек своей жизни. Этот странный механизм, которому я не устаю удивляться по сей день, запускается, очевидно, потому, что в тот момент, когда один человек слишком близко приближается к другому, образуется новое «я». Не исключено, что моя задумчивость может разрушить установившийся контакт с Мессершмидтом. Я безнадежно умолк и сижу, внимательно изучая край стола, с которого мой взгляд затем переходит на остатки персика. Мессершмидт, вероятно, относит мое молчание на свой счет, полагая, что я обдумываю его предложение.

– В общем, ты подумай, – говорит Мессершмидт, – и звони.

– Ну, а с Химмельсбахом, значит, ничего не выйдет? – спрашиваю я.

– Нет. Прости, конечно, если я тебя ставлю в неловкое положение по отношению к нему, но Химмельсбах мне даром не нужен.

– Ладно, – говорю я.

Уже по дороге домой я начал колебаться. Может быть, все-таки принять предложение Мессершмидта? В «Генеральанцайгер» я, конечно, могу (мог бы) заработать деньги, которые мне сейчас нужны позарез. Но не это главное. Я больше думаю о Сюзанне. Сюзанна решит, что газетный мир – это что-то необыкновенное, и в отблесках моей славы сможет почувствовать себя, наконец, фигурой значительной. Сзади меня идут какие-то служащие, которые невыносимо громко разговаривают между собой. Я заворачиваю в ближайшую подворотню, чтобы пропустить их. Теперь передо мной идет мужчина, у которого левая нога чуть короче правой. При каждом шаге левая часть тела у него оседает немного вниз, как будто он ходячий ковш. Эта ковшеобразная походка именно то, что мне надо в настоящий момент, думаю я и пытаюсь повторить движения незнакомого прохожего. Перед самым мостом я сталкиваюсь с Анной, за которой я ухаживал тринадцать лет назад и которая дала потом мне полную отставку, сказав напоследок: «Я все-таки для тебя слишком костлявая». Притормозив на секунду, она слегка поворачивает голову и демонстрирует мне отторгающую гладкость левой щеки, давая всем своим видом понять, что она не хочет, чтобы ее задерживали и разговаривали с нею. Я принимаю сигнал и ни на чем не настаиваю. Я только киваю ей на ходу и иду себе дальше, повторяя про себя ее тогдашнюю фразу: «Я все-таки слишком костлявая для тебя». Как странно, что от Анны у меня сохранилось только воспоминание об этой одной-единственной фразе, сказанной ею напоследок. Я бы с удовольствием поговорил с Анной об этом удивительном обстоятельстве, хотя она наверняка уже не помнит о том, что сказала мне тогда, и даже не пыталась сохранить в памяти эту свою реплику, к тому же я сам прекрасно знаю, что странность жизни поддается для меня адекватному выражению только тогда, когда я забрасываю свою куртку в кусты или на кучу щебенки. Мужчина с ковшеобразной походкой достает из кармана брюк леденец, разворачивает фантик и засовывает конфетку в рот. Фантик плавно летит на землю и в тот момент, когда я как раз поравнялся с ним, с нежным шуршанием приземляется на бетонные плиты. Я бы с удовольствием постоял и послушал несколько секунд, как шуршит фантик по бетону. Странность фразы, сказанной некогда Анной, растворяется в шуршании фантика, и мне начинает казаться, что слово «шуршание» как нельзя лучше подходит для обозначения совокупной странности жизни. Мне очень хочется наклониться поближе к этому фантику, которым играет ветер, перегоняя его с места на место. Но как мне бросить своего ковшеобразного спутника, за которым мне хочется еще немножко пройтись, тем более, что я в каком-то смысле благодарен ему за помощь, ведь это он помог подобрать мне новое слово для обозначения странности жизни. Я пытаюсь себе представить, что будет, если я все-таки приму предложение Мессершмидта. Это означает, что я каждый день буду видеть рожи местных начальников, один важнее другого. В ту же секунду на меня нападает легкая тоска, которую я тащу за собою через мост. И одновременно я чувствую легкую боль от назойливой, неотвязной мысли: не упусти своей выгоды, принимай предложение. С болью я быстро управился, а вот с тоской нужно что-то делать. Она маячит у меня перед носом и все норовит меня повязать. Я решил назвать ее Гертрудой, чтобы мне сподручнее было с нею общаться. Гертруда, отвали! Приятно познакомиться, говорит она. Позвольте представиться – Гертруда Тоска. Можно я вас немножко помучаю? Отвали, повторяю я. Она не слушается. Более того, она вцепляется в меня мертвой хваткой, так что я чувствую ее черное тепло. Она, наверное, думает, что теперь я в полной ее власти. Она оттесняет меня к перилам моста, я стою и смотрю на темную воду. А как насчет того, чтобы расстаться с жизнью ввиду убедительно доказанной ничтожности? Я знаю эти вопросы, от них я теряю дар речи. Гертруда все говорит и говорит, теребит меня, как невоспитанный ребенок. Хотя я уже чувствую, она злится оттого, что я опять не поддаюсь на ее уговоры и не спешу выполнять ее требования. С полминуты еще я борюсь на мосту с Гертрудой и в какой-то момент понимаю – она сдалась. Она, а не я. Из-за этой возни с Гертрудой я, к сожалению, потерял из виду своего ковшеобразного мужчину. Мимо меня медленно проезжает грузовик какой-то стекольной фирмы. Он тащит платформу, на которой у него установлены два огромных витринных стекла. Хорошо бы, если вместо меня разметелило эти стекла, думаю я, прямо сейчас. Но, судя по всему, можно обойтись и без этого. Мне удалось совладать с Гертрудой, во всяком случае пока. Если мне не попадутся на пути еще какие-нибудь препятствия, то в скором времени я окажусь дома. Но радость моя была преждевременна. Не успел я перебраться через мост, как из пешеходной массы выделилась фигура, направившаяся прямо ко мне. Фрау Балькхаузен. Она протянула мне свою маленькую, холодную ладошку и воззрилась на меня.

– Вот выходные скоро, – говорит она, – а я не знаю, чем себя занять.

К сожалению, у меня не хватает духу сказать фрау Балькхаузен, что я только что выдержал тяжелую схватку с Гертрудой и что у меня совершенно нет сил, чтобы думать не то что о чужих выходных, но даже о своих, тем более что все выходные вместе взятые мне уже давно глубоко безразличны.

Я откашлялся.

– Я все думаю и думаю, что бы мне такое предпринять, – говорит фрау Балькхаузен, – но ничего не придумывается. Тогда я начинаю смотреть в окно, но ничего нового там не вижу, все то же, что я видела вчера и позавчера… Может быть, вы мне что-нибудь посоветуете?

– Я? – спрашиваю я.

– Вы ведь все-таки руководите Институтом ярких событий и какой-то там памяти, правда? У вас, вы говорили, есть курсы. Я бы очень хотела пройти такой курс, я уверена, что вы могли бы мне помочь.

Я молча смотрю на фрау Балькхаузен, наверное, слишком долго. Мне становится жалко ее, в ней есть что-то трогательное. Я, правда, и себе-то не знаю как помочь, но почему-то у меня просыпается чувство ответственности за нее. Тем более что фрау Балькхаузен так доверчиво открыла мне тайну своих страданий, – а я не в силах устоять перед такой обезоруживающей доверчивостью.

– Ну, хорошо, – говорю я. – Позвоните мне как-нибудь. В пятницу после обеда, например.

– Обязательно позвоню! Спасибо!

Фрау Балькхаузен радостно кивает головой. Я диктую ей свой номер телефона, который она записывает на спичечном коробке.

– Спасибо, огромное спасибо! – говорит она и уходит.

Я смотрю ей вслед, она идет не оборачиваясь. Она обходит какого-то турка, который вместе со своей зашторенной женой вынимает из большой картонной коробки пластмассовые вешалки для одежды. Чуть позже парочка, нагруженная вешалками, прошествовала мимо меня. Я смотрю на турецкую чету с некоторой благодарностью. Pix вид поддерживает во мне ощущение того, что я снова вернулся на орбиту реальной жизни, оставив где-то далеко мои собственные сложности. Наверное, именно поэтому я больше не думаю о фрау Балькхаузен. Пять минут спустя я уже дома. В последнее время, открывая дверь в свою квартиру, я почему-то все чаще вспоминаю маму: как она приходила домой, а я, тогда еще мальчик, бросался ей навстречу из глубины квартиры. И как она всякий раз вздыхала и говорила: «Ну, дай мне толком войти». И как я немного обижался на нее за то, что она не так радуется, как я. Теперь я захожу в квартиру и вполголоса говорю ту же фразу, которую говорила мне тогда мама. Ну, дай мне толком войти! И ищу взглядом того самого мальчишку, который обиженно сопит где-нибудь в уголке, наблюдая за мной. На какое-то мгновение я чувствую себя одновременно мамой и тем маленьким мальчиком. Потом я думаю, что человек, который пришел домой, это просто человек, который пришел домой, и ничего больше. Это так странно, что мне хочется поскорее открыть окно на кухне. На столе лежит горбушка, которую я еще вчера собирался выбросить. Отщипнув кусок, я отправляю его в рот и медленно жую. Я все еще чувствую себя немножко обиженным, как восьмилетний мальчик, и одновременно раздраженным, как сорокавосьмилетняя мама. Но вот проходит какое-то время, и мое настроение чудесным образом меняется, став вполне пригодным для жизни. Я звоню Мессершмидту и говорю, что принимаю его предложение.

9

Проблема в том, что я совершенно не разбираюсь в ресторанах, – какие из них приличные, какие неприличные, какие дорогие, какие дешевые, где немецкая кухня, где какая. У нас с Лизой было не заведено ходить по ресторанам. Теперь я должен или, точнее, обязан был найти хороший ресторан, где было бы приятно и вместе с тем не слишком дорого. Сегодня мне позвонила Сюзанна и сообщила, что хочет, чтобы я встретил ее после работы и мы пошли бы куда-нибудь посидеть. Естественно, я не сказал ей, что ничего не понимаю в ресторанах, – она бы мне все равно не поверила. Я вышел заранее из дому, но все еще не нашел никакого подходящего заведения, которое я мог бы потом с изящной легкостью предложить Сюзанне. Я только чувствую, что это задание не доставляет мне ни малейшего удовольствия, более того, рестораны – это последнее, что меня интересует в жизни. И тем не менее я покорно заглядываю в очередное заведение, оказавшееся при ближайшем рассмотрении итальянским рестораном под названием «Верди». Вполне приемлемое место, думаю я, если не считать, конечно, названия. Неподалеку от «Верди» есть еще греческое кафе «Микены», которое я откуда-то знаю, но которое тут же отвергаю, потому что там все время грохочет музыка. По каким критериям следует выбирать ресторан? Для меня главное, чтобы народу было поменьше, тогда еще куда ни шло. За это я готов довольствоваться кухней поскромнее. Но вряд ли Сюзанна согласится с таким подходом. Я открываю дверь в тайский ресторан и попадаю в царство слащавой тренькающей музыки. Боже ты мой! В лучах послеполуденного солнца все лица у людей кажутся желтыми. Я обращаю внимание на группу детей. Мне нравится, как они хвастаются друг перед другом, на ходу сочиняя всякие небылицы. Надо же, такие маленькие, а уже знают, как бороться с разочарованиями! На соседней улице какая-то мамаша, сидя в машине, кормит грудью младенца. Мимо меня скользят бестелесными тенями какие-то женщины в широких бесформенных одеждах. Вот из машины выбрался мужчина, достал костыли с ярко-синими пластмассовыми ручками и поковылял куда-то. В голове мелькнула мысль о Лизе. Может показаться, что я забыл ее. Нет, никоим образом. Более того, я по многу раз в день вспоминаю ее, но теперь я не мучаюсь оттого, что не вижу ее. Сколько времени понадобится на то, чтобы растерять последние воспоминания о ее лице и о ее голосе? Я как раз собирался заглянуть в испанский ресторан, но тут я обнаружил Химмельсбаха. А рядом с ним Марго. Все-таки я был прав! Химмельсбах все в той же потертой кожаной куртке, он идет и что-то говорит Марго. На шее у него болтается фотоаппарат. Мечтатель, он все еще надеется на что-то, рассказывает о своих грандиозных планах. Время от времени он тычет пальцем в свою камеру и берет ее в руки. Испанский ресторан называется «Эль Бурро» и кажется вполне подходящим, во всяком случае снаружи. Химмельсбах и Марго говорят теперь оба разом. Они идут и смотрят себе под ноги. Я чувствую какую-то слабость в коленках. Мне хочется куда-нибудь присесть. Почему у меня слабость именно в коленках? Лучше бы у меня была слабость в голове, тогда бы я перестал думать. А так приходится теперь ломать себе голову над тем, как мне сказать Химмельсбаху, что с «Генеральанцайгер» ничего не выгорело.

И как мне рассеять его подозрения, что я не причастен к этому отказу? Может быть, лучше сделать вид, что я попросту забыл о его просьбе. Тогда он решит, что я ленивый болван, и перестанет со мной разговаривать. Такой результат меня вполне устроит. Только вот почему я чувствую себя виноватым за то, что из Химмельсбаха ничего не получится? К тому же меня раздражает то, что во мне пробудилось какое-то чувство соперничества по отношению к нему. У меня, если я не ошибаюсь, еще не было такого, чтобы женщина ускользала от меня или «уводилась» от меня, так сказать, в середине процесса. Конечно, мне нужно было бы как-то просигнализировать Марго, что она интересует меня и за пределами парикмахерской. Но весь ужас состоит в том, что за пределами парикмахерской она меня на самом деле совершенно не интересует. Но тогда почему мне так больно смотреть на нее сейчас? И почему мне не хочется, чтобы она досталась такому типу, как Химмельсбах? Мимо протарахтела с шипящим свистом уборочная машина, из тех, что чистят трамвайные рельсы. Благодаря ей мне удается избавиться от своих назойливых вопросов. Химмельсбах приобнял на ходу Марго, и теперь его рука частично лежит у нее на плече, а частично уехала куда-то вперед. Я прибавляю шагу, чтобы посмотреть, что там делает спереди Химмельсбахова рука и как Марго на это реагирует. Проходит какое-то время, и вот уже Химмельсбах так приноровился, что его ладонь то и дело касается груди Марго. Марго не пытается высвободиться из Химмельсбаховых объятий. Судя по всему, она не возражает против этих прикосновений. Такое развитие событий благотворно сказывается на моем обиженном самолюбии. Глядя на эти детские попытки хоть как-то подержаться за женское тело, мне становится жалко Химмельсбаха. Его прогулки по Маргошиной груди выглядят так или, вернее, должны выглядеть так, будто он случайно задел ее, а потом опять задел и опять. Ну просто смех! Химмельсбах ведет себя как шестнадцатилетний мальчишка! Так и норовит как бы ненароком погладить ее. Вот точно так же я вел себя, когда мне было семнадцать и мне до ужаса хотелось потискать Юдит, которой было столько же лет, сколько и мне. Химмельсбах совсем разошелся, мотает своей рукой туда-сюда, как бешеный маятник, все гладит и гладит Марго, а в какой-то момент даже притормозил и как следует прихватил ее за правую грудь. Марго не выглядит напуганной или удивленной этой его деятельностью. Невероятно! Сорокадвухлетний мужик, или что-то около того, обхаживает не менее взрослую тетку, используя уловки прыщавых подростков.

Увиденного мне достаточно, чтобы окончательно списать Химмельсбаха со счетов. Если я правильно себя понимаю, то мне теперь не составит особого труда отступиться и от Марго. Я прокручиваю в голове хитрую сделку. Химмельсбах, сам того не ведая, помог мне устроиться снова на работу в «Генеральанцайгер». За это я готов ему без борьбы уступить женщину. Боль, которую я испытываю от этой потери, вполне компенсирует мою вину за то, что моя посредническая миссия потерпела фиаско. Так? Но ведь я еще чувствую себя виноватым из-за того, что лично для меня у Мессершмидта все сложилось (или сложится) удачно. Это странное чувство вины мне самому не очень понятно, и вместе с тем оно больше всего мучает меня. Правда, на это можно, конечно, посмотреть и по-другому. Вариант номер два: поскольку Химмельсбах, вследствие моего поступка, из-за которого я чувствую себя виноватым, никогда не узнает о том, что в «Генеральанцайгер» ему ничего не светит, я перекладываю на него вину за то, что у меня с «Генеральанцайгер» все сложилось наилучшим образом, – ведь известно, что одна вина неизбежно притягивает к себе другую. Вариант номер три не имеет к делу как будто бы ни малейшего отношения, но это впечатление может оказаться ошибочным. Суть его такова: мы с Химмельсбахом уже давным-давно пытаемся наладить физический контакт, который наконец опосредованно установился через тело Марго, ничего не подозревающей об оказанной нам услуге; вступив в связь с Марго, мы впервые по-настоящему сблизились. Вариант номер четыре, повергающий меня в совершеннейший ужас: размышления о путях сближения с Химмельсбахом только лишний раз доказывают, что вся наша жизнь – это одно сплошное назойливое навязывание себя друг другу, бесконечное приумножение неловкостей. Опять я чувствую слабость в коленках. Я же говорил с самого начала, что у меня совершенно нет сил, ни в коленях, ни в чем другом (о голове я вообще молчу), чтобы разобраться со всеми этими сложными проблемами и разложить их все по порядку. Хорошо еще, у меня с собою нет куртки. Иначе странность жизни – той самой жизни, которой никогда и ни за что не будет выдано разрешение, – наверняка заставила бы меня зашвырнуть мою куртку куда-нибудь в кусты или на кучу щебенки, чтобы я потом сидел и два дня кряду молча смотрел на нее. Увлеченный своими выкладками, я, к счастью, потерял из виду Марго и Химмельсбаха. На какую-то долю секунды я задумался, не следует ли мне из-за Химмельсбаха вообще уехать из этого города. Нелепость этой мысли лишает меня последних сил. Желтое небо постепенно окрашивается в оранжевые тона. До встречи с Сюзанной еще больше часа. Мне совершенно не хочется все это время предаваться размышлениям. Судя по всему, я ошибся. Из моей сделки ничего не вышло. Вышла капитуляция. Но что именно во мне капитулировало и чем вызвана эта самая капитуляция? Опять полезли в голову вопросы! Хорошо, что мне на глаза попался мальчишка лет десяти. Он вышел на балкон и теперь спускает вниз привязанную на веревочке платяную щетку Сначала он болтал веревкой туда-сюда, но потом прекратил и стал ждать, пока щетка успокоится. Я сажусь на приступочек у какой-то витрины и не свожу глаз со щетки, которая все еще вращается вокруг своей оси. Мальчик исчезает в квартире и закрывает за собою дверь. Через какое-то время я вижу его лицо, выглядывающее в щель между занавесками на одном из соседних окон. Из своего укрытия он наблюдает за неподвижно висящей щеткой. Мне хочется быть безмятежным и спокойным, как эта щетка, и чтобы при этом я смотрел на себя со стороны добро душным, благожелательным взглядом. Через секунду мне самому становится смешно от этой фразы. Хотя на самом деле я искренне признателен этой фразе. Она свидетельствует о том, что у меня есть шанс успокоиться. Мне даже кажется, что часть безмятежности щетки перешла теперь на меня. Сейчас я совершенно не расстраиваюсь из-за того, что я не всё понимаю. Оранжевое небо снова переменило цвет. Жухло-розовая полоска скользит по крыше дома, чтобы затем раствориться в малиновых разливах в вышине. Легкий, едва заметный ветерок раскачивает щетку. Я бы с удовольствием прибрал себе и это покачивание, которое ни к чему никогда не приведет. Мне кажется теперь, что это очень достойно – не всё понимать на этом свете. Уже прошло минут сорок пять с тех пор, как я наблюдаю за щеткой, и у меня такое чувство, будто эта щетка качается теперь тихонько у меня внутри.

У Сюзанны, к сожалению, не было возможности провести час перед нашей встречей за созерцанием качающейся щетки. Она раздражена, опустошена и выжата как лимон. Мы идем в «Верди». Ресторан славится своей кухней, и потому почти все места заняты. Какое-то время я наблюдаю за посетителями, которые без остановки теребят себя: то вытрут губы, то поддернут брюки, то потянут себя за подол юбки, то поправят прическу. Сюзанна заказывает куриную грудку в горчично-эстрагоновом соусе, я выбираю фокаччу с шалфеем. Сюзанна недовольно оглядывает публику и начинает тихо поносить ее.

– Терпеть не могу хмурых физиономий, – говорит она. – От них я впадаю в ярость и делаюсь агрессивной.

Сюзанна не может вынести даже того, что ложка в салатнице смотрит на нее. Внутренне я уже приготовился к тому, что Сюзанна скоро перейдет к жалобам на жизнь и расскажет мне историю своей несостоявшейся артистической карьеры, о которой она уже что-то давно не вспоминает. Когда Лиза бывала в таком взвинченном состоянии, я знал, что, значит, скоро месячные и что она живет на грани слезоизвержения. Лиза сама придумала выражение «на грани слезоизвержения». Я бы с удовольствием воспользовался сейчас этим выражением и спросил Сюзанну: «Ты что, на грани слезоизвержения?» Сюзанна, наверное, обрадовалась бы, что я так тонко чувствую ее состояние. Официант принес куриную грудку для Сюзанны, а для меня фокаччу. С какой-то чрезмерной поспешностью мы набрасываемся на еду. Скорее всего, потом Сюзанна еще больше бы рассердилась, потому что догадалась бы, что это не я придумал выражение «на грани слезоизвержения». Она прижала бы меня к стенке, и мне пришлось бы признаться, что это выражение принадлежит к числу тех немногих вещей, которые у меня остались от Лизы (не считая денег, о которых я не буду распространяться). Потом я скажу, как это ужасно, что всякий раз, когда на моем пути встречается человек, которого я хотя бы немого понимаю, я неизбежно вспоминаю о другом человеке, которого я знал до того. Я понял довольно поздно, что все люди очень похожи друг на друга. Прежде я считал, что все люди очень разные. Тогда мне казалось, что само словосочетание «на грани слезоизвержения» найдено, конечно, удачно, только вот употреблять его было крайне опасно. Оно затмило собою всё. И сколько всего могла бы сказать мне Лиза, если бы я не был так очарован этим выражением и не отвлекался бы постоянно на него. «На грани слезоизвержения!» – восклицал я и весело хохотал, не замечая, что Лиза, услышав от меня это свое выражение, надолго замолкала, и случалось это довольно часто.

– Странно, – говорит Сюзанна, – смотрю на этих незнакомых мне людей, и у меня такое чувство, будто я вчера со всеми этими людьми завтракала на одной коммунальной кухне.

Я не знаю, что мне на это сказать. Мне не нравится наше настроение. Чтобы как-то поднять его, я рассказываю Сюзанне об одной мечте, которая у меня была в ту пору, когда я писал ей пошлые письма.

– Тогда я все время представлял себе, что вот я приду вечером домой, а ты сидишь у меня под дверью.

– А ты бы меня впустил?

– Это же просто так, игра воображения.

– Значит, ты бы не пустил меня к себе?

– Почему не пустил? Пустил бы. Иногда мне казалось, что вот сегодня вечером я точно обнаружу тебя у себя под дверью, и от возбуждения у меня даже слезы наворачивались на глаза.

– От возбуждения или от ожидания?

– Тогда я был не в состоянии провести столь тонкое различие.

Мы смеемся.

– Когда у меня слезы наворачивались на глаза, я не мог больше думать, во всяком случае так было тогда.

– Понятно. А сейчас?

– Сейчас я ни о чем не мечтаю.

– Серьезно?

– Да. Все мои мечты и фантазии в один прекрасный момент умерли.

– Не верю, – говорит Сюзанна. – Скорее наоборот. Ты так сжился со своими мечтами и фантазиями, что уже сам не замечаешь их.

В этот момент пустили музыку. Теперь нечего и думать о приятном продолжении вечера. Сюзанна тяжело вздыхает и отодвигает тарелку на середину стола. Наверное, мне нужно было заранее удостовериться, что нас не будут здесь глушить музыкой. Мы сидим и молчим.

– Посмотри на этих теток! – говорит Сюзанна какое-то время спустя. – Они как будто состоят из двух половинок. Так, вроде бы и в теле, всё на месте, но ты погляди на эти кислые рожи! А эти унылые взгляды?! А эти поджатые губки?! Посмотришь – и сразу ясно, что ты их хоть перераздень, никакого удовольствия от этого не получишь!

Я подумал, не заказать ли десерт, но вместо этого спросил:

– Ну что, может быть, пойдем?

– Давай вино допьем и пойдем, – говорит Сюзанна.

Официант уже понял, что мы собираемся уходить, и поспешил принести счет.

– Останешься сегодня у меня?

– Если ты меня выдержишь.

– Еще неизвестно, кого труднее выдержать, тебя или меня.

Мы смеемся.

– Но у меня есть к тебе одна просьба, – говорит Сюзанна.

Я выжидающе молчу.

– Я, к сожалению, все время просыпаюсь, – говорит Сюзанна. – Во всяком случае в последнее время. Из-за того, что я какая-то вся нервная и взвинченная стала. Я буду вставать, зажигать свет, рассматривать в зеркало свой обложенный язык, я буду умирать от страха, что у меня рак, что у меня воспаление придатков, и прочее, и прочее, и прочее. У меня в тумбочке лежит полплитки шоколада, и если я буду слишком много говорить, ты отломи кусочек, засунь мне его в рот и поправь мне подушку. Я буду лежать и чувствовать во рту вкус тающего шоколада, и тогда я постепенно опять засну.

– Задание понял, – говорю я.

Только в спальне Сюзанна спрашивает меня, нравится ли мне ее наряд. На ней сегодня юбка и пиджачок, напоминающий по фасону летчицкую куртку, из светло-серой легкой натуральной ткани с двумя косыми молниями, которые весь вечер были полурасстегнуты. Из-под пиджака выглядывает лимонно-желтая блузка с вырезом, позволяющим видеть бусы из игрушечно-мелких жемчужинок.

Под глазами у Сюзанны золотые блестки, которые она теперь старательно смывает. Потом она отцепляет клипсы с висюльками пирамидальной формы.

– Не знаю, что и сказать, – честно признаюсь я, услышав ее вопрос.

И чтобы мой ответ не очень обидел ее, добавляю:

– Женщинам свойственно преувеличивать значение своих нарядов и то впечатление, какое они производят на окружающих. Во всяком случае на мужчин. Большинству мужчин совершенно неважно, во что одета женщина.

– Ты тоже принадлежишь к этому большинству?

– Боюсь, что да.

Она вынимает из тумбочки шоколадку и кладет ее на другую половину кровати. Потом она достает спички и зажигает шесть свечей в высоком подсвечнике, что стоит на комоде.

– У меня есть одна знакомая, у нее свой бутик, так она мне дарит иногда то блузку, то платье, которые сама наденет раз-другой и всё, а продавать не хочет.

– Понятно, – рассеянно говорю я.

– Да, тряпки тебя действительно не интересуют.

– Мне попросить у тебя за это прощения?

Сюзанна смеется и отставляет подсвечник на самый дальний край комода. На дне большой вазы, наполовину заполненной апельсинами и яблоками, я вижу упаковку таблеток от головной боли. Все ясно, отмечаю я про себя.

– Только не думай, что я тут развела эту возню со свечами для создания романтической обстановки. Я эту пошлость сама не люблю. Просто не хочу, чтобы ты меня видел во всей моей красе.

– Ах ты боже мой! – отвечаю я. – Тоже мне нашла проблему. Опять типично женское заблуждение. Кому нужно вас особо разглядывать?

– Я знаю, это ты меня так успокаиваешь, – говорит Сюзанна.

– И себя заодно.

В глубине души Сюзанна явно склонна к меланхолии, именно поэтому нам есть о чем поговорить и мы как-то понимаем друг друга. Хотя мне до сих пор не очень ясно, знает ли Сюзанна о том, что она склонна к меланхолии. Обилие материальных предметов, к которым она относится с явным благоговением (слишком много шмоток, слишком много развлечений, слишком много внимания к смыслу, слишком много всяких украшений), все это свидетельствует скорее о том, что она не догадывается об этом.

– Не бойся быть скучной, – говорю я.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что невозможно отрицать тот факт, что любовь со временем становится неотделимой от скуки.

– Нет. Такого я не могу себе позволить.

– А что тебе мешает?

– Я и так полжизни борюсь с мыслью о том, что меня просто-напросто нет.

– Скучным женщинам удается в жизни гораздо больше, чем нескучным. Они способны на долгое и глубокое чувство, – говорю я.

Сюзанна кладет два апельсина и одно яблоко рядом с подсвечником.

– Будешь есть апельсин? – спрашиваю я.

– Нет. Просто, когда я лежу в постели, мне хочется иметь перед глазами какие-нибудь фрукты, иначе рано или поздно мне начинает казаться, будто я лежу в морге.

– Ты слишком много думаешь, – говорю я.

– Конечно. А ты что – нет?

Мы смеемся и целуемся. Потом Сюзанна садится на край кровати.

– Слушай, посмотри на меня разок как следует, критическим взглядом, – просит она, выставляя свои голые ноги.

Я сажусь на единственный в комнате стул и начинаю разглядывать Сюзанну. Я немного боюсь того, что таким женщинам, как Сюзанна, обязательно нужно во всем быть на высоте. Им подавай все самое лучшее: шикарную еду, шикарные рестораны, шикарные тряпки, шикарные выходные и шикарное тело.

– Ну и как? – спрашивает Сюзанна.

– Что «как»?

– Ты ничего не замечаешь?

– Не знаю, к чему ты клонишь.

– Ну, посмотри как следует.

Я рассматриваю Сюзанну со всех сторон настолько пристально и внимательно, насколько это возможно после одиннадцати часов вечера.

– Ты разве не видишь, – говорит Сюзанна, – у меня под коленками вон какие штуки наросли!

Я молча гляжу на Сюзаннины коленки.

– Сначала у меня появились тут какие-то шишки или бугры, я думала, рассосется, пройдет. Ничего подобного! Они всё росли и росли, стали мясистыми такими, здоровыми. А теперь, пожалуйста, как будто у меня на каждой ноге по две коленки! Ноги как у старухи!

Сюзанна принялась давить на свои коленки, ощупывать их, будто проверяя, не расползлась ли болезнь.

Я снимаю рубашку и брюки и говорю:

– Есть только два главных признака, по которым можно судить о том, что человек состарился. У мужчин это уши, они становятся длиннее, а у женщин – носы, они у них всегда тоже вытягиваются.

Сюзанна смеется и забывает про свои двойные коленки, во всяком случае на время. Она утягивает меня за собою в постель и начинает целовать так, как будто мы куда-то торопимся. Я несколько озадачился, но тут же спохватился и сказал себе, что мое недоумение в данном случае неуместно. Ты пожинаешь то, что посеял: ты сделал всё, чтобы приобрести значение в глазах этой женщины. Сюзанна, не отрываясь от меня, переворачивает меня на спину. Она торопится. Может быть, оттого, что стыдится своей груди, которая, как ей кажется, утратила былую упругость. С первого раза у нас ничего получается. Второй заход тоже ничем не кончился. Я замечаю, что забыл снять носки. Мне почему-то вбилось в голову, что для Сюзанны это будет ударом. В настоящий момент я никак не могу незаметно избавиться от своих носков. Меня самого эта творческая неудача нисколько не расстраивает. Скорее наоборот. В неудачах есть что-то невинное. Они деликатно напоминают мне о том, что я ничего не понимаю в жизни и никогда не понимал. Стоило мне об этом подумать, как я впал в мое обычное состояние духа, когда мне кажется, что я лишь кое-как могу справиться с очередной жизненной ситуацией и потому все, что я делаю, я делаю случайно и как бы по недоразумению. Интересно, что у Сюзанны такое мягкое тело и от него исходит какая-то детская доверчивость. Чувство случайности жизненных поступков, вырвавшись на свободу, трансформируется в отчетливое представление о том, что меня ждет постыдное мелкое поражение. Я не знаю, что будет дальше и как я буду выбираться из этой ситуации, но я упорно продолжаю делать свое дело и делаю до тех пор, пока у меня не возникает четкое ощущение, что всё, процесс пошел. Мы больше ничего не говорим. Я аккуратно переворачиваю Сюзанну на спину, стараясь при этом подцепить кусок одеяла, чтобы закрыть свои носки. От Сюзанны исходит какой-то кисловатый запах, который ей самой, наверное, не нравится, но на меня он действует возбуждающе. В постели вдруг запахло так, как пахло из открытой хлебницы на кухне у нас в доме. Сюзанна смотрит на меня, и мне хочется сказать ей: успокойся, так пахнет в хорошей, старой булочной. Но мне почему-то кажется, что Сюзанна не одобрит такое сравнение. Недопустимо оскорблять возвышенные чувства, приличествующие данному моменту, пошлыми образами грубой действительности. Я решил сосредоточиться на не охваченных лаской частях Сюзанниного тела и спустился немного пониже. Именно в этот момент мне почему-то вспомнился Химмельсбах. Я представил себе, как он с Марго гуляет по городу. Опасные мысли, сейчас опять все пойдет насмарку. Мне становится смешно, когда я снова представил себе мелкие подростковые хитрости Химмельсбаха, оглаживающего Марго. Я долго и с удовольствием целую Сюзанну в живот.