Текст книги "Сказки Вильгельма Гауфа"

Автор книги: Вильгельм Гауф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Султан рассмеялся.

– Умно же ты придумала, – сказал он, – заставлять моего сына работать взапуски с сумасшедшим портным. Нет, этого я не допущу.

Но султанша напомнила ему, что он уже наперед дал слово исполнить ее требование. Он согласился, однако оговорившись наперед, что сумасшедшего портного не признает сыном, как бы хорошо он ни сшил кафтана.

Он сам пошел к сыну и передал ему странное желание матери. Весело стало Лабакану, он знал, что угодит султанше, работа эта была ему по силам.

Отвели две комнаты и рассадили портных. Отмерили им поровну ткани сколько было нужно, раздали иголки, ножницы, шелк и велели им шить.

Настал день суда. Султанша пришла в комнату султана, и соперникам было приказано нести работы свои. Гордо и весело вошел Лабакан. Он раскинул перед судьями кафтан и, обратясь к султану с султаншею, сказал:

– Вот вам моя работа, я смело могу похвастаться ею и думаю, что мог бы потягаться с любым придворным портным.

Султанша обратилась к Омару:

– Теперь ты нам покажи, сын мой, свою работу.

Омар в досаде бросил на пол шелковую ткань и ножницы, сказав:

– Этому искусству меня не обучали и думаю, что наследному принцу неприлично заниматься портняжей работой: такое воспитание было бы недостойно воспитанника славного Эльфи-бея, каирского властителя!

– О милый ненаглядный сын мой! – воскликнула султанша. – О если бы я могла обнять тебя и признать сыном. Извини меня, что я схитрила, обратилась она к султану, но хитрость моя удалась вполне: решай теперь сам кто из них принц и кто портной? Кафтан сшит великолепно; можно бы спросить вашего сына, у какого портного он учился?

Султан сидел пораженный. Лабакан смешался и покраснев потупил глаза; теперь только он понял всю проделку и не мог себе простить, что не догадался раньше.

– Постойте же, я знаю средство как узнать правду! – сказал наконец султан, как бы решившись на что-то и, велев оседлать лучшую лошадь, – он поскакал в соседний лес. Там, по преданию, жила дочь какого-то доброго духа – Альзаида. Она своими добрыми советами уже не раз выручала в тяжелые минуты предков султана.

В густом лесу была полянка, окруженная высокими вековыми кедрами; там жила Альзаида. Никогда, ни один смертный не дерзал туда проникнуть; какая-то невольная робость и страх по преданию переходили от отца к сыну.

Приехав туда, султан слез с лошади, привязал ее к дереву и, став посереди полянки, внятно и громко сказал:

– Если правда, что ты выручала отцов моих своими добрыми советами – то не побрезгуй научить и меня в этом деле.

Едва он успел это сказать, как расступился ствол одного из кедров, и из него вышла женщина вся в белом, покрытая белым покрывалом.

– Я знаю, зачем ты пришел, – сказала она, – и помогу тебе в беде твоей. Возьми эти два ларчика и пусть оба сына твои, родной и названный, выберут себе по ларчику. Я знаю, что настоящий сын выберет должный ларчик.

С этими словами она подала султану два ларчика из слоновой кости, богато разукрашенные золотом и жемчугом. На крышке были бриллиантовые надписи. Как султан ни старался их открыть, но не мог.

На обратном пути он стал раздумывать, что могло быть в ларчиках и который бы он взял, если бы ему дали выбирать. На одном была надпись «слава и честь», а на другом «счастье и богатство». И то и другое нравилось ему.

Приехав во дворец, он позвал к себе султаншу и передал ей обо всем случившемся. Она радовалась и надеялась, что ее милый сын не ошибется и выберет ларчик, назначенный царскому сыну.

Перед троном султана поставили два стола; на них султан сам расставил ларчики, сел на трон и подал невольнику знак. Тогда двери растворились и блестящее собрание самых знатных сановников явилось в залу.

Когда все уселись на великолепные подушки, разложенные вдоль стен – султан вторично подал знак и ввели Лабакана. Гордо и твердою поступью прошел он через комнату; подойдя к трону, он пал на колени.

– Что прикажет мне отец мой и повелитель? – спросил он.

Султан поднялся с трона.

– Сын мой! – торжественно начал он, – до сих пор еще не все уверены в том, что ты действительно мой сын Омар; в одном из этих ларчиков лежит на это доказательство, выбирай любой! – Ты не ошибешься и будешь всеми признан.

Долго смотрел Лабакан, обдумывал и сравнивал надписи, наконец решившись сказал:

– Дорогой батюшка, что может сравниться с счастием быть твоим сыном и чего остается желать, когда богат милостями твоими? Я беру ларчик с надписью: «богатство и счастье».

– Посмотрим правильно ли ты выбрал, – сказал султан, – а теперь отойди и сядь на подушки, – и он снова махнул рукою.

Тогда невольники ввели Омара. Его жаль было видеть, так он был грустен и убит. Он также пал ниц перед троном и спросил, что прикажет султан? И ему было указано выбрать один из ларчиков.

Омар подошел к столу, внимательно прочитал надписи и затем сказал:

– Последние дни показали мне, как нетвердо счастье и не прочно богатство; в несчастии одно богатство – честное имя и добрая слава: оно прочнее всех мирских сокровищ. И хотя бы мне отказаться от короны – но слава и честь моя мне дороже ее.

Омар положил руку на избранный ларчик, но султан остановил его и подозвал Лабакана. Тот также положил руку на свой ларчик.

Султан велел себе подать воды из меккского святого колодца, вымыл руки и оборотясь на восток прочитал молитву:

– Бог моих праотцев, сохранивший род наш чистым и непорочным! Не допусти, чтобы недостойный опозорил его! Охрани сына моего в этот час испытания.

Он поднялся и снова сел на трон. Все с напряженным вниманием ожидали конца. В зале было тихо.

– Откройте ларчики, – повелел султан, и крышки сами отскочили.

В ларчике, избранном Омарам, лежали на бархатной подушке крошечная золотая корона и скипетр, а в Лабакановом – иголка и нитка. Султан заглянул в ларчики и, вынув коронку, долго смотрел на нее. Вдруг она начала расти, расти, наконец стала в настоящую величину. Тогда султан надел ее на голову Омару, поцеловал его и посадил возле себя. Затем, обратясь к Лабакану, сказал:

– Правду говорит пословица: всяк сверчок знай свой шесток. Ты не достоин милости моей, но только вследствие просьб того, кому я не желаю сегодня отказывать, прощаю и отпускаю я тебя на волю. Но мой тебе совет – поскорее убраться из моего царства.

Лабакан, пристыженный и униженный, упал в ноги принцу, прося у него прощенья.

– Верность другу и великодушие к врагу вот правило, которого держались еще праотцы мои. Иди и будь спокоен, – сказал принц.

– Ты истинный сын мой! воскликнул султан, бросившись на шею принцу. Зала наполнилась криками: «Да здравствует новый принц!» А Лабакан, пользуясь общею радостью, криком и шумом, взял под мышку ларчик свой и тихонько вышел.

Он пошел в конюшню, оседлал свою клячу Марву и выехал из города по дороге к Александрии. Ему казалось, что это был сон, и только драгоценный ларчик напоминал ему, что не сон, а быль.

Приехав в Александрию, он прямо отправился к своему бывшему хозяину. Тот сначала не узнал своего подмастерья и, приняв его за важного посетителя, спросил что ему угодно; когда же он увидал, что это был Лабакан, то крикнул рабочих своих. Все сбежались, накинулись на него и били, колотили его, пока Лабакан в изнеможении не упал на груду старого платья. Напрасно он старался втолковать хозяину, что он принес ему обратно украденное платье, что для того именно и пришел – никто его не слушал, и пинками и колотушками проводили его из дому.

Весь избитый, он сел снова на свою клячонку и отправился в караван-сарай. Там он отдохнул и на другое утро встал другим человеком. Портной с братиею, казалось, выбили из него дурь. Он решился честно зарабатывать себе хлеб ремеслом своим. Для этого, продав ларчик золотовщику за хорошую цену, он купил лавку, повесил вывеску «Портной Лабакан» и, ожидая заказов, сел под окно чинить свою одежду и для этого взял иголку и нитку из подаренного ему ларчика. Вскоре его кто-то оторвал от работы, а вернувшись назад, он с удивлением увидал, что игла сама шила и строчила мельче и лучше самого Лабакана.

В волшебном подарке было еще и другое достоинство: нитка была вечная; сколько бы она ни шила – она не уменьшалась.

Вскоре Лабакан пошел в ход; его завалили работою. Он только успевал кроить да начинать работу, а иголка сама доканчивала. Он работал хорошо и дешево. Одному только люди дивились: как он успевал так много шить один, без помощников? Да еще странным казалось то, что он работает всегда взаперти.

Вскоре исполнилось предсказание волшебницы: Лабакан разбогател и жил счастливо. Он доволен был своей судьбой, и когда разносилась громкая слава о султане Омаре, грозе врагов и любви народа, – то Лабакан думал: «Лучше быть портным: это счастье спокойнее и прочнее».

А иголка его долго шила и если не потеряла силу, то шьет и поныне.

К закату солнца караван дошел до Биркет-Эль-Хад, колодезя богомольцев. Оттуда оставалось всего три часа пути до Каира. Друзья и приятели, ожидавшие караван, вышли сюда на встречу нашим купцам. В город вошли через ворота Бебель-Фальх. Путники из Мекки считают хорошим признаком входить именно в эти ворота, потому что так вошел сам пророк.

На базаре турецкие купцы простились и ушли, а Зулейко позвал незнакомца в хороший караван-сарай, где желал угостить его обедом. Гость согласился, но пожелал наперед переодеться.

Зулейко стал готовиться угостить постороннего спутника, с которым дорогою сошелся и подружился. Кушанья, вина, все было готово и расставлено на столе, когда наконец послышались тяжелые шаги приближавшегося гостя.

Зулейко отворил дверь и в ужасе отступил: перед ним стоял таинственный враг его. Тот же красный с золотом плащ, та же маска, те же страшные, пронзительные глаза.

– Прочь, прочь! Оставь меня в покое, страшное, ужасное виденье!

– Как, Зулейко? Этак-то ты принимаешь гостей своих? – спросил знакомый голос, и в то же время, незнакомец сдернул маску. Это был Селим Барух. Но Зулейко не успокоился, он видел в нем своего страшного незнакомца. В ужасе он не знал, что делать. Неужели садиться с ним за стол?

– Ты удивляешься? – начал тот, – я пришел к тебе с объяснением и потому пришел в том виде, как ты меня знал и видел прежде. Решился же я открыться тебе, после слов твоих: что вера твоя учит прощать врагов и любить их. А теперь слушай мое оправдание.

Я должен рассказать тебе всю мою жизнь для того, чтобы ты вполне понял меня. Родители мои были христиане. Отец, младший сын известного французского дома, был консулом в Александрии.

Когда мне минуло десять лет, меня отправили во Францию на воспитание к дяде моему по матери. Во время революции мы бежали и вернулись в дом отца моего, где думали успокоиться ото всех бывших волнений. Но не тут-то было. Правда, в Александрии еще все было спокойно, но дом отца моего был в горе и печали. Младший брат, бывший секретарем отца, недавно женился на молодой красивой флорентинке. За два дня до нашего приезда она исчезла с прогулки. Сначала думали, что ее похитили разбойники, и это было бы утешительнее для моего бедного брата; но оказалось, что она, бросив мужа, бежала с молодым итальянцем, которого еще знала в доме отца своего. Взбешенный брат хотел во что бы то ни было поймать и наказать виновную. Но напрасно! Попытки его только разгласили дело. Тогда поехал сам отец ее хлопотать будто-бы за брата; но вместо того он исподтишка вредил нам, наговаривая на отца как на человека неблагонадежного. Он не побоялся никаких средств и довел до того, что отца и брата схватили и увезли во Францию, где они были казнены как политические преступники. Бедная мать не перенесла такого удара, она сошла с ума и через десять месяцев скончалась. Я оставался один из всей нашей семьи. Убитый, огорченный, я жил лишь затем, чтобы исполнить последнее желание матери моей, пришедшей в разум свой за три дня до смерти. Умирая она подозвала меня к себе и, поднявшись на постели, проговорила твердым и громким голосом: «Прежде чем благословить тебя, я возьму с тебя клятву, что ты исполнишь последнюю волю мою». Я поклялся. Тогда она прокляла бежавшую невестку и злого старика отца ее и завещала мне отомстить им, бывшим причиною наших несчастий. Она умерла на моих руках.

Мысль о мщении давно уже засела у меня в голове; но теперь, когда умирающая мать требовала от меня того же – я решился или отомстить, или умереть.

Я приехал во Флоренцию. Трудно мне было скрываться в городе, где мой сильный враг был губернатором. Случай помог мне. Я столкнулся, на улице, с Пиетром, старым слугою губернатора. Этот Пиетро знал меня еще в Александрии. Он мне удивился и обрадовался; расспросив меня как и почему я здесь – стал жаловаться на своего господина, на которого не мог более ничем угодить, с тех пор как тот стал губернатором. Я сблизился с Пиетро и вскоре мне удалось подкупить его. Он мог мне отпереть дом во всякое время.

Теперь я стал обдумывать как именно мне отомстить этому злодею. Убить его, я не хотел; цель моя была заставить его страдать, как он заставил страдать нас. Я решил убить его ненаглядную дочь, любимицу его Бианку. Она бежала от брата моего, она накликала на нас беду – она должна была поплатиться за это.

Как раз об это время я узнал, что она невеста и уже выходит замуж за второго мужа. Но кто убьет ее? Вот вопрос. Ни я, ни Пиетро не решались. Мы подыскивали себе человека, но не легко было подкупить на это: убить дочь губернатора не всякий согласится. Мы остановились на тебе, ты был иностранец, тамошних не знал, а потому для нас это было удобнее. Что было дальше – ты сам знаешь. Но я не рассчитывал на такой конец. Пиетро нам отпер дверь, он же должен был нас вывести обратно; но видя в щелку как ты зарезал Бианку, мы так испугались, что, не будучи в силах долее владеть собою, бросились бежать. Не помня себя от страха, я добежал до какой-то церкви, где в изнеможении упал на каменные ступени.

Там я опомнился, и конечно первая моя мысль была о тебе: что будет с тобою, если тебя там застанут? Я вернулся, но не нашел ни тебя ни Пиетро. Я успокоился несколько, увидав, что дверь была отворена: стало быть ты мог выйти оттуда.

Не в силах долее оставаться во Флоренции, я в то же утро уехал в Рим. Вскоре и туда дошел слух об убийстве этом, мало того называли самого убийцу, говорили, что он доктор родом из Греции. В страшной тревоге я вернулся во Флоренцию и приехал туда в самый день казни. Не стану говорить о том, что я чувствовал, видя тебя на эшафоте. Я дал себе честное слово заботиться о тебе постоянно и облегчить жизнь твою на сколько смогу. Теперь скажу тебе, зачем я пристал к вашему каравану.

Меня мучила совесть: мне хотелось извиниться пред тобою. Для этого мне надо было узнать тебя наперед; я боялся тебе признаться, но слова твои: «вера праотцев моих учит меня прощать и любить врагов моих» – ободрили меня. Я все рассказал, теперь мне стало легко на душе.

– Я знал, что ты несчастнее меня, – сказал Зулейко, протягивая ему руку. – Прощаю тебя от чистого сердца. Но позволь мне сделать еще один вопрос. Я бы желал знать как ты теперь попал сюда и куда ты девался после того, как купил мне дом.

– Я вернулся в Александрию, ожесточенный и озлобленный против всех; жизнь между образованными людьми мне была невыносима; я удалился в степь, живу между мамелюками, которые любят и уважают меня, и мне с ними лучше чем с вашими европейцами.

Зулейко поблагодарил своего гостя за рассказ, пожалев вместе с тем, что тот так бесполезно проводит жизнь свою, и стараясь его уверить, что его место не в степи у дикарей, и кончил тем, что пригласил его к себе.

Гость его был тронут. Он вскочил с места и горячо поблагодарил Зулейко.

– Теперь я вижу, что ты вполне простил меня; но принять твоего предложения я все-таки не могу. Лошадь моя уже оседлана, слуги мои ждут меня. Прощай, Зулейко!

Друзья обнялись и поцеловались.

– Скажи мне свое имя, как зовут тебя? – спросил Зулейко. Тот долго и пристально глядел на Зулейко и наконец сказал:

– Меня называют царем степей, я разбойник Орбазан.

АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ ШЕЙХ И РАБЫ ЕГО

Александрийский шейх и рабы его

ДОБРЫЙ Али-Бану, шейх александрийский, однажды утром, по своему обычаю шел в мечеть читать и толковать коран. На шейхе было богатое праздничное платье, нарядная чалма и дорогой пояс, который стоил ему верных пятьдесят верблюдов.

Он был грустен; тяжелые думы печалили лицо его. Прохожие приветливо глядели на него.

– А хорош наш шейх, – говорил один.

– И богат, очень богат, – добавлял другой.

Третий хвалил его замок, поместья, огромные стада; говорили о невольниках его и о том, что его знают и любят все сановники, что он в милости даже у самого султана…

– Да, да, все бы хорошо, одно только вот беда …

– Правда, как он ни богат, а не желал бы я быть на его месте.

Так переговаривались прохожие.

И в самом деле, у шейха был прекрасный дом; большие и тенистые деревья росли по обеим сторонам широкого мраморного крыльца.

Здесь сидел под вечер сам шейх, курил трубку; двенадцать невольников стояли к его услугам, обмахивали его павлиньими опахалами подавали, питье в золотых сосудах.

Прохожие любовались на все великолепие, окружавшее шейха, но и вчуже жалко было смотреть на самого владетеля: «Не умеет он пользоваться своим богатством, – думалось всем, – сидит он молча задумчив и печален, словно последний бедняк».

– Будь я на его месте, говорил однажды молодой человек, идя с товарищами своими мимо его, – я бы сумел воспользоваться таким богатством. У меня бы каждый день были пиры. Веселье не умолкало бы в его пустых хоромах.

– Я бы заставлял невольников потешать себя, – заговорил другой, – музыка, танцы и различные представления сменялись бы одно другим.

– Удивляюсь как такой ученый не заставляет читать себе вслух! – сказал третий. – Завидно смотреть на такое богатство книг. Я готов отдать свое лучшее платье за несколько книг из его великолепного собрания.

– Ну вот еще! Эка невидаль книги! Сейчас видно, что сам писатель, – перебил четвертый, – все вы, как я вижу, ничего не понимаете в деле роскоши и богатства. Я бы не то сделал! Я бы стал путешествовать! При таких верблюдах и лошадях, да как груды золота в сундуках – тут то только и поездить. Я бы побывал во всех землях! Объехал бы весь свет.

– Эх, молодость, молодость! Не знаете вы старости и всех ее страданий! – вмешался в разговор прохожий старичок. – И шейх был весел в свое время; он жил пышно и открыто. У него был сын, прекрасный, умный; все его любили. Отец не мог на него нарадоваться и налюбоваться, и в самом деле это был редкий мальчик; десяти лет он был как взрослый.

– А разве он умер? – спросил писатель.

– К несчастью нет. Если бы он умер, то был бы в раю, отец его мог бы радоваться за него. Нет! Он в плену. Этим-то и мучится старик. Что он ни делал, как ни разыскивал своего Каймана, но нигде ничего он не мог узнать о нем. Жена его умерла с горя, сам же он в тоске доживает дни свои. Ни есть, ни спать не может он спокойно, все ему думается о сыне: сыт ли и покоен ли он? Быть может он голодает, когда у отца всего вдоволь и в избытке. Рабам своим он самый добрый господин, он помогает бедным, много дарит, в надежде, что Аллах вознаградит его и благословит сына его на чужбине. Али-Бану в память сына своего освобождает ежегодно двенадцать рабов в самый тот день, когда сын его был взят в плен.

– Я слыхал об этом, – сказал писатель, – но мне это иначе передавали. Говорили, будто шейх охотник до сказок и заставляет рабов рассказывать себе, и лучшего рассказчика в награду выпускает на волю.

– Вздор все, пустяки болтают, – отвечал старичок, – идя дальше своей дорогой.

Несколько времени спустя молодежь снова проходила мимо дома шейха.

– Что это значит? – спросил один из них, в удивлении, – посмотрите как разукрашен его дом, лестницы устланы коврами, в доме слышна музыка, на кровлях гуляют разодетые невольницы! Что это такое?

– Вероятно он ждет какого-нибудь высокого гостя, – сказал другой, – видишь как он убрал лестницу, вход, даже на улице у дома постлано сукно.

Увидав знакомого старичка своего, они подошли к нему и спросили, что за пир готовился у Али-Бану.

– Сегодня двенадцатое число месяца Рамадана, день в который был взят в плен сын его.

– Странное дело! Чему же он радуется? Что он празднует? Разве это для него веселое воспоминание? Признайтесь, что наш шейх взбалмошный человек: то он плачет по сыне, то радуется в день его плена.

– Какой скорый приговор! Шейх ждет сына своего, вот почему он радуется и пирует.

– Как! Его сын нашелся? – радостно вскричала молодежь.

– Нет еще, но шейх надеется, что он найдется. Разве вы не знаете, – продолжал старичок, – что восемь лет тому назад, в этот самый день, когда шейх кормил нищих – к нему пришел дервиш и лег отдохнуть в тени его дома. Шейх накормил и напоил его, как и всех прочих. Тогда дервиш сказал ему: «Я знаю причину горя твоего. Сегодня двенадцатый день месяца Рамадана, тот самый в который ты потерял сына своего; утешься: сын твой вернется к тебе, и печальный день этот будет днем радости твоей». Грешно не верить словам дервиша. И хотя горе его все тоже, однако Али-Бану в этот день украшает дом свой, готовясь к радостной встрече.

– Странно! А хотелось бы мне попасть на этот пир, – сказал писатель, – посмотреть, что там творится, а главное послушать сказки, которые рассказывают рабы своему господину.

– Что же, это возможно, – сказал старичок, – главный смотритель над его рабами – друг мой, он всегда меня зовет в этот день к ним на пир и думаю, что позволит привести и вас четверых. Там такая толпа, что никто нас не заметит. Я поговорю с ним, а вы между тем снова сойдитесь сюда к девятому часу.

Как условились, так и сделали. Молодые люди сошлись к дому, куда их ввели маленьким боковым входом. В великолепно убранной зале была целая толпа знатных и разодетых людей. Тут были все сановники города и друзья шейха, которые пришли утешать его в его скорби; были невольники всех народностей, любя своего господина, они разделяли его горе и все сидели с грустными лицами. На конце залы стоял великолепный диван и там восседали самые важные гости шейха, сам же он сидел на полу у ног их, потому что ему, в своей печали, не шло сидеть на праздничном почетном и убранном месте.

Перед ним сидело несколько рабов старых и молодых, которых он в тот день освобождал. Между ними отличался один, красивый, статный и молодой, недавно купленный самим шейхом за дорогую цену.

Сначала всех обносили угощеньем, затем шейх подал знак смотрителю рабов его, и тот встал.

– Вы сегодня будете свободны, рабы господина нашего Али-Бану шейха александрийского, но наперед по заведенному обычаю начинайте свои рассказы.

Невольники шепотом переговорили между собою, и один из них, уже пожилой человек, начал.