Текст книги "Сказки Вильгельма Гауфа"

Автор книги: Вильгельм Гауф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Холодное сердце
Сказка

вабское Чернолесье, называемое также Шварцвальдом, состоит из необозримого множества громаднейших, великолепных елей, а жители Чернолесья очень резко отличаются от всех окрестных жителей. Они ростом больше обыкновенных людей, широкоплечи, богатырски сложены, точно как будто укрепляющий смолистый запах елового горного леса смолоду дал им и особенно сильное дыхание, и ясный взор, и твердую поступь, и мужественный характер, каких не бывает у приречных жителей и обывателей долин. И наружностью, и ухватками, а также и нравами, и одеждою они не совсем похожи на людей, живущих вне их Чернолесья. Всех красивее одежда жителей баденского Шварцвальда: мужчины отпускают бороду, а черные камзолы, широкие в темных складках шаровары, красные чулки и остроконечные шляпы с широкими полями придают им вид несколько необыкновенный, не немецкий и очень почтенный. Баденские шварцвальдцы большею частью занимаются изготовлением стекла, а также делают стенные часы – те самые, с кукушками и без кукушек, которые можно встретить почти во всех странах мира.

В другой половине леса живет часть того же племени; но другие занятия дали им также другие нравы и обычаи. Они занимаются исключительно лесным промыслом: рубят и тесуют свои ели, сплавляют их по речке Нагольд в Неккар, потом вниз по Рейну в Голландию, так что у самого моря известны чернолесцы с их длинными плотами. Они останавливаются в каждом приречном городе и ждут покупателей. Самые большие и крепкие бревна они за большие деньги сбывают в Голландию, а там строятся из них корабли. Эти люди привыкают к бродячей, буйной жизни. Их праздничный наряд не такой, как у стекольщиков. Они носят камзолы из темного холста, зеленые подтяжки в руку шириною, черные кожаные панталоны; из кармана высовывается кончик фута из желтой меди: это считается щегольством. Но главное отличие их – сапоги, такие огромные, какие в моде только еще в России. Они натягиваются по меньшей мере на четверть выше колен и можно в них стоять и ходить по колено в воде, не промачивая ног.

Еще не так давно все жители Чернолесья, без исключения, верили в существование лесных духов, да и теперь еще едва ли все отказались от этого суеверия. У каждой половины лесного населения был свой особый леший, которому каждая приписывала свой костюм и свои нравы. Уверяли, будто добрый Стеклушка, крошечный дух в половину человеческого роста, иначе не показывается, как в остроконечной, широкополой шляпе, в камзолике, шароварцах и в красных чулках. Другой, Чурбан, который хозяйничает на другой половине леса, великан, одевается сплавщиком, и сапоги у него такие большие, что обыкновенный человек мог бы стать в них чуть не по самую шею.

Предание гласит, что от этих-то леших приключалось много странных историй. Вот одна из них.

Жила в Чернолесье вдова, по имени Варвара. Покойник муж ее был угольщик; после его смерти она стала понемногу приучать своего шестнадцатилетнего сына Петера к тому же ремеслу. Тот не прекословил, потому что он, как себя помнил, всегда видел отца у дымящейся кучи дерева, обложенного землею. Ему сначала в голову не приходило, что это не совсем приятное ремесло и что есть другие, лучше. Но у всякого угольщика бывает много свободного времени, так что его немудреное дело не мешает ему думать о себе и о других.

Так и наш Петер сидел, сидел у своей угольной кучи, пока темные деревья и глубокая лесная тишина не стеснили его сердце до слез и не навеяли на него глухую, бессознательную тоску. Он о чем-то не то печалился, не то досадовал, о чем, и сам хорошенько не знал. Наконец, он догадался и понял, что его печалит и сердит не иное что, как его звание. «Угольщик! Черный, нелюдимый, презренный угольщик!» – думал он. «Это жалкое житье. В каком почете стекольщики, часовщики, даже музыканты в воскресный вечер! А когда я где-нибудь являюсь, хот и умыт, и прибран, и в отцовском новом камзоле с серебряными пуговицами и в новых красных чулках, то всякий похвалит парня молодца; а по лицу, которого никак чисто не отмоешь, всякий скажет: А! это Петька-угольщик!»

Ему завидно было смотреть и на сплавщиков и дровосеков. Когда приходили в его сторону эти лесные исполины, в богатых нарядах, увешанные разными цепочками, пряжками, пуговицами, и смотрели на танцующих с широко расставленными ногами и важными лицами, ругались по голландски и важно курили свои длинные дорогие трубки, – ему такие гости казались самыми счастливыми людьми в целом свете. Когда же эти счастливцы доставали из карманов серебро целыми пригоршнями и начинали проигрывать в кости здесь пять гульденов, там десять, тогда у него в глазах темнело и он печально плелся домой в свою хатку. Между этими лесными господами были большие богачи. Один дородный, тучный, краснолицый, по прозванию Толстый Исак, первый богач во всем околодке. Он два раза в год сплавлял в Амстердам строевой лес, и ему так везло, что он продавал его всегда вдвое дороже против других, так что мог возвращаться восвояси не пешком, как остальные, а на почтовых. Другой был длинный, сухопарый человек; его так и звали: «длинный Шмуркель» и Петер завидовал его смелости: он был так богат, что мог поспорить со всяким даже важным господином. Третий был красивый юноша, лучший плясун во всем Чернолесье, так и прозванный «Богатым Плясуном». Он сначала был совсем бедный, служил работником у богатого лесовщика, потом вдруг разбогател. Одни говорили, что он под старой елью выкопал горшок с золотом, другие уверяли, будто он в Рейне подцепил багром и вытащил целый тюк с золотыми, – часть опущенного там на дно реки Нибелунгенского клада, – словом сказать он сразу стал богат, как принц.

Об этих трех тузах часто думал Петер, сидя один в густом еловом бору. Все трое, правда, отличались большим пороком, за который в душе никто их не любил. А именно – они были неимоверно скупы и бессердечны к бедным и должникам, а все-таки везде и встречали и провожали их с почетом, даже с низкими поклонами.

– Нет, этак дальше нельзя! – однажды в волнении решил Петер, и начал приискивать и перебирать в голове все средства, которыми могли бы так разбогатеть эти удивительные люди. Наконец ему припомнились предания о людях, в старину разбогатевших щедротами Стеклушки и Чурбана. При жизни его отца, к ним приходили иногда такие же бедняки, как они сами, и часто и подолгу толковали о богатых людях, и о том, как богатство им досталось. Стеклушка часто играл роль в этих рассказах; ему даже почти припоминалось заклинание, которое нужно было произнести у самой большой ели, в середине леса, чтобы вызвать его. Как оно начиналось, он помнил, но дальше, с средины до конца, как он ни напрягал память, никак не мог припомнить. Он часто думал, не спросить ли кого-нибудь из стариков; но его все удерживал какой-то не то стыд, не то страх. К тому же, рассудил он, видно не так уже всем известно предание о Стеклушке, потому что иначе не было бы так много бедных в лесу. Наконец он решился навести мать на разговор о леших-благотворителях; та пересказала ему уже знакомые вещи, но тоже помнила только начало заклинания. В добавок сообщила она ему очень важное сведение, а именно, что Стеклушка является только таким людям, которые родились в воскресенье, днем, между одиннадцатью и двумя часами, и помнил заклинания, так как он сам родился в воскресный день, в полдень.

От этого известия бедный юноша пришел в восторг неописанный, и в нем еще пуще загорелось желание попытать счастье с лешим. Он подумал даже, что достаточно и половины заклинания, так как леший так сказать обязан его рождением явиться на его зов. Однажды, распродав весь уголь, новой кучи он не зажег, а вместо того оделся в новое отцовское платье, взял большую палку, и сказав матери, что идет в город по делам, отправился прямо в самую чащу леса. Бор этот лежал на самой высокой вершине Чернолесья и на двадцать верст в окружности не было ни деревни, ни хижины. Говорили, что в том месте «нечисто», говорили и уходили подальше. Кроме того, хотя там росли самые высокие и здоровые ели, однако их не рубили, потому что с дровосеками там случались разные беды: то топор соскочит с топорища, да прямо в ногу, то деревья прежде времени валились и зашибали, или даже убивали людей; наконец лучшие деревья пришлось бы жечь, потому что ни один сплавщик не принял бы их в свой плот: было предание, будто непременно погибнет весь плот со всеми людьми от одного такого дерева. По этому там ели росли так высоко и густо, что в ясный день было почти темно, и Петеру стало жутко и страшно: не слыхать было ни голоса человеческого, ни шагов, кроме его собственных, ни стука топора; даже птицы как будто не залетали в эту чащу.

Петер дошел до самого верха и остановился перед громаднейшей елью, за которую голландский судостроитель на месте дал бы много сот гульденов. «Верно здесь живет старик», – подумал он, почтительно снял шляпу, отвесил дереву низкий поклон, откашлялся и заговорил нетвердым голосом:

– Желаю приятного вечера, господин Стеклушка.

Но ответа не было. – «Все та же тишина» – подумал он опять, и проговорил вполголоса первую половину заклинания: «На море на океане на остове Буяне», – и так далее, сколько помнил.

Пока он говорил, то с ужасом заметил, что из-за толстого ствола начинает выглядывать крошечная, стройная фигурка: он узнал черный камзол, красные чулки, шляпу, даже бледное, но тонкое и умное личико, все, как ему описывали. Но увы, фигурка скрылась также скоро, как показалось, и никакими просьбами и объяснениями он не мог ее выманить. Только раз как будто послышался ему за деревом тихий смех. Вдруг на нижних ветвях ели показалась белка, села и начала махать пушистым хвостом, чистить мордочку и глядеть на него такими глазами, что ему стало неловко, наконец даже страшно становилось быть наедине с этим странным зверком, у которого то на голове как будто мелькала остроконечная шляпа, то на лапках красные чулочки и черные башмачки.

Петер ушел из бора еще скорее, нежели пришел. Становилось все темнее в лесу и ему сделалось так страшно, что он побежал и только тогда начал приходить в себя, когда услышал неподалеку лай собак и увидел дымок сквозь деревья. Но когда он дошел до хижины и увидел одежду ее жителей, то заметил, что, со страху, побежал как раз в противоположную сторону и попал к сплавщикам. Впрочем в этой хижине жил бедный дровосек с сыном и несколькими взрослыми внучатами. Они хорошо приняли Петера, позволили ему переночевать у них, дали ему пива, а к ужину подали большого жаренного глухаря, лучшее шварцвальдское угощение.

После ужина хозяйка с дочерьми взяли веретена и подсели ближе к большой лучине, на которую мальчики беспрестанно подливали чистой еловой смолы. Дед, хозяин и гость курили и разговаривали; юноши вырезывали из дерева ложки и вилки. В лесу выла буря, временами раздавался как будто сильный треск и стук, иногда казалось точно целые деревья валились. Бесстрашные мальчики хотели выбежать в лес, поглядеть на это суровое, но в своем роде прекрасное зрелище, да дед строгим взглядом и словом удержал их.

– Никому не посоветую выйти за двери – не вернется! – сказал он. – «Чурбан» в такую ночь рубит себе новый плот.

Мальчики стали просить деда рассказать подробно про этого страшного лесного духа, о котором они только вскользь слыхали.

– Это хозяин здешних лесов, – начал старик, – и вот какое о Чурбане идет предание. Лет сто тому назад – так, по крайней мере, рассказывал мой дед – не было на земле более честного народа, чем здешние чернолесцы. С тех пор, как завелось на свете очень много денег, люди поиспортились, и всему этому – всегда скажу, и теперь скажу, хотя бы он глядел вот в это окно – всему этому виной – Чурбан. Более ста лет назад жил богатый лесовщик, у которого работало много народа; он торговал с далекими рейнскими городами и дела его процветали, потому что это был человек честный и трудолюбивый. Однажды к нему приходит человек, каких он еще не видывал. Одет он был по-шварцвальдски, но был целой головой выше всех. Он попросил работы у лесовщика, а тот, сейчас смекнув как выгодно иметь такого дюжего работника, тотчас же и нанял его за хорошую плату. Такого работника у лесовщика еще не бывало. Он рубил за троих, а когда шестеро тащили бревно за один конец, он один тащил за другой.

Порубив с полгода, он явился к хозяину и говорит: «Довольно порубил; хотелось бы теперь поглядеть, куда отправляются мои бревна: так отпусти-ка меня лучше с плотом». Хозяин говорит: «Я не хочу быть тебе помехой, если тебе хочется поглядеть на свет. Мне для рубки, правда, пригодны такие силачи, как ты, тогда как на плоту нужна ловкость, да уж так и быть, на этот раз – ступай». Плот, с которым отправился Чурбан, состоял из восьми звеньев, в последнем были все большие, мачтовые деревья, на подбор. Накануне отхода Чурбан притащил еще восемь бревен, таких толстых и длинных, каких никто и не видал, и каждое бревно он нес на плече, также легко, как простой багор – все так и ахнули, даже испугались. У лесовщика засияло лицо, он уже в голове считал, сколько принесут ему эти громады. Он хотел в благодарность подарить Чурбану пару сапог, но тот бросил их и притащил такую пару, каких и не бывало: мой дед уверял, что в каждом было весу пуда по два. Плот отправился, и если Чурбан прежде удивлял дровосеков, то теперь очередь была за сплавщиками. Плот не только не останавливался от прибавки громадных бревен, но летел стрелою; его не задерживали ни повороты, ни отмели, ни подводные камни, а в опасных местах Чурбан спрыгивал в воду и сам, руками, направлял плот куда следовало. Таким образом они ровно вдвое скорее пришли в Кельн, где обыкновенно продавали свой товар; но тут Чурбан им сказал: «хороши вы купцы, как я посмотрю! Или вы думаете, что здешний народ сам изводит весь тот лес, который приходит сюда из Чернолесья? Они у вас покупают за полцены, а сами, за дорогую цену, сбывают его в Голландию. Продадим же мелкие бревна здесь, а с большими пойдем сами в Голландию; а что мы получим сверх обыкновенного барыша, то будет наше». Действительно, в Роттердаме продали лес вчетверо дороже, и Чурбан, отложив одну четверть для хозяина, остальные три четверти разделил между товарищами. С тех пор сплавщиков так и стало тянуть в Голландию, а хозяева лесовщики долго ничего не знали. Так приехали к нам из Голландии деньги, и пьянство, и игра, и всякая гадость. Когда эта история вышла наружу, Чурбан пропал, точно в воду канул. Но он не умер; вот уже сто лет как он ходит и хозяйничает в лесу. Говорят, будто он уже многим помог разбогатеть, но берет за это слишком дорого: душу. Верно то, что в такие бурные ночи он выбирает себе в бору лучшие ели: они у него ломаются как тростинки. Этими бревнами он дарит того, кто своротит с правого пути и предастся ему. Но корабль, в котором есть хоть одно из этих бревен, неминуемо должен погибнуть. Вот отчего и слышно беспрестанно о крушениях, а то как же бы мог потонуть этакая громада – корабль, иной с нашу церковь. Вот вам сказание о злом Чурбане; все беды у нас пошли от него. Богатство дать он может, но – таинственно присовокупил старик, – я ни за какие блага не хотел бы сидеть в шкуре толстого Исака, или длинного Шмуркеля; говорят, и Богатый Плясун ему предался.

Пока старик рассказывал, буря понемногу затихла. Хозяин положил гостю мешок с сеном на лежанку, вместо подушки, и пожелал ему доброй ночи.

Петеру никогда не снились такие тяжелые сны, как в эту ночь. То виделось ему, будто великан с шумом растворяет окно и подает ему мешок с золотом, потрясая им, так что он звенит как приятная музыка; то являлся маленький Стеклушка с добрым, приветливым лицом, и слышался ему тот же тихий смех как в бору; жужжало у него в левом ухе знакомое начало заклинания, и тонкий голосок шептал: «Глупый Петер ищи конца! В воскресенье родился, в полдень, а конца не помнишь. Ищи, глупый Петер, ищи!»

И искал Петер – стонал во сне, ворочался, метался, но все без толку. Наконец тот же голосок шепнул ему несколько слов, от которых как огнем обожгло его. Он проснулся, вскочил с лежанки – повторил… да, это был забытый конец заклинания – теперь уж он не забудет; а впрочем – как поручиться? Лучше поспешить.

Он взял шляпу и палку и, не простясь с добрыми хозяевами, направился в лес. Он шел тихо и задумавшись – вдруг из-за ели вышел человек исполинского роста, в одежде сплавщика, с багром на плече. У Петера подкосились коленки, особенно как великан пошел с ним рядом. Тот все молчал, и Петер успел несколько раз боязливо покоситься на него. Он действительно был на целую голову больше самого большого человека; лицо его было не молодое и не старое, но все в складках и нахмуренное; на нем был холщовый камзол и те громадные сапоги, о которых рассказывал дед. Платье сидело на нем, в самом деле, как на Чурбане.

– Петер, что ты делаешь здесь в бору? – наконец спросил Чурбан густым басом.

– Доброго утра, земляк, – сказал Петер; он старался сделать вид что не боится, а самого колотило как в лихорадке. – Я бором хочу домой.

– Петер, – возразил великан и бросил на него острый, страшный взгляд, – тебе бором не дорога.

– Не совсем, – согласился Петер, – но днем сегодня будет жарко, я и подумал, что бором прохладнее.

– Не ври! – крикнул на него Чурбан громовым голосом, – или я тебя положу на месте. Или ты думаешь, я не видал, как ты заискивал у Стеклушки? – продолжал он помягче. – Это ты глупо сделал, и счастье твое, что ты не припомнил заклинания. Он скряга, дает мало, а кому даст, тот после и жизни не рад. Ты, Петер, бедняк, и мне тебя от души жаль; такой славный, красивый парень, мог бы далеко пойти, а вместо того сидишь, да угли жжешь! Когда другие сыплют червонцами, ты еле-еле можешь истратить медный грош. Жалкая жизнь!

– Жалкая-то жалкая, ваша правда.

– Ну так то-то же, – продолжал ужасный Чурбан. – А я не одного молодца уже выручил и вывел в люди. Скажи-ка по душе, сколько сотенок талеров тебе бы надо на первый раз?

С этими словами он забрякал деньгами в своих обширных карманах, и Петер услышал ту же музыку, что ночью во сне. Но сердце его болезненно сжалось и дрогнуло, его обдало сначала жаром, потом холодом: не похоже было на то, чтобы Чурбан стал дарить деньги из сострадания, даром. Ему припомнились таинственные слова старика и, в непонятном ужасе, он ответил:

– Спасибо, но я не хочу иметь с вами дело – и побежал что было сил.

Чурбан сначала не отставал от него, наконец однако остановился и пробурчал ему вслед грозно и глухо:

– Счастье твое, что тут моя граница, но ты от меня все-таки не уйдешь – у тебя это на лбу написано.

Петер бежал без оглядки; перескочив через небольшой ров, он заметил что злой леший отстал от него и пошел тише, но все еще дрожал, когда он дошел до вчерашней громадной ели. Тут он опять раскланялся и без запинки проговорил заклинание: «На море, на океане» и так далее, до конца.

– Ну что, вспомнил? – произнес возле него тонкий, нежный голосок. Под елью сидел маленький человечек в черном камзоле, в красных чулках и высокой шляпе. Лицо его было приветливое, с тонкими чертами, бородка точно из паутины. Он курил синюю стеклянную трубочку, и вся одежда человека, не исключая башмаков и шляпы, была из цветного стекла, но гибкого, точно еще горячего.

– Ты встретился с этим грубияном, Чурбаном? – сказал маленький человек, покашливая на каждом слове. – Чай напугал, а?

– Да, господин Стеклушка – признаюсь, мне было таки страшно, – отвечал Петер с низким поклоном. Но я пришел к вам за советом. Мне очень плохо живется; угольщику нет никуда дороги, а я молод, хотелось бы добиться чего-нибудь; а как посмотрю, как иные в короткое время богатеют, хоть бы, например, толстый Исак и…

– Петер, – строго перебил его человечек, – об этих не говори мне никогда. А ремесла своего ты не презирай, оно прокормило и отца твоего, и деда, а были они честные люди. Надеюсь, что не празднолюбие привело тебя ко мне.

Петер испугался строгости человечка и покраснел, однако, нашелся что отвечать:

– Я знаю, что праздность есть начало всех пороков, но не можете же вы меня винить за то, что другие ремесла мне больше по душе. Угольщик – это такое ничтожество; стекольщикам, часовщикам, сплавщикам не в пример больше почета.

– Странный народ вы, люди! – сказал Стеклушка несколько ласковее. – Ни один ты недоволен тем делом и званием, в котором родился и вырос. Будешь стекольщиком, захочешь быть лесовщиком; лесовщиком сделаешься – приглянется должность и дом исправника. Но так и быть. Если ты дашь мне слово не лениться, я тебе помогу. Каждому человеку, рожденному в воскресенье, да если он сумеет меня отыскать, я исполняю три желания. Первые два я исполняю во всяком случае, третье могу и не исполнить, если оно будет глупое. Пожелай же себе чего-нибудь, только смотри, – чего-нибудь толкового.

– Ура! – воскликнул Петер, – с вами, я вижу, можно иметь дело. Ну, так я на первый раз желаю, чтоб я танцевал еще лучше, нежели Богатый Плясун и чтоб у меня всегда было в кармане столько денег, сколько у толстого Исака.

– Дурак! – рассердился человечек. – Какое позорное желание! Уметь танцевать и иметь деньги на то, чтобы проигрывать их по харчевням! Тебе остается еще одно желание, но постарайся, чтоб оно было поумнее!

Петер почесал за ухом, и подумав, сказал:

– Ну, так желаю себе самый лучший и богатый стекольный завод со всеми принадлежностями и нужным капиталом.

– И больше ничего? – спросил леший с озабоченным лицом, – ничего больше?

– Ну, прибавьте пожалуй пару лошадок и таратаечку.

– О глупый! О бестолковый! – забранился человечек и в сердцах бросил свою стеклянную трубочку в ствол толстой ели так, что трубка разлетелась вдребезги. – Лошади! Таратайка! Ума-разума надо было пожелать, а лошади и таратайки сами бы пришли своим чередом. Однако не печалься слишком. Это желание вообще не глупо – стекольный завод прокормит мастера – только, чтобы было тебе пожелать ума-разума!

– Но ведь мне осталось еще одно желание, – возразил Петер, – так я и мог бы еще пожелать ума-разума, если уж вы полагаете, что он мне так нужен.

– Не надо. Еще нарвешься на такое положение, где рад будешь, что осталось еще одно желание. Теперь ступай домой. Вот тебе – и маленький леший достал из кармана кошелечек, – две тысячи гульденов. Будет с тебя. Больше не проси. Три дня тому назад скончался старый Винкфриц, у которого большой завод. Ступай туда; завтра сойдешься в цене. Будь же честен и прилежен, а я тебя буду изредка навещать и помогать тебе советом, так как уж ты не пожелал себе ума-разума. Но повторяю тебе, первое твое желание никуда не годное. Берегись трактиров: они еще никому не сделали добра.

Все это время мать Петера сидела у себя дома и крепко тужила, воображая, что с сыном непременно случилось несчастье. Как же она обрадовалась его приходу, да еще с такими хорошими вестями! Хотя она уже тридцать лет прожила в лесной хижине и привыкла к черным закопченным лицам и рукам, однако в ней тотчас же заговорило тщеславие: «быть матерью заводчика – совсем не то, что быть матерью простого угольщика; теперь я буду поважнее соседок Греты и Беты и буду в церкви садиться на передние скамейки, где порядочные люди».

Петер сразу сошелся с наследниками покойного заводчика. Он оставил всех рабочих и стал день и ночь делать стекло. Сначала это ему понравилось. Придет, бывало, не спеша на завод, важно расхаживает, поглядывает туда-сюда, делает замечания, которым нередко смеются рабочие. Особенно любил он смотреть, как дуют стекло, нередко даже сам принимался и выдувал из мягкой массы смешные неуклюжие фигуры. Но скоро и это ему надоело. Он стал приходить на завод всего на какой-нибудь час в день, потом через день, потом раз в неделю, и рабочие делали что хотели. А виной всего этого была страсть бегать в трактир. В первое же воскресенье он отправился в трактир. Как только он увидел толстого Исака за костями, он быстро сунул руку в карман и убедился, что он набит деньгами. Относительно пляски Стеклушка тоже сдержал слово, и Петер совершенно затмил знаменитого танцора, и на радостях бросал музыкантам по серебряной монете каждый раз, как проходил мимо их. Общему удивлению не было конца. Одни думали, что он откопал клад, другие, что он получил наследство, и все льстили ему и заискивали.

Сильно возгордился и заважничал наш Петер, сорил деньгами и, надо отдать ему справедливость, очень много давал бедным, помня как бедность еще недавно больно давила его самого. Но так как он мог играть безнаказанно, потому что проигранные деньги тотчас пополнялись у него в кармане, то он сделался отчаянным игроком и играл уже не только в праздники, но и в будни. Понятно, что завод его стал разоряться: этому пособило еще то, что он по неразумию своему, не позаботился о сбыте, а все только заготовлял товар, и наготовил такую кучу, что наконец приходилось продавать ни за что бродячим торгашам. По неразумию также он сердился на доброго Стеклушку, винил его во всех своих бедах, приписывая их его будто бы скаредности. Под конец он так мучился страхом неминуемого и постыдного разорения, что нередко жалел о прежнем, бедном, но за то беспечальном житье. Одно его утешало, что пока у толстого Исака были в кармане деньги, и у него карман не опустеет. Но вот однажды толстяк, против обыкновения, стал ему проигрывать партию за партией. Петер так увлекся игрою, что радовался выигрышу, забывая, что каждый гульден, который выбывает из кармана толстяка, выбывает и из его кармана.

– Ну вот, последний идет, – наконец объявил толстый, – если проиграю его, то и тогда не перестану. Ты в выигрыше – дашь мне взаймы, чтобы отыграться; так водится между порядочными людьми.

– Хоть сто гульденов! – радостно согласился Петер. – Толстый бросил кости – пятнадцать очков. Петер бросил – восемнадцать! А за ним знакомый сиплый голос проговорил: «Последний!»

Он оглянулся – за спиной его стоял Чурбан, во весь свой исполинский рост. Он с испугу выронил деньги, которые уже собирался положить в карман. Но толстый Исак не видел лешего, а требовал, чтобы Петер исполнил свое обещание и дал ему десять гульденов взаймы. Петер сунул руку в карман – в другой – везде пусто. Тут только он вспомнил, что сам пожелал всегда иметь в кармане столько денег, сколько толстый Исак.

Хозяин и толстяк поглядели на него с удивлением, они долго не хотели верить, что у него в самом деле нет больше денег; но когда они сами выворотили ему все карманы и ничего не нашли, в ярости оба накинулись на него, сорвали с него камзол и вытолкали его за дверь.

Ни одна звездочка на мерцала на небе, когда Петер печально пробирался домой; но все-таки он мог различить темную, высокую фигуру, которая шла рядом с ним, сначала молча, а потом заговорила:

– Ну что, дождался, Петер? Я тебе вперед сказывал, не поверил. Петер, видишь, что значит не послушаться моего совета. Однако мне тебя жаль, давай-ка, потолкуем. Завтра я буду целый день там, где мы встретились в первый раз.

Петер знал, кто с ним так говорит, но ему стало страшно; он ничего не ответил, а бегом побежал к себе домой.

Тут послышался на дворе шум. Подкатила карета, застучались в ворота, требовали огня, собаки лаяли. Все бросились к окнам, выходившим на улицу. При свете фонаря можно было рассмотреть огромную дорожную повозку; рослый мужчина высаживал двух закутанных женщин; кучер в ливрее откладывал лошадей, а человек отвязывал сундук.

– Ну если они выберутся отсюда по добру да поздорову, – говорил извощик, так мне и подавно нечего бояться за свою несчастную повозочку.

– Тише! Мне сдается, что их-то и караулили наши хозяева; им должно быть дали знать еще издали об этих проезжих. Если бы можно их остановить, предупредить! Постой! Да им некуда больше идти как мимо нас же, дай я подстерегу их!

И студент, задув восковые свечи и оставя гореть огарок, который ему дала хозяйка, встал у двери, прислушиваясь к шагам.

Вскоре хозяйка вошла с гостями вверх по лестнице, ввела их в смежную горницу, приветливо уговаривая их поскорее лечь уснуть, чтобы отдохнуть от дороги. Затем она сошла вниз, и студент услыхал по лестнице тяжелые мужские шаги; взглянув в скважинку, он увидал, что это был дорожный спутник приезжих барынь, одетый в охотничьем платье и с ружьем на плече.

Он был один. Студент отворил дверь, поманив его к себе. Тот удивился, но вошел в комнату и спросил, что нужно? «Вы попали сюда в разбойничью трущобу», – шепнул он ему. Приезжий испугался. Тогда студент запер дверь и рассказал свои догадки об этом притоне.

Охотник видимо смутился. Он объяснил, что приезжие барыни, графиня с девушкою, хотели ехать всю ночь, но что им повстречался какой-то всадник, который напугал их, сказав что очень опасно ехать ночью в этом лесу, лучше-бы остановиться в харчевне, хотя неудобной, но за то надежной. Человек этот казался порядочным и благонадежным.

Охотник счел долгом предупредить своих барынь. Вскоре он снова вошел к студенту через другую дверь прямо из комнаты графини; она сама шла за ним следом и заставила студента еще раз пересказать себе все, что с ними было и почему харчевня эта казалась им такою подозрительною. Графиня стояла бледная и перепуганная. Решено было заставить ее дверь на лестницу шкапами и комодами, а к студенту отворить, приставя двоих лакеев, чтобы в случае нападения остальное общество было под рукою. Сама графиня уселась, с горничною на кровать, прочие же путники собрались в комнате студента.

– Что же, давайте продолжать, – сказал механик, – если наш новый собеседник не будет против этого, то мы станем поочередно рассказывать, как было условлено, чтобы прогнать сон.

– Я даже сам первый приму в этом участие, сказал охотник и начал.