Текст книги "Харикл. Арахнея"

Автор книги: Вильгельм Адольф Беккер

Соавторы: Георг Мориц Эберс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАЯ
Кольцо

Глубокая тишина царствовала ещё в Афинах: дольше обыкновенного спали жители города после хмеля минувшего праздника. В это время Манто вышла из дому своей госпожи, чтобы исполнить тайное поручение Хлорис.

На улицах было совершенно тихо, хотя уже рассветало; только немногие рабы принимались уже за свои дневные работы или же делали всё то, что необходимо было для господ утром. Там толпа пьяных возвращалась домой с поздней пирушки; на головах их еле держались совсем мокрые от мазей венки, а впереди их выступала, шатаясь, флейтистка. Манто, видимо, торопилась, ей хотелось поскорее дойти до дома Харикла. Она имела более чем кто-либо причин желать, чтобы Клеобула вышла за него замуж. Она была всей душой предана своей госпоже, а Харикл с самых первых дней жизни своей был поручен её заботам; с ним её связывала, кроме того, одна, глубоко хранимая до сих пор тайна, которую не мог знать никто на свете, кроме неё. Независимо от этого день свадьбы Клеобулы был вместе с тем и днём её освобождения от рабства, и она надеялась прожить остаток дней своих беззаботно и спокойно в доме Харикла. Но не это только заставляло её торопиться. Одно совсем непредвиденное обстоятельство грозило уничтожить вдруг все её надежды и мечты и повести к разоблачению таких вещей, которые могли иметь самые нежданные последствия. Вчера вздумалось и ей вмешаться в толпу зрителей, любовавшихся на смелые штуки, выкидываемые канатным плясуном. В это время к ней пробрался сквозь толпу какой-то раб, имевший вид сельского управляющего; он схватил её за платье и полуповелительным, полуумоляющим тоном велел ей следовать за собой. Она тотчас подчинилась его требованию. Когда они дошли до уединённого места, раб, смотря пристально на неё, спросил, кто был её господин.

– Мой господин умер, – сказала Манто.

– Не оставил ли он сына? – спросил раб поспешно.

– Нет, – отвечала она в смущении, – когда он умер, не было ещё и году, как он женился.

Раб смотрел на неё с минуту, как бы начиная сомневаться.

– Нет, – вскричал он, – я уверен, что ты была та женщина, которая двадцать один год тому назад взяла рано утром мальчика, выставленного у алтаря сострадания[129]129
  У греков отцу предоставлялось право отказаться от ребёнка, выставить его. Этот варварский обычай был даже ограждён законами. Фивы составляли в этом отношении исключение. Там, под страхом смертной казни, запрещалось выставлять детей, и бедные воспитывались за общественный счёт. Выставленных детей, особенно мальчиков, брали нередко богатые женщины, не имевшие своих собственных детей. Часто это делалось даже без ведома мужа, который мог требовать развода в случае бесплодия жены.


[Закрыть]. Я следил за тобою и видел, как ты отнесла ребёнка к повивальной бабке, Никарете; к сожалению, она давно уже умерла; заклинаю тебя всеми богами, скажи мне: кому отдала ты того мальчика? Он был сыном моего господина, у которого нет более детей.

Смущённая Манто пыталась отговориться; но её волнение доказывало ясно, что раб не ошибался. Он просил, заклинал, наконец стал грозить, так что Манто, почти совсем растерявшись, готова была уже рассказать всю правду, но мысль, что Харикл – этот мальчик был он – мог встретить совсем не таких родителей, каких бы он желал, вовремя возвратила ей самообладание. Без сомнения, родители Харикла не были людьми низкого происхождения: это доказывало тонкое полотно, в которое был завернут ребёнок, золотое кольцо с изящным голубым камнем, наконец, множество серебряных и золотых игрушек, надетых на шею ребёнка. Но, тем не менее, легко могло случиться, что счастливому и независимому Хариклу, твёрдо уверенному в своих любимых и достойных уважения родителях, имеющему порядочные средства, пришлось бы сделать не очень приятный обмен.

А Клеобула! Кто знает, какие препятствия могут встретиться вследствие этого на пути к исполнению её желаний. Во всяком случае, ей казалось, будет лучше, если открытие это последует позже, когда брак уже совершится. Поэтому она обещала рабу встретиться с ним в следующее новолуние, при закате солнца, у Акарнийских ворот, а теперь всевозможными уловками ей удалось избежать всякого объяснения.

– Но как мне поверить тебе, я не знаю даже, кто ты, – сказал он грустно.

– Клянусь тебе в том Диоскурами[130]130
  Диоскурами назывались Кастор и Полиевкт (Поллукс), сыновья Зевса и Леды, братья Елены и Клитемнестры (супруги Агамемнона). Кастор и Поллукс остались в памяти народной как полубоги, особенно покровительствующие мореходам, застигнутым бурею.


[Закрыть], – возразила она.

– Клятвы женщин утекают с водою, на которой они писаны, – заметил он. – Скажи мне, по крайней мере, кому ты принадлежишь?

– Зачем тебе это? – возразила она. – Если ты мне так мало доверяешь, то и это не принесёт тебе ровно никакого успокоения; разве ты можешь быть уверен, что я скажу тебе правду?

Она незаметным образом привела его снова к месту зрелищ и, воспользовавшись первой удобной минутой, скрылась в толпе.

Вот это-то обстоятельство и заставило Манто отправиться так рано к Хариклу. Она хотела достичь своей цели прежде, чем против воли её, быть может, слишком рано откроется истина. Она думала, что всё в доме будет погружено ещё в сон и намеревалась подождать у дверей, пока кто-нибудь не проснётся, но, к своему удивлению, она нашла дверь открытой и, войдя во двор, увидела Харикла, дававшего приказание рабу.

– Ступай скорее, – говорил он, – возьми это объявление, прикрепи его к одной из колонн на рынке так, чтобы всякий мог прочесть его, и найми глашатая, который бы несколько раз объявил на рынке и на всех улицах, что тот, кто найдёт золотое кольцо с голубым камнем, на котором вырезан бегущий сатир, держащий зайца, должен доставить его Хариклу, сыну Хариноса, и в награду за это получит две мины. Скажи глашатаю, где я живу и прибавь, что кольцо всего легче узнать по тому, что камень его имеет трещину, проходящую как раз через середину тела сатира.

Манто слышала только последние слова.

– Ты потерял кольцо? – спросила она, подходя к нему, когда раб удалился.

– Да, – сказал он, – драгоценность, которую вручила мне моя умирающая мать, сказав при этом несколько знаменательных, но загадочных слов.

– Ради богов, – вскричала встревоженная рабыня, – надеюсь, что кольцо не с голубым камнем?

– Да, именно его, – возразил он, – но почему же ты его знаешь?

– Я видела его у тебя на руке, – сказала она, скрывая своё смущение.

– Странно, я надевал его очень редко, с тех пор как живу здесь. Вчера в купальне оно соскользнуло у меня с пальца и не понимаю, как пропало; а так как я не имею обыкновения носить его постоянно, то спохватился я лишь тогда, когда ложился спать. Мне приятнее было бы потерять половину всего моего состояния, нежели это кольцо. По словам моей матери, оно заключает в себе тайну, раскрытие которой исчезнет с ним навеки. Но что с тобою? Ты вся дрожишь? Что привело тебя сюда так рано?

– Пойдём куда-нибудь, где можно поговорить с тобою с глазу на глаз, – сказала старуха.

– Нет, не теперь, милая Манто, – возразил он, – я тороплюсь идти опять в купальню, куда уже послал Мана. Отдохни здесь немного и подожди, пока я вернусь.

Город мало-помалу пробуждался, и всюду снова началась будничная жизнь; рынок наполнялся, и, хотя сегодня не доставало многих, не успевших ещё отрезвиться после вчерашнего хмеля, всё-таки было достаточно и трезвых, которые в урочный час собрались здесь, в этом центре городской жизни. Среди них был и Ктезифон, который, возвращаясь из малолюдной сегодня гимназии, надеялся встретить здесь кое-кого из своих друзей. Перед одной из колонн, в отделении трапецитов, стояла толпа народа и читала объявление.

– Посмотри, что там такое, – сказал он следовавшему за ним рабу.

Раб побежал и, запыхавшись, воротился обратно.

– Господин, – сказал он, – вот счастье нашему Сатиру! Харикл потерял кольцо и обещает две мины тому, кто его принесёт. Сатир нашёл его; я видел вчера у него это кольцо, которое он поднял на улице.

– Или украл, – возразил Ктезифон, – это на него очень похоже. Ведь он был, кажется, вчера со мною и с Хариклом в купальне? И я помню, что у Харикла было надето два кольца. Этот мошенник украл его. Идём скорее.

После тщетных поисков Харикл возвратился домой и, недовольный, ходил по колоннадам двора. В это время вошёл к нему Ктезифон с радостным лицом.

– Радуйся, Харикл, – воскликнул он, – твоё кольцо нашлось и не будет тебе стоить двух мин. Мошенник, укравший его, уже сидит в ошейнике.

Он рассказал ему вкратце, как всё случилось, и подивился лишь тому, как можно назначать такое большое вознаграждение за треснутую камею.

Харикл только начал рассказывать другу, почему это кольцо имеет для него такую цену, как вдруг раздался сильный стук у двери дома и во двор торопливо вошёл Софил. Вся его фигура выражала тревогу и нетерпение; второпях он забыл даже поздороваться.

– Я пришёл с рынка, – сказал он, обращаясь к Хариклу, – там глашатай только что объявил, что ты потерял кольцо. Скажи мне, кто дал тебе это кольцо?

– Оно найдено, – возразил Харикл, – и я обязан этим моему другу Ктезифону; вот оно.

Софил схватил кольцо.

– Да, это оно! – вскричал он порывисто. – Скажи мне, как оно к тебе попало?

– Вот странный вопрос, – возразил Харикл, – это кольцо дала мне моя мать, умирая. «Береги его, – сказала она мне, – оно составляет важнейшую часть всего твоего наследства; это кольцо, может быть, приведёт тебя к счастью, если только отыщется тот, кто в состоянии понять его язык».

– Он отыскался, клянусь в том Зевсом Олимпийским! С этим кольцом велел я выставить моего третьего ребёнка, потому что, безумец, воображал, что мне будет довольно и двух наследников. Двадцать один год прошёл уже с тех пор; тебе как раз столько лет, следовательно, ты мой сын.

Горячность, с которою он говорил, восторг, последовавший за этим открытием, привёл сюда всех живущих в доме. Пришла также и Манто, напрасно ожидавшая Харикла. Она обнимала его колени и говорила:

– Я взяла тебя у алтаря сострадания и принесла твоей бездетной матери, которая давно уже подготовляла к тому отца твоего; конечно, она не сделала этим никакого зла, потому что Харинос был совершенно счастлив, а ты нашёл родителей, которые с любовью и заботливостью пеклись о тебе в детстве.

– Манто, – сказал удивлённый Софил, – так это ты та женщина, которая разными хитрыми уловками старалась отделаться от моего верного Кориона? Но постой! Кольцо было не единственною вещью, данной ребёнку, – где же всё остальное?

Смущённая Манто молчала некоторое время.

– У него на шее были навешены игрушки, – сказала она наконец. – Я должна признаться, что сохранила их и они у меня до сих пор.

– Итак, всё верно, – вскричал Софил, – но отчего же ты не хотела открыть этого вчера моему рабу?

– Разве я знала, что он твой раб, – сказала она. – Я боялась, что явится непрошеный отец и воспротивится, пожалуй, браку, которого я так желаю.

– Действительно, это было умно, – возразил Софил, – хорошо также и то, что ты напоминаешь мне об этом. Харикл, теперь ты мой сын, и первое, что я тебе приказываю, – это жениться на Клеобуле. Неужели ты и теперь ещё будешь отказываться?

– Отец, – вскричал Харикл, – я не желаю другого счастья!

– Теперь, – сказал Ктезифон, – ты, без сомнения, уступишь мне дочь Пазия?

– Тебе? – спросил удивлённый Харикл. – Так вот причина твоего странного поведения! И ты хотел принести мне эту жертву?

– Охотно, если только это могло осчастливить тебя, – возразил он.

– Достойный молодой человек! Я сам буду говорить с её отцом за тебя, если только это может быть тебе полезно. Но теперь идём к Клеобуле. Мы должны предупредить её, только не через тебя, Манто, ты всё выболтаешь. Поди, – сказал он своему рабу, – и доложи ей просто, что я скоро к ней приду, вместе с одним очень приятным для неё спутником. Больше ни слова; слышишь? Ты же, Харикл, оденься по-праздничному, как это подобает жениху.

– Ещё одно, – сказал Харикл Ктезифону уже по дороге, – прости Сатира: потому что, не укради он кольцо, я не был бы теперь так счастлив.

– Мошенник не заслуживает этого, – возразил Ктезифон, – но пусть будет так, если ты этого желаешь.

Клеобула вовсе не предчувствовала того счастливого поворота, который должен был внезапно привести в исполнение её тайные мечты; она пошла вместе с Хлорис в прилегавший к дому сад; в то время как рабыня собирала в подол душистые фиалки, она стояла задумчиво перед деревом и застёжкою от своего хитона старалась выцарапать какие-то буквы на нежной коре. Вдруг она остановилась.

– Что ты говорила вчера, Хлорис, – сказала она, – когда звенит в ушах – значит, о нас думают?

– Да, конечно, – сказала девушка, подойдя к ней. – Но что это ты делаешь? Ты вырезаешь свои мысли на дереве. Тут написано: «Прекрасен» – продолжать ли мне? – «Харикл», а под этим – «Прекрасна Клеобула».

– Ну, – шутила девушка, – что-то происходит. Особенно хороший знак: посмотри, как у меня подёргивается правое веко.

Она обернулась к солнцу и чихнула.

– Да поможет Зевс или Афродита, – сказала она. – Но что это Манто так замешкалась? – прибавила она.

– Я целое утро не вижу её, – сказала Клеобула, – где она?

– Она понесла стирать платья, – отвечала служанка, – но ей уж давно пора вернуться.

В это время прибежал раб и передал поручение Софила. Клеобула покраснела.

– Кто этот спутник? – поспешно спросила Хлорис.

– Человек, которого он прислал, объявил, что ничего более не знает, – отвечал раб.

– А что если это чужой, – сказала Клеобула. – Хлорис, зачем ты и сегодня подала мне хитон без рукавов и верха? Я не могу принять их в этой одежде; пойдём, одень меня[131]131
  Одежда греков была чрезвычайно проста и естественна. Всю их одежду можно разделить на два главных отдела: на нижнюю одежду, соответствующую нашим рубашкам, и на накидки и плащи, одеваемые или на голое тело, или на нижнюю одежду. К первому отделу относится хитон в его различных видах. Описание хитона вообще уже сделано нами в примеч. 15 к гл. II. Здесь мы скажем только о некоторых разновидностях его. Нередко к хитону приделывали рукава – либо короткие, прикрывавшие лишь верхнюю часть руки, либо длинные, прикрывавшие всю руку до кисти. Были хитоны, которые не застёгивались на правом плече, а оставляли это плечо и половину груди открытыми. Такой хитон, называвшийся носили преимущественно рабы и простой люд. Одни хитоны были длиннее, другие короче; мужчины носили преимущественно короткие, женщины – длинные. Из длинного женского хитона развился впоследствии двойной хитон; этот двойной хитон, бывший приблизительно в полтора раза длиннее тела, надевался таким образом, что излишек материи от шеи откидывался на грудь и спину. Через совершенное отделение диплоис от хитона образовалась чрезвычайно изящная накидка, которая носилась на хитоне. Мода подвергала как хитон, так и ампехонион бесчисленным видоизменениям.
  Ко второму отделу принадлежат гиматион, трибон и хламида. Обо всех них уже было говорено (см. примеч. 4 к гл. I и примеч. 8 к гл. IX).
  Все роды одежды делались преимущественно из шерсти или полотна. Дорийцы предпочитали шерсть, ионийцы – полотно, но впоследствии шерстяные материи у мужчин вошли во всеобщее употребление. Смотря по времени года, употребляли то более лёгкие, то более плотные материи. Кроме шерсти и полотна употребляли ещё исключительно для женской одежды бисос, изготовлявшийся из волокон растений. По всей вероятности, это была бумажная материя, но гораздо тоньше, были ткани, изготовлявшиеся на острове Аморгосе для прозрачных женских одежд. Они изготовлялись из льна и были похожи на нашу кисею или батист. В более позднее время были введены в употребление и шёлковые материи. Они перешли в Грецию из Азии. Остров Кос славился своими прозрачными шёлковыми тканями. Что касается цвета одежды, то преимущественно употреблялись одежды белого цвета, но нередко встречались одежды других цветов. Одежда украшалась бордюрами, полосами, затканными и вышитыми узорами.


[Закрыть].

Хлорис последовала за своей госпожой в комнату и открыла большой ящик[132]132
  Греки держали своё платье, сосуды, различные украшения и прочее в ларях и ящиках разной величины. Поверхность этих ящиков украшалась резьбой и инкрустацией из дерева, слоновой кости и благородных металлов. Крышка запиралась при помощи двух связывающихся тесёмок; концы этих тесёмок припечатывались. Нет сомнения, что впоследствии ящики были снабжены также замками.


[Закрыть], в котором лежали лучшие платья; из него приятно пахнуло медийскими яблоками.

– Что мы выберем, – спросила она, – жёлтый бисосовый хитон или эту одежду с затканными цветами?

– Нет, – сказала Клеобула, – что-нибудь попроще. Дай мне новый, белый диплоис с пурпурными полосами по краям и разрезными рукавами. Хорошо! Ну, теперь прикрепи рукава и дай мне пояс. Ровно ли висит верх?

Служанка окончила своё дело.

– Мы не успеем заплести волосы[133]133
  Стоит только взглянуть на женские головы античных статуй, чтобы убедиться в том, как разнообразно и с какой грацией и изяществом умели греческие женщины причёсывать свои волосы. Самым обыкновенным, самым любимым способом носить волосы было распускать их вдоль спины или же закручивать в изящный узел на затылке: спереди любили спускать волосы низко на лоб, ибо маленький лоб считался признаком красоты. Волосы большей частью придерживались всевозможными повязками из разных материй и кожи, нередко снабжёнными спереди металлической пластинкой, сетками или же надетым в виде чепчика платком. Нет сомнения также, что греческие женщины мазали себе волосы разными душистыми маслами и мазями и употребляли щипцы для завивки.


[Закрыть], – сказала она, – да к тому же тебе чрезвычайно идёт этот накинутый на голову цветной платок.

Клеобула взяла зеркало[134]134
  Зеркало состояло из круглой пластинки полированной бронзы или другого какого-нибудь металла без ручки или с ручкою, чрезвычайно роскошно украшенною, нередко также с крышкою. Ручки зеркал изображали большею частью фигуру Афродиты, этого идеала женщин.


[Закрыть] и стала смотреться в него.

– Хорошо, – решила она, – надень только мне другие сандалии. Нет, не эти, пурпурные с золотом, а те, белые с красными лентами.

Едва Хлорис успела закончить, как доложили, что пришёл Софил с каким-то молодым человеком.

– Если б Харикл! – шепнула Хлорис на ухо своей покрасневшей госпоже.

То был действительно он. Произошла сцена, которую не в состоянии изобразить ни кисть живописца, ни резец ваятеля, ни перо поэта.

– Я так и знал, что он будет тебе приятнее меня, – сказал, улыбаясь, Софил Клеобуле, – но не будем медлить. Пусть будет сегодня помолвка, а через три дня и сама свадьба.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Свадьба

Бросим беглый взгляд на приготовления к свадьбе[135]135
  Брак в Греции был обыкновенно не столько делом склонности и любви, сколько делом расчёта. При той замкнутой жизни, которую вели греческие женщины, личные достоинства и красота могли иметь весьма ничтожное значение при выборе невесты. Вступая в брак, грек обращал главным образом внимание на состояние девушки, а также на её происхождение, так как гражданами признавались только дети, рождённые от брака гражданина с гражданкою. При торжественной помолвке, предшествовавшей каждому законному браку, происходило соглашение насчёт дававшегося невесте приданого. Женщина, приносившая мужу большое приданое, имела совсем не то положение, как женщина бедная, а потому нередко случалось, что государство или несколько граждан давали приданое дочерям бедных, но заслуженных граждан. Браку предшествовали жертвы, приносимые богам – покровителям брака. Брачное купание было второй церемонией, которую должны были исполнить перед свадьбою как жених, так и невеста. Воду для этого купания брали всегда из источника Каллирое (Эннеакрун). В день свадьбы проходил брачный пир, большею частью в доме невесты. На нём, против обыкновения, присутствовали тоже женщины. После пира, с наступлением сумерек, жених увозил одетую в праздничную одежду и закутанную с головою в покрывало невесту из её украшенного зеленью и цветами дома.
  экипаже она садилась между женихом и дружкою, который избирался из числа друзей или родственников жениха. Среди пения гименея, звука флейт и радостных криков медленно двигалась свадебная процессия к также разукрашенному зеленью и цветами дому жениха. Мать невесты с брачным факелом, зажжённым у домашнего очага, шла за экипажем. В дверях дома жениха чету встречала его мать, также с зажжённым факелом. Молодых осыпали при этом разными лакомствами. Если не было брачного пира в доме невесты, то пир этот происходил здесь. Как символ плодородия брака подавались сезамовые пироги, то же значение имела и съедаемая невестою, по закону Солона, айва. После пира молодые удалялись в таламос, и здесь впервые открывала невеста своё лицо. Перед дверью таламоса раздавалось ещё раз пение гименея. В Греции существовал обычай делать подарки новобрачным, и следующие после брака два дня назначались для принятия этих даров. По истечении этих дней молодая женщина могла показываться без покрывала.


[Закрыть]. Короткий срок, назначенный Софилом, не мог затруднить греческую невесту; напротив того, быть невестою в течение многих месяцев было вещью совсем необыкновенною в Греции. Приданое не требовало больших приготовлений. Как царская дочь Навзикая[136]136
  Навзикая – дочь феакийского царя Алкиноя и Ареты, покровительница Улисса, впоследствии супруга Телемака.


[Закрыть] по совету Афины заботилась об изготовлении брачных одежд для себя и для раздачи другим ещё прежде, чем ей выбран был супруг, так и в каждом греческом доме лежало их всегда множество наготове, в особенности у богатых, где всё было в избытке. Но, тем не менее в эти немногие дни на долю обеих сторон помимо церемоний помолвки и обычных жертвоприношений досталось немало-таки хлопот.

Харикл, уступая желанию своего отца, согласился поселиться пока в его доме. Покои женской половины были поспешно приведены в порядок и снабжены всем необходимым для принятия невесты и для устройства нового хозяйства. Дверь, богато убранная гирляндами из зелени и цветов, извещала прохожих о торжестве; а внутри повара и рабы были заняты приготовлениями к брачному пиру, который должен был отпраздноваться в обширном кругу родных и друзей обеих сторон. Даже сам Форион отступил от своих привычек и обещал быть на пиру, так как в числе приглашённых был и Пазий, только что просватавший свою дочь за Ктезифона.

В комнате Харикла Ман приготовил предназначенную для этого дня одежду: сотканный из тончайшей милетской шерсти хитон и ослепительно белый гаматион, который для настоящего торжества был выбран без обыкновенной пурпурной каймы. Рядом стояли нарядные полубашмаки, красные ремни которых застёгивались золотыми пряжками. Венки из мирта и фиалок тоже были приготовлены, два серебряные алабастра[137]137
  Алабастер – грушевидный гладкий сосуд без ручек, употреблявшийся для сбережения дорогих ароматов.


[Закрыть] поставлены были с драгоценнейшей мазью, присланной Софилом на случай, если бы Харикл захотел употребить её в этот день. Сам жених был ещё в купальне вместе с Ктезифоном, откуда и должен был отправиться за невестой.

Не меньше хлопот было и в доме Клеобулы. Солнце склонялось уже к закату, а брачный наряд всё ещё не был окончен. Клеобула сидела на стуле в своей, наполненной благоуханиями, комнате и держала в руках серебряное зеркало; Хлорис причёсывала её волосы, а мать вдевала ей в уши жемчужные серьги[138]138
  Серьги делались или просто в виде кольца, или с подвесками самых разнообразных форм и самой изящной работы, с камнями и без камней. Запястья или браслеты, имевшие большей частью форму змеи, надевались как на нижнюю, так и на верхнюю часть руки, а также на ногу повыше щиколки. Ожерелья делались или из колец, соединённых в виде цепочки, или из массивного, закрученного в виде спирали кольца из бронзы или из благородного металла.


[Закрыть].

– Поторопись, – сказала она нетерпеливо рабыне, – ты сегодня ужасно копаешься; смотри, ведь вечер уже близок. Пойди, Менодора, – приказала она другой рабыне, – и измерь длину тени на солнечных часах в саду.

– У нас здесь есть водяные часы[139]139
  Водяные часы имели, по словам Аристотеля, следующее устройство: это был пустой шар, сверху, вероятно, несколько приплюснутый. Наверху находилось для вливания воды отверстие, продолженное в виде короткого горлышка. Горлышко это закрывалось крышкою или пробкою. Внизу против горлышка находилось несколько маленьких отверстий, через которые вода медленно вытекала.


[Закрыть], – возразила Хлорис. – Посмотри, сколько в них ещё воды, а она должна вся стечь ещё раз до заката.

– Эти часы, должно быть, неверны, – сказала Клеобула. – Теперь, вероятно, позже.

Но возвратившаяся Менодора объявила, что тень равняется только восьми футам и что до вечера времени ещё довольно.

Наконец Хлорис продела через густые волосы головную повязку и золотою булавкою прикрепила на затылке покрывало невесты, а Менодора застегнула белые ремни вышитых золотом сандалий. Затем, чтобы довершить наряд, мать вынула из ящика слоновой кости широкое золотое ожерелье, богато убранное драгоценными камнями, и имевшие форму змеи запястья. Клеобула взяла ещё раз зеркало и посмотрелась; ящики с платьями были заперты, и с девической робостью, хотя совсем с другими ощущениями, чем в день своего первого брака, стала она ожидать минуты, когда свадебная процессия придёт за нею.

Из водяных часов вторично вытекла вся вода, солнце совершило уже свой путь, и в комнатах дома стало темнее. У богато украшенной венками двери дома, в сопровождении множества народа, остановился экипаж, запряжённый двумя статными мулами. Экипаж этот должен был отвезти невесту в её новое жилище.

Жених, отец его и Ктезифон, избранный дружкою, вошли в дом и, приняв из рук матери невесту, проводили её до экипажа; тут, закутанная с ног до головы в покрывало, она заняла место между Хариклом и Ктезифоном. Мать зажгла брачный факел, все последовали её примеру, и процессия тронулась при звуках флейты и весёлом пении гименея к дому Софила.

Здесь, по древнему обычаю, брачная чета при входе была встречена символическим дождём из лакомств и мелких денег, затем прошла в парадно освещённую залу, в которой с одной стороны были приготовлены ложа для мужчин, а с другой – сиденья для женщин. Но когда были съедены свадебные пироги и полночь уже приближалась, тогда мать Клеобулы провела новобрачных в тихий таламос; перед его закрытой дверью раздалось ещё раз громкое пение гименея, и, может быть, никогда ещё этот бог не носился над брачным покоем с чувством большего удовольствия.

Георг Эберс
Арахнея

I

Глубокая тишина царила над водой и на зелёных островах, которые, подобно оазисам, подымались из сверкающих вод. На самом большом из этих островов пальмы, серебристые тополя и сикоморы бросали уже удлиняющиеся тени, тогда как косые лучи солнца золотили их тёмные вершины и освещали тростниковые заросли у самого берега. Вереницы больших и малых птиц проносились высоко под сводом тёмно-лазоревых небес; изредка пеликан или пара диких уток с коротким отрывистым криком опускались на сочную зелень зарослей, но звуки эти как бы сливались с природой и тотчас же пропадали в вышине или в чаще кустов. Немногие из прилетавших птиц достигали городка Тенниса, окружённого со всех сторон водами разлившегося Нила в 274 году до Р.X. Казалось, будто сон или какое-то оцепенение сковало уличную жизнь жителей этого городка; на улицах почти не видно было людей, а немногочисленная кучка носильщиков и матросов, работающая на кораблях и лодках, исполняла свою работу тихо, без слов, измождённая жарой и тяжёлым трудом. Даже дым, поднимающийся над некоторыми зданиями, и тот, казалось, нуждался в отдыхе и лениво, медленно стлался над плоскими крышами. На маленьком островке, лежащем наискось от гавани, господствовала та же тишина. Тенниты называли его «Совиным гнездом», и ни они, ни правительственные чиновники второго царя из династии Птолемеев не посещали его без уважительных на то причин. Чиновникам даже не дозволялось вмешиваться в дела обитателей острова, принадлежавшего уже несколько сотен лет семье корабельщиков. Хотя и подозревавшаяся в пиратстве, семья эта, однако, со времён Александра Великого пользовалась правом свободного убежища, дарованным представителю этой семьи великим мировым завоевателем за своевременно оказанную ему помощь маленькой флотилией судов владельца острова при осаде Газы. Ещё в царствование первого Птолемея решено было отнять у владельцев острова эту привилегию за неоднократные морские разбои, но решение это не приводилось в исполнение. И только в последние два года началось опять расследование поступков главы семьи – Сатабуса; с тех пор он, его сыновья и его корабли избегали Тенниса и египетского побережья. На самом берегу «Совиного гнезда», как раз напротив городка, стояло жилище обитателей острова. Оно было когда-то солидным и внушительным зданием, но теперь казалось предназначенным к разрушению, за исключением средней части, лучше сохранившейся, нежели боковые, походившие на развалины. Первоначально крыша над всем длинным зданием состояла из пальмовых веток, покрытых илом и дёрном; теперь уцелела она только над средней частью; с боковых же дождь, довольно частый на северо-востоке нильской дельты, давно уже смыл ил и землю, а ветер развеял их, как пыль.

Когда-то здание было настолько обширно, что вмещало всех многочисленных членов семьи и большой запас всякого добра и товаров; теперь же разрушающиеся помещения были давно необитаемы. Только из отверстия в крыше над серединой здания подымалась тонкая струя дыма, указывавшая на весьма скромный огонь. Для чего он был разведён, об этом можно было узнать тотчас же: перед раскрытой дверью сидела старуха и щипала трёх уток. Невдалеке, по-видимому не обращая на неё никакого внимания, стояла молодая девушка, прислонившись к стволу низкого, ветвистого сикомора. Она приехала сюда в узком челноке, спрятанном теперь в тростниках. Лишившись рано матери, эта красивая молодая девушка часто приезжала к старой Табус за советами, за гаданием и, в случае надобности, помочь старухе по хозяйству, потому что эта старая обитательница острова была очень близка Ледше, дочери известного корабельного владельца в Теннисе, а когда-то была ещё ближе. Теперь молодая девушка молча предавалась мечтам, то полным сладостных воспоминаний, то пугливых опасений и страстных ожиданий. Прохладный ветерок, вдруг поднявшийся над водой, как бы пробудил её; она отложила в сторону клубок и иглу, которой чинила сеть, и подошла к берегу. Её взгляд переносился с белого большого дома в северной части города на гавань и на многочисленные суда, приближающиеся к пристани, среди которых её острый глаз различил прекрасный корабль с пёстрым парусом. Глубоко вдыхала она прохладу, предвестницу солнечного заката.

На всей окружающей природе начало отражаться приближение ночи. Едва только солнце стало медленно исчезать на западном горизонте, как чудные явления стали сменять друг друга. Сперва над закатывающимся солнечным шаром поднялся как бы веер, сотканный из бесчисленных ярко горящих лучей; подобно исполинскому хвосту золотого павлина, украсил он на несколько минут тёмно-синий небосклон. Затем угас блеск светящихся перьев, солнце закатилось, оставив за собой как бы пурпурный плащ, затканный золотыми нитями и мало-помалу переходивший в тёмно-лиловые тона. Но это великолепное зрелище не привлекло внимания девушки. Она, правда, заметила, что исчезающее светило бросило розоватую тень на богато расшитый парус большого корабля, что его позолоченный нос ярче заблестел, и как рыбачьи лодки стали одна за другой входить в гавань, но она на всё кидала лишь рассеянные взгляды. Какое ей было дело до бедных рыбаков Тенниса? А блестящий корабль, принадлежавший правительству, лично ей не мог ничего ни привезти, ни отнять. Ожидалось прибытие эпистратига (проконсула всей провинции). Но что ей за дело до него и до всех тех изменений, которые, как предполагали, он введёт в управлении области и о которых отец с такой горечью отзывался перед своим отъездом? Её думы были совсем о другом, а пока она смотрела, приложив руку к сильно бьющемуся сердцу, на городок, горевший огнями заката, в доселе тихой окружавшей её природе началось необыкновенное движение.

Тесно сплочёнными тёмными стаями слетались со всех сторон пеликаны и фламинго, гуси и утки, аисты и цапли, ибисы и журавли; бесчисленные водяные птицы стали спускаться на необитаемые острова. С раздирающими уши криками, гоготаньем, свистом и щебетанием возвращались они в свои гнёзда, свитые посреди зарослей и тростников. В городе открывались двери домов, и мужчины, женщины и дети выходили наслаждаться вечерней прохладой, после утомительной работы у станка или в мастерской отдохнуть на воздухе. Челноки рыбаков один за другим входили в гавань; подошёл и корабль с пёстрым парусом. Какой он был огромный и красивый! Ни один царский чиновник не приезжал ещё на подобном, такого не было даже у эпистратига Дельты, когда он в прошлом году приезжал передавать новым арендаторам банк и торговлю маслом. По-видимому, и оба торговые судна, следовавшие за ним, принадлежали ему.

Ледша равнодушно разглядывала корабль, но вдруг взгляд её и лицо с красивыми строгими чертами изменили своё бесстрастное выражение. Большие чёрные глаза широко раскрылись, и с большим напряжением смотрели они то на богато разукрашенный корабль, то на нескольких мужчин, приближающихся к берегу и одетых в греческие одежды. Оба шедшие впереди вышли из большого белого дома, на двери которого с закатом солнца было устремлено всё её внимание. Того, кто был повыше, Гермона, ожидала она здесь у старой Табус. С наступлением ночи хотел он приехать за ней в «Совиное гнездо» и вдвоём под покровом темноты покататься на лодке. Но вот он шёл не один; с ним был его товарищ по искусству, Мертилос, номарх, нотариус, и Горгиас, богатый владелец одной из главных ткацких мастерских в Теннисе, и несколько невольников. Что бы это значило?… Волна горячей крови залила её лицо; она крепко сжала губы, и в углах рта появилось презрительное, почти жестокое выражение. Вскоре, впрочем, её правильные тонкие черты прояснились, исчезло напряжение во взоре: ведь ещё много времени до того момента, когда полная темнота позволит Гермону незаметно для всех приехать за ней. По всей вероятности, он должен присутствовать при чьей-то встрече и ни под каким предлогом не мог от этого отделаться. Да, верно, так оно и было. Разукрашенный корабль приблизился к берегу, насколько ему позволял низкий уровень воды, – стали слышны свистки, громкие команды и лай собак. С корабля замахали платком, как бы приветствуя стоящих на берегу мужчин, но рука, державшая платок, была женской рукой; Ледша, несмотря на надвинувшиеся сумерки, это прекрасно различила. Черты приезжей нельзя было рассмотреть, но она, наверное, была молодой; старуха не вошла бы так быстро в лодку, которая должна была отвезти её на берег. И Гермон, которого Ледша так ждала, помог незнакомке выйти из лодки. Кровь вновь прилила к лицу её, когда она увидала, как тот, кто ещё вчера так горячо клялся ей в своей страстной любви, нежно обвив стан приезжей, поднял её из лодки. Она ещё ни разу не видала Гермона в обществе женщин одного с ним происхождения и теперь, мучимая ревностью, смотрела, как он вместе с Мертилосом ухаживал за незнакомкой. Сумерки не долго продолжаются в Египте, и, когда Гермон простился с приезжей, было так темно, что Ледша не могла узнать того, кто сел в ту самую лодку, в которой она должна была ехать с Гермоном и которая теперь быстро стала приближаться к острову. Но кто бы это ни был, он, наверно, едет с поручением от её возлюбленного. Одновременно с тем, как незнакомка в сопровождении других женщин и нескольких громко лающих собак скрылась в темноте, причалила лодка к «Совиному гнезду».