Текст книги "Харикл. Арахнея"

Автор книги: Вильгельм Адольф Беккер

Соавторы: Георг Мориц Эберс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– Не знаю, отчего он не упомянул об этом, – возразил свидетель, – но должен сказать, что два дня спустя после того, как было вручено тебе это завещание, Поликл ещё раз взял меня в свидетели вместе с четырьмя другими и передал при нас другое, вероятно, такое же завещание Менеклу. В это время Менекл был также не совсем здоров, а потому завещатель, разбитый уже параличом, велел отнести себя в его дом.

На присутствовавших это заявление свидетеля произвело самое различное действие: Сосил стоял как уничтоженный; в душе Клеобулы зародился луч надежды; Софил смотрел испытующим взглядом на избегавшего его взоров обманщика; свидетели с сомнением посматривали друг на друга.

– Это завещание действительно, – сказал наконец Сосил с запальчивостью, – и если есть ещё другое, не подложное, то оно не может иметь другого содержания.

– Разумеется, – возразил Софил, – нельзя предположить, чтобы Поликл два дня спустя стал думать иначе. Мы будем просить Менекла выдать нам как можно скорее хранящуюся у него копию.

В эту минуту вошёл раб и доложил ему что-то.

– Превосходно, – вскричал он, – Менекл и сам поторопился. Двое из посланных им свидетелей уже тут, и скоро будет он сам.

Вновь прибывшие вошли.

Сосил ходил взад и вперёд по комнате. Мало-помалу дерзость к нему возвращалась. Хотя второе завещание и было неприятной помехой его планам, но тем не менее он имел ещё возможность оспаривать его в судебном порядке и мог надеяться выиграть дело. Вскоре пришёл Менекл с остальными свидетелями и передал завещание. Надпись и печать были найдены также совершенно правильными, а содержание, за исключением двух имён, было буквально то же. В конце находилась приписка, в которой говорилось, что совершенно такое же завещание хранится у Сосила Пирейца. За чтением последовали страшная ссора, брань и взаимные обвинения. Сосил сказал, что второе завещание подложно, и ушёл, объявив, что будет доказывать свои права перед судом.

Наступил день похорон. В самом доме и вокруг него собралось ещё до рассвета множество народа, как участников, так и просто любопытных; одни пришли, чтобы присоединиться к погребальному шествию, другие только для того, чтобы поглазеть на богатые похороны.

Ещё накануне, когда покойник лежал на парадном, великолепно убранном ложе, в дом пришло немало людей, которые никогда прежде не бывали там. Многие, которым очень хотелось показать своё, хоть и отдалённое, родство с покойником, облеклись немедленно в траурные одежды, сделав это тем поспешнее, что по городу уже успел распространиться слух о предстоявшем споре о наследстве, и, следовательно, открывалась возможность половить рыбу в мутной воде. Харикла не было в числе посетителей, не смотря на то что его тянуло туда более, чем кого-либо другого. От него не ускользнуло то впечатление, которое произвело последний раз на Клеобулу его неожиданное появление, и он находил, что ему не следовало своим появлением теперь смущать её при исполнении ею обязанностей относительно покойного. Но он считал своим долгом проводить покойника до места погребения. Софил, чувствовавший удивительную симпатию к молодому человеку, сам пригласил его. Он был у него несколько раз и, как казалось, не без намерения рассказал ему, какой опасности подвергается Клеобула вследствие завещания, которое, по его мнению, было, без сомнения, подложно. Это обстоятельство беспокоило Харикла, пожалуй, ещё более, чем самого Софила. Конечно, для него должно было быть всё равно, как ни решится дело. Ведь если обман и будет открыт, то Клеобула станет женою Софила; да к тому же он часто повторял себе, что даже при самом счастливом обороте дела ему, в его года и в его положении, было бы неприлично жениться на вдове с таким громадным состоянием. Но, несмотря на всё это, ему было ужасно больно думать, что это прелестное создание будет во власти человека, которого по всему, что он слышал о нём, он принуждён был считать негодяем. В доме Поликла он видел Сосила только мельком, и потому ему ещё более хотелось присутствовать на похоронах, на которых он должен был встретиться с ним.

Итак, он отправился утром к дому, но не вошёл в него, а остался у двери с намерением присоединиться к Софилу, как только он выйдет оттуда.

Процессия двинулась ещё до восхода солнца. Впереди, по карийскому обычаю, раздавались жалобные звуки флейт; затем шли друзья умершего и все участвовавшие в шествии мужчины. За ними отпущенники несли ложе, на котором лежал, словно спящий, покойник в белой одежде, украшенный венками и покрытый пурпурным покрывалом, великолепие которого скрывалось совершенно под бесчисленным количеством венков и тэний. Рядом рабы несли сосуды с благовонными мазями и другие принадлежности погребения. За носилками шли женщины, и в их числе Клеобула, которую вела мать её.

Никогда ещё она не была столь прекрасна, никогда, быть может, не было видно так ясно, что свежий румянец её щёк не был обманчивым произведением кисти[119]119
  Почти все греческие женщины имели обыкновение румяниться, белиться и красить себе брови. Они делали это всякий раз, как выходили из дому, а иногда даже и дома. Для этого употреблялись свинцовые белила, сурик, разные растительные вещества и пр.


[Закрыть].

Скоро процессия дошла до сада, где был приготовлен костёр. Носилки были подняты и поставлены на костёр, в который были брошены также сосуды с благовонными мазями и прочее. Наполненный горючими материалами, костёр был подожжён пылающим факелом, и яркое пламя быстро охватило его, среди громкого плача и воплей присутствовавших. Клеобула проливала самые искренние слёзы. Нетвёрдыми шагами подошла она к пылающему костру, чтобы бросить в огонь сосуд с маслом, этот последний дар любви, и, вся поглощённая своим горем, не думала об опасности, которой подвергалась. Пламя относило ветром прямо на неё.

– Ради всех богов! – раздались голоса в толпе, но Харикл, забыв всё, бросился первый вперёд, потушил руками огонь, охвативший уже край её одежды и отвёл её обратно к спешившей навстречу ей матери.

Только немногие из провожавших остались до тех пор, пока был собран пепел и совершены остальные обряды; в числе этих немногих был и Харикл; когда останки были преданы земле и женщины простились со свежей могилой, тогда и он с Софилом отправились обратно в город. Они рассуждали о возможных последствиях злополучного завещания.

Харикл не мог не сознаться, что Сосил произвёл на него совсем не то впечатление, какого он ожидал. Сегодня он показался ему таким простым, лицо его имело такое скромное и достойное выражение, что Харикл был почти вынужден отказаться от своего подозрения.

– Кто бы подумал, – сказал он, – что под этой прекрасной наружностью скрывается так много коварства!

– Ты встретишь немало таких людей, – возразил Софил, – которые имеют наружность агнца, а вместо сердца ядовитую змею; эти-то люди и есть самые опасные.

У городских ворот они расстались. Какой-то раб всё время издали следил за ними. Теперь он остановился на минуту, как будто в нерешительности, за кем идти.

– Юность щедрее, в особенности когда любит, – сказал он про себя и пошёл за Хариклом. Дорога шла по маленькой, уединённой улице, между стен садов; тут он ускорил свои шаги и подошёл к Хариклу.

– Кто ты? – спросил его юноша, отступая.

– Как видишь, раб, который, однако ж, может быть тебе полезен. Мне кажется, ты принимаешь участие в судьбе Клеобулы?

– Тебе какое дело? – возразил Харикл, но вспыхнувший румянец был более чем утвердительным ответом для раба.

– Тебе не всё равно, кто из двух будет наследником – Софил или Сосил?

– Очень может быть, но я не знаю, к чему ты это спрашиваешь и что тебе до этого?

– Мне? Более, чем ты предполагаешь, – возразил раб. – Как бы ты вознаградил меня, если б я представил тебе доказательства тому, что одно из этих завещаний подложно?

– Ты, жалкий раб? – сказал молодой человек с удивлением.

– Раб знает иногда самые сокровенные дела своего господина, – возразил он. – Ну, что же будет мне наградой?

– Свобода, которая даруется за открытие подобных преступлений.

– Так, но отпущеннику нужно иметь средства к жизни.

– Будешь иметь и их, если только ты говоришь правду. Ты получишь пять мин.

– Твоё имя – Харикл, – сказал раб, – никто не слышит твоего обещания, но я верю тебе. Сосил – мой господин, меня же зовут Молоном.

Он открыл маленький мешочек и таинственно достал что-то оттуда.

– Посмотри, вот печать, которою было запечатано фальшивое завещание. Он взял несколько воску, размягчил его и прижал к печати. Это печать Поликла. Орёл, держащий змею; ты будешь орлом.

Затем он рассказал ему, как через щель в двери он был свидетелем подлога, совершенного Сосилом; как шум, произведённый им, чуть не выдал его, и как Сосил, собирая всё впопыхах, уронил нечаянно на покрывало ложа эту фальшивую печать.

– Ну, – сказал он, – разве я не сдержал слова?

– Клянусь богами, что и я сдержу своё, – вскричал Харикл, от радости и удивления едва владея собою. – Не пять, а десять мин получишь ты. Теперь пойдём скорей к Софилу.

– Нет, – сказал раб, – я верю тебе, иди один и позови меня, когда я буду нужен.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дионисии

Из числа праздников, которые ежегодно или по прошествии более долгих промежутков времени праздновались в Афинах в честь богов, ради славы и блеска государства и для удовольствия граждан, некоторые имели, без сомнения, политическое или глубокое религиозное значение, как, например, Панатенеи[120]120
  Панатенеи (в древнейшие времена – атенеи) были самым большим, самым великолепным и едва ли не самым древним религиознополитическим праздником афинян. Они были устроены в честь Афины-Паллады. Малые панатенеи праздновались ежегодно, большие же – в третий год каждой олимпиады. Празднества эти продолжались несколько дней, с 25 по 28 Гекатомбеона. Устраивались торжественные шествия, жертвоприношения, театральные представления и пиршества, но, кроме того, панатенеи отличались ещё различного рода состязаниями в езде, гимнастических упражнениях и музыке и особенно тем, что распространялись из Аттики далеко, во все колонии греческие. Наградой победителю был венок из ветвей священного дерева Афины и сосуд (панатенейская ваза) чистейшего оливкового масла, продукта этого же дерева. Самой торжественной частью праздника было принесение в дар богине богатой одежды, сотканной афинскими жёнами и девами. Пышную одежду несли в Акрополис, чтобы там возложить её на статую богини. В шествии участвовало все население Афин: знатнейшие юноши верхом или в колесницах, отряды воинов в полном вооружении и граждане афинские с жёнами и дочерьми в торжественных одеждах. Малые панатенеи были гораздо проще.


[Закрыть] и Элевзинии[121]121
  Главное содержание элевзиний (элевзинских таинств) составляет предание о похищении Персефоны (Прозерпины) и о горести её матери. По преданию, сама Деметра (Церера), пребывая в Элевзисе, когда разыскивала свою дочь, установила эти таинства. Нужно различать два рода элевзиний: краткие, которые праздновались ранней весной, когда появлялись первые цветы, и долгие, которые проходили осенью. Праздник открывался ночным шествием при факелах. В главнейшие дни праздника посвящённые представляли страдания Деметры, олицетворяя идею скорбного земного существования и радостную надежду перехода в блаженную вечность. Конец праздника проходил в разных гимнастических состязаниях. Посвящение в эти таинства сопровождалось многими приготовлениями и испытаниями. Ни иноземцы, ни рабы не могли участвовать в элевзиниях.


[Закрыть]; но последней цели более всех других соответствовали праздники, посвящённые Дионису[122]122
  Большие или городские дионисии, праздновались в честь Диониса. Они начинались 12 Элафеболиона и продолжались несколько дней. Изображение бога, окружённого сатирами, переносили из Ленеона в маленький храм по дороге в академию, где, вероятно, стояло это изображение первоначально. Мальчики и мужчины пели дифирамб. С венками в пёстрых причудливых одеждах с восторгом встречали всё этого расточителя весенних благ. Кроме этих дионисий были малые или сельские дионисии, праздновавшиеся в конце Посидеона перед началом сбора винограда, и другие.


[Закрыть], этому подателю всех радостей и удовольствий. Можно даже сказать, что первоначальное значение этих праздников – благодарить бога за благороднейший из всех даров, расточаемых природою весной, исчезло почти совершенно, среди потока шумных удовольствий и неудержимого веселья.

Умеренность и серьёзность были изгнаны в эти дни, дела все забыты, и народ с распростёртыми объятиями принимал Мэту и Комоса[123]123
  Комос, постоянный спутник Диониса, был богом бражничанья, шуток и веселья.


[Закрыть] – этих постоянных спутников Диониса, подчиняясь, может быть, даже слишком охотно их власти. Насладиться зрелищами, поглазеть, покутить, окунуться до самозабвения в чад удовольствий – вот о чём думал стар и млад, вот цель, к которой все стремились!

Даже люди самые умеренные отступали на этот раз от своих скромных привычек и следовали правилу:

 
Хмеля в праздничный день не краснеть,
Хотя бы шатаясь служить отказалися ноги.
 

Городские дионисии, отличавшиеся особенной пышностью и блеском, привлекали в Афины чрезвычайно много народа. Сюда стекались в первые весенние дни не только обитатели Аттики, но и бесчисленное множество иностранцев, охотников до зрелищ и веселья.

Так было и в тот год, когда Харикл впервые встречал праздник опять на родине. Тёплые весенние дни наступили довольно рано. Тишина и спокойствие, царствовавшие в гавани зимою, уступили теперь место новой, деятельной жизни. Корабли из ближайших гаваней и с соседних островов уже прибыли, а на рейде купцы готовились к отплытию в далёкое, но прибыльное путешествие.

Гости со всех стран нахлынули в Афины; не было дома, который бы не готовился гостеприимно принять своих далёких друзей; не было ни одной гостиницы, достаточно просторной, чтобы поместить всех желавших остановиться в ней. На улицах и на площадях были раскинуты шатры людьми, пришедшими сюда с намерением поживиться на празднике.

Сюда приходили не только для того, чтобы смотреть и веселиться: множество людей являлось сюда с целью самыми разнообразными способами извлекать выгоду из большого стечения праздного народа. Сюда прибыло множество всевозможных мелких торговцев. Коринфские гетеры и гериодулы покинули своих тамошних обожателей в надежде на щедрость афинских гостей. Всевозможные актёры и фокусники приехали, притащив с собою все аппараты своей ловкости и декорации своих лавок. Все были готовы по мере сил и возможности заботиться об удовольствии народа, но ещё более о своём собственном кошельке.

К числу тех немногих, которых не мог увлечь этот поток всеобщего веселья, принадлежал и Харикл. Более четырёх месяцев прошло уже со дня смерти Поликла, и эти месяцы были для него временем, полным беспокойства и мучительной нерешительности. Дело Клеобулы приняло счастливый оборот. К доказательствам, представленным рабом, прибавилось ещё новое и самое веское. Во время своего пребывания в Эдепсосе осторожный и осмотрительный Поликл оставил у одного из тамошних жителей третью копию с завещания, которая свидетельствовала также против Сосила; подлог был теперь совершенно очевиден, и обманщик должен был считать себя счастливым, что Софил великодушно молчал. Таким образом, Харикл мог быть спокоен относительно судьбы Клеобулы; но тем мучительнее было ему ожидание решения своей судьбы. Софил медлил с браком; из некоторых слов его можно было даже заключить, что жениться он вовсе не намерен, а избирает женихом богатой вдовы своего юного друга Харикла, к которому он относился почти как к сыну. Всё это увеличивало беспокойство Харикла. Сердце, конечно, влекло его к Клеобуле; ему было больно подумать о ней как о жене другого. Но слова Фориона, советовавшего не ставить себя в зависимость от богатства жены, засели у него в памяти тем глубже, что, любя свободу и ставя выше всего самостоятельность свою, он вполне сознавал их справедливость. Его незначительное состояние было почти ничто в сравнении с тем, которое должна была принести Клеобула своему будущему супругу; не его, а её состоянием держался бы дом их. «Нет, – говорил он себе, – «Оставайся на своём пути», – гласит пословица; как справедливо сказал мне на днях Ктезифон, для своей любви я никогда не пожертвую тем положением, которое прилично свободному человеку». Он думал, что этими разумными доводами ему удалось победить страсть, овладевшую его сердцем.

Однажды утром перед самыми праздниками вошёл к нему Софил, что он делал нередко и прежде. Лицо его было приветливо, но серьёзно.

– Харикл, мне надо поговорить с тобою об одном весьма важном деле, – сказал он после обычного приветствия, – мне бы хотелось ещё до праздников освободиться от одной заботы. Завещание Поликла возлагает на меня обязанность выдать Клеобулу замуж; до сих пор я медлил с исполнением. Два отца давно уже осаждают меня сватовством от имени своих сыновей, но оба мне не по сердцу.

– Разве ты не намерен сам жениться на ней? – поспешно прервал его Харикл.

– За кого же ты меня принимаешь? – возразил Софил. – Мне шестьдесят лет; конечно, я ещё здоров и бодр; моё зрение прекрасно, а ноги и руки крепки и сильны. Хотя я сед, но духом я далёк от старости; но, несмотря на всё это, неужели в эти годы мне снова брать на себя обязанности мужа и отца и отравлять свою жизнь множеством забот? Я уже довольно испытал в жизни и остаток дней своих хочу провести спокойно.

– Но, – заметил Харикл, – разве для тебя ничего не значит отказаться от такого богатого наследства?

– Что мне в богатстве, – сказал Софил серьёзно. – Я имею более, чем нужно; моё состояние лишь немногим уступает состоянию, оставленному Поликлом. А для кого буду я копить? Сыновья мои погибли в войне против Филиппа... Правда, у меня был ещё сын, но... впрочем, к чему касаться теперь этого больного места? Довольно, если я скажу тебе, что уже ради самой Клеобулы я никогда не стал бы иметь притязаний на наследство; она не должна выйти замуж вторично за старика. Мне предоставлено право выбрать ей супруга; но будет лучше, если она сама выберет его. Если я не ошибаюсь, она желает выйти за тебя.

– За меня! – вскричал совершенно ошеломлённый Харикл, и кровь прихлынула к его лицу. – Клеобула избрала бы меня?

Мысль, что счастье так близко, что стоит только протянуть за ним руку, подействовала на него так сильно, что он должен был, чтобы не изменить своему решению, призвать на помощь все доводы, которые холодный рассудок противопоставлял его желаниям.

– Благодарю тебя, – сказал он наконец спокойнее, – за двойное счастье, которое ты предлагаешь мне; но брак этот не соответствует моему положению.

– Не соответствует твоему положению? – повторил Софил с удивлением. – Молодая, красавица, да притом ещё скромная, хорошая жена с таким состоянием, и не соответствует? Или тебя, может быть, удерживает то, что она вдова? Глупец! Не вдова, а невеста, шестнадцатилетняя невеста, которую жених не успел проводить до Таламоса и был умирающим с самого брачного пира. Во всех Афинах ты не найдёшь девушки, которая могла бы спокойнее войти в пещеру Пана[124]124
  Рассказывают, что только чистые девы могли входить в эту пещеру, с тех пор как Пан повесил в неё свою свирель и посвятил затем это место Артемиде Поэтому если появлялось какое-нибудь подозрение против девушки, то её заставляли войти в эту пещеру и запирали за нею дверь Если она была невинна, то раздавались звуки свирели, дверь отворялась сама собою, и девушка выходила оттуда невредимою Если же нет, то дверь оставалась закрытою, слышались жалобные стоны, и вошедшая в пещеру исчезала.


[Закрыть] в Эфесе, в которой, как говорят, бог мстит ужасным образом всем, кто чувствует за собою вину.

– Нет, – возразил Харикл, – Клеобула – такая прелестная женщина, какой я ещё не видывал; но её состояние не соответствует моему. Я не хочу жить в доме своей жены и быть ей обязанным своим счастьем; я хочу жить свободно и самостоятельно и добиться всего самому.

– Ты был бы прав, – возразил Софил, – если б дело шло не о Клеобуле, этом невинном, весёлом существе, которое совсем не знает цены своего состояния и будет далека даже от мысли стараться иметь над тобою какую бы то ни было власть, кроме власти любви. Не будь безумцем, не разрушай своим гордым упрямством своего собственного счастья и счастья бедной Клеобулы; я знаю, что вы любите друг друга. Мне хотелось устроить ваш сговор ещё сегодня; но так как ты не решаешься, то мы поговорим с тобою об этом после праздников.

Наступили дионисии, и с самого раннего утра все предавались удовольствиям. В праздничных одеждах, увенчанные венками, расхаживали по городу граждане и приезжие гости: алтари и статуи Гермеса были разукрашены венками, и всюду расставленные огромные сосуды с вином приглашали всех желавших пить. Всюду слышались шутки и смех, всюду расхаживали группы весёлых людей или же буйные шайки дерзких шалопаев, которые в шутку подражали пышному праздничному шествию.

Но самая пёстрая толпа собралась у театра. С самого раннего утра театр был полон зрителей, которые внимательно следили за серьёзной игрой трагиков для того, чтобы потом с тем большим удовольствием посмеяться над шутками комедий. Время от времени раздавались аплодисменты и громкие одобрения собравшейся толпы, а иногда среди них слышны были и резкие свистки, направленные то против каких-нибудь не понравившихся публике слов автора, то против неудачной игры актёра, то, наконец, может быть, против личности кого-нибудь из зрителей. И вне театра давались самые разнообразные представления менее требовательным любителям зрелищ. Здесь был устроен театр марионеток, и содержатель его, ловко дёргая нитки, приводил в движение маленькие фигуры, которые, делая самые уморительные жесты, бесконечно забавляли стоявших кругом детей и их нянек. Тут один фессалиец показывал ловкость двух девушек, которые проворно и отважно прыгали через поставленные остриём кверху мечи и ножи или же, сидя на быстро вертящемся гончарном круге, проворно читали и писали, между тем как он сам, время от времени выдувал из широко раскрытого рта на испуганных зрителей целые потоки искр или глотал, по-видимому с усилием, кинжалы и мечи. Там расположился фокусник; ради предосторожности он поставил вокруг перила, которые не позволяли зрителям подходить слишком близко к столу, на котором расставлены были его аппараты. Простые земледельцы и рыбаки смотрели с удивлением, как под таинственными чашами то появлялись камешки под каждой, поодиночке, то собирались все вместе под одной, то исчезали вовсе и снова появлялись уже во рту фокусника. Но более всего были поражены зрители, когда фокусник, заставив камешки вновь исчезнуть, вынул их затем из носа и ушей одного из зрителей. Многие в раздумье почёсывали голову, а один простодушный поселянин сказал своему соседу:

– Только бы этот человек не вздумал прийти ко мне во двор, ибо тогда прощай всё моё состояние.

Много смеха было у подмостков, где какой-то человек показывал учёных обезьян. Разряженные в пёстрые платья и в масках танцевали они различные танцы. Розга хозяина долгое время поддерживали между ними совершенный порядок; его слуга начал уже собирать деньги с зрителей, как вдруг кто-то из народа бросил в танцоров орехи. Мгновенно забыв свои роли и все приличия, с жадностью бросились они на добычу и под громкий смех толпы, царапаясь и кусаясь, стали драться за неё. Происшедшая вокруг суматоха была желанным случаем для воров, бродивших здесь во множестве в надежде поживиться в толпе или у столов торговцев, продававших всевозможные товары, платья и наряды, настоящие и поддельные украшения, и, когда пришлось расплачиваться, многие из зрителей не находили своих кошельков. Но ведь это были дионисии, и подобные приключения не могли быть помехою веселью.

В то время как всё вокруг веселилось и радовалось, Клеобула сидела одна в своей комнате и плакала.

Думая только о своём будущем, о своём, тайно в сердце скрываемом, желании, она не хотела выходить из дому, не хотела принять участия в удовольствиях, которые обычай дозволял и женщинам.

Из окна верхнего этажа смотрела она некоторое время на всеобщее веселье; но праздничная толпа ничуть не интересовала её; она хотела видеть только одного его. Но, увидав, горестно убедилась, что он нисколько не думает о ней. Серьёзно, почти сердито прошёл он мимо, ни разу не взглянув на дом.

– Он не любит, он забыл меня, – сказала она и со слезами на глазах отошла от окошка, – предсказания обманули меня.

Она грустно сидела в своей комнате, облокотись на ручку кресла и склонив прелестную голову на белоснежную руку. На коленях перед нею стояла Хлорис, её любимая рабыня и наперсница, а возле пожилая Манто, которая заботливо и с беспокойством спрашивала госпожу о причине её слёз.

– Уж не больна ли ты? – говорила она. – Уж не сглазил ли кто тебя? Если так, то позволь нам призвать старую фессалийку, которая умеет уничтожать всякое колдовство.

Но Хлорис лучше, чем Манто, понимала, что происходило в сердце госпожи её. Она не могла не заметить, что молодой человек у ручья понравился Клеобуле и что со смерти Поликла эта тайно питаемая любовь превратилась в решительную страсть. Зачем же иначе стала бы Клеобула так часто щёлкать листьями теляфилона[125]125
  Как у нас гадают иногда в шутку, общипывая лепестки ромашки, так и в Греции прибегали зачастую к подобного рода гаданиям, особенно распространённым способом подобного рода гадания был, кажется, следующий: лист растения или, лепесток цветка клали на кольцо, образующееся от соединения указательного и большого пальцев, затем по положенному листу ударяли другой рукой; от давления воздуха лист должен был лопнуть с треском. Для этой цели брали преимущественно широкий лепесток мака, который вследствие этого и называется анемона.


[Закрыть] и своими нежными пальчиками подбрасывать к потолку гладкие зёрна яблока; к чему так тщательно берегла она сандалии, не имевшие ровно никакой цены? Что за причина, что она разбивала в рассеянности так много чаш и кружек?

– Нет, – отвечала она за Клеобулу на вопрос Манто, – ведь наша госпожа носит кольцо с эфесской надписью[126]126
  Носить амулеты, чтобы предохранить себя от всяких чар или несчастья вообще, было вещью весьма обыкновенной. Особенно употребительны были кольца с различными таинственными знаками.


[Закрыть], которое предохраняет от сглаза. Это просто маленькое недомогание; пойди приготовь питьё, которое врач советовал употреблять в подобных случаях.

Когда Манто удалилась, Хлорис дружески обняла колена своей госпожи и, смотря ей прямо в глаза, сказала плутовски грустным тоном:

– Это гадкое купанье!

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Клеобула, поднимая голову.

– Я говорю о путешествии в Эдепсос. Оно причиною всему. Нам надо бы отправиться в Аргиру, чтобы выкупаться там в водах Селемноса[127]127
  Говорили, что Селемнос, маленькая речка в Ахаии, излечивала от любви.


[Закрыть], чудесную силу которых так восхваляла намедни та женщина из Патры.

– Какой ты вздор болтаешь, дурочка, – сказала госпожа, покраснев.

– Разве не правда? – спросила, ласкаясь к ней рабыня. – Но может быть, нам удастся найти помощь где-нибудь и поближе. Как это говорит пословица: «Кто поранил, тот и вылечит». Не так ли?

Клеобула отвернулась и заплакала.

– Я давно знала это, но скажи мне, о чём же ты плачешь? Софил предоставил тебе право выйти замуж, за кого ты захочешь; а чувства Харикла ни для кого не тайна, кто только был на похоронах.

– Нет, он забыл меня совсем, – с горестью сказала Клеобула, – он не любит меня.

– Этого не может быть, – возразила Хлорис. – Послушай, не позвать ли нам в таком случае Фессалийку? Она, говорят, уже не раз возвращала сердца неверных мужчин их возлюбленным, выливая с разными заклинаниями изображения их из воску или другими какими-либо тайными чарами.

– Нет, ради богов, нет, – вскричала Клеобула, – я слышала, что подобные вещи подвергают опасности жизнь тех, на кого обращены.

– Ну, в таком случае, – предложила Хлорис, – попробуем средства более безвредные. Поблекший венок с головы возлюбленной или надкушенное яблоко[128]128
  Ношеный венок или надкушенное яблоко служили средствами для объяснения в любви, так же как питьё вина из одного кубка.


[Закрыть] творили также нередко чудеса.

– Так ты хочешь, чтобы я сама предложила ему себя? – сказала госпожа, вставая. – Нет, Хлорис, не может быть, чтобы ты думала это серьёзно.

– Ну, так обратимся к Софилу, – продолжала рабыня. – Манто, кажется, была его нянькою. Да, наверное. Ну, так через неё мы устроим это дело лучше всего. Предоставь только мне, и ещё ранее трёх дней я возвращу тебе его сердце.