Текст книги "Харикл. Арахнея"

Автор книги: Вильгельм Адольф Беккер

Соавторы: Георг Мориц Эберс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Больной

Прошло два месяца с тех пор, как Харикл вернулся в Афины; но беззаботная весёлость, бывшая его спутницей на «Фетиде», не возвратилась с ним. С помощью Фориона он поместил своё состояние в верные руки и на весьма выгодных условиях; рабы были куплены и дом устроен как нельзя лучше. Изящные украшения стен и потолков придавали чрезвычайно приветливый вид комнатам и залам, и всякому, приходившему к нему, казалось, что здесь живётся отлично. Один хозяин был недоволен и чувствовал себя одиноким среди этих пустых комнат. Впрочем, и в кругу товарищей было ему не веселее; ему опротивела суматоха на рынке, а кипучая жизнь в гимназиях нарушала его мечты; охотнее всего ходил он к большому платану, и здесь в приятном уединении предавался своим мыслям.

– Ты влюблён, – шутя, говаривали ему друзья, когда в его венке осыпались лепестки осеннего цветка[99]99
  Смотрели обыкновенно как на признак того, что человек влюблён, если в его венке осыпались лепестки цветов.


[Закрыть]. Бывало, он встречал подобные замечания смехом, теперь же эти шутки были ему неприятны, а румянец, выступавший при этом на лице, доказывал ясно, что на этот раз примета верна; более всего Харикл призадумывался над советом, данным ему Форионом. Он показал ему устройство своего обновлённого дома. В нём не было забыто и помещение для женщин, так что можно было предположить, что сюда ждут ежечасно прибытия невесты.

– Ты устроил всё превосходно, – сказал Форион, – но этого недостаточно; теперь тебе нужно искать хорошую жену, которая бы охраняла тебя от всех глупостей молодости и принесла благословение в дом твой. Выбери девушку, равную тебе по состоянию: не бедную, потому что в противном случае она не будет иметь достойного положения в твоём доме, но также и не слишком богатую, так как иначе ты рискуешь променять свою независимость на её приданое. Тебя здесь ещё не знают, поэтому предоставь мне посвататься за тебя. У Пазия, сына моего брата, есть дочь, прелестное, цветущее дитя, девушка скромная и хорошая хозяйка; если хочешь, то я поговорю о тебе.

Харикл промолчал. Он сознавал, что Форион был прав; он знал, что счастливый брак есть самое верное средство изгнать из сердца образ прекрасной незнакомки; но мысль навек связать себя с совершенно неизвестной ему девушкой была противна его чувствам. Он сообщил план Фориона Ктезифону, который между тем успел вернуться из Родоса победителем, с венком из тополей. Ктезифон, по-видимому, смутился и озадачился самым странным образом; его ответы были до того уклончивы, что Харикл решительно не мог понять его поведения. С другой стороны, он был вполне уверен в честности Фориона, и если только тот желал этого союза, то теперь представлялся хороший случай доказать ему свою благодарность.

Погруженный в подобные мысли, проходил он однажды вечером, на закате через рынок, направляясь в Керамейкос. Вдруг он почувствовал, что кто-то сзади останавливает его за платье. Он обернулся: перед ним стояла пожилая рабыня и с выражением страха и радости глядела на него.

– Харикл, – вскричала она, – милый Харикл! Ты ли это?

Теперь и он узнал женщину – это была Манто, его нянька, которая во время бегства Хариноса осталась больною в Афинах вместе с большей частью его рабов. Она рассказала Хариклу, что один богатый гражданин, по имени Поликл, купил почти всех оставшихся слуг его отца, в том числе и её.

– Ты, вероятно, помнишь его, он был большим другом твоего отца.

– Да, помню; я часто слыхал это имя, – отвечал Харикл.

– И он также вспоминает о вас, – продолжала Манто, – он тяжко болен и несколько месяцев уже лежит в постели. Все его сокровища не в состоянии помочь ему; а вот мы, бедняки, при всей нашей бедности, здоровы, – сказала она, сплюнув три раза[100]100
  Этот суеверный обычай имел двоякое основание. Во-первых, этим думали избежать мщения Немезиды в том случае, когда самодовольно величались перед другими или питали и выражали чересчур смелые надежды. Во-вторых, делали это также тогда, когда приходилось случайно увидеть какого-нибудь больного, особенно же сумасшедшего или страдавшего эпилепсией, и вообще, когда приходилось быть свидетелем несчастья другого. Этим полагали отвратить от себя подобную же участь.


[Закрыть]. Как он будет рад, когда услышит, что ты снова здесь!

Затем последовал целый поток вопросов, прерываемых то смехом, то слезами радости. Хариклу пришлось бы долго рассказывать, не вспомни Манто, что ей надо нести скорее травы, которые госпожа велела ей купить.

Поликл, по словам Манто, был человеком весьма состоятельным. Его поместья, его дома в городе и в Пирее и множество рабов приносили ему большой доход, не требуя никакого труда; но всё это составляло лишь незначительную часть его состояния, заключавшегося главным образом в капиталах, частью лежавших у трапецитов, частью розданных в долг под большие проценты. Люди, знакомые ближе с его делами, полагали, что всё его богатство превышало, пожалуй, пятьдесят талантов. Он оставался холостым до пятидесяти пяти лет, но тут он решился исполнить последнее желание своего умершего брата и жениться на его единственной дочери, цветущей шестнадцатилетней девушке. Во время весёлого брачного пира с ним сделался удар, последствием которого была долгая и мучительная болезнь. Все средства были испробованы; опытный домашний врач, в течение многих лет лечивший его, и многие другие, приглашённые для совета, напрасно применяли всё своё искусство; ни их усилия, ни заботы Клеобулы, ухаживавшей за больным как самая нежная дочь, не могли восстановить разрушенного здоровья. Поликл, не довольствовался помощью внуков Асклепия[101]101
  Асклепий, или Эскулап, считался сыном Аполлона-Пэона и Корониссы, дочери царя фессалийского. Отец Асклепия отдал его на попечение искусного врача Хирона, который воспитал ребёнка и научил его тайнам врачевания различных недугов. В этом искусстве питомец Хирона превзошёл скоро своего наставника. Он излечивал самые тяжёлые недуги, исцелял чуть ли не от смерти, чем навлёк на себя гнев Плутона. Снисходя на просьбу властителя ада, Зевс поразил молнией знаменитого врача. После смерти Асклепия ему стали воздавать в Греции божеские почести. Все врачи считались потомками божественного Асклепия, а медицина признавалась наукой божественного происхождения. Оттого-то врачи и врачебная наука пользовались в Греции гораздо большим уважением, чем в Риме.


[Закрыть], он прибегал даже к колдовству; спрашивал снотолкователей[102]102
  Одним из древнейших и самых естественных родов мантики (искусства предсказывать) было толкование снов. С самого Гомера и до последних времён язычества мы постоянно встречаем рассказы об обращении к снотолкователям за разъяснением снов и об обрядах, которыми старались предотвратить предсказанное сном несчастье.


[Закрыть], посылал на перекрёстки искупительные жертвы[103]103
  В Греции было чрезвычайно распространено верование в возможность устранения болезней и других зол, приносимых на перекрёстки дорог.


[Закрыть]; призывал старых женщин, которые умели посредством амулетов и заговоров исцелять болезни. Сам он проводил целые дни и ночи в храме Асклепия[104]104
  Подобные примеры встречаются довольно часто, и в храмах Асклепия были даже устроены жилища для больных.


[Закрыть], тщетно надеясь на исцеление. Наконец, пример счастливого выздоровления от подобной болезни после купанья в Эдепсосе заставил его решиться прибегнуть к этому последнему средству. Но и нимфы отказали ему в исцелении, и теперь врач объявил, что скоро больному не понадобится больше никаких трав, кроме сельдерея[105]105
  Зелень сельдерея употреблялась преимущественно для украшения надгробных памятников.


[Закрыть].

На другой день утром Харикл только что собрался выйти из дому. Накануне решил он жениться и теперь хотел просить Фориона посвататься за него. В эту минуту посланный Поликлом раб постучался у его двери. Несмотря на свою слабость, больной обрадовался, услышав, что сын его давнишнего друга вернулся в Афины, и велел сказать ему, что желал бы очень повидать его ещё перед смертью, которая, полагал он, была уже недалека. Мог ли Харикл отказаться? Само приглашение доказывало уже дружеское расположение. Он обещал быть.

– Ты бы лучше сделал, если б пошёл со мною, – сказал раб. – Мой господин очень слаб, а теперь как раз собрались у него друзья.

– Хорошо, – отвечал Харикл, который рад был случаю отложить решительный шаг ещё на некоторое время. – Ступай вперёд, я иду за тобою.

Они пришли к дому Поликла. У отворенной двери стоял раб, чтобы слишком сильный стук в дверь не обеспокоил больного. Харикл вошёл. Роскошь в доме подтвердила рассказы Манто о богатстве её господина; всё здесь доказывало громадное состояние этого человека. Даже в комнате больного, у входа в которую он остановился, ожидая позволения войти, вся утварь отличалась необыкновенным великолепием. Дорогой пёстрый вавилонский ковёр служил занавесью двери.

Постель[106]106
  Ложе человека богатого устраивалось следующим образом: кровать состояла из четырёх жердей или палок, скреплённых вместе и лежащих на ножках. Спинка была только с одной стороны, в изголовье; кровати с двумя спинками встречались только как исключение. Делались обыкновенно из дерева, нередко из дорогого, как, например, из клёна или бука. Существовали также и металлические. Ножки делались весьма часто из слоновой кости или из благородного металла. На кровать натягивалась тесьма, называвшаяся χετρια, или просто верёвки. На них клали, матрац. Матрац был обтянут полотном, шерстяной материей или же кожей и набит шерстью. На матрац стелили покрывала, имевшие весьма разнообразные названия, и клали подушки. Все ложа, как те, на которых спали ночью, так и те, на которых сидели днём и возлежали за обедом, были одинакового устройства, с той только разницей, что последние отличались, конечно, большей роскошью. Ночью завёртывались в покрывала, но было, кроме того, и особенное ночное платье. Зимой вместо покрывала употребляли нередко меха. Само собою разумеется, что люди бедные имели ложа гораздо более простого устройства. Самый же низший класс народа и рабы спали просто на соломе, на шкурах животных или на циновках.


[Закрыть] больного была покрыта милетскими пурпурными покрывалами, а из-под них виднелись ножки кровати, выточенные из слоновой кости. Мягкие пёстрые подушки, поддерживали голову и спину больного; на каменном полу, под кроватью, постлан был, по азиатскому обычаю, мягкий ковёр. У постели стоял круглый стол кленового дерева на трёх бронзовых козьих ножках[107]107
  Столы Греков были или четырёхугольные, на четырёх ножках, или круглые и овальные на трёх соединённых между собою или же на одной ножке. Они похожи очень на наши столы, только гораздо ниже их. Ножки триподов или только концы их имели нередко форму ног какого-нибудь животного. Столы делались из дерева, в особенности из клёна, а также из бронзы, благородных металлов и слоновой кости.


[Закрыть]. В углу комнаты, на великолепном, коринфской или сикионийской работы, треножнике стояла медная жаровня, которая должна была несколько согревать прохладу осеннего воздуха. Вокруг постели стояло несколько стульев[108]108
  У греков были в употреблении три различных рода стульев. Первый и самый простой род стульев был низкие стулья без спинки, с четырьмя накрест или прямо стоящими ножками. Встречались и складные дифросы, у которых сиденье делалось из переплетённых ремней, и афинянин, выходя из дома, обыкновенно заставлял раба нести за собою такой стул. Стулья второго рода были весьма схожи с нашими обыкновенными стульями. Наконец, существовали большие стулья, к которым кроме спинки приделывали ещё и ручки для облокачивания. В храмах эти троны служили сиденьями для богов, в судах – для судей, а в домах они были почётными сиденьями для хозяина дома и его гостей. Так как стулья эти были чрезвычайно тяжелы, то никогда не передвигались, а стояли постоянно вдоль стен комнаты. Троны эти в частных домах делались из какого-нибудь тяжёлого дерева, в храмах же, в судилищах и т. п. трон делался обыкновенно из мрамора и украшался различными орнаментами. Иногда встречались троны и без спинки. Непременной принадлежностью трона была скамейка. Она или вделывалась между его двумя передними ножками, или же отдельно ставилась перед ним. Сиденья всех описываемых здесь стульев покрывались нередко шкурами или же мягкими подушками.


[Закрыть] чёрного дерева, с изящной золотой инкрустацией; на них лежали подушки. На одном из стульев сидел врач, человек уже пожилой и серьёзный, с скромной, но полной достоинства наружностью. Его тёмные, но с значительною проседью волосы и короткая борода были тщательно причёсаны и вместе с ослепительной белизной одежды доказывали, что это был человек, привыкший являться всегда прилично, хотя отнюдь не роскошно одетым, чтобы не произвести неприятного впечатления. Он положил свой простенький ящик с лекарствами и инструментами на стоявший тут стол и правой рукою держал руку больного, чтобы по ударам пульса судить о состоянии болезни. Возле врача стояли три друга дома; они не спускали с него глаз и старались, по-видимому, прочесть на его лице мысли. На постели, в ногах, скрываясь в полумраке, сидела какая-то женская фигура; она не сводила глаз с больного. Врач слушал долго и молча, наконец опустил руку больного, не выразив ни малейшего опасения, но и не подавая также и надежды. В эту минуту вошёл раб, который привёл Харикла, и, подойдя к доктору, доложил ему о приходе молодого человека и затем, получив разрешение, доложил о том и самому больному. Больной протянул руку вошедшему Хариклу.

– Да будет радость с тобою[109]109
  Обыкновенное приветствие грека соответствует нашему «здравствуй», но с ним они обращались друг к другу как при встрече, так и при расставании; это то же, что римское «salve» и «vale».


[Закрыть], сын друга моего, – сказал он слабым голосом, – благодарю тебя, что ты исполнил мою просьбу, я был на празднике, когда тебе давали имя, а тебе приходится стоять у моего смертного одра!

– Да будет радость и счастье с тобою, несмотря на твои жестокие страдания. Пусть боги превратят в ясный день мрак ночи, окружающий теперь тебя!

– Нет, – сказал Поликл, – я не хочу обманывать себя. Я не из тех людей, которые в минуту несчастья или страданий призывают философов, чтобы те их утешали. Скажи мне лучше что-нибудь о твоей семье.

Молодой человек передал всё пережитое его семьёю со дня бегства. Больной несколько раз казался взволнованным, так что наконец врач сделал знак Хариклу, чтобы тот окончил свой рассказ.

– Готово питьё, которое я велел сделать? – спросил врач вошедшего раба.

– Манто сейчас принесёт его, – ответил тот.

– Зачем Манто? – спросил Поликл, – а где Клеобула?

– Она вышла, когда доложили о приходе чужого, – возразил раб.

– Ведь это друг дома, ей не зачем уходить: мне приятнее принимать лекарство из её рук.

Раб пошёл передать своей госпоже волю Поликла. Врач взял снова руку больного, и все присутствующие отошли в сторону. Один из них взял Харикла за руку и отвёл его в угол комнаты. Софил, так звали его, был человек лет пятидесяти-шестидесяти; судя по наружности, он принадлежал к числу людей не только богатых, но и чрезвычайно образованных. Года отложили свою печать на его челе; побелили его волосы, но его осанка и быстрота всех его движений доказывали силу и крепость, а разговоры – юношескую свежесть ума. Лицо его выражало удивительно много кротости, ума и приветливости, и всё его существо имело что-то особенно привлекательное, внушающее доверие. Он слушал с большим вниманием рассказ Харикла о несчастья его семьи и теперь смотрел, по-видимому, с особенным участием на молодого человека, расспрашивая его о некоторых обстоятельствах его жизни.

В то время как они тихо разговаривали между собою, занавеска перед дверью распахнулась, и в комнату вошла Клеобула в сопровождении рабыни. Робко, как девочка, почти с смущением, смотрела она на стеклянную чашу, которую держала в правой руке, и, подойдя к постели, подала больному супругу и дяде приготовленное ею питьё, в которое врач подмешал ещё какое-то лекарство из своего ящика. Затем она поправила подушки и наклонилась над больным, как бы желая спросить, не чувствует ли он облегчения своим страданиям. Все присутствующие любовались этой картиной детской кротости и простоты; но более всех был очарован Харикл. Разговаривая с Софилом, он стоял спиною к двери в ту минуту, когда вошла Клеобула, а она была до того занята больным, что ни разу не повернула лица к стоявшей за нею группе; но её прелестная, дышащая молодостью фигура разбудила в сердце его едва уснувшие чувства. Она напомнила ему красавицу у ручья. Те же нежные юношеские формы, хотя теперь их охватывала широкая, вся в складках одежда; те же роскошные белокурые кудри, скрытые теперь под золотой сеткой, та же прелесть всех движений, хотя настоящие обстоятельства и придавали им совершенно иное выражение. Врач нашёл нужным предписать больному ванну. Поликл устроил у себя в доме купальню[110]110
  В Греции купальни с тёплыми ваннами были или общественными, или частными заведениями, если только эти последние названия не относятся к домашним купальням, которые весьма часто устраивали богатые граждане в своих домах лично для себя. Кроме того, как нам уже известно, были отделения для купания в гимназиях (см. примеч. 16 к гл. V). О внутреннем устройстве купален дошло до нас весьма мало сведений. Купание заключалось в том, что купающиеся, стоя вокруг круглого или овального на одной ножке таза, обмывали и обливали своё тело находящейся в нем холодной водой, а также в том, что они в особенных помещениях потели и парились, и для этой цели купающиеся садились или ложились в стоявшие на полу или вделанные в него ванны; после взятой ванны обливались обыкновенно холодной водой. Непременной принадлежностью купальни была комната, где купающийся очищал себе тело чесалкою и смазывал его маслом. Греки, относительно купален, никогда не доходили до такой роскоши, как римляне. Часто в них устраивались различные увеселения, как, например, Коттабос и т. п., и мало-помалу купальни стали местом, где, как в цирюльнях и других заведениях, собирались, чтобы поболтать о новостях дня.


[Закрыть], со всеми её принадлежностями. Это была в миниатюре настоящая общественная купальня. Здесь была и парная, а в ней стояла ванна для тёплого купания. Эту-то комнату и нужно было теперь согреть и снести туда больного. Клеобула поспешила сделать все необходимые распоряжения и повернулась, чтобы выйти из комнаты; взор её упал на стоявшего у двери Харикла. Она вздрогнула, словно увидела перед собою голову Горгоны[111]111
  Горгонами назывались три сестры: Сфеино, Эвриала и Медуза. Последняя из них, Медуза, самая прекрасная и молодая из трёх, чувствовала такое влечение к Посейдону, что не побоялась в храме Афины заявить о своей страсти. Богиня, раздражённая таким осквернением её храма, превратила в змей прекрасные волосы Медузы. С тех пор, Медуза стала на вид страшнее и свирепее своих старших сестёр. Персей, застав её спящею, отважно приблизился к ней и отсёк ей голову. Подаренная Афине голова Медузы была укреплена богиней в передней части её Эгида; с тех пор перед её страшным образом не могли устоять никакие силы в бою: один взгляд на чудовище превращал смотрящего в камень.


[Закрыть] или какую-нибудь вышедшую из Гадеса тень. Стеклянная чаша готова была упасть из её рук, но доктор успел вовремя схватить её. Сильно покраснев и опустив глаза, поспешно прошла она мимо молодого человека, который был поражён и смущён не менее её и не расслышал вопроса, с которым только что обратился к нему Софил. Он был рад, что нужно было оставить больного; подойдя к постели, он пожелал ему выздоровления и ушёл, унося в сердце смятение.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Завещание

Была одна из тех ненастных ночей, которые так обыкновенны в начале Мэмактериона. Ветер гнал от Саламина к Пирею чёрные дождевые тучи; изредка сквозь них проглядывал бледный серп убывающей луны и тускло освещал далёкие храмы Акрополиса. На улицах гавани, обыкновенно столь оживлённых, царствовала глубокая тишина; только с моря доносился шум волн, да скрип мачт, когда сильный порыв ветра потрясал снасти немногих замешкавшихся на рейде судов. Кое-где, шатаясь и без светильника[112]112
  Вечером и ночью греки ходили по улицам с светильниками. Светильник нёс обыкновенно шедший впереди раб. Для этой цели употребляли по большей части факелы. Факелы эти делались из нескольких связанных в пучок сосновых или других лучин и смазывались смолою или другим горючим веществом. Кроме того, употреблялись фонари, делавшиеся из прозрачного рога. В фонарь ставилась лампа. За неимением фонаря употребляли иногда просто горшок или корзинку.


[Закрыть], пробирался из лавки виноторговца к гавани полупьяный матрос; или же крался вдоль стен домов какой-нибудь мошенник, точивший зубы на плащ запоздалого прохожего, прячась осторожно за алтарём или статуей Гермеса всякий раз, когда раздавался звон колокольчика делавших обход караульщиков[113]113
  Ночные патрули, делавшие обход, забирали, по-видимому, подозрительных людей, которых они встречали на улице. Они имели при себе колокольчик, в который звонили. На звон их должны были отвечать все слышавшие его сторожа.


[Закрыть].

В маленькой комнатке одного из самых отдалённых домов Пирея на низком и коротком ложе, еле умещаясь на нём, лежал молодой человек, довольно непривлекательной наружности. Его впалые глаза и щёки, не совсем пристойные жесты, поспешность, с какою он то и дело осушал киликс, который держал в правой руке, и, наконец, грубые шутки показывали ясно, что он принадлежал к числу тех беспутных молодых людей, которые привыкли убивать свой день, играя в кости, а ночь проводить за беспорядочными пирами, среди забывших стыд женщин. На столе перед ним, рядом с почти пустой кружкой, горела лампа[114]114
  Лампа была единственным способом освещения в доме грека. О восковых и сальных свечах упоминается уже гораздо позже. Лампы делались обыкновенно из обожжённой глины или металла и имели одно, два или несколько отверстий для фитиля. Фитиль делался большей частью из листьев одного растения. Так как лампы были малы и низки, то их ставили обыкновенно на подсвечник.


[Закрыть], достаточно освещавшая маленькую комнатку; тут же стояли остатки скудного ужина и другой кубок, в который время от времени наливал себе вино сидевший против него на другом ложе раб. Между ними стояла шашечная доска. Раб в раздумье устремил на неё внимательный взор, противник же его смотрел, по-видимому, довольно равнодушно. Игра была далеко неровная; перевес был на стороне раба. Он сделал ход, который поставил противника в ещё более затруднительное положение.

– Глупая игра, – вскричал молодой человек, смешав шашки, – за ней приходится всё только думать, а не выигрывать. Нет, я предпочитаю кости, – прибавил он зевая. – Однако ж отчего не идёт Сосил? Уж, вероятно, за полночь, и по такой ужасной погоде я не пошёл бы добровольно из города в гавань.

– Он отправился к Поликлу, – отвечал раб. – Ему сказали, что больной не доживёт и до утра, а Сосил, по-видимому, принимает в нём большое участие.

– Я знаю, – сказал молодой человек, – но меня удивляет, зачем он как раз теперь потребовал меня к себе. Не мог он разве сделать это и завтра? А я должен был оставить весёлую компанию для того, чтобы скучать здесь и пить купленное на мои же деньги вино. Старый скряга не позаботился даже о том, чтобы было что выпить.

– Я знаю только одно, – возразил раб, – что мне было приказано отыскать тебя где бы то ни было и привести сюда. Он сказал, что должен поговорить с тобою непременно сегодняшней же ночью.

– А между тем сам не идёт. Скажи мне, он вышел один, без провожатого?

– Нет, с ним Сир, – ответил раб, – поверь, с ним ничего не случится. А впрочем, – прибавил он улыбаясь, – хотя бы даже он и не вернулся – что за беда; разве не ты его ближайший родственник и наследник? Два дома в городе, этот, меняльная лавка и, может быть, от пяти до шести талантов чистыми деньгами – наследство не дурное.

Молодой человек спокойно растянулся на ложе.

– Да, Молон, если он отправится, то...

В эту минуту кто-то сильно постучал у входной двери.

– Это он, – сказал раб, поспешно схватил шашечную доску и свой кубок, поправил подушки и покрывало на ложе, на котором сидел, и встал возле молодого человека, как бы прислуживая ему.

Вскоре на дворе послышались шаги и грубый голос, дававший рабу какое-то приказание; дверь отворилась, и в комнату вошёл человек с густою бородою и лицом более мрачным, чем серьёзным. На нём, по спартанскому обычаю, был надет короткий плащ из толстой зимней материи и спартанские башмаки; в руках он держал толстую палку, с загнутою, в виде кольца, ручкою. При виде посуды и более обыкновенного освещённой комнаты он позабыл поздороваться с гостем и гневно подошёл к рабу.

– Мошенник! – крикнул он, замахнувшись палкой. – Зачем горят два огня у лампы и к чему ты поставил такие толстые фитили? Разве ты не знаешь, что и без того за зиму выходит немало масла? А ты, Лизистрат, – сказал он, обращаясь к молодому человеку, – ты, кажется, превесело распиваешь здесь, у меня?

– Да, дядя, – отвечал этот с горечью, – распиваю вино, взятое в долг в лавке, так как твоё на запоре. Ты, видно, полагаешь, что я должен ожидать тебя здесь полночи, даже не выпив ни капли?

– Я рассчитывал вернуться раньше, – сказал старик несколько мягче, озираясь вокруг. – Ступай, – сказал он рабу, – ты нам не нужен, ложись спать.

Раб удалился. Сосил задвинул задвижку у двери и вернулся к племяннику.

– Умер, – сказал он, глубоко вздохнув, – да, Поликл умер и оставил состояние более чем в шестьдесят талантов без законного наследника.

Племянник изумился.

– Нам что до этого, – сказал он, – на нашу долю ведь ничего не выпадет?

– Вот в том-то и заключается теперь весь вопрос, – возразил дядя. – Лизистрат, – продолжал он, помолчав немного, – от тебя зависит разбогатеть.

– И я хочу этого, клянусь Дионисом! – вскричал, смеясь, племянник.

– Ты разбогатеешь, если только сделаешь то, что я потребую. Хотя мы и состоим в родстве с Поликлом, так как моя покойная жена была сестрою матери Клеобулы, но это, разумеется, не даёт нам никаких прав на это наследство. Но что, если бы я стал наследником по завещанию?

– Ты думаешь по подложному, – сказал в раздумье Лизистрат, – но как же ты сделаешь это, не имея печати Поликла? И неужели ты полагаешь, что во время своей долгой болезни он не распорядился сам своим состоянием?

Не говоря ни слова, старик пошёл в соседнюю комнату и принёс оттуда ящик, из которого достал запечатанный пакет.

– Читай, – сказал он, положив пакет перед молодым человеком, – что тут написано.

– Клянусь Дионисом, – вскричал племянник, вскакивая с ложа, – да это завещание Поликла! Каким образом оно попало к тебе?

– Самым простым, – возразил дядя. – Когда Поликл собирался ехать в Эдепсос, здесь не было, на моё счастье, Софила, совсем опутавшего его в последнее время. Больной призвал меня, как родственника своей жены, и вручил мне это завещание в присутствии трёх поименованных в нём свидетелей!

– Превосходно, – вскричал Лизистрат, – таким образом ты, разумеется, можешь теперь подменить его другим, каким вздумаешь. Но всё-таки тебе нужна его печать, а будешь ли ты в состоянии подделать её?

– Нет, это было бы слишком опасно, – возразил дядя, – к тому же по надписи, сделанной на пакете, ты можешь видеть, как характерны его буквы, писанные дрожащей рукою; подделать их кажется мне невозможным, да в этом вовсе нет и надобности.

Он достал ножик, снял раковину, прикрывавшую печать[115]115
  Прежде для запечатывания употребляли только так называемую печатную глину, позже наравне с глиною стали употреблять для этой цели и воск. Подлежавшая запечатыванию бумага обвязывалась шнурком или же, может быть, прокалывалась с открытой стороны, и шнурок пропускался через эту дырочку; затем концы шнурка соединялись, под них и на них клали немного глины или воска, в который вдавливали печать. Есть основание предполагать, что печати, для предохранения от порчи, вкладывались в особого рода футляры. На важных документах, для удостоверения их подлинности, независимо от того, подлежали ли они запечатыванию или нет, ставились печати и в конце самого документа. Подделка печатей встречалась, как кажется, весьма часто и уже в давние времена; о ней говорится в законах Солона.


[Закрыть], и сказал:

– Видишь, это печать Поликла; точно такая же находится и под подписью.

– Ну, а это что? – спросил он, положив рядом с печатью Поликла другую, висевшую на отрезанном шнурке.

– Такая же точно, клянусь Посейдоном, – вскричал удивлённый Лизистрат, – но я всё-таки ничего ещё не понимаю.

– Ты сейчас всё поймёшь, – сказал дядя.

Он взял нож, не задумываясь разрезал шнурок, на котором висела печать, раскрыл завещание и положил его перед племянником.

– Посмотри, – сказал он с злою усмешкою, – что если бы вот здесь вместо «Софил» стояло «Сосил», а тут наоборот, вместо «Сосил» – «Софил»! Ведь это было бы не дурно.

Молодой человек читал с удивлением.

– Действительно, – вскричал он, – это была бы мастерская штука. И изменить-то нужно всего только одну букву, так как имена отцов случайно те же. Но печать? – прибавил он. – Как мог ты решиться открыть завещание?

Старик взял снова таинственный ящик и вынул оттуда что-то вроде печати.

– Приготовлять этот состав научил меня один умный человек, странствующий прорицатель. Если его положить мягким на печать, то можно получить совершенно точный оттиск её, который вскоре затем становится твёрд как камень. Печать, которою было теперь запечатано завещание, уже раньше открытое мною, есть только слепок с настоящей. Отличишь ли ты одну от другой?

– Нет, положительно нет, – отвечал племянник.

– Следовательно, – продолжал старик, – ты видишь, что запечатать снова завещание, когда буквы в обоих местах будут переменены, ничего не стоит.

– Но как же я-то разбогатею от этого? – заметил с некоторым недоумением Лизистрат. – Обо мне ведь в завещании не говорится.

– Слушай, – сказал дядя, – наследство завещается, как ты сам читал, при условии, что наследник женится на вдове умершего – Клеобуле. Если же он на это не согласится, то должен удовольствоваться пятью талантами; но за ним остаётся право выдать вдову замуж, за кого он захочет, дав ей в приданое всё остальное состояние. Я не решусь жениться, не только потому, что уже стар, но главным образом потому, что видел раз сон, предостерегавший меня от этого. Мне снилось, что я собираюсь жениться и пришёл на сговор в дом невесты; но когда я захотел выйти из него, то дверь оказалась запертой, и не было никакой возможности открыть её. Два снотолкователя, у которых я спрашивал объяснения, сказали мне, что сон этот предвещает мне смерть в день моего сговора. Этого, конечно, достаточно, чтобы отнять охоту жениться; но я выдам Клеобулу замуж за тебя, если ты дашь мне обещание тайно уступить половину всего состояния.

Племянник подумал с минуту.

– Раздел не совсем-то справедлив, – сказал он затем, – ты берёшь лишь одно наследство, мне же даёшь в придачу вдову.

– Глупец, – возразил Сосил, – ведь Клеобула красавица; её взял бы иной и совсем без приданого; к тому же ведь помимо меня ты ничего не можешь получить.

Поспорив немного, они порешили наконец на том, что те пять талантов, которые приходились бы дяде сверх того, пойдут также в раздел.

– Теперь дай сюда завещание, – сказал старик. – Вот этой губкой я осторожно сотру обе буквы; на таком превосходном листе[116]116
  В Греции писали на материале, приготовлявшемся из египетского папируса. Употребление кож как материала для письма также встречается. Ионийцы, по словам Геродота, уже с давних времён употребляли для писания козьи и овечьи шкуры. Но лучшей отделки этих кож достигли лишь во II-м веке до Р. X. Изобретение это было сделано в Пергаме, почему этим способом приготовленные кожи и стали называться пергаментом. На папирусных листах писали только с одной стороны, на пергаментных – с обеих. Их навёртывали затем с обоих концов на палочки и сохраняли в цилиндрических футлярах. Чернила для писания приготовлялись из чёрной краски и сохранялись в металлической чернильнице с крышкою. К чернильнице приделывалось кольцо, посредством которого можно было прикреплять её к поясу. Двойные чернильницы служили, вероятно, для сохранения чёрных и красных чернил, которые были также в употреблении. Для писания служил тростник, который с одного конца чинили, причём делали на нём расклёп, точно так же как на наших перьях. Писали, лёжа на клине и положив лист на согнутую ногу или же сидя на низеньком стуле и положив лист на колени. Кроме папируса и пергамента для письма употреблялись ещё дощечки, натёртые воском, на которых писали с помощью палочки, которая делалась из металла или из слоновой кости и была с одного конца заострена. Плоским концом стирали написанное и сглаживали воск. Несколько подобных дощечек скреплялись иногда вместе в виде книжки. Эти дощечки употреблялись преимущественно в школах, в общежитии же на них писали письма, заметки и черновые бумаги.


[Закрыть] сделать это легко. Смотри, они уже еле видны. Эти чернила, – продолжал он, вынимая банку и палочку для писания, – совершенно такие же, как и те, которыми написано завещание. Вот всё и сделано. Кто скажет, что здесь было написано что-нибудь другое?

– Превосходно, – сказал племянник, – ну а печать?

Старик тщательно сложил завещание, перевязал пакет, размягчил немного глины, приложил её на концы шнурка и вдавил фальшивую печать.

– Вот, – сказал он, – разве заметно, что это другая печать?

– Я дивлюсь тебе, – сказал Лизистрат, сравнивая печати, ну, кому придёт в голову подозревать тут подлог?

Шум, послышавшийся за дверью, испугал старика.

Положив поспешно завещание и всё остальное в ящик, он отнёс его в соседнюю комнату и плотно запер дверь. Затем он взял лампу и пошёл во двор, чтобы узнать причину шума.

– Ничего нет, – сказал он, возвращаясь, – вероятно, – это ветер стукнул дверью. Уже скоро утро, Лизистрат, пойдём ко мне в спальню, чтобы отдохнуть немного.

Лишь только они удалились, в комнату тихонько вошёл Молон и стал шарить в темноте на одном из лож. Свет месяца через открытую дверь упал в комнату и осветил ложе. Раб поспешно схватил какой-то предмет, лежавший в складках покрывала, и тихо вышел из комнаты с таким выражением, которое ясно говорило, что только что взятая им вещь имела для него громадную цену.

Утро застало всех в доме умершего занятыми приготовлениями к погребению[117]117
  Первым делом покойнику клали в рот обол, который он должен был заплатить Харону, перевозчику теней в Гадес. Затем его умывали, одевали в белую одежду, умащивали мазями и украшали цветами. Всё это делалось близкими покойника, преимущественно женщинами. Цветы и венки приносили или присылали обыкновенно родственники и друзья покойного. Для этой цели употреблялись всякие цветы, преимущественно же, как кажется, зелень сельдерея. По некоторым сведениям, покойнику давали также медовый пирог. Убранного таким образом покойника клали на парадную клину и выставляли в одной из комнат дома. Рядом с клиною ставились раскрашенные глиняные сосуды. Так как дом считался осквернённым присутствием покойника, то перед дверью ставили сосуд с водою, дабы все посещавшие дом могли при выходе очищаться. Вокруг клины собирались родственники и друзья и оплакивали умершего. Выставляли покойника на другой день после его смерти, а погребение происходило на следующий затем день. Впереди процессии шёл наёмный хор мужчин, который пел погребальные песни, или же хор флейтисток; за ним следовали родственники и друзья покойного. Затем несли клину с покойником, а за нею шли женщины. По закону Солона, провожать могли только самые близкие родственницы и женщины, старше 60 лет. Как мужчины, так и женщины в знак траура надевали чёрные и серые одежды и обрезали себе волосы. Выбор места, а также способ погребения зависели отчасти от состояния умершего, отчасти же от существовавшего в той местности обычая. В самые ранние времена покойника хоронили в его собственном доме. В Афинах и в Сикиони, где близкое соприкосновение с покойником считалось оскверняющим, кладбища были расположены по большей части за городом. Родственникам разрешалось также хоронить умершего в его собственных полях. В Спарте и в Таренте кладбища помещались внутри города. Тела покойников или сжигали и потом пепел их клали в сосуды или ящички и зарывали в землю, или же просто зарывали в землю несожжёнными. В этом последнем случае тело клали в деревянный или глиняный гроб или же в высеченную из камня гробницу. В прежние времена было принято сжигать трупы. Позднее же напротив, по крайней мере в Аттике, где было мало леса и, следовательно, сжигание трупов было доступно только богатым. При огромном скоплении трупов, заставлявшем опасаться вредных испарений, как, например, во время чумы или на поле сражения, трупы сжигались. Сжигание облегчало также перевоз на родину останков людей, умерших на чужбине. На могиле воздвигали каменный, нередко чрезвычайно богатый памятник. На нём делались различные надписи; обыкновенно кроме имени писались и некоторые сведения о жизни, наставления оставшимся в живых, а также проклятия тем, кто вздумал бы осквернить могилу. В могилу вместе с прахом умершего клали разные сосуды. После погребения все, провожавшие тело, отправлялись в дом покойного, как бы в гости к нему, на похоронный обед. Три дня спустя на могиле совершалось первое жертвоприношение; на девятый – второе и, наконец, на тридцатый – третье. Этим днём, по крайней мере в Афинах, оканчивалось время траура. Но у греков, как и у нас теперь, было в обыкновении посещать в известные дни года могилы усопших и приносить туда жертвы, состоявшие из кушанья и вина.
  Трупы людей, убитых молнией, оставались или совсем непогребёнными, так как их считали поражёнными самим божеством, или же захоранивались на том же месте, где их убило. Приговорённые к смертной казни преступники были также большей частью лишены погребения. В Афинах существовало особое место, куда бросали подобные трупы. Но главным образом отказывали в погребении людям, изменявшим своему отечеству. Самоубийство, хотя и порицалось весьма строго, и самоубийцам в наказание отрубали правую руку, но тем не менее их не лишали погребения. С особенными обрядами совершалось погребение умерших насильственною смертью. Впереди погребальной процессии несли копьё, символ того, что на родственниках лежала обязанность преследовать убийцу: копьё это втыкалось затем в могилу, которая охранялась в течение трёх дней. Если случалось, что кто-нибудь погибал так, что не было возможности отыскать его труп, как, например, на море, то устраивались мнимые похороны.


[Закрыть]. Глиняный сосуд с водою, стоявший перед входной дверью, возвещал всем прохожим, что смерть посетила этот дом. Внутри дома женщины украшали и умащивали благовониями труп покойного. Неопытная, предавшаяся всецело своей скорби Клеобула просила Софила помочь ей в хлопотах по устройству похорон, что, впрочем, он намерен был сделать и без её просьбы.

Поликл был всегда для неё добрым дядей, относился к ней постоянно с любовью и исполнял все её желания; поэтому неудивительно, что она оплакивала его теперь как отца и целиком предалась исполнению своих грустных обязанностей, в чём помогала ей и её мать. Она ещё с вечера послала за нею, так как детский страх, развиваемый с малолетства всевозможными сказками и историями о привидениях, до того овладел ею, что она была не в состоянии оставаться в доме одна.

Было ещё очень рано, и Софил совещался с женщинами на счёт похорон, когда явился Сосил с грустью на лице, но с радостью в сердце. Он сказал, что поторопился принести завещание, которое вручил ему покойный, так как полагал, что в нём могли заключаться какие-нибудь распоряжения насчёт похорон. Он назвал затем свидетелей, которые присутствовали при передаче завещания и были необходимы теперь при вскрытии его. Клеобуле было очень неприятно узнать, что документ, заключавший в себе решение её судьбы, находился в руках человека, которого она не любила с детства. Поликл ничего не сказал ей об этом, он говорил ей только, и не раз, что позаботился о ней. Она надеялась на это и теперь, но всякий другой исполнитель его воли был бы ей гораздо приятнее. Софила доверие это ничуть не удивило. Он отнёсся с похвалою к аккуратности Сосила и хотел послать за свидетелями. Но Сосил сказал, что он уже позаботился об этом.

Действительно, вскоре явились все трое.

– Были вы при том, как Поликл передал мне своё завещание? – спросил Сосил, обращаясь к свидетелям.

Все трое дали утвердительный ответ.

– Следовательно, вы можете засвидетельствовать, что это тот же самый документ, который был вручён мне на хранение.

– Надпись и печать удостоверяют это, – сказал один из них, – но мы можем засвидетельствовать только то, что тебе было дано на хранение завещание, а не тождественность самого завещания. Впрочем, нет причин предполагать противное; печать не тронута, и мы признаем её за печать Поликла.

– Посмотри и ты, Клеобула, – продолжал Сосил, – и удостоверься, что я честно сохранил волю твоего супруга. Признаешь ли ты эту печать?

Дрожащей рукою взяла Клеобула документ.

– Орёл, держащий змею, – сказала она, – да, это его печать.

Она передала завещание Софилу, и тот также признал печать.

– Вскройте же его, – сказал Сосил одному из свидетелей, – чтобы мы могли узнать его содержание. Я не очень хорошо вижу, так пусть кто-нибудь другой прочтёт его.

Шнурок был разрезан, документ развернут, и один из присутствовавших прочёл следующее:

«Завещание Поликла Пэаниера. Всё ко благу, но если я не переживу этой болезни, то делаю относительно всего моего имущества следующие распоряжения: я отдаю мою жену Клеобулу со всем моим состоянием, как оно значится в прилагаемой при сём описи, за исключением того, что будет назначено мною же в этом завещании другим, моему другу Сосилу, сыну Филона, и в этом случае я признаю его за сына. Если же он не пожелает жениться на Клеобуле, то я завещаю ему пять талантов, которые лежат у трапецита Сатира; и он должен быть опекуном Клеобулы и выдать её замуж за избранного им человека, дав ей в приданое всё остальное моё состояние, и ввести мужа её в мой дом. Дом у Олимпиона должен получить Ферон, сын Каллия, помещение в Пирее – Софил, сын Филона. Сыну Каллиппида дарю мою самую большую серебряную чашу, а жене его пару золотых серёг, два лучших ковра и две подушки, дабы они не думали, что я забыл о них. Моему врачу Ценотемису выплатить тысячу драхм, так как за свои заботы обо мне и за своё искусство он заслуживает и большего. Завещаю похоронить меня в саду, перед Мелитскими воротами на приличном месте. Ферон и Софил вместе с моими родственниками должны позаботиться о том, чтобы как погребение моё, так и мой надгробный памятник не были недостойны меня, но и не отличались излишней пышностью. Решительно запрещаю, чтобы Клеобула и другие женщины, а также и мои рабыни обезображивали себя после моей смерти, обрезая волосы или каким-нибудь другим образом. Деметрию, который уже отпущен мною на волю, прощаю я выкупные деньги и дарю ему пять мин, один гиматион[118]118
  Гиматион состоит из широкого продолговатого куска материи. Одним концом он набрасывался на левое плечо и придерживался левою рукою; затем он шёл через спину на правое плечо или под правую руку и другим концом своим перебрасывался опять через левое плечо назад. От вкуса каждого зависело отбросить его далее назад, пустить его короче или длиннее под правою рукой и т. д. Гиматион носили как мужчины, так и женщины, Спартанцы находили гиматион неудобным и вместо него носили короткий плащ из грубой материи – трибон.


[Закрыть] и один хитон; я хочу, чтобы он, так много трудившийся для меня, был в состоянии жить прилично. Из рабов Парменон и Харес с ребёнком должны быть освобождены тотчас же, а Карион и Донакс должны ещё четыре года оставаться при саде и обрабатывать его; по прошествии же этого времени отпустить их, если они вели себя хорошо. Манто должна быть отпущена и получить четыре мины, как только Клеобула выйдет замуж. Запрещаю продавать кого бы то ни было из детей моих рабов; всех их оставить в доме, а когда они вырастут, освободить; но Сира приказываю продать. Софил, Ферон и Каллиппид позаботятся об исполнении всего сказанного в завещании. Завещание это хранится у Сосила. Свидетели суть: Лизимах сын Стритона, Гегезий сын Региона, Гиппарх сын Каллиппа».

Мёртвая тишина воцарилась среди присутствовавших, когда читавший окончил. При первых словах завещания Клеобула побледнела и почти без чувств опустилась на стул, на котором её поддерживала плачущая мать. Софил в раздумье приложил руку ко рту. Свидетели молча смотрели на эту сцену. Только один Сосил остался совершенно спокоен.

– Ободрись, – сказал он, подходя к Клеобуле, – не думай, чтобы я имел хоть малейшее притязание на счастье, которое мне предназначено Поликлом. Я поражён не менее тебя, и такое счастье легко могло бы меня ослепить; но я стар и, конечно, не решусь жениться на такой молодой женщине, как ты. Я охотно откажусь от богатого наследства и изберу тебе супруга более подходящего по годам.

Клеобула отвернулась с содроганием. Сосил взял завещание и сказал:

– Теперь требуется только одно: удостоверение присутствующих в том, что при вскрытии завещания оно имело именно это содержание.

Свидетели приложили к нему свои печати.

– Это не единственное завещание, оставленное Поликлом, – заметил один из них.

– Как? – вскричал смущённый Сосил, бледнея. – Здесь не сказано, чтобы где-нибудь хранилась ещё какая-нибудь копия с него.