Текст книги "Харикл. Арахнея"

Автор книги: Вильгельм Адольф Беккер

Соавторы: Георг Мориц Эберс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Харикл прошёл через колоннады прямо к месту, где упражнялись на вольном воздухе. Иные бегали тут взапуски, среди громких восклицаний зрителей, поощрявших то того, то другого; другие стояли, готовые к прыжку, держа в руках тяжести. На открытом пространстве у ксистума происходила, по-видимому, особенно интересная борьба. Образовался тесный кружок зрителей; многие уходили, вместо них прибывали новые.

– Верно, это Ктезифон, – сказал кто-то рядом с Хариклом, подошедшим тоже, но ничего не видевшим за толпою. – Он душа гимназии.

Харикл стал на цыпочки и увидел голову одного из борцов. Это был действительно его друг. Но в эту минуту борьба уж окончилась. Подметив слабую сторону своего противника, Ктезифон, ловко приподняв его ногу, повалил его. Раздался радостный клик; толпа немного расступилась, и Харикл, приветствуя друга, выступил вперёд, предлагая состязаться с ним. Ктезифон принял вызов с удовольствием. Он был бесспорно сильнее Харикла, но и Харикл боролся с такой ловкостью, умел так хорошо пользоваться всеми представлявшимися преимуществами, что борьба длилась довольно долго, и, когда Ктезифон всё-таки победил, все должны были признать по крайней мере, что и Харикл был чрезвычайно искусным борцом. Друзья отправились под руку к ваннам, а затем Харикл поспешил к дому Фориона.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пир[76]76
  Греки ели обыкновенно три раза в день в определённые часы. Первый завтрак, который имел место тотчас после того, как вставали, состоял из хлеба, который макали в чистое вино. Затем, около полудня, следовал второй завтрак. Тут подавали также и горячие блюда. Наконец обед, который имел место, вероятно, несколько позже, чем римская соепа. Греки, по крайней мере более образованная часть их, не находили особенного наслаждения собственно в еде, и обеды аттические за свою простоту были часто осмеиваемы комиками. Греки не любили обедать одни. Званые обеды устраивались по поводу свадьбы, рождения, и не только лиц, принадлежавших к семье, но и посторонних уважаемых личностей, а также знаменитых умерших; затем по поводу поминок, отъезда или возвращения друга, одержанной победы и т. п. Случалось также нередко, что несколько молодых людей устраивали обед на общий счёт, причём каждый из участников вносил свою часть деньгами или же приносил кушанья. Подобные обеды происходили или у гетер, или у отпущенников, или же у одного из самих участников. Случалось также, что сговаривались пообедать вместе за городом, в особенности где-нибудь на берегу моря. К обеду гости приглашались обыкновенно в тот же день утром, при встрече на рынке или в гимназии. Они должны были являться к обеду в нарядной одежде и обуви, приняв предварительно ванну и намазавшись благовониями. В эпоху, описываемую в этой книге, обедали лежа; только женщины и дети составляли исключение. На ложе располагались по двое. Сам хозяин назначал всем места. Самым почётным было место рядом с хозяином. Перед обедом рабы снимали с гостей обувь и обмывали ноги. Вместо воды для омовения ног употребляли вино и благовонные эссенции. Ложились обыкновенно, упираясь левою рукою на лежащую за спиною подушку, причём правая оставалась совершенно свободною. Перед самым началом обеда рабы подавали воду для омовения рук. Ели кушанья пальцами. Ножей и вилок не существовало, в употреблении были только ложки. Они делались из металла. Впрочем, случалось часто, что вместо них употребляли просто куски хлеба. О скатерти, равно и о салфетках, не было и помину. Полотенце подавалось только при омовении рук. За обедом гости вытирали руки о мякиш хлеба или же им подавали специально приготовленное для этого тесто. В древние времена ели чрезвычайно просто, и из того обилия в мясе, которое встречается у Гомера на пирах царей, отнюдь не следует заключать, чтобы и простой гражданин имел его в таком же изобилии. Обычной едой было нечто вроде каши или блина, приготовляемых впрочем весьма различно. До самых позднейших времён это кушанье, остаётся, постоянной пищей низшего класса. Обыкновенной пищей были также овощи: мальва, салат или латук, капуста, стручковые плоды: бобы, чечевица, лупины и т. п. Особенно любимы были лук и чеснок. Ели эти овощи часто сырыми или же, как, например, салат, с уксусом, маслом и мёдом. Из мясного ели баранов, молодых коз, особенно любили свинину. Колбасы были очень любимы греками. Лакомыми блюдами были зайцы, серые дрозды и т. п. Из пресноводных рыб славились угри из озера Копаиса, но морские рыбы ценились гораздо выше. Они были не только главной пищей, но и самым большим лакомством для грека. Солёная рыба, привозимая в Грецию из Геллеспонта и из Понта Эвксинского, ценилась менее, но по дешевизне своей, вошедшей даже в пословицу, была весьма важна для бедного населения. Обыкновенный обед готовила хозяйка дома или под её надзором рабыни. Если же для известных случаев нужно было иметь особенно искусного повара, то его нанимали на день. На рынке всегда можно было найти таких поваров. Обыкновенно такой повар приносил с собой и всю необходимую посуду. Самыми лучшими считались повара сицилийские. Вносились кушанья, как у римлян, на больших подносах, которые ставились на стоявший посредине стол или же перед каждым гостем. Когда все были сыты, стол уносили, а пол, на который во время обеда бросали всякие остатки, шелуху от плодов и т. п., выметали мётлами. Гостям разносили воду для омовения рук и смегму, которая заменяла мыло, и раздавали венки и благовонные мази; наконец жертва возлияния завершала собственно обед. После этого пелся хвалебный гимн под аккомпанемент флейты, и затем вносился стол с ужином. С этого момента начинался уже собственно симпозион, за которым подавали разные плоды, как-то: оливки, фиги, орехи, сыр и соль в разных видах, последнюю преимущественно для возбуждения жажды.


[Закрыть]

С самого рассвета всё в доме Лизитла было в движении. Богатый молодой человек задумал отпраздновать как можно пышнее приезд своего товарища детства. Всё лакомое, что можно было только достать на афинском рынке, было взято, и, не довольствуясь закупками раба, он сам отправился на рыбный рынок, чтобы выбрать лучших копаисских угрей и самых больших морских щук. Он нанял отличного повара, заказал венки, купил драгоценные мази и пригласил хорошеньких флейтисток и танцовщиц. В обширном покое, где должен был происходить пир, были приготовлены ложа, и на красивых столиках расставлено было множество маленьких и больших серебряных чаш и кубков. Молодые рабы в полупрозрачных высокоподнятых хитонах, сновали хлопотливо по комнатам и портикам, прибирали, чистили, покрывали диваны пёстрыми коврами, поправляли полосатые подушки, полоскали сосуды, словом, хлопотали без устали до тех пор, пока не были окончены все приготовления к парадному приёму гостей.

Тень, бросаемая гномоном[77]77
  Гномон – солнечные часы.


[Закрыть], была уже длиннее десяти футов, когда Харикл возвращался из Академии, куда Ман принёс ему самую нарядную, праздничную одежду и франтовские полубашмаки[78]78
  Несмотря на бесчисленные различия, всю обувь греков можно разделить на два вида: подошвы и башмаки, которые прикрывали всю ногу. Но между этими двумя видами существовал целый ряд переходных форм. Они делались или просто из кожи, или же из кожи и пробки, которая в таком случае составляла средний слой. Подошва прикреплялась к ноге ремнём, который пропускался между большим и вторым пальцами и посредством fibula, имевшей форму сердца или листа, соединялся с другим ремнём, шедшим через подъём ноги и в свою очередь соединявшимся с задними или сбоку прикреплёнными ремнями. Часто, однако, переплетающихся ремней было так много, что они составляли целую сеть, прикрывавшую ногу до самой икры. Более нарядная обувь, которую греки надевали, когда шли в гости, – род полубашмаков, которые прикреплялись ремнями у щиколотки. Затем следует упомянуть ещё о высоких башмаках или скорее даже сапогах: они имели спереди разрез и шнуровались. Все эти три вида обуви были преимущественно обувью мужчин. Обувь женщин составляли прежде всего сандалии, которые были первой переходной ступенью от подошв к башмакам, так как имели ремень, лежавший сверху большого пальца, из которого, вероятно, и развился впоследствии верх башмака. Кроме сандалий носили ещё: самые простые башмаки, покрывавшие всю ногу, обувь более нарядную, наконец, обувь, которую носили рабыни. Всех видов женской обуви насчитывают до 94.
  Обувь делалась обыкновенно из кожи, но иногда использовали и войлок. Под башмаками или подошвами носили нередко войлочные носки. Подошвы мужчин подбивались иногда, прочности ради, для дороги и т. п., гвоздями, и роскошь доходила нередко до того, что гвозди эти делались из серебра или золота. Обыкновенный цвет башмаков был натуральный цвет кожи или чёрный, впрочем, белые и пёстрые башмаки носились также, и не только женщинами, но и мужчинами. Обувались, по крайней мере мужчины, только, когда выходили из дому, да и то не всегда; дома обуви вовсе не носили, снимали её даже в гостях перед тем, как садились за обед.


[Закрыть]. День прошёл для него незаметно, среди хлопот по устройству дома; всё шло так, как ему хотелось, и счастливая будущность раскрывалась перед ним. Он шёл поэтому в самом приятном расположении духа к дому друга, где в его честь был приготовлен пир. Подходя уже к самому дому он увидел Ктезифона, возвращавшегося из Ликаиона.

– Ман, – сказал он следовавшему за ним рабу, – вон идёт Ктезифон, догони его и попроси подождать меня.

Ман исполнил приказание; поспешно настиг быстро идущего Ктезифона и, остановив его сзади за одежду, попросил подождать Харикла.

– Где же Харикл? – спросил тот, оборачиваясь.

– Он идёт за нами, – отвечал раб.

В эту минуту подошёл и сам Харикл, приветствуя друга.

– Какой ты нарядный, – сказал Ктезифон, – куда это ты собрался?

– На обед к Лизитлу, – отвечал Харикл. – Я вчера обещал ему прийти; а разве ты не приглашён?

Ктезифон отвечал отрицательно.

– Ах, это было бы очень обидно, если б среди друзей юности, которых я там встречу, не было бы именно тебя. Что, если б я велел тебе идти со мною на обед без приглашения?

– Конечно, если б ты велел, – возразил Ктезифон шутя, – мне оставалось бы только повиноваться.

– Ну так пойдём, – сказал Харикл, – оправдаем пословицу, которая говорит, что к обеду хороших людей приходят хорошие люди, сами себя приглашая.

– Придумай, однако, какое-нибудь извинение, – заметил Ктезифон, – потому что я буду утверждать, что ты передал мне приглашение.

– Мы подумаем об этом дорогою, а теперь идём.

Двери гостеприимного дома были открыты; раб, встретивший их при входе, провёл их в залу, где большинство гостей уже заняли свои места на ложах. Лизитл встретил и приветствовал их самым радушным образом.

– Ктезифон! – воскликнул он, увидя вошедшего. – Ты пришёл удивительно кстати, и я надеюсь, что ты отобедаешь с нами. Если же тебя привело сюда какое-нибудь дело, то отложи его до другого раза. Вчера я всюду искал тебя, чтобы пригласить, но не мог найти.

– Харикл сделал это от твоего имени, – сказал Ктезифон, – он-то и заставил меня прийти с ним.

– Превосходно! – вскричал любезный хозяин. – Возляг вот здесь, рядом с Главконом, а ты, Харикл, возляжешь со мной. Рабы, снимите им подошвы и омойте ноги.

Пока одни рабы развязывали ремни башмаков, другие принесли серебряные тазы и из изящных серебряных кружек стали лить на ноги сидящих на ложах не воду, а золотистое вино, естественный аромат которого усиливался ещё от подмешанного к нему благовонного бальзама. В то время как Харикл с некоторым изумлением, Ктезифон же с улыбкою совершали это слишком расточительное омовение, некоторые из гостей подошли к первому и приветствовали его. Это были все знакомые прежних лет. Полемарх и Калликл, Навзикрат и Главкон, все приветливо протягивали руки товарищу детства и напоминали ему тысячу событий из прошлого.

– Друзья, оставьте всё это теперь, – крикнул один из гостей с своего ложа, – занимайте лучше ваши места и давайте обедать.

– В самом деле, Эвктемон, – сказал Лизитл, – на это будет ещё время. Рабы, подавайте воду вымыть руки и затем несите всё, что у вас есть. Не забывайте, что вы нас угощаете и что мы ваши гости; постарайтесь, чтобы мы все остались вами довольны.

Приказание было живо исполнено: вода и полотенца поданы, а затем стали вносить столы, устанавливать на них кушанья и в корзинах из слоновой кости разносить самый лучший хлеб[79]79
  Хлеб во время обеда разносился в круглых или овальных корзиночках с низкими краями и с ручками.


[Закрыть]. В это самое время послышался сильный стук у входной двери, и вслед за тем вошёл раб и доложил, что у дверей стоит шут Стефан, который велел сказать, что он пришёл, вооружившись всем необходимым для того, чтобы пообедать хорошенько за чужим столом.

– Как вы полагаете, друзья, – сказал хозяин дома, – ведь неловко его прогнать? Пусть войдёт.

Но незачем было звать Стефана; он стоял уже в дверях залы и говорил:

– Всем вам известно, что я шут Стефан, который никогда ещё не отказывался, когда вы приглашали его к обеду, а потому будет вполне справедливо, если и вы не откажетесь теперь от моего приглашения. Я принёс с собою целую кучу острот.

– Хорошо, хорошо, – сказал Лизитл, – кстати же, нас только девятеро; возляг вон там, рядом с Манитеем, и будь моим гостем.

Столы были вновь уставлены множеством блюд, в которых сицилийский повар выказал всё своё искусство.

– Поистине, – сказал Главкон, – это обед не аттический, а виотийский[80]80
  Виотийцы были известны своей страстью к хорошим и роскошным обедам.


[Закрыть].

– Это правда, – вмешался Эвктемон, который, по-видимому, наслаждался более других роскошным обедом, – я люблю за это виотийцев и терпеть не могу этих аттических обедов, на которых подаются на маленьких блюдах самые ничтожные вещи. Взгляните-ка на этих копаисских угрей; ведь это богатство Виотии. Клянусь Зевсом, озеро послало на афинский рынок своих старейших обитателей.

– О, – сказал Стефан, уже несколько раз тщетно пытавшийся посмешить общество, – как счастливо озеро! Оно имеет в себе постоянно самое вкусное кушанье и притом ещё вечно пьёт, никогда не напиваясь!

– Водою, – вскричал, смеясь, Калликл, – в таком случае ты – чудо ещё большее; ведь никто не видал ещё, чтобы тебе было довольно вина.

Обед окончился среди различных разговоров, по мнению одного Стефана, слишком рано. Когда Лизитл увидел, что гости уже ничего больше не едят, он подал знак рабам, которые тотчас же подали воду и душистую смегму для омовения рук, другие же начали убирать кушанья и очищать пол от остатков обеда. Затем стали разносить миртовые и розовые венки, разноцветные ленты и душистые мази, а один из рабов принёс золотую чашу и из серебряной кружки налил в неё чистое вино для возлияния. В залу вошли две хорошенькие, молоденькие флейтистки. Лизитл взял чашу, выплеснул из неё немного вина и сказал: «Доброму духу»; затем, отпив немного, подал чашу Хариклу, лежавшему справа от него, а тот, сделав то же самое, передал её следующему и так далее, пока чаша не обошла всех. Тихая, торжественная музыка играла в продолжение всей церемонии, до тех пор пока последний из присутствовавших не возвратил чашу. Тогда общество оживилось, запели хвалебный гимн, и, когда он был пропет, рабы внесли стол с ужином и поставили кратер, великолепно украшенный изображениями вакхических танцовщиц[81]81
  С этих пор начинался симпозион. Само название «симпозион» показывает, что цель его – наслаждение вином в обществе. Симпозионы устраивались чаще всего молодыми людьми, и, так как умеренность в вине не была одною из добродетелей афинянина, то и симпозионы их заканчивались нередко тем, что все присутствовавшие напивались. По этой причине они и были запрещены в Спарте и на острове Крит. Известно, что греки никогда не пили чистого вина. Пить его неразбавленным водою считалось обычаем варварским, и известный законодатель Залевк запретил жителям города Локр пить чистое вино под страхом смертной казни. Мешали вино или с холодною или с тёплою водою. Пропорции были весьма различны, но воды брали всегда больше, чем вина. Вино, разбавленное наполовину, считалось ещё слишком опьяняющим и потому никогда не употреблялось. Обыкновенно части воды относились к вину как 3:1, 2:1 или 3:2. Смешение производилось, по старинному обычаю, в больших металлических или глиняных сосудах, называемых кратерами, и из них уже разливалось по кубкам. Эпохой, сосуд, имевший форму кружки, служил для черпанья. Иногда, впрочем, вино мешали и прямо в кубках, наливая в них сначала известное количество воды, а затем дополняя вином. Кратер наполнялся иногда по нескольку раз за вечер. Распорядителем симпозиона, симпозиархом, избирали одного из присутствовавших, и его распоряжениям подчинялось все общество. Большей частью астрагалы или кости решали выбор. Главной обязанностью симпозиарха было определять пропорцию смешения вина и назначать число кубков, которое должно быть выпито; он мог также налагать штрафы.


[Закрыть].

– Прежде всего друзья, – воскликнул Главкон, поднимаясь с ложа, – на каких условиях и как будем мы пить?

– Я полагаю, – возразил Ктезифон, – что нам незачем устанавливать какие бы то ни было правила; пусть каждый пьёт столько, сколько ему захочется.

– Нет, нет, – сказал Полемарх, – надо непременно выбрать симпозиарха, ведь в этом-то и заключается главное веселье попойки.

– Клянусь Зевсом! – вскричал Навзикрат. – Нам нужен царь. Я заранее покоряюсь всем его приказаниям, даже если б он велел мне пронести на руках вот эту хорошенькую флейтистку или поцеловать того прелестного мальчика, который, словно шаловливый Эрос, стоит там у кратера.

Большинство согласилось с его мнением.

– Принесите же астрагалы, – сказал Лизитл, – пусть будет царём тот, кто бросит их удачнее всех.

– Нет, – вскричал Полемарх, – этак нам придётся, пожалуй, иметь своим председателем чересчур умеренного Ктезифона или, чего доброго, вечно ненасытного Стефана. Я предлагаю избрать царём Главкона, он превосходно исполняет эту обязанность.

Предложение было принято, и Главкон выразил готовность быть распорядителем симпозиона.

– Итак, – сказал он с комично-важным выражением лица, – прежде всего я приказываю вам, мальчики, мешать хорошенько вино. Пословица говорит: «Надо пить пять или три, но никак не четыре». Будем же остерегаться последнего. Но наш друг потчует нас старым вином; оно очень крепкое, а потому одну часть его разбавьте двумя частями воды. Положите туда также снегу, чтоб питьё было свежо, а если у вас нет снегу, то возьмите несколько острот, смороженных уже Стефаном, и наливайте затем в маленькие кубки – с них мы начнём, большими кончим. Наливайте усерднее; приготовьте также большую чашу, для тех, кому придётся пить штрафную.

– Однако, Главкон, ты говоришь всё только о питье, – заметил Ктезифон, – подумай лучше о том, чем нам заняться во время питья: пением или разговорами?

– Об этом мы сейчас подумаем, – возразил Главкон, – но прежде всего дайте мне кубок.

Он взял из рук мальчика киликс[82]82
  Киликс – чаша с двумя ручками, стоящая на ножке.


[Закрыть].

– Пью в честь Зевса, – сказал он и выпил; все последовали его примеру.

– Итак, друзья, чем мы займёмся? – продолжал он.

– Только не учёным разговором, – отвечал Эвктемон, и Полемарх согласился с ним. – Философия – что жена: обе не у места на симпозионе.

– Надеюсь, что мы не станем также играть в кости, – вмешался Навзикрат, – эта игра вечно ведёт за собою только споры и уничтожает всякое веселье.

– Ну так будем петь, – предложил Главкон.

– Или задавать друг другу загадки[83]83
  Загадывать загадки было одним из любимых занятий во время симпозиона. За удачный ответ разгадавший получал в награду венок, тэнию или какое-нибудь лакомство. Не отгадавший должен был выпить большую чашу чистого или смешанного с солёною водою вина. Четыре первые из приведённых в тексте загадок взяты Беккером целиком из произведений греческих писателей.


[Закрыть], – сказал Ктезифон.

– Да, задавать загадки, – вскричал Харикл, – по-моему, это всего веселее, они подают повод к бесконечным шуткам.

Это предложение нашло более всего сочувствия.

– Хорошо, – сказал Главкон, – тот, кто отгадает загадку, получит одну из этих тэний[84]84
  Тэния – лента, повязка.


[Закрыть] и поцелуй от задавшего. Не отгадавший выпьет вот эту чашу чистого вина. Для тебя, Стефан, – прибавил он, смеясь, – вместо вина будет налита солёная вода; так как иначе, я знаю, ты не разгадаешь ни одной загадки. Каждый будет задавать загадку своему соседу справа. Ктезифон, тебе отгадывать первому. Слушай, – сказал он немного подумав: «Знаешь ли ты двух сестёр, из которых одна, умирая, рождает другую, чтобы затем самой родиться от рождённой?»

– Ну, это разгадать не трудно, – не задумываясь, отвечал Ктезифон, – эти сёстры – день и ночь, рождающиеся и умирающие поочерёдно.

– Верно, – сказал Главкон, – дай украсить чело твоё этой повязкой и поцеловать тебя. Теперь тебе загадывать.

Ктезифон просил дать ему время подумать и, обратясь к Лизитлу, сказал:

– Назови мне существо, которому нет подобного ни на земле, ни в море, нигде среди смертных. Рост его природа подчинила странному закону: рождаясь, оно имеет громадные размеры, становится маленьким, достигнув середины своего бытия, когда же близится к концу, то – о чудо! – опять становится великаном.

– Вот странное существо, – сказал Лизитл, – вряд ли я угадаю. В детстве оно велико, во цвете лет становится маленьким, а под конец опять большим. Ах да! – воскликнул он внезапно. – Ведь это тень! Стоит только взглянуть на гномон: утром она велика, затем уменьшается к полудню, а к вечеру вновь вытягивается.

– Угадал, – закричали все, и Лизитл получил тэнию и поцелуй.

– Ну, Харикл, – сказал он, – очередь за тобой; слушай: «Оно не смертно, но и не бессмертно; представляет смешение того и другого; разделяет частью жребий людей, частью же жребий богов; попеременно то возникает, то исчезает. Оно невидимо, хотя известно каждому».

– Твоя загадка несколько неопределённа и неясна, – сказал, подумав немного, Харикл, – однако, если я не ошибаюсь, это сон. Не так ли? Но тебе следовало бы выразиться яснее. Ну, Эвктемон, слушай внимательно; моя загадка полна противоречий. Берегись штрафа.

– Штраф-то бы ещё ничего, но ты не захочешь лишить меня твоего поцелуя.

– Слушайте, – сказал Главкон, – надо условиться ещё об одном. Что ежели загадка не будет разгадана тем, кому следует? Кто должен сделать это? Следующий?

– Нет, – сказал Ктезифон, – повязка и поцелуй достанутся тому, кто первый отгадает; если же он ошибётся, то также выпьет штрафную.

На этом и порешили. Обратясь к Эвктемону, Харикл сказал:

– Знаешь ли ты существо, которое, бережно храня, носит в своей груди своих собственных детей? Они немы, но голос их проникает далеко за моря, в дальние страны. Он говорит тому, кому хочет, и тот слышит его издалека, а между тем он всё-таки никому не слышен.

Загадка была не по силам Эвктемону. Как ни старался он, никак не мог отгадать, кто были эти говорящие немые, и должен был выпить назначенный штраф.

– Я знаю, – вскричал Стефан, – это город, а дети его – ораторы, которые кричат так громко, что их слышно далеко за морем, в Азии и во Фракии.

Громкий смех последовал за его словами.

– Послушай, Стефан, – сказал Харикл, – видел ли ты когда-нибудь немого оратора; ведь он был бы десять раз обвинён в параномии[85]85
  Параномия – противозаконное действие.


[Закрыть].

– Солёной воды, – закричало несколько голосов, и, как Стефан не упирался, он всё-таки должен был выпить чашу.

– Я объясню вам смысл загадки, – сказал затем Ктезифон, – это – письмо, а дети, которых оно в себе хранит, – немые и беззвучные буквы, которые говорят лишь с тем, к кому письмо адресовано.

– Превосходно, – вскричал Главкон, – как-то уместятся на твоей голове все повязки, которые ты сегодня заслужишь?

Теперь была очередь Эвктемона.

– Надо бы устроить так, чтобы и тебе пришлось выпить, – сказал он Навзикрату, который между тем привлёк к себе на ложе одну из флейтисток, – отгадывай: «Это человек, но и не человек. Оно носит само себя, но, тем не менее носимо другими. Его заказывают к каждому пиру, а всё-таки оно является на пир нежданным. Оно любит чашу, но не дотрагивается до неё, а пьёт, однако же, за десятерых».

– О, – сказал Навзикрат, – незачем далеко искать. Это никто иной, как Стефан.

– Я? – воскликнул шут. – Неправда. К сожалению, никто не заказывает меня к пиру. Свет стал до того серьёзен, что никто не хочет более смеяться надо мною.

– Совершенно верно, – сказал Навзикрат. – Венок заказывают, а ты, как паразит, приходишь сам незваный и пьёшь за десятерых.

Так задавали загадки все гости поочерёдно до тех пор, пока не дошла очередь и до Стефана.

– Теперь вы надивитесь, – сказал он. – «Через девять месяцев является дитя на свет. Десять лет носит слониха в своём чреве исполина. Но ещё долее ношу я в своём чреве чудовище, рост и сила которого постоянно увеличиваются, и никогда не избавлюсь от него».

– О, – вскричал Главкон, смеясь, – мне бы вовсе не хотелось отгадывать, чтобы не иметь необходимости целовать твою бороду, но это слишком уж легко, ведь всякий понимает, что это голод, который ты носишь в твоём животе.

Пока шутили и смеялись над загадками, в залу вошли приглашённые Лизитлом танцоры[86]86
  На симпозионы приглашались нередко танцоры и танцовщицы, которые должны были ловкостью и искусством своим увеселять пирующих. Представления, ими даваемые, были почти те же, что и представления нынешних фокусников и комедиантов. Самые трудные акробатические штуки проделывались ими с необыкновенной смелостью и с удивительным совершенством. Нередко на пирах этих разыгрывались также целые мимические представления, сюжет для которых брался из истории или из мифологии.


[Закрыть]. Человек, показывавший за деньги их искусство, ввёл очаровательную девушку и прелестного мальчика, почти уже юношу; флейтистка следовала за ними. Ложи были раздвинуты, и танцовщица вышла на середину. Мальчик взял кифару[87]87
  Кифара – струнный инструмент, похожий по внешнему виду на лиру.


[Закрыть] и ударил по струнам; его игре стала вторить флейта. Затем звуки кифары смолкли; девушка взяла несколько обручей и, танцуя под звуки флейты, стала ловко подбрасывать их вверх и поочерёдно ловить. Ей подавали всё новые и новые, пока наконец не набралась их целая дюжина, и все они, то поднимаясь, то опускаясь, носились в пространстве между потолком и её руками. Грация каждого движения и ловкость её вызвали громкое одобрение со стороны зрителей.

– Ну, Лизитл, – сказал Харикл, – ты угощаешь нас на славу. Ты не только подал нам великолепнейший обед, но позаботился ещё и о том, чтобы доставить удовольствие и нашему слуху, и нашему зрению.

– Смотри, – сказал любезный хозяин, – она покажет ещё не такую ловкость.

Принесли большой обруч, усаженный острыми ножами и положили его на пол. Девушка начала снова танцевать, перекинулась через ножи и очутилась как раз посередине обруча, потом таким же образом бросилась из него обратно и повторяла это несколько раз так, что всем присутствовавшим стало жутко, а Навзикрат, вскочив с своего места, просил прекратить эту страшную игру и не подвергать девушку опасности поранить себя. Затем выступил мальчик: он танцевал с необыкновенным искусством, причём обнаруживалась ещё яснее гармония его юношеских форм. Вся его фигура представляла одно полное выражение движения, и трудно было решить, что производило более впечатления на зрителей – грациозные движения рук, ног или головы, и в чём именно заключалась вся прелесть его поз. Ему было выражено также шумное одобрение, и многим из присутствовавших он понравился даже больше девушки.

– Однако, – сказал Главкон, – надо дать им отдохнуть. Лизитл, вели принести коттабос[88]88
  Коттабос был одной из любимейших игр греков. Говорят, что игра эта была перенесена в Грецию из Сицилии. Она игралась двумя различными способами, с многочисленными вариациями. Вот самое понятное из дошедших до нас объяснений: ставился высокий шест или палка, на верху которой находилось коромысло с висевшими на концах чашками; под каждой чашкой ставилось по маленькой металлической фигурке. Задача заключалась в том, чтобы выплеснуть изо рта или из кубка вино или воду прямо в одну из чашек так, чтобы она, наполнившись, опустилась вниз и ударилась со звоном о голову стоящей под ней фигурки, затем, приподнятая опять вверх, вследствие противовеса другой чашки, заставила бы эту другую в свою очередь также опуститься и со звоном удариться о стоящую под нею другую фигурку и т. д. Этот способ усложняли ещё тем, что под обе чашки ставили сосуды, наполненные водою, и вышеупомянутые фигурки помещали под водою. От этого игра становилась труднее, так как чашка должна была опуститься с гораздо большей скоростью, чтобы удариться о стоявшую под водой фигурку. Иногда употребляли только одну чашку и одну фигурку. Фигурка называлась Маном. Другой способ представляет менее трудностей для объяснения. Ставился большой сосуд с водою, на поверхности которого плавали маленькие пустые чашечки и т. п. В них старались выплеснуть вино так, чтобы они, наполнившись, погрузились в воду. Эта игра имела значение оракула любви.


[Закрыть], дай и нам показать нашу ловкость.

– Да, коттабос, – вскричали все, и слово это, словно электричество, привело всё общество в движение.

– Ну, Харикл, – воскликнул Ктезифон, – ведь это игра сицилийская, ты должен играть лучше нас всех.

– Да, я умею играть, – отвечал он, – но, может быть, игра эта более любима здесь, в Афинах, чем у себя на родине.

– Как же мы будем играть – с чашечками или с Маном?

– С Маном, – решил Главкон, – тут можно лучше выказать своё искусство.

Посередине круга был поставлен высокий канделябр; на нём висели весы с чашкой, которая, опускаясь, должна была касаться головы стоявшего под нею Мана. Главкон подошёл, держа в руке до половины выпитый киликс.

– Прекрасному Агатону! – воскликнул он и выплеснул остаток вина в чашку.

Но лишь несколько капель попали в неё, так что она только откачнулась в сторону.

– Нет, он меня не любит, – промолвил он, печально возвращаясь на своё место.

– Надо стараться выплеснуть всё вино сразу, – сказал Ктезифон.

Он взял кубок, и, как мяч, полетела кверху брошенная влага и, падая, наполнила всю чашу, так что она низко опустилась и, долго колеблясь, несколько раз звонко ударялась о бронзовый череп фигурки. Игра продолжалась, и все поочерёдно принимали в ней участие. Одним удавалось, другим нет. Наконец и Главкону посчастливилось получить лучшее предсказание относительно любви его мальчика, но Ктезифон попадал лучше всех.

– Да, – сказал Главкон, – он бросает вино лучше, чем пьёт; но теперь мы-таки заставим его пить. Подайте большой кубок, который бы вмещал по крайней мере десять киатосов, принесите также и венок на грудь. Мы будем пить все вкруговую, что за беда, коли мы хватим немного через край. Земля пьёт, растения пьют, и, как роса небесная их освежает, так веселит наш дух вино. Оно усыпляет заботы, подобно тому как усыпляют человека сок мака и мандрагор, и возбуждает весёлость так же, как масло оживляет огонь.

Принесли большую чашу. Главкон взял её и, обратясь направо, сказал:

– Ктезифон, пью за нашу дружбу и любовь, – и залпом, не переводя духа, осушил чашу.

– Конечно таким образом ты заставляешь меня изменить моему намерению, – отвечал Ктезифон.

– Я дам тебе отличный совет, – крикнул ему Стефан, – не робей: сегодняшний хмель мы прогоним завтра другим.

– Стоит только есть горький миндаль, – уверял Эвктемон, – и будешь в состоянии пить очень много, это самое лучшее средство.

Заздравные тосты продолжались; общество стало шумнее. Многие велели подать себе рога. Навзикрат обнимал одну из флейтисток, другая била в барабан, стоя на коленях перед Калликлом. Коттабос был забыт.

Всё это время танцоров не было в зале, но вот явился содержатель труппы и объявил, что будет исполнен мимический танец. Елена примет Париса у себя в таламосе и, склонясь на его уговоры, решится бежать с ним. Внесли богатое ложе, а затем, в одежде невесты, вошла и сама Елена. Выражение её лица и каждое её движение изобличали беспокойство и душевную борьбу; было ясно, что она ждала любимого человека. Грациозно опустилась она на пурпурное покрывало своего ложа; когда же раздались звуки флейты, игравшей фригийскую мелодию, и возвестили приближение Париса, беспокойство её заметно возросло; молодая грудь вздымалась выше; она не встала, не пошла к нему навстречу, но видно было, как трудно ей победить томительное желание и остаться на ложе. С выражением самой нежной любви подошёл к ней, танцуя, Парис. Он сел на ложе и нежно обвил рукою её прелестный стан. Когда же она, стыдливо, но страстно обняла его и ответила на его поцелуй, зрители были не в состоянии сдерживать долее свои чувства; произошло всеобщее смятение; все клялись, что это не представление, а действительность, что девушка и мальчик любят друг друга на самом деле. Всякий желал бы быть на его месте, и многие лишь с трудом удержались, чтобы не последовать за парою, которая удалилась, нежно обнявшись.

– Раб, мои подошвы! – крикнул Навзикрат.

– Куда ты? – спросил его Лизитл.

– Куда же, как не к Антифиле, – ответил он, – разве можно думать теперь о чём-нибудь ином.

Подобные же чувства пробудились, по-видимому, и в других; только Главкон, Эвктемон и Стефан заявили, что не уйдут из дома, пока не будет выпит весь кратер. Все остальные поднялись.

– Зажигайте факелы и светите, – приказал Лизитл.

– Благодарю тебя, – сказал Харикл, протягивая ему руку, – моим венком я украшу герму перед твоей дверью.