Текст книги "По странам рассеяния"

Автор книги: Виктория Янковская

ВИКТОРИЯ ЯНКОВСКАЯ. ПО СТРАНАМ РАССЕЯНИЯ (Нью-Йорк: Ам-Издат, 1978)

Дорогим ушедшим – МАМЕ и ПАПЕ

 
…И за то, что нас Родина выгнала, —
Мы по свету ее разнесли.
 

Алексей Ачаир

КАЛИФОРНИЯ

Кузине Марианне (Малинке)

 
То, что сердце само пропело,
То, что сами цитируют губы,
Если я записать не успела,
Оттолкнула небрежно и грубо —
 
 
Я уже никогда не вспомню…
Слишком много разного в жизни…
Эти шепоты ночи темной
Стали больше похожи на тризны.
 
 
Ведь стихи читают поэты
И влюбленные в лирику люди.
Ведь стихи продолженье, пропетых
В подсознании, тайный прелюдий…
 
 
Записавши, забыть труднее.
Вслух прочесть их необходимо.
От молчанья душа бледнеет. —
Без стихов жизнь души – пантомима.
 

1976

 
Сан-Франциско – кружевные берега…
Эти волны к нам бегут издалека…
От любимой, от Родной Земли,
Где сожгли когда-то наши корабли…
 
 
Где погибло всё. Сгорело без следа,
Что любили мы и чем душа горда.
Ну, а память? Память – сожжешь!
Память горьким пеплом в сердце пронесешь…
 
 
Это тот же наш Великий Океан
Лижет берег, не зализывая ран.
И туманы строят в прошлое мосты…
И мерещатся мне Белые Кресты…
 

1967

В.П. Петрову

 
Между Океаном и Заливом,
Разграничивая два различных мира,
Вознеслась изящно и красиво
Терракотовая Лира.
 
 
Да, она когда-нибудь играла
Раньше… нежную мелодию природы,
Отражаясь на закате в алых
Тихоокеанских водах…
 
 
Об индейцах, об испанцах и о русских,
Проходивших мимо этих побережий —
Мореплавателей искусных
Полных веры и надежды…
 
 
О пришельцах всевозможных наций:
Плыли все сюда с мечтой о счастье,
Чтоб спокойно жить, а не скитаться,
Чтоб не подчиняться чуждой власти.
 
 
Но теперь запели струны с перебоем.
Слушать эту Лиру всем сегодня страшно:
Слишком много шума, гама, воя —
Точно у подножья Вавилонской Башни.
 
 
Этот мост – не Терракотовая Лира.
Мост, порой, ведет, и в Преисподнюю…
И не может он соединить два мира,
Если нет на это милости Господней.
 

1975

 
По зеленой реке в красной лодке
Я плыву ослепительным днем.
Воздух трепетный золотом соткан —
Бирюза и сиянье во всем.
 
 
Переплыть целых три океана
И три четверти мира объять,
Чтоб не поздно, но и не рано
К новой жизни подкрасться опять.
 
 
После бега, тревожных скитаний,
И миров, неизвестных дотоль,
Вдруг прислушаться к подсознанью:
А ведь вот – притупляется боль…
 
 
Боль, которой, казалось, нет равной:
Мать, ребенок и Родина… Что ж?
Невозможно питаться отравой.
Раз дана тебе жизнь – ты живешь.
 
 
Выбираешь потише, поглуше
Отдаленный кусочек земли,
И опять наполняешь душу
Тем, Чего отобрать не смогли!
 

1971

А. и В. Катэлл

 
Тихо-тихо на Русской Реке
И разлив ее плавный и гордый.
Чувства, мысли скользят в ветерке,
В гармоничном осеннем аккорде…
 
 
Наступило безлюдье опять.
Всё – моё! И ничье предо мною.
Не умею я тосковать,
Ни под солнцем, ни под луною.
 
 
Может быть, дни мои коротки?
Может быть, и не нужно усилий?
Полюбилось названье Реки —
И я здесь опустила крылья!
 

1971

 
Я люблю, как т енями безмолвными
Бродят рыбы серые по дну реки…
Как от всплеска вдаль уходят волнами
Голубые бесконечные круги.
 
 
Так воспоминания моментами
Нас ведут в почти неведомую даль,
Где они не вьются пестрой лентою,
А уже все сотканы в немую шаль.
 
 
Так одеяло старое лоскутное
Только мама с няней могут пояснить
За кусочком каждым всё попутное
Завивая в нескончаемую нить…
 
 
Но вода – она шумливая-безмолвная —
И не счесть на не ни всплески, ни круги…
Также жизнь теперь размыта волнами
И навек замыты в прошлое шаги.
 

1975

 
Сквозь плакучие ивы синее небо.
Скалы, как островки среди Русской Реки.
Тихий плеск нарушают моторы нелепо
На воде оставляя круги-бугорки.
 
 
А волнистые полосы шумных джетов
В синеве распускают кружевные штрихи.
Или, может быть, это пилоты-поэты
Новым способом пишут по небу стихи?
 
 
Не хочу никаких искусственных шумов.
Беспредельно тоскую по зеленой тайге.
Но могу унестись туда острой думой…
И за это спасибо моей Русской Реке.
 

1974

 
Разожгли сиреневые свечки
В косогорах дикие каштаны.
Отраженья полноводной речки,
Как зеленые русалочьи экраны.
 
 
Если хочешь, то увидеть можешь
Пляс наяд под гусли водяного…
Если веришь, то услышишь тоже
Много странного средь сумрака ночного.
 
 
По-ослиному кричит лягушка…
По-собачьи дико лают козы…
Всё бывает, если свет притушен —
Ночь вершит свои метаморфозы.
 
 
Как зеленые русалочьи экраны
Отраженья в полноводной Речке.
Разожгли сиреневые свечки
Дикие душистые каштаны.
 

1976

 
Я живала под крышами разными:
Черепичной, железной, бамбуковой.
Жизнь текла не обычными фразами,
А контрастными – счастьем и муками.
 
 
В разных бегствах и эвакуациях
Научилась бросать все любимое.
Научилась с людьми расставаться,
Постигать с полуслова незримое…
 
 
И под разными небом и звездами
Ночью слушать свои колокольчики:
Пронесла их под бурями грозными
Эти нежные прошлого кончики…
 
 
И в кумирне в горах за деревнями
Отыскала я рыбку звенящую:
Точно Знак Зодиака древнюю,
Тусклой медью на солнце горящую.
……………………………..
Все они за окошком качаются
Здесь под крышей моей, в Калифорнии.
Так на кр уги своя возвращается
Тот же ветер дорогою торною…
 

1976

 
Вырвались из-за бамбуковых застенков.
Версты тысячами пролегли за нами…
Океаны и закаты всех оттенков
Отразили мы усталыми глазами.
 
 
Прежней жизни ткань не выдержали пяльцы,
И узор намеченный развеял ветер.
Так достался мне удел скитальца
Без обещанной судьбы на этом свете…
 
 
Век двадцатый был для большинства суровым.
Не брели мы по проторенным дорогам.
Только тот на прежний путь вернулся снова,
Кто поверил, что судьба дается Богом.
 

1976

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК И СЕВЕРНАЯ КОРЕЯ (Странам моей юности)

 
«Пусть косматая я, пусть вихрастая —
Стричь таких под гребенку нельзя!
Как поток из-под горного пласта я
Пробиваюсь, журча и скользя…»
 

 
Кто мне раздвинул широкие скулы,
Бросил зигзаги из черных бровей?
В леность славянскую круто вогнулись
Злобность и скрытность восточных кровей.
Беженству рад, как дороге скитаний,
Любящий новь непоседливый дух:
Чувствую предка в себе, Чингисхана,
И устремляю в минувшее слух…
 
 
С ухом прокушенным конь иноходный
Мчится по Гоби душисто-сухой:
Раньше не знала бы этой свободы,
К возгласам крови была бы глухой!
Плоское звездное небо над нами;
Бледный костер поедает аргал;
Пахнет уставшими за день конями;
Воет в степи боязливый шакал.
 
 
Наш огонек замечают другие:
Вот подскакал любопытный монгол —
Черные космы и скулы тугие.
Делим свой вкусно кипящий котел.
Это – мой брат, разделенный веками,
Лег на кошму и запел в темноту.
Теплый аргал разгребаю руками —
Миги из жизни тихонько краду.
 
 
Из двадцати – семь столетий откинув,
Вижу идущей себя по степи:
Неизгладимые в сердце картины —
Годы не могут их тьмой окропить…
Годы не могут отчерпать из крови
Влитую Азией в тело струю,
И над глазами раскосыми – брови
Часто чернеют в славянском краю.
 

1930

Посвящаю сыну – Ору Чистякову

 
Была ты сказочной прекрасной былью
С немереной, неисчислимой шириной.
В тебя, как в вечность, люди уходили —
Все те, кто недоволен был своей страной.
 
 
И были недра гор богатой тайной.
И ныне редкий зверь – тогда бродил везде.
Руби! Корчуй тайгу! Она – бескрайна!
Скачи по степи дни – и не узришь предел.
 
 
Броди! Охоться! Рыболовь! Бесчинствуй!
Просторы – каждому. Ты – вольный сибиряк.
Твой край: красив, богат, суров, таинствен.
Там сотни верст – ничьи! Там золото – пустяк.
……………………………………….
Но… Провели Сибирскую Дорогу
И врезалась культура узкою строкой —
И вольный сибиряк роптал на Бога,
Убившего таежный вековой покой.
 
 
«Рассея прет! Настало утесненье!
Ближайшее селенье – восемьдесят верст!»
Мне так понятно это огорченье —
Я за вторженье в глушь испытываю злость!
 
 
Пускай осталась бы Сибирь, как прежде —
СВОЯ – от Океана до Уральских Гор,
Пусть мы бы жили там, как дикари-невежды, —
Но мы бы жили Там и до сих пор!
 

Харбин, Маньчжурия, 1932 г.

 
В хижине у озера далёко,
Где проходит русская граница,
Я живу… и думаю жестоко
О стране, которая мне снится…
 
 
Там, вдали, на плоском побережье
Бродит пограничник цвета хаки.
Между мной и тем река мережит
Синей ниткой земляную скатерть.
 
 
Мне преградою не эта речка…
Путеводные сгорели вехи.
И не перекинуться словечком
Со страной, где слезы даже в смехе…
………………………………..
Больно стынут мысли… Недалёко
В дымке горизонта, за границей —
Белый дом… мой дом… Но жизнь жестока!
Без конца и вечно только снится…
 

1935.На берегу реки Тюмень-Ула

Стране утренней прохлады

 
Забыв о стройке энергичных пришлецов [1]1
  40 лет Корею оккупировала Япония.


[Закрыть],
Уйдя в твои хребтовые просторы,
Встречаю прежнее суровое лицо —
В тайге, в пурге – все тот же древний шорох.
 
 
Ты завернулась в снег, как старец твой в халат:
В глубоком белом трауре Востока —
Такая же, как двести-триста лет назад
В глуши своей неведомо-далекой.
 
 
Вершины головокружительнее Альп;
Тайга богаче Беловежской Пущи;
Медведь, кабан и барс, и тигр, дерущий скальп,
Олень, горал, изюбрь, трубой ревущий.
 
 
Границу стережет Великий Пяктусан [2]2
  Вулкан на стыке трех границ: России, Кореи и Маньчжурии. Пяк-Ту-Сан – белоголовая гора.


[Закрыть],
Разверзши недра бирюзовой пастью.
С зарею радугой горя, кричит фазан
О гордом нерушимом диком счастье.
 
 
Теперь на шаре нашем мало уголков,
Где б девственность и древность сочетали,
И Утренним Спокойствием назвали
Тебя – за редкое слияние этих слов.
 

1938

Папе-Тигру

 
Весенними влажными днями
Одна я блуждаю с винтовкой.
Пересекаю часами
Овраги, долины, сопки.
 
 
По-разному смотрят на счастье.
По-разному ищут дороги.
А мне – побродить по чаще,
В росе промочить ноги.
 
 
И сердцем дрожать, как собака,
На выводок глядя фазаний,
А ночью следить из мрака,
Как угли пылают в кане.
 
 
Такие простые явленья,
А жизни без них мне не нужно.
И здесь, в горах, в отдаленье,
Мне кажется мир – дружным.
 

1934

 
Мир – за какою-то стеной.
Живу одна в фанзушке,
Но с общим солнцем и луной.
Я – горная пастушка.
 
 
Я так люблю свое шале,
Своих мечтаний стадо,
Я всех счастливей на земле —
Мне ничего не надо.
 
 
Учитесь не уметь «хотеть»,
И каждый дар приятен!
Умейте только звонко петь,
В рогоже – видеть платье.
 
 
И сторонясь людей – (от них
Всегда раздоры мыслей),
Соорудить в хребтах средь пихт
Немое коромысло.
 
 
На нем в противовес всему —
Без всякий колебаний —
Повесить только – тишину —
И – самообладанье.
 

1931

Папе – Тигру

 
У меня среди скал, как у горной козы,
На листах своя мягкая «лежка»,
А над нею шатёр из корейской лозы
И склоняет цветы таволожка.
 
 
Сквозь ажур этих розовокрылых цветов
Мир еще восхитительней станет!
Я – коза подпирающих небо хребтов —
Только солнце копьем меня ранит.
 
 
Только солнце, и ночь, и туман, и луна
Видят смелую резкость движений —
Со скалы на скалу переносит меня
Жажда риска, красот, утомленья!
 
 
Никому не узнать мои козьи посты,
За собой не оставлю тропинки,
Не задену цветка, не сломаю кусты,
Обойду муравья и былинку.
 
 
И за это меня сберегает обвал,
И горячие скалы ласкают,
Не боится змея, бурундук и горал, —
Как сестру на вершинах встречают.
 
 
Мне сегодня козел в переносье хребта
Подарил прошлогодние рожки…
Я – коза! У меня два копыта – «гета» [3]3
  «Гета» – японская деревянная обувь.


[Закрыть]
И душистая мягкая «лежка».
 

21 мая 1931 г., Корея, «Новина»

Кузине-Фиалке!

 
В старой заброшенной хижине
Я развела огонек.
Стелется пламя униженно
Возле смуглеющих ног.
 
 
Ты же тропою окольною
На огонек мой придешь.
Сумерки дрожко-стекольные
Лезут в отверстья рогож.
 
 
Синее, звездное, вечное —
Сдвинулось складками штор…
Счастье осеннего вечера
Ссыпалось в этот костер.
 

1928

 
В чаще, где пахнет грибами,
Хвойными талыми смолами,
Я пробираюсь за псами —
Дикая и полуголая.
 
 
Как раскричались цикады!
Путь мой запутан лианками…
Вновь ничего мне не надо!
Снова я стала Тарзанкою!
 

1936

Маме!

 
Солнце сегодня взглянуло в леток:
Ветер, хребты целовавший, нашептывал в улей;
Так захотелось увидеть цветок!
Чувствую, знаю наверно – сегодня проснулись…
 
 
Я полетела, где серенький снег
Пашни долины в себя с упоеньем впивают.
Снова журчанье порывистых рек —
В них отражаюсь и вижу, что снова жива я!
 
 
Россыпь живых самородков весны —
Дети приморских предгорий – Адонисы это!
Лапками их задеваю – они
Глазки открыли в пушке золотистого цвета.
 
 
«Лапками сердца» я первый медок
В улей, зимой пустовавший, таскаю, воруя:
Солнце скрутило весь м орос в моток,
Крылья свои я впрягаю в небесную сбрую.
 
 
Это мой первый адонисный вклад.
Скоро – багульник, фиалки – зажгутся по склонам…
Год обеспечен! Ликуя жужжат
Мысли, рожденные мартовским первым бутоном.
 
 
Я поняла только в улье зимой,
По собиранью цветочного меда тоскуя,
Что поклоняюсь я Флоре самой:
Я же – Пчела! И не нужно мне пищу другую!
 

1930

 
Пора была вам распуститься лишь весною,
Цветы багульника малиновых оттенков,
Но, в вазочку поставленные мною,
Вы распустились вдруг на тонких ветках…
 
 
На улице зима и снег еще белеет,
А вы нежнейшими дрожите лепестками,
И листики тихонько зеленеют,
Глядя кругом весенними глазами.
 
 
Вам преждевременное пробужденье странно?
Вам кажется – судьба цветочная ошиблась?
Нет, – каждого не поздно и не рано—
По предопределенью сердце билось.
 

1930

Малинке

 
Над Кореей вечер моросистый
Распустил печальное крыло,
Нити тонких аметистов
В небе судорогой замело.
 
 
Кто глядит, зовет и манит в дали?
Взор пустой и страшный – без лица…
Горы эхом отвечали:
«Кто ты? Кто ты?» – без конца.
Не увидишь. Дух его поранен.
Плоти нет – и в том его тоска.
Мир его не твой – безгранен,
За сегодняшним «пока».
 
 
Я иду, иду сквозь влажный м орос…
Близко… Где ты? – Вовсе никого…
Но откуда этот голос?
Зовы вечные тревог?
 
 
Аметист сменен агатом черным,
А его прогонят янтари…
Чьей-то воле ты покорный
Проскитался до зари…
 
 
Возвратишься. До заката смолкли
Эти зовы: Гор ли? Сосен? Скал?
На тебе одежды волглы,
Чтоб ты помнил, что искал.
 

Новина, 1928

 
Сирена надрывается в порту,
Указывая путь плутающим в тумане.
Кругом бело, но я тропу найду
Туда, где ландыши смеются на поляне.
 
 
Как жемчуга! Стоят, как бы в бреду…
Таких – не видели, не знают горожане, —
Такие ландыши в своем чаду
Хмельно звенят, танцуя в сказочном тумане…
 
 
Срывая, жизнь прекрасную краду…
Прислушайся! – Услышишь тонкое стенанье…
И в унисон с сиреною в порту
Оно поет о майском грустном расставанье.
 

Сейсин, 1939

 
В мартовском покое на пригреве,
На сухой траве, под шелест сосен,
Мне послышались опять напевы
Отлетевших прежних весен.
 
 
В небе плачут журавли и гуси,
И опять летят они на север.
И опять во мне так много грусти…
Жизнь – полуоткрытый веер!
 
 
Потихоньку веер раскрывает
Только дольки – гибкие, как струнки.
Но по ним никто не угадает
Продолжение рисунка…
 

Корея, 1937

М. С. Рокотову-Бибинову

 
Ночью я зачиталась нечаянно.
Вышла в сад. Все уже голубое.
И луна – точно роза чайная
За рассветным туманным прибоем.
 
 
Сразу тополи стали глазастыми,
Растопырив ресницы впервые;
А движения ветра вихрастого
Провели по песку кривые.
 
 
Это май бросил ландыш с азалией
На хребты исполинской горстью…
Ты, весна моя радостно-шалая!
Ты, душисто-крылатая гостья!
 

Сейсин, 1930

Б. Л. Суворину

 
На Французской Концессии есть пустыри,
Где могилы китайцев буграми;
Где трава, как в деревне, цветами пестрит;
Где плакучие ивы ветвями
В нежно-желтеньких почках качают весну…
Где свистят настоящие птицы —
Не из клеток… где я почему-то взгрустну
На горячих кусках черепицы…
 
 
Наш асфальтовый серый унылый пассаж
С целым рядом домов трафаретных —
Затенит на мгновенье далекий мираж,
Проскользнувший в цветах незаметных:
Золотой одуванчик увижу я вдруг…
Вспомню пастбище в нашем именье!
Молодых лошадей, коз и клеверный луг,
Белый замок внизу в отдаленье…
 
 
Но… пронесся зачем-то крикливый мотор!
Задрожал и поник одуванчик
На печальный китайский могильный бугор,
Прошептав: «Извини, я – обманщик…»
Я жалею цветы городских пустырей
И забытые всеми могилы…
А посаженных в клетки пичуг и зверей
Я бы всех навсегда отпустила…
 
 
И корейским цветам расскажу я потом
Про смешной одуванчик шанхайский,
Что могилу считает высоким хребтом,
А пустырь – обиталищем райским!
И про то, как забывши свой грустный удел,
И раскрыв золотистые очи,
В этом городе плоском мгновенно успел
Одуванчик меня заморочить…
 

Шанхай, 1929

Юрию Р.

 
Опять разворочено русло разливом.
Река – гоголь-моголь! Река – шоколад!
В ней влажные скалы блестят черносливом,
И в пене и в брызгах сырой аромат.
 
 
Опять та же серая цапля в бурунах
Летит, опьяненная гвалтом реки…
Захлестнуты обе корейским тайфуном,
Мы чертим по скалам косые штрихи.
 
 
И этого дикого бега и бреда
Не сможет постигнуть какой-то другой,
А скользкие скалы не выдадут следа,
Смывая его под моей ногой.
 

Новина, 1930

 
Только слышать шумы буйных сосен.
Только видеть взвихренное море!
Это ты – прекраснейшая осень,
Ты летишь ко мне, ветра пришпорив.
 
 
Куришь смолы пряных ароматов
И бросаешь огненные блики.
Но воинственно блистают латы
Сквозь просветы девичьей туники.
 
 
В солнце – обжигающая нега.
В ветре – всепронзающая стужа.
Горизонт сверкает в блеске снега,
Волны мечутся в обрывках кружев.
 
 
А вокруг еще пылают клены,
И синее неба генцианы,
И томящие, как зов влюбленной,
Звуки неба – птичьи караваны.
 

1938

 
Звенящие волны чумизы
И сжатый созревший ячмень.
Под летним полуденным бризом
Им шевелиться лень.
 
 
Иду по полям бороздою,
Иду, улыбаюсь и жду:
Какою наделишь мздою?
Какую пошлешь звезду?
 

Михаилу Щербакову

 
Луна, как нерпа золотая,
Ныряет в облачных волнах,
А моря гладь лежит, блистая,
И плещется в дремотных снах.
 
 
Хребет богатырем уснувшим
Глядит на небо сквозь века.
Кто знает больше о минувшем,
Чем волны, скалы, берега?
 
 
Песчинкой на песке у жизни
Проходит бытие людей:
Печали, радость, укоризны —
Вот чем полны осколки дней…
 
 
А вечность проплывает мимо,
А вечность окружает нас —
Она одна, одна не мнима,
Непостижимая для глаз…
 
 
Глядите в море, в звезды, в небо,
Послушайте лучи луны:
Там вечность совершает требу…
Все остальное – только сны…
 
 
Все остальное – преходяще.
Есть мы иль нет, а жизнь течет.
Роса горит в сосновой чаще,
Земля свершает оборот…
 
 
А Вечность – мудрая, простая,
Лежит вокруг меня в песках.
И, точно нерпа золотая,
Луна ныряет в облаках.
 

Лукоморье, 1940

 
Здесь море, шиповник, песок раскаленный,
Цветы голубые морского царя [4]4
  «Цветы морского царя» – местное название береговых растений с голубыми листьями.


[Закрыть],
И я – человек, перед ним оголенный,
Сливаюсь с песком. Я желтей янтаря.
 
 
Второй человек – это Будда из камня.
Природа швырнула его на скалу —
С ним встреча сегодня случайно дана мне:
Ему поклоняюсь, его я люблю.
 
 
Теперь поняла я пристрастье к растеньям:
Он травы велел мне в потоки кидать;
Их жизнь берегу я с языческим рвеньем —
За лишний цветок может он покарать!
 
 
Спокойный и серый. Он к морю очами,
А справа и слева огни маяков.
Он их наблюдает густыми ночами,
От скал отстраняя слепых моряков.
 
 
Шиповник малиновый, белый ползучий
И плющ – все по скалам стремится к нему…
Твое ли ученье, приказ ли твой лучший
Я в лунную ночь эту точно пойму?
 

Лукоморье, 1929

 
Разбросаны в небе лохмотья
Багровые в серых штрихах,
А море в закатной дремоте
Качается в берегах.
 
 
На пляже песчаном и нежном
Беседуем с Буддой одни,
Следя, как меняют одежды
Горячие летние дни.
 
 
Он тихо спросил о желаньях —
Он каменный, вечно немой.
И с грустью, услышав молчанье,
Задумался надо мной.
 
 
Но я прочитала в ответе:
Не думай о них никогда,
Дано больше многих поэту —
Все прочее суета!
 

Лукоморье, 1932

Весна

 
Шляпы, шляпы, шляпы – зонтики,
А под ними пары голых ног.
Поле водное на ломтики
Тропки режут вдоль и поперек.
 
 
Руки липнут в грязной слякоти —
В них зеленые росточки – рис,
Как надежды, садят шляпы те,
Всю весну качаясь вверх и вниз.
 

Лето

 
Вечер. Тихи лягушек дуэты.
Спелся даже с цикадой кузнечик!
И ласкался – заметило это —
С черной бабочкой розовый венчик…
 
 
На огонь от моей сигареты
Светлячок налетел по ошибке…
А луна – ты придешь для поэта,
С ним деля одинокость улыбки…
 

Осень

 
У щита золотой нимб.
Он червленый. На нем – ворон
И сухая ветка под ним…
В отдаленьи – черные горы.
 
 
Кто свой мрачный герб бросил?
Не Вселенная ли? Нет!
Это вид. Это только – Осень —
И луна, пролившая свет.
 

Зима

 
Ветром прорвано бумажное оконце:
Чья рука по фолиантам бродит ровно,
А другая зябко жмется над жаровней? —
Тонкая, точеная рука японца…
 
 
Вижу чайничек с дымящеюся чашкой,
Ноги скрещенные, пестроту подушки…
Но прихлопнул ветер дырочку, как вьюшку,
И чужая жизнь навек ушла из вашей!
 

1930

Т.П. Фесенко

 
Окутали речные берега
Контрастно, робко и красиво
В цветенье абрикос и слива,
И нежные последние снега.
 
 
Как жизнь и смерть. Как свет и тени.
Их встреча – миг! Но жизнь не для нее ль?
И радость в сердце острая, как боль,
В прозрачно-ярко день весенний.
 

 
Я расстанусь и с этой страной —
Потому что вся жизнь – расставанье.
Но с тобой, как с последней весной,
Тяжелее, больнее прощанье.
 
 
И мечтать, и стрелять, и любить —
Все на том полуострове диком.
Каждой мысли исходная нить
И о маленьком и о великом.
 
 
Все меня возвращает сюда
К этой девственно-яркой природе,
И разлука моя навсегда
Будет горшей из многих рапсодий…
 
 
Там, где прежде умела мечтать
В буйной чаще лесного вигвама,
Там, где я научилась страдать
По ушедшим – по Родине с Мамой…
 
 
Там и юность свою погребла
В жарких соснах и горных потоках,
У костров и у моря сожгла —
И осталась без них одинокой.
 

1939