Текст книги "По странам рассеяния"

Автор книги: Виктория Янковская

О ЧИЛИ – КРАСИВОЙ И УЗКОЙ ЗЕМЛЕ

 
«Снова двинулись в страны рассеянья
Мы от милой чумазой земли»…
 

Алексей Ачаир

 
Не сравнивайте Чили с саблей.
Пора завоеваний миновала.
Теперь: топор, лопата, грабли
И трактор – вместо пули и кинжала.
 
 
Все Чили на весло похоже,
Что тянется от Севера до Юга:
Весь Юг – навеки заморожен,
А Север – у Тропического Круга.
 

Посвящаю Чили

 
Желтым пламенем, как свечи восковые,
В бурой зелени сияют тополя.
А вдали – вершины снеговые:
Вся в контрастах Узкая Земля.
 
 
Узкая-преузкая – вдоль моря
Тянется она из края в край:
Счастье – есть. Но выше меры – горе.
В хаотичной смеси – Ад и Рай.
 
 
Орошенные сады богатых,
Как оазисы встречаются подчас,
И красавицы, увешанные златом,
С поволокою кастильских глаз.
 
 
И беззубые, но завитые девы,
Мишурою прикрывая наготу,
Преисполнены соблазном Евы,
Бдят отчаянно на жизненном посту.
 
 
Здесь – неравенство с времен творенья:
Восемь женщин на мужчину одного!
И в восторженном самозабвеньи
Полигамия справляет торжество.
 
 
Эмигранты всевозможных наций
Забывают свой родной язык:
Так легко закон ассимиляций
Победил международный лик.
 
 
И чего б не сделали законы —
Сотворил Природы мощный глас:
Мавританские укрытые балконы —
И призывный блеск Кастильских глаз…
 

Путь: Сантьяго – Шангри-Ла, 1954

 
Жизнь брызгами своими щедро мечет,
А собирать – найдется водоем.
И звук покамест незнакомой речи
Становится милее с каждым днем.
 
 
Какой-то неизвестный переулок
В чужом чилийском городе опять
Находит в сердце теплый закоулок,
Себя любить заставит и страдать.
 
 
Страдать лишь потому, что все не вечно,
Что носит нас по всей земле теперь,
Но день пока неведомый, конечно,
Придет, чтоб затворить и эту дверь.
 
 
В любом отрезке времени найдется
Такое милое, что будет жаль…
Но сердце стерпит… Лишь тогда порвется,
Когда испишется Судьбы скрижаль.
 

Сантьяго, 1953

М. Надеждину

 
Печально оттого, что осень здесь в апреле.
В листе кленовом утопают до колен,
Уснувшие в шуршании аллеи…
А в Кордильерах белоснежный плен.
 
 
И то, что горизонт снегами здесь граничит
И веет холодом в закатные часы,
А в полдень – зной… От этого двуличья —
Лишилась жизнь своей простой красы.
 
 
Как зябнут хризантемы посреди газонов,
Как будто их ноябрь прижал своей рукой —
И в этой неурядице сезонов
Душа моя утратила покой.
 
 
Мне грезится цветенье диких абрикосов,
Багульник видится в пригревах четких скал.
И я совсем больна – больна большим вопросом:
Ужели для меня Восток навек пропал?
 

Сантьяго, 1954

 
Два мохнатых шмеля копошатся
Только в цинниях плотно-махровых —
Тяжелы их тела для петуний,
Даже роза качнется от них…
Две колибри-красавицы мчатся
С легким присвистом мало-знакомым:
Невесомые птички-колдуньи —
Чисто южный особенный штрих!
 
 
Взмахи крыльев ее, как пропеллер;
Длинный клювик впивается в венчик,
И петуния ей отдается,
Замирая в порыве любви…
Это гномичий крошечный веер —
От невинности он беззастенчив…
С легким присвистом кормится-вьется —
Лишь нектар в ее теплой крови…
 

Шангри-Ла, 1957

Е.М. Бартновской-Бринер

 
Собираю опавшие листья
Всевозможнейших форм и цветов.
О короткой зеленой их жизни
Размышляю под шорох шагов.
 
 
Широко разметались аллеи.
Догорающий блеск и печаль…
Ежегодно в истоках апреля
Прихожу к тебе, Парк Форесталь!
 
 
Чей-то шепот… Записывай строки…
Шелест листьев ли? Голос ли мой?
Есть в душе неизменные сроки
С безудержным стремленьем домой…
 
 
Разве были такие, что спали
При цветенье акаций весной?
Расставаясь потом не рыдали
Под осенней октябрьской луной?
 
 
И тоскует душа, как недужный:
Журавли… анемоны… капель…
Но здесь – осень, в Америке Южной,
И чудит по-чилийски апрель.
 

1956

Посвящаю Б.В. Кривош-Неманич

 
Лежу я в резиновой лодке
На крыше красного форда —
Себя ощущаю пилоткой,
Ловящей в ветре аккорды.
 
 
Лечу я в моторной кибитке,
Как вихрь, поглощая просторы —
Наверстываю с избытком
Все то, что ворует город.
 
 
Подсолнухи в золоте цвета
Сияют в полях, как святые.
По Южной Америке где-то
Кочую потомком Батыя…
 
 
Какие вокруг пейзажи!
И ветер, поющий в лицо мне!
И в дымке далекие кряжи,
И тополи в блеске истомном.
 
 
Копенки свежего сена,
Ковбои в цветистых одеждах,
Все это жизнь, а не сцена —
На миг распахнула вежды…
…………………………….
Эпоха – остригла мне крылья,
Подбила меня, как птицу…
И нужны большие усилия,
Чтоб к лирике возвратиться…
 

1957

 
Сквозь тайгу продираясь упорно,
Протянулись дороги, как струны.
У подножья вулкана Осорно
Бирюзой расплескалась Лагуна.
 
 
Белоснежна вершина вулкана.
Ярко-сини и небо и влага.
Их властители – Арауканы —
Окрестили «Затерянной Лаго».
 
 
Средь тайги вековечной – наш лагерь.
Всюду мхи и гиганты деревья.
И бушует индейское Лаго
И бормочет легенды-поверья.
 
 
По уступам каскады несутся.
Но покой первобытно-таежный.
Дивна заросль малиновых фукций,
И лианы в цветенье роскошны.
 
 
Здесь возможно забыть и о мире —
В олеандровой девственной чаще…
Лишь бряцать на мифической лире —
Просто жить, как дикарь настоящий!
 

1957

 
Стервятник над сосновым лесом
Парит, высматривая жертву.
За фордом пыль волной белесой.
Летим, как вихрь, навстречу ветру.
 
 
К орлам в объятия – в скалы! В кручи!
А вспышки солнца, как зарницы…
Застывшей лавы вал могучий
Минувшее рисует в лицах…
 
 
Исчезли даже кипарисы…
Потоки бесконечной лавы…
Но снизу потянуло бризом:
Прозрачное явилось – Лахо.
 
 
Лагуна Лахо и Антуко [6]6
  Название вулкана.


[Закрыть] —
Вулкан с серебряной вершиной.
Стрелою пущенной из лука —
Вдаль вьется путь на Аргентину.
 

1957

 
Беспредельны, как зыбь океана,
Белоснежны от края до края,
Предо мной разметались туманы,
Как гравюры Мильтонова Рая.
 
 
Горизонт окаймляют вершины,
Выступающие островами,
И несется в пространство машина,
Окруженная явью, как снами…
 
 
Вижу зелень – все будто весною.
И сжимается сердце от боли:
Мысль о Родине вечно со мною,
На Чужбине живешь, как в неволе…
 
 
Так о птицах, посаженных в клетки,
И о тех, кто звенит кандалами,
Распевают славяне нередко
Завывающими голосами…
 

1956

 
Наитягчайшее – врачует время.
Печальное – туманит отдаленье.
Но, вдруг, очнешься, вложишь ногу в стремя
И – вдаль несет тебя сердцебиенье…
 
 
Толпа и город глушат чувства эти.
Кладешь свой труд в протянутые руки…
И дни идут, затягивая сети,
И нет себя, – и нет тоски и муки…
 
 
Вы говорите – я люблю «толпиться»…
Ну, коль, хотите – думайте, пожалуй…
О том, что грезится и только снится
Всего охотней расскажу я скалам.
 
 
Когда шумит река и я над нею
И солнце южное слепит и греет,
А дали бесконечно зеленеют…
Я уношусь в любимую Корею…
 
 
Я там жила одна – десятилетья…
Пройдет сезон наездов и охоты —
И канешь ты в своей прекрасной Лете,
Где ждет тебя твой лучший друг – Природа…
 
 
Стояла фанза там в горах над речкой.
Жила, как в сказке я, – неповторимо…
Ту боль мою и время не излечит.
Оно пройдет околицей и мимо.
 
 
Ведь не замолкла и сейчас ТА речка?
Остались ли развалины от дома?
Об этом не имею и словечка…
Разбито прошлое мгновенным громом.
 
 
И разбросало вновь нас всех по свету.
И редко глаз на глаз одна с Природой
Я снова повторяю сказку эту
И чувствую на краткий миг свободу…
 
 
Чтоб боль убить – приходится «толпиться»:
Давая – о себе ты забываешь.
И прошлое все реже снится.
И летопись свою ты не листаешь.
 

Шагри-Ла, 3 февраля 1959

 
Море, как расплавленное олово,
Пышет жаром и сверкает ослепительно
Ветер рвет и волосы и голову,
И швыряет нас то вверх, то вниз стремительно.
 
 
Иногда маяк мелькнет заброшенный;
Изредка корабль привидится на траверсе;
Чаще мы одни, как гость непрошенный,
Но, по-видимому, морю все же нравимся…
 
 
Тайный груз везем мы частным образом,
Как всегда, как все: надежды эмигрантские…
Но волна поет все тем же голосом:
Ведь волна же вовсе не американская…
 
 
Волны – это странницы извечные.
Их истории – сплошные путешествия…
У людей есть станции конечные
И обещано им Новое Пришествие.
 

1961. По дороге из Южной Америки в США

 
Расцветают купами гортензий
Пышные густые облака…
Мачты корабельные, как вензель,
Как иероглифы издалека.
 
 
Лучезарно-теплое дыханье.
Козерог и Рак обняли нас.
И хотя наш путь опять скитанье,
Но оно похоже на Парнас…
 
 
Беспечально-далеки, как боги,
Мы от грешной суеты земли,
Не подводим горькие итоги:
Мы на корабле, как корабли…
 
 
Дух плывет себе, качая тело,
И бездумье светлое царит…
О тяжелом думать надоело,
А иное вряд ли предстоит!..
 
 
Там простерла Статуя Свободы
Факел свой на Новом Берегу —
Там – частицы всех земных народов
Ту свободусвято берегут.
 
 
Мы внесем и нашу лепту тоже.
Дал бы Бог нам маленький покой:
Век дожить спокойно-бестревожно,
Без искания Земли Другой…
 

Океан, 1961

 
Он с Западом слил устремленья Востока.
Повсюду мы видим его образцы:
Как пагоды, башни взлетели высоко,
А снизу колонны скрепляют дворцы.
 
 
Колонны – модерн, но вершины все те же:
Экзотика в ярких цветах черепиц.
Здесь все гармонично и взора не режет
Решение стилей в пределах границ.
 
 
Рожденный мгновенно, как будто из праха,
Уже характерен Великий Синьцзин —
В нем есть выраженье большого размаха,
Не сходен с ним город теперь ни один.
 
 
Флоренция с ним на одной параллели…
Быть может, поэтому в воздухе утр,
Всегда доминирует тон акварели,
А в небе нежнейший морской перламутр…
 
 
А в нем вездесущи – охрана и око.
Моторы взрезают имперский эфир.
Беснуется Запад… Но здесь на Востоке
Покой, тишина… Новый строится мир!
 

1940

 
Ландшафт Маньчжурии равнинный
Уходит в даль бескрайную.
Над ним царит гомон утиный —
Беседа птичья тайная.
 
 
Из затонувшей старой лодки
Я наблюдаю озеро:
Закатный пурпур сетью тонкой
На камыши набросило.
 
 
А перелетной птицы стаи
Из неба, как из вороха.
Летят, летят и где-то тают…
И вкусно пахнет порохом…
 

1942

 
Шелестит тальник. Журчит, звенит река.
Пухнут в синеве снежками облака.
И жужжат-гудят печальные шмели.
Пляшут бабочки над илом на мели.
 
 
Растворяюсь в синем небе и воде.
Я ли всюду? Или нет меня нигде?
Или это ощущенье бытия?
Может, нет меня и вовсе я – не я!..
 
 
Мне теперь бы только речкою бежать…
Ни о чем не знать, не помнить, не страдать…
Колыхаться в тальниковых берегах…
И не думать о людских больных делах…
 
 
Зеленеют томно-сонно тальники.
Плещут рыбы по извилинам реки.
И жужжат шмели, и жгутся овода…
И бежит, бежит куда-то вдаль вода…
 

Сахаджан, 1943

 
Стеклом зеленым движется река.
Шуршит головками созревший гаольян.
И сумерки, плывя издалека,
Свежи и ароматны, как кальян.
 
 
Затягиваясь ими глубоко,
Я увожу с собой такие вечера.
Дабы жилось когда-нибудь легко,
Иметь нам нужно светлое вчера.
 
 
Чем меньше на земле любимых душ,
Тем мне пустыннее среди толпы людской.
Лишь блики зелени, закатный руж
И плеск воды дают земной покой.
 
 
Земной покой – предел чего хочу,
Раз я должна зачем-то жить да быть.
Земной покой – пока не замолчу —
Траву, закат и воду, чтобы плыть.
 

Меергоу, 1943

 
Несколько лет я ходила за плугом,
Несколько лет я полола грядки.
Время летело тогда без оглядки —
Даже зима не давала досуга.
 
 
Дров запасала по двадцать сажен, —
Чудных трескучих березовых дров,
Сечку рубя для быка и коров,
Лучшие вещи нося на продажу…
 
 
До восемнадцати километров
Шла по морозу давать уроки…
И все равно бормотала строки
Всех подходящих к моменту поэтов.
 
 
Или свои запишу на дощечке,
(Часто гвоздем на кусочке коры…)
Мысли мои расстилали ковры
Или неслись, как бурлящие речки…
 
 
Помню ночные свои бормотанья…
Длинные годы без слухов, без вести…
Жизнь в опустевшем, покинутом месте…
Яркость весны и красу увяданья…
 
 
Цену узнала и дружбе, и лести,
И одинокой прекрасной свободы…
И не забыть мне те страшные годы —
Стали они для меня всех чудесней.
 

Тигровый Хутор, 1947

 
Спасибо, Господи, что юмор мне отпущен,
Что есть на свете розовые стекла.
Что хоть гадаю на «кофейной гуще»,
Но вера в счастье все же не поблекла.
 
 
Что ночью еду я с промокшими ногами
На собственной арбе по хлипкой грязи.
Но верю – ждут меня за дальними горами,
И теплится огонь приветным глазом…
 
 
Курю, пою тихонько, вспоминаю были —
Под скрип колес и стон быка протяжный.
Дай, Господи, чтоб чувства не остыли —
Раз все событья мира здесь так маловажны…
 

Тигровый Хутор, 1947

 
И кажется, в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога…
 

Н. Гумилев

 
Фраза есть, точно вспышка зарницы:
«Не ступала людская нога»…
Верь мне, милый, нам это не снится —
Мы с тобою нашли те луга.
 
 
Стелют ландыши коврик ажурный,
Так, что места не хватит следам,
И поэтому уж не хожу я,
А летаю, садясь тут и там.
 
 
Здесь на соснах висят паутинки,
Точно гномичьи гамачки.
И нигде не найду я тропинки:
Сплошь – «кукушкины башмачки»…
 
 
– Мама! Эти пионы так густо
Тоже брошены Божьей рукой? —
– Милый! Богу неведома усталь!
Создал Он красоту и покой…
 
 
Здесь и ели, дубы и березы,
Никаких нет тревог и обид…
Кроме нас лишь фазаны да козы…
И безлюдие нас не томит.
 
 
– Ты запомни, что Рай существует:
Он кусками разбросан в тайге. —
Это там, где Природа колдует —
От печали и зла вдалеке…
 

Тигровый Хутор, 1947

 
Как пригоршни сверкающих червонцев,
В сухой траве рассыпались цветы:
Адонис-амурензис [7]7
  Первые цветы на Дальнем Востоке.


[Закрыть]– это солнце —
Его осколки с синей высоты.
 
 
Передо мною бурундук изящный
По сваленной лесине пробежал,
А на скале над хвойной дикой чащей
Как изваяние застыл горал.
 
 
Прозрачны реки, каменисты, быстры…
В зеленый сумрак не проникнет зной.
И тишину не нарушает выстрел.
Лишь кедры хмуро шепчутся со мной.
………………………………….
Брела одна, свободная, как ветер…
И вдруг… в твое попала зимовьё…
Так Океан Тайги расставил сети
И принял нас во царствие свое.
 

Сахаджан, 1949

 
Стремительно вращается пропеллер.
Мелькают радужные диски.
И облака, как страусовы перья
Скользят под нами низко-низко.
 
 
Но оторвавшись от земли Востока,
Я плакала, как над могилой:
Там дорогого бесконечно много
И я его похоронила…
 
 
Аресты… Исповеди… Скорби реки…
Там тени прошлого ночами реют…
Еще одна страна ушла навеки:
Восток, Маньчжурия, Корея…
 

Гонконг, 1953

 
Еженощно тянет щупальца из мрака
И указывает вдаль перстом —
У подножья генуэзского маяка
Вновь построен эмигрантский дом.
 
 
Цинерарии малиновые в клумбах
Разметались звездами земли…
А из порта, породившего Колумба,
Беспрестанно отплывают корабли.
 
 
И опять, как встарь, смешение языков —
Эмигранты всевозможных стран:
Ночью пляс арабов, греков – шумно дикий,
Днем – отплытие за океан.
 
 
Все бегут из переполненной Европы.
Что их ждет в неведомой земле?
Не узнаем: радость или снова ропот
Вспыхнет на измученном челе?
 
 
Ежедневно отплывают пароходы…
Точно улей эмигрантский дом…
А Святой Георгий на стене у входа
Бьет дракона огненным мечом.
 

Генуя, Италия, 1953

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (Не вошедшие в издание 1976 года)

 
В окно мое смотрятся горные вишни…
В окно мое смотрятся пики хребтов…
Вдали разбиваются волны чуть слышно
В бетонные линии серых молов.
 
 
Ты знаешь ли ветер душистый и теплый?
Он в вечер японский скользит в городах,
И сыплются звезды осколками стекол,
И жутко, и странно мне в чуждых садах…
 
 
Гитары японской кот о в отдаленьи
Щемящий и с детства знакомый надрыв…
Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи
Слегка резонирует странный мотив.
 
 
А запах поджаренных свежих каштанов
И возглас, понятный мне: «Кори-мам э »,
С далеких и ближних прошедших экранов
Мгновения жизни сближают в уме…
 

 
Подо мной долинные шири.
Цвета неба веер в руках,
А на нем нарисован ирис:
Вверх и вниз четыре мазка;
 
 
Он один, как и веер этот;
Тень от бабочки села вдруг:
Показался на шелке трепет?
Или это от дрожи рук?..
 
 
«Жить хотите в веере, бабочка?
Этот ирис я вам отдам —
Неживой, не отцветет, не в вазочке…
Вы же знаете: счастье – обман!»
 
 
Тень от бабочки на неживом ирисе…
Разве это не счастье само?
Потому что счастье – вымысел.
 

Сейсин, Корея

 
Ужасны вы, ненужные часы!
Обычно, август, ты мне их бросаешь.
И, путаясь в кустах среди росы,
Я ласковые веточки кусаю.
 
 
В такие дни бегу я не хребтом:
Пересекая яростно отроги,
Туман вдыхаю воспаленным ртом,
О скалы расцарапываю ноги!
 
 
Промокнуть и продрогнуть бы насквозь!
Устать бы, наконец, до бессознанья!
Побольше шрамов, ссадин и заноз,
Побольше внешних острых задеваний…
 
 
Заглохнет и затупится внутри
То, для чего нет места в этом мире,
И четкие корейские хребты
Опять предстанут радостней и шире.
 

Корея, 1932

 
Это ночью пролетали гуси —
Над уснувшим городом большой табун;
Но от крика их всегда проснусь я,
Точно в душу сна вонзается гарпун!
 
 
Этот звук всегда одно и то же:
Беспокойная тоска, стремленье вдаль…
Весь инстинкт бродяжий растревожит,
Сдернет память драпирующий вуаль.
 
 
Вижу тающие озеринки,
И протоки за шуршащим камышом,
И ледок последний – паутинка —
Исчезающий под утренним лучом.
 
 
Распушились вдоль по речке вербы,
И тальник набух и покраснел в ветвях,
Задрожат охотничие нервы,
Сердце, мысли – в пролетающих гусях.
 
 
Пойнтер мой проснулся, поднял уши
И, повизгивая, закусил губу…
Милый, мы с тобой родные души —
Бросим город весь за фанзу иль избу.
 
 
Чтоб она у озера стояла,
Где на зорях отдыхает дикий гусь,
Где багульник расцветает в скалах,
Где была нам незнакома эта грусть…
Пойнтер милый, разве это мало?
 

Синьцзин

 
Все в красочном осеннем оперенье,
Как распустивший хвост фазан-петух,
Крадусь с двустволкой вдоль озер в волненьи
И, точно пойнтер, напрягаю слух.
 
 
Слетают утки всплесками прибоя,
«На юг! На юг!» – октябрьский их девиз.
Ах, поменяться бы своей судьбою
И с птичьего полета глянуть вниз!
 
 
Нежданно – смерть от маленькой дробины,
Зато в полете вечном жизни путь,
И мир просматривать, как ленту кино,
И где понравится – там отдохнуть.
 
 
Осенняя утиная фиеста!
И бесконечные простор и ширь!..
А мы – рабы друзей, вещей и места,
Нам узы эти – тяжелее гирь.
 
 
И, наглядевшись, я стреляю в стаю…
Опомнись. Не завидуй облакам!
Мгновенно жизнь утиная простая
Безвольно падает к моим ногам.
 
 
И всплески судорожно будят воду…
Луна за горизонтом жжет костер.
Осенняя вечерняя природа
Роняет оперенье вглубь озер.
 

 
Мы блуждаем весною втроем
В зеленеющих парках столицы.
Над весенним, но мутным ручьем
Одуванчик цветет златолицый.
 
 
И сирени, и яблони тут
Непохожи на грустных невольниц —
Так обильно, космато цветут…
Мне за них не обидно, но больно.
 
 
Две-три пагоды выгнули вдаль
Темно-красные стильные крыши;
Горизонт – перламутр и эмаль,
Небо майское радостью дышит.
 
 
И, как новая вольная мысль,
Как контраст старины с современьем, —
Самолет чертит гордую высь
И в душе зарождает волненье.
 

Синьцзин

 
Недавно я видела южное небо
И даже колосья пшеницы…
Красивы прообразы нашего хлеба,
Колосья, как стрелы-ресницы.
 
 
А южное небо совсем не такое —
И глубже оно, и звездистей.
Но режут экспрессы пространство любое,
Я снова в стране этой льдистой.
 
 
Здесь реки не синие – реки в оковах.
Под небом беснуются галки,
Предвестники зим неприютно суровых…
Мне лета минувшего жалко!
 

Синьцзин

 
Точно раковина, небо на закате
Отливает перламутром и багровым,
И луна дневное бёленькое платье
На глазах сменила золотым покровом.
 
 
И в неверном этом переходном свете
Почернели чайки и взвились, как листья, —
Как сухие листья, что взметает ветер,
Как мазки небрежной своенравной кисти.
 
 
Я сама не знаю, как случилось это,
Заволнилось море, стал прозрачен воздух…
И – ушло опять незримо быстро лето,
Как, срываясь в ночь, летят в пространство звезды…
 

Корея

 
За белой мартовской метелью
Пришла немедленно весна,
В саду запахло талой прелью,
Природа тянется со сна…
 
 
Каток расплылся желтой кашей —
И голуби снуют по ней:
Урчат, блаженствуют и пляшут —
Их шейки – радужней, синей.
 
 
По-новому грохочут звонко
Составы поездов вдали.
А в воздух – золотой и тонкий,
Исходит нежность от земли…
 
 
Не служат ей помехой трубы,
И копоть не мешает ей —
Весна скользит в глаза и губы,
Добрее делает людей!
 

Посвящаю своей поездке на Родину

 
Проплыли, пролетели и проехали
Шестнадцать тысяч бесконечных миль —
И Память укрепилась сразу вехами,
Пробившими слежавшуюся пыль.
 
 
В Железном Занавесе что-то лопнуло,
Пахнуло в воздухе опять весной…
В платочках женщины и сено копнами,
Березки белые – пейзаж родной.
 
 
Там ставят памятник на Дальней Родине
Поляку Деду за его дела:
Страна моя еще больна невзгодами,
Но Русский флаг нежданно подняла.
 
 
Спасибо Року – где-то есть радетели,
Решившие ошибки исправлять.
Спасибо им, что я была свидетелем
И мне теперь спокойно умирать!