Текст книги "Вне игры"

Автор книги: Виктория Лепко

Даже если посмотреть с прагматической точки зрения. Посмотрите, как всё продумано в окружающем нас мире. Всё имеет своё место и свой глубокий смысл. Как важна каждая мелочь.

Неужели же Великий и Всемогущий Творец мог позволить Себе создать уникальную человеческую душу одноразового пользования? Нет! Тысячу раз нет! И в бессмертие души верую свято, и в реинкарнацию.

Могу себе представить, какой шквал гнева и насмешек навлекаю на себя всеми этими абсолютно невежественными измышлениями. И со стороны учёных и образованных людей, и со стороны некоторых верующих. Но, минуточку, господа, я ведь никому ничего не навязываю. И я ведь тоже в некотором смысле исполняю Замысел Божий. Ну, а уж если вам и это не годится для принятия моей личности, то просто скажите: «Э, дура-баба, куриные мозги», и вам от этого сразу станет легче. А для тех, кто не захлопнет в сердцах книгу, а захочет и дальше послушать мою болтовню, я с удовольствием продолжу.

Одну очень пожилую одинокую актрису как-то спросили, не скучно ли ей жить. «Что вы! – воскликнула женщина. – Я ведь ещё не сыграла свою последнюю роль – смерть!» Вот вам ответ – не сыграла! И впрямь, жизнь становится театром, а мы, актёры, примеряем на себя свои костюмы – тела и разыгрываем драму жизни. Но со смертью играть нельзя. Не любит она этого. Сколько странных, загадочных историй происходит с актёрами, слишком достоверно играющими свою смерть. Что это за мистика такая? Да нет, господа, не мистика, а повторяю – Великая Тайна.

 
Любовь и смерть неразделимы.
Они, как сестры-близнецы,
Явлением неотвратимы,
Как Рока разные концы.
Любовь – стихийное ненастье,
Неизлечимый наш недуг;
Безумная мечта о счастье
На гребне самых адских мук.
А смерть – разрыв души и тела
Между надеждой и стыдом!
Стыдом за всё, что в жизни сделал.
Меж покаяньем и грехом.
И вот они, придя незванно,
Над нами властвуют шутя.
И погибает постоянно
От них и старец и дитя.
Когда любви ты страстно жаждешь,
Зовёшь её – она глуха.
Но вдруг является однажды
В обличье смертного греха.
Твоя душа, рассудок, воля —
Всё ей одной подчинено.
А ты лишь раб, и твоя доля —
Быть только с нею заодно.
Не так ли смерть? Она играет
С тобой как кот, что ловит мышь.
Зовёшь – не слышит, не желает!
И тут как тут, когда молчишь.
«Не забывай! MEMENTO MORI»
И тут же выскользнет за дверь.
А ты уже смертельно болен
И в угол загнан, словно зверь.
Ах, две сестры, как вы похожи!
Но есть различие меж вас.
Любовь всегда душе поможет,
И в самый страшный, смертный час.
Люби меня, пока я рядом!
Пока смеюсь, пока дышу!
Жить под твоим влюблённым взглядом —
Иного блага не прошу!
И даже если смерть захочет
Меня с тобой разъединить,
Она союз наш лишь упрочит —
В твоей любви – я буду жить.
 

* * *

Любовь… Странное это состояние души. Неподвластное никакому описанию. Кто-то называет это болезнью. Кто-то снимает фильм под названием «Анатомия любви». Некоторые считают любовью влечение полов. Кто-то готов постоянно влюбляться, а кто-то так и не сумел никогда испытать это чувство. Печален путь человека, не познавшего любовь. Для меня же это дар Божий. Я благословляю каждый день, наполненный любовью. Любовь – это вдохновение! Слышите: вдох-новение, то есть дыхание жизни, каждую секунду новое. Обновляющее душу, без которого невозможна сама жизнь. «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Помните это знаменитое выражение, столько раз многими осмеянное и попранное? Но ведь поцелуй без любви полон яда! Он опустошает и убивает душу. Я впитала в себя эту заповедь вместе с кровью моих родителей. Я так жила, я так живу и буду жить до последнего вздоха… Душа моя полна любви! Господи, спасибо Тебе за то, что Ты наделил меня этим бесценным даром, этой Великой Тайной.

* * *

А как же в Театре, в кино? Как быть там, когда целуешь, и не только целуешь, нелюбимого человека? Как быть там? Ведь приходится изображать любовь во всех её иногда гнусных проявлениях. «А вы по-настоящему целуетесь? А вы как там, в постели… по-настоящему?» – часто спрашивают зрители. А действительно, как это мы там? Вот я и сама задалась этим вопросом. Ведь у меня есть муж, семья. Я люблю их искренне и беззаветно. Но что же это я делаю там, на сцене, с абсолютно чужим мужчиной? Причём тоже так искренне и совершенно, что никто и усомниться не может в подлинности моих чувств. Ну как же, скажете вы, – игра. Это просто актёрская игра. И чем талантливее актёр, тем виртуозней он может обмануть зрителя. А в чём, собственно, состоит этот обман? Да и является ли это в прямом смысле обманом? Все эти вопросы я задала самой себе и пришла к удивительному выводу. Нет! Не обманываю я зрителя, когда люблю своего партнёра. Я и вправду его люблю, как бы он ни был мне неприятен в жизни. Но на сцене ведь это не он, а совсем другой человек. Да и я уже не совсем я. Разве я могла бы поступить так, как моя героиня? Разве я могла бы сказать такие слова? Или даже так одеться. Нет, никогда. Но мне надо в неё перевоплотиться, буквально «влезть в её шкуру». Влезть в шкуру, но со своей душой. И из неё, из этой души, лепить другого человека. То есть моя душа становится материалом для создания другого образа. Дух преображается в материю, из которой кроится новый персонаж? Значит, все мои героини создаются по моему образу и подобию и живут как бы отдельной от меня жизнью, в то же время пребывая в моём теле и используя мою душу? Вот это да! То есть типичное раздвоение личности. Вот почему церковь считала и считает лицедейство грехом. Но мы, веками презираемые и гонимые, продолжаем упрямо выходить на подмостки и играть, играть, преображая жизнь в игру, а игру делая подобием жизни.

Вдруг почему-то пришло сравнение с пауком. Оно уже приходило мне в голову в связи с сочинением стихов. И вот сейчас опять, даже более явно. Ведь паук берёт свою нить из себя, как бы из глубины собственного «я», плетёт свою сеть, мечтая поймать в неё наживу. А актёр плетёт тонкую сеть игры, чтобы поймать в неё зрителя. Вот оно! Зритель становится некоей наживкой. И впрямь, Театр умрёт, если его не будет питать зритель. Да и актёр умрёт без этой подпитки, без игры. А вот интересно, как зритель? Будет ли он спокойно жить без Театра? Много раз уже объявляли о том, что Театр умер. Но, как оказалось, поторопились. Да здравствует Театр!

Но актёру без игры «кранты»! Он уже «подсел» на эту игру, как на иглу. Главное – это получить роль. Он бежит в театр к доске приказов и, затаив дыхание, вглядывается в распределение ролей в новой пьесе. И не дай господь, если его там нет! Это удар! Удар в сердце, удар по самолюбию, сомнение в профессиональной пригодности. Актёр, не получивший роль, ощущает это, как плевок в лицо. И мало кому удаётся с достоинством принять этот факт. Не злобствовать в адрес «счастливчиков», не ёрничать, не выяснять причины у начальства, не желать никому зла. А просто выплакать всё в подушку или напиться. И снова ждать, бесконечно ждать, когда попранная справедливость восторжествует.

Довелось и мне пережить эти минуты, часы и даже годы ожидания. Часто я не понимала причины этого простоя. Но когда чётко и ясно меня преследовала так называемая «месть горбуна», я смотрела ночами в слезах на небо и говорила только одно: «Папочка! Мне очень плохо, помоги мне пережить этот кошмар. Но зато я такая, как ты хотел». И хотя отца давно не было на свете, его любовь и моя вера помогали мне. Неожиданно жизнь делала крутой поворот, и я находила путь, чтобы выжить и не оставаться в положении «вне игры».

Мужчина-vulgaris

Всё-таки интересные существа мужчины. Вот сколько лет живу, а никак не могу в них разобраться. Я имею в виду, что у них там, в голове, в душе творится. Полная загадка! А живу-то я довольно долго уже, и вроде было у меня время что-то понять. Ан нет! И главное, что встречались мне в жизни разного рода «особи»: и большого интеллекта люди, и очень даже среднего. Но, что удивительно, в одних и тех же ситуациях они практически друг от друга не отличались.

Вот тут я и стала думать, что интеллект здесь абсолютно ни при чём. Что я имею в виду? Сейчас поймёте. Мне даже стало совершенно ясно, что у них зрительные органы напрямую с половыми связаны. Ну, в общем, с точки зрения физиологии это тоже понятно. Глаза ведь ниже мозгов находятся. Короче, как только мужчина видит интересную женщину, так сигнал сразу же ниже пояса поступает, как-то минуя сердце. Говорят, что у женщин тоже так же бывает, правда, очень редко. Не знаю, у меня все сначала в сердце как-то концентрируется, а потом уже начинает по всему организму вверх и вниз сигналы подавать.

Или вот тоже, такие понятия, как «совесть» или «нравственность», они, оказывается, у нас тоже по-разному определяются. Нет, вы не подумайте, что я мужчин не люблю или осудить хочу. Ни в коем случае!

Многие из них мне очень дороги. Просто хочу я их понять. А, кстати, есть такое выражение: «Понять – значит простить». Вот именно этого я и хочу.

Я вам уже сказала, что достаточно в своей жизни разных мужчин встречала. И с каждым всегда какая-то история связана. Иногда, в кругу близких друзей, я что-нибудь рассказывала. И друзья мои вместе со мной то плакали, то смеялись, и почти всегда мне говорили: «А ты напиши об этом! Почему ты не хочешь это записать?» На что я всегда отвечала: «Ребята, вы ведь меня знаете, я врать не умею и не люблю. Напишу правду – и кого-нибудь обижу. Ну, допустим, кто-то умер, но ведь у них родственники остались. Не хочу я никого обижать».

Я для себя давно решила: о мужчинах, как о покойниках, надо говорить или хорошо, или ничего. Так я к этой мысли привыкла, что и не думала иначе.

Но, как это ни странно, чем дольше живу, тем чаще я стала про всех этих мужчин вспоминать. Повторяю, вовсе не для того, чтобы их осудить. Нет! Просто хочется очень в их психологию проникнуть. Я ведь актриса – и привыкла все роли на себя примерять, даже самые «непримеримые». А тут, как ни кручу, не могу себе представить, чтобы я, в такой ситуации оказавшись, могла так поступить.

И ещё интересно, что некоторые поступки у них совпадают. Значит, это и есть их мужское, совсем от нас отличительное, свойство.

Правда, помню, мне одна подруга давно ещё сказала:

– Ты пойми, мужчины – это другие люди! Просто иногда они бывают влюблены, и тогда они становятся на нас похожими.

Я вроде бы поняла и даже обрадовалась, что теперь могу как-то что-то объяснить в их поведении. Но потом опять думаю: ну а как же «мораль», «нравственность», «дружба», «верность», «любовь», и т. д. и т. п.

Ведь вроде мы все одинаково должны это понимать. Мало того, ведь они часто нас этому и учат. Меня, например, мой отец всему этому обучил, и не только на словах, но и на деле.

Вот тут какая-то нестыковка получается. Вот я опять отца вспомнила и одну смешную историю, как урок, и решила: попробую всё-таки что-то написать.

А история была такая. Приехали мы с семьёй отдыхать в Евпаторию, в мотель на берегу моря. Место чудесное, почти не обжитое. Только коттеджи на песке стоят. Но нам сказали, что за небольшую плату можно взять раскладушки и бельё и прожить несколько дней. В общем, стали мы оформлять документы. И вдруг выяснилось, что какой-то вопрос может решить только директор мотеля. Папа пошёл его искать, и мы с мамой за ним поплелись. Жара, идём по песку, всех спрашиваем, не видели ли директора. Вдруг какой-то мужчина говорит:

– Да вон он идёт.

Пока мы ходили, папа забыл, как директора зовут, а тот довольно далеко от нас идёт, того и гляди – уйдёт за угол дома. Тут папа как крикнет:

– Едрило Васильевич!!

Директор сразу обернулся. Отец, не моргнув глазом, продолжает:

– Можно вас на минутку? – и так серьёзно. Ну, а мы, конечно, с хохотом в песок упали. Потом они с директором обо всём договорились, а я всё к отцу приставала, как это он додумался так крикнуть.

В общем, как я тогда поняла, точное имя и фамилия ничего не значат, главное, чтобы человек понял, что это его касается.

Вот так, и приняв это условие, попробую начать свои «разборки» в мужской психологии.

* * *

Обычная советская школа 1950-х годов. Учатся только девочки. Учатся по-разному. В школе на уроке бывает скучно. Часто бывает скучно. Исключение составляют некоторые предметы. Вернее, не предметы, а педагоги. Бывают просто «Богом данные» учителя. Мне, правда, повезло, у нас в школе было их на удивление много. Но появились они в более старших классах.

А пока я только в 5 «Д». И самый лучший педагог – это учитель физики Бэ. Бэ., а может быть, Гэ. Бэ, не помню. Ему лет тридцать пять, он красавец, брюнет, глаза, как вишни. Но он ещё умеет так объяснить физику, что всем интересно. На его уроках всегда тишина, все слушают и влюблённо глядят на него. Но дети есть дети, а в подростковом возрасте даже девочки – те ещё стервы. А я всегда «славилась» своим поведением. То во время урока рисования, в 3-м классе, залезла под парту и кукарекала. То в 4-м, после операции аппендицита, прыгнула «на спор» из окна третьего этажа в сугроб. Прямо на глазах старенькой учительницы Варвары Ивановны. Как её, бедную, инфаркт не хватил, не знаю. В общем, тот ещё экземпляр!

А тут, не помню почему, во время урока физики я решила позавтракать. В классе тишина, двое у доски стоят, задачи решают, а учитель прогуливается от последнего ряда к доске и обратно. Закончила я есть бутерброд, пакет бумажный надула, и когда учитель ко мне спиной был, – как хлопну пакетом. Весь класс подпрыгнул, и он – тоже. Обернулся, смотрит на класс и спрашивает:

– Кто это сделал?

Я, конечно, с невинным видом в окно смотрю. А девчонки все молчат.

– Скажите, кто это сделал, – повторяет Бэ. Гэ., – пока не скажете, продолжать урок не буду.

Я спокойно в окно смотрю, а главное, помню, что совесть моя меня совсем не мучает, хотя это был мой любимый педагог. Класс тоже молчит. Он идёт на кафедру, начинает что-то писать. Ну, тут, конечно, у одной ябеды нервы не выдерживают, поворачивается она ко мне и громко так:

– Лепко, ну что ты молчишь, признайся.

Тут Бэ. Гэ встал из-за стола и с удивлением на меня смотрит. А я даже ухом не веду. Ну раз взялась за такую роль, надо же до конца её довести. А вокруг уже некоторые предательницы зашипели: «Признайся, признайся». В это время зазвенел звонок на перемену. Бэ. Гэ встал и говорит:

– Если тот, кто сорвал урок, не извинится, в следующий раз урока не будет. А сейчас – до свидания! – и ушёл к себе в лабораторию.

На перемене класс разделился на две части. Мои друзья поддерживали меня, а большинство требовало, чтобы я извинилась.

Кстати, однажды отец мне сказал, показывая газету «Правда»:

– Посмотри, какое страшное выражение – «подавляющее большинство»!

Я это запомнила на всю жизнь.

Как это ни странно, я с детства не любила большие скопления народа. Может быть, потому, что родилась и жила до 13 лет на площади Маяковского. Окна нашей комнаты в коммуналке театрального общежития упирались в стену Зала имени Чайковского. Но косвенно окна выходили на площадь Маяковского. А там по большим праздникам с 6 утра включали репродуктор, и под звуки: «Нас утро встречает прохладой!» толпа народа гуляла до поздней ночи. Так я с детства невзлюбила толпу и эти праздники. Не любила я ходить на демонстрации, не любила петь хором, маршировать в ногу, и вообще не любила, и до сих пор не люблю, никаких массовых мероприятий. Папа даже не догадывался о своём пророчестве, когда в детстве называл меня: «Моя из ряда вон выходящая личность».

При этом я люблю Театр, люблю зрителей. Испытываю к ним огромное чувство благодарности за доброе отношение к моему творчеству. Обожаю друзей, и вообще не бывает у меня никаких проблем при встрече с любыми людьми: будь то актёры, поэты, писатели или самые простые деревенские старушки. Как-то люблю рассматривать индивидуума, то есть Homo sapiens’a, отдельно от толпы.

Итак, «подавляющее большинство» считало, что я должна пойти и извиниться перед педагогом. В глубине души я, конечно, тоже так считала, но дать «толпе» подумать, что я пошла у них на поводу, не могла. Конечно, эти мерзкие отличницы и главные ябеды уже настучали на меня классной руководительнице, мало того, дело дошло до завуча. Во время урока русского языка в класс вошла завуч и попросила меня выйти. В коридоре она сказала мне:

– Вика, тебе надо пойти и извиниться перед Бэ. Гэ.

– Хорошо, – согласилась я, так как уже внутренне была к этому готова, и отправилась в кабинет физики.

Приоткрыв дверь, я увидела, что класс пуст, только в лабораторной горел свет. Я заглянула в маленькую комнату и увидела Бэ. Гэ., который делал что-то с приборами. Встав в дверях, я сказала тихим голосом:

– Простите меня, пожалуйста, это я лопнула пакет на уроке.

Бэ. Гэ. обернулся, лицо его просветлело. Он подошел ко мне очень близко и ласково сказал:

– Ну, что же ты? Я от тебя этого никак не ожидал, ты ведь знаешь, как я тебя люблю. – С этими словами он положил мне руку на грудь.

В глазах у меня потемнело. Я ударила его со всей силой по щеке и в ужасе выскочила из класса. Бэ. Гэ. умер для меня в эту минуту. Мне было 11 лет.

На другой год у нас появился новый, нудный педагог по физике, женщина. Но я возненавидела физику навсегда.

Когда мне было 14 лет, очевидно, переходный возраст, я как-то в классе потеряла сознание. Вызвали «скорую», делали какие-то уколы, потом решили отвезти меня домой. Носилок почему-то не было. Наш класс – на четвёртом этаже. Врач была молодая женщина. Это всё я узнала потом. Помню только, что, едва придя в себя, я почувствовала, что кто-то несёт меня на руках. Я приоткрыла глаза – это был Бэ. Гэ!

Я его простила.

* * *

Вспоминая себя в подростковом возрасте, я часто думаю, что была нимфеткой. Представьте себе, что в 13 лет я имела такой же рост и вес, как в 20 и как сейчас. Так что, наверное, глядя на меня, мужчины вокруг «забывали», сколько мне лет. Но при этом они могли помнить, что были друзьями моих родителей, они знали их многие годы, восхищались их талантом, и т. д. и т. п. Всё это вызывает у меня, мягко говоря, недоумение.

Вот один из них – «Сидор Матрасович». Он знает меня с детства. Мне, правда, уже 18, и я учусь в театральном вузе.

Однажды отец приходит домой весь сияющий:

– Слушай, Сидор Матрасович хочет поговорить с тобой! Он ждёт тебя завтра в театре в своём кабинете!

Вот это да! Разве могла я мечтать об этом! Бегу, лечу на крыльях, полная радостных предчувствий.

Вхожу в кабинет, дрожа от страха, никогда я ещё в таких кабинетах не была. Сидор Матрасович за письменным столом, я – напротив. Мне – 18, ему – 50 лет. Я знаю, этот дяденька – друг моего отца. Он и сам сразу говорит мне об этом. Эти слова на всю жизнь остались ключом к моему сердцу. Любой человек, произносящий имя моего отца, будто поворачивает маленький волшебный ключик, помните, как в сказке: «Сезам, откройся!» И двери моего сердца открываются. Вот сейчас, вспоминая все «исторические мужские хроники», я всё думаю, как это мужчины догадывались об этом? На каком уровне интуиции или ещё чего-то они решали применить этот приём?

Итак, сначала минут тридцать Сидор Матрасович рассказывает мне о том, как нежно и искренне он любит моего отца. Как актёра, как человека! Потом он задаёт мне вопрос, а не хочу ли я работать в его театре.

– Ну как же, – удивляюсь я, – ведь я ещё на третьем курсе!

– Это ничего, – успокаивает он меня.

И начинает долго и подробно рассказывать, какие роли собирается мне дать. Я сижу, как во сне, не веря своему счастью. И вот во время этого чудесного сна взрослый дяденька, большой друг моего отца, вдруг вскакивает, хватает меня в объятия и начинает целовать прямо в губы, совсем не по-отечески, мерзко, гадко, и шепчет при этом:

– Только ты приходи ко мне!

Ударить его по лицу, как того, в детстве, я не рискнула.

«Господи, – думала я в ужасе, – он ведь папин друг!»

И, ошарашенная, опозоренная, выскочила из кабинета в уборную, где меня рвало от горя и обиды. Я плакала и полоскала рот под краном. Потом часа два ходила по улицам и думала, что скажу отцу. Врать я не умела и не любила, тем более отцу. Когда я наконец рискнула прийти домой, отец взволнованно кинулся ко мне:

– Где ты была? Почему так долго? – Он с тревогой вглядывался в моё лицо. Я улыбалась (ведь я хотела быть актрисой!).

– Всё хорошо, папуль. – И я рассказала ему всё, кроме финала этой истории.

Он был счастлив. И я была рада. Если бы я сказала, чем закончился наш разговор, отец убил бы Сидора Матрасовича. Это я знала твёрдо…

Я никогда не работала в том театре. Сидор Матрасович умер для меня. Но уверена, что эта история ускорила смерть моего отца.

Прошло тридцать лет. Я работала в театре, который сама организовала. У меня был блистательный партнёр, мы с ним играли Бергмана. Это был наш любимый спектакль, он шёл многие годы с неизменным успехом.

Однажды неожиданно на спектакль пришёл Сидор Матрасович. После спектакля мы, как всегда, шли к зрителям в фойе. Среди них был и Сидор Матрасович. Он отвёл меня в сторону.

– Прости меня! Ты – прекрасная актриса! – сказал он и заплакал.

Я простила его.

* * *

Вот тут, кстати, а может быть, и некстати, позволю себе ещё одно небольшое отступление.

Когда-то, очень давно, не помню от кого, я услышала такое выражение: «Месть горбуна». Сказано оно было в соответствии с ситуацией, схожей с моими историями. И так оно мне понравилось, что осталось на языке навсегда. Правда, очень точное определение?

Тут ни в коем случае не имеется в виду какой-то определённый физический недостаток. Нет! Наоборот – именно какой-то изъян в душе. Ведь человек, всерьёз мечтающий о мести и, тем более, её осуществляющий, не может считаться вполне здоровым. И потом, физические недостатки причиняют боль и страдания непосредственно и самому человеку и, конечно, его близким.

А моральный урод причиняет сознательно страдания другим.

Короче, все эти мои мужские «особи вульгарис», о которых идёт речь, потом, не получив желаемого, начинали свою «месть горбуна».

Нет, правда, очень точное определение! Бывало, какая-нибудь моя подружка или знакомая пожалуется на такую же или похожую ситуацию, а я ей:

– А, «месть горбуна», всё ясно! – И мы вместе грустно посмеёмся.

Так вот, пожалуй, только мой физик мне не мстил. А, наоборот, пытался получить моё прощение. Я и экзамен по физике на аттестат зрелости только благодаря ему сдала. Ведь после той истории, как я уже говорила, физику я невзлюбила, перестала понимать, а после вообще решила, что она мне никогда в жизни не пригодится, и махнула на всё рукой. Но наступил экзамен, и надо было не получить двойку! Я пыталась учить, дошла до 5-го билета и бросила! Не представляю сейчас, на что я тогда надеялась. Только на чудо. И оно появилось в образе Бэ. Гэ.

Я специально пошла сдавать во вторую смену, в надежде на то, что педагоги устанут и махнут на меня рукой. Они и вправду устали, и когда первые пять человек вытащили билеты и стали готовиться, вся кафедра пошла обедать, а Бэ. Гэ. остался один за нами наблюдать. Наверное, он по моему лицу понял, какой я «знаток физики».

Поэтому, повернувшись ко мне спиной, стал медленно прохаживаться от двери к доске, дав мне возможность быстро подойти к столу, повернуть билеты и посмотреть, какой номер где лежит. Когда я открыла первый попавшийся билет, и это оказался № 5, то чуть не подпрыгнула от счастья. Ведь именно его я знала отлично. Как сейчас помню первый вопрос: «Что такое коэффициент полезного действия?» (Вопрос помню, а ответ, увы, уже нет.)

Быстро вернувшись за свою парту, пока Бэ. Гэ. не обернулся, я стала ждать прихода остальных экзаменаторов. Когда все пришли, сытые и довольные, я начала изображать безумное волнение, пока на меня не обратили внимание. (Ещё бы! Я готовилась в актрисы! И больше всего боялась, что они перемешают билеты.) Тогда наш главный преподаватель спросил:

– Ну что, Лепко, волнуешься? А если не боишься, иди отвечать без подготовки.

Я только об этом и мечтала. Но ещё минуты две делала вид, что колеблюсь. Потом, сказав:

– А! Была – не была! – я подошла к столу, вытянула билет и радостно воскликнула: – Пятый!

За экзамен я получила четвёрку, так как забыла от счастья, в каких единицах измеряется сила линз. А может быть, и не знала. Но теперь знаю – в диоптриях.

Так Бэ. Гэ. меня спас, а может быть, и свою совесть.

* * *

А как мне отомстил Сидор Матрасович, вы и так, наверное, поняли.

Конечно, я к нему больше в его кабинет не ходила. Но когда закончила вуз, получив диплом с отличием и имея несколько прекрасных работ для показа в театре (это – оценка моих педагогов), я, как все студенты, пошла на запланированный показ.

В зале во главе художественного совета сидел Сидор Матрасович. Мы сыграли свои отрывки и ждали решения. Помню, что ребята недоумевали, почему, когда я была на сцене, Сидор Матрасович прикрывал глаза рукой и отворачивался. У нас действительно были сценки, которые мы в институте играли, как концертные номера. И они шли с большим успехом. На худсовете он обо мне вообще ничего не говорил, как будто меня не было на свете. Когда отец спросил: «Что случилось?» – он ответил: «Не надо было ей замуж выходить». Это была его рецензия на мою игру. Меня не взяли.

Вечером, вернувшись домой, я увидала, как мой отец плакал.

«Месть горбуна» состоялась.

Я никогда не жалела, что не работала в этом театре. Я жалела только своего отца. Но всё-таки я успела папу порадовать. Меня приняли в другой, не менее хороший Театр. Я репетировала одну из главных ролей с замечательным режиссёром. Осенью должна была состояться премьера! Осенью папы не стало.

* * *

Написала я это, и опять вроде всё сначала пережила. Господи! Вот дура-то – не надо было начинать. Я ведь хотела посмеяться, посмотреть на эти истории со стороны, с высоты прожитых лет. А они, оказывается, вон как в душу въелись. Что-то не очень весело получается. Я ведь росла постепенно и стала стараться спокойнее на всё смотреть. Хотя гадость – всегда гадость!

Итак, после нескольких лет работы в театре появляется некий Едрило Васильевич. Вернее, он и раньше, задолго до меня, в Театре работал. Это он в моей истории появляется. Впрочем, вру!

Меня ещё и на свете не было, а он уже в моей истории появился. Дело в том, что мама моя, будучи мною беременна, снимала где-то дачу. А рядом с этой дачей была дача Едрило Васильевича. Тут вдруг война началась! Немцы очень быстро к Москве подходили, а самолёты немецкие стали скоро нас бомбить. Так что очень добрый человек, Едрило Васильевич, позволил моей маме у него в подвале от бомбёжек прятаться. Не подозревая даже, что лет этак через 25 мы с ним на одной сцене работать будем. И что он тогда на меня своё особое внимание обратит.

Надо отдать ему должное, он никогда мне про дружбу с папой не говорил. Но историю про подвал вспомнил и очень радовался, что я жива осталась. А потом он любил иногда со мной о творчестве поговорить. Занимал в своих спектаклях, правда, в маленьких эпизодах, и всё спрашивал, не хочу ли я главную роль в одном его спектакле сыграть. Я отвечала, что очень хочу, хотя понимала, что путь этот будет долгим.

Во-первых, я считала, что мне надо ещё до этой роли творчески и человечески дорасти. А главное, во-вторых, эту роль его супруга играла очень давно и очень удачно. Так что всё ограничивалось беседами. Вернее, его вопросами и моими ответами. Тут меня стали некоторые «актрисы со стажем» просвещать. Почему-то они оказались в курсе не только сугубо личных историй Едрило Васильевича, но и его физических достоинств. Рассказывали всякие чудеса и ужасы, а ещё сказали, что он очень волосатый.

Как-то иду я мимо мужских гримёрных на сцену. Двери у всех почти настежь открыты. Я так машинально повернула голову в сторону, и вдруг вижу в зеркале – медведь стоит! Я чуть не закричала от страха, а потом смотрю – это же Едрило Васильевич! Я как побегу, выбежала на сцену, стою в кулисах, скоро выходить, а я смеюсь, не могу остановиться. Меня подружка шёпотом спрашивает:

– Ты чего хохочешь?

А я ей:

– Я сейчас медведя видела!

– Какого медведя?

– Седого! – И опять заливаюсь, еле успокоилась, чтобы на сцену выйти.

А тут, как назло, на другой день опять этот спектакль идёт. Сижу я в гримёрной, готовлюсь к выходу, радио слушаю.

Вдруг входит Едрило Васильевич, так аккуратно за собой дверь закрывает и направляется ко мне. Руки раскрыл, вижу, обнять меня хочет, а я, как «медведя» вспомнила, меня такой смех разобрал, и я давай от него бегать то к одному столику, то к другому. Гримёрная большая, нас, девочек, в большие гримёрные всех вместе сажали. Только на этом спектакле я там одна сидела. Бегаю я от него по комнате, а по радио трансляцию слышу, там как раз его супруга играет. Я ему и говорю:

– Что это с вами, Едрило Васильевич? Вон, слышите, ваша супруга на сцене? Я её так люблю, так люблю!

Он даже оторопел и замер с распростёртыми руками, а я тем временем шмыг в дверь и скорей на сцену.

«Слава богу, – думаю, – пронесло!» И правда, довольно долго он ко мне не подходил. Но однажды днём после репетиции я направлялась домой.

Вдруг сталкиваюсь в коридоре с этим «медведем». Он так ласково на меня смотрит и говорит:

– Вот, вы знаете, я всё хочу с вами об этой роли поговорить, – и запел, и запел. Я, естественно, стою, слушаю.

– Да что это мы с вами в коридоре стоим, – говорит, а сам уже дверь открывает, – давайте зайдём в мою гримёрную.

Зашли. Сели друг против друга в кресла, и он опять стал о работе. Да всё так интересно и подробно.

– Вы знаете, о чём я подумал, может быть, вам правда пока другую роль сыграть. По-моему, она вам очень подойдёт.

– Какую? – спрашиваю.

– Да вот, ведь я сейчас «Ревизора» ставлю. А не сыграть ли вам Марию Антоновну? – Смотрит на меня, прищурился и облизывает губы.

– Как же я могу эту роль играть? – удивилась я. – Там ведь уже репетирует другая актриса!

– Ничего страшного, это мы уладим. Я её с роли сниму, если вы согласитесь.

И опять так сладенько смотрит и языком губы облизывает. Чувствую, больше терпеть не могу!

«Ну, – думаю, – дам по морде, ещё умрёт, он ведь старый – нельзя!»

– Знаете, – говорю, – Едрило Васильевич, вы на меня как кот на сметану смотрите! Какая гадость!!

Вскочила я с кресла, а он успел меня за руку схватить. Повернул мою руку ладонью вверх и стал языком лизать. Дёрнула я руку так, что он чуть не свалился, и дверью – хлоп! Опять бегом к умывальнику, теперь руки с мылом мыть.

Больше он со мной об искусстве не говорил. И даже дал роль в своём спектакле. Не Марию Антоновну, а её отражение в зеркале!

Вот это – месть горбуна!

Я просто в восторг пришла от такой тонкой мести. Не выдержала, подошла к нему и говорю: