Текст книги "Вне игры"

Автор книги: Виктория Лепко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, Едрило Васильевич, я снимаю шляпу!

А он так хитро улыбнулся, ну типичный кот в «медвежьей шкуре».

* * *

Работаю я, значит, в своём большом, хорошем Театре много лет, разные роли играю, и главные, и небольшие. Но перспективы на будущее у меня есть, и настроение очень хорошее. Вдруг – бах! – новость. К нам приходит новый Главный! Да ещё какой! Все заранее его боятся. С одной стороны, он талант, а с другой – самодур. Так что трепещите, артисты!

В общем, застращали нас как могли. Ну, что делать, жизнь наша актёрская такая подневольная. Хочешь не хочешь – терпи! А тут я ещё узнаю, что он «чертей гоняет».

«Да бог с ним, – думаю, – пусть гоняет, это его «черти», а не мои». Ладно бы, только это. Он, оказывается, очень не любит, когда женщины курят, носят брюки или цветные колготки. А я как раз в те годы курила, с детства люблю в брюках ходить, а цветные колготки тогда самые модные были. Все наши артистки «хвосты поджали» и стали все эти правила соблюдать.

«Нет, – думаю, – это не для меня!»

Я ведь вам уже говорила про своё отношение к «массовым мероприятиям». Ещё не хватало, чтобы какой-то дядька, хоть и режиссёр, указывал мне, что носить! Ни за что не поддамся! Кто он мне? Отец родной или муж? Да я и мужу не позволила бы мне диктовать. Прислушиваться к мужу или отцу можно, из уважения к ним, но не более того. Короче, я как ходила в брюках, так и хожу, как курила, так и курю. Меня девочки встречают в Театре:

– Вика! Сума сошла! Он вчера одну нашу актрису в брюках увидел, так он ей такое сказал!

– Ну, это ведь «одной нашей актрисе», – отвечаю, – мне он этого никогда не скажет.

Даже не пойму, откуда у меня такая самоуверенность появилась. А может быть, это просто чувство собственного достоинства было. Не могла я видеть, как наши уважаемые дамы, известные артистки, стали с сигаретами по углам прятаться.

Помните, не так давно появилось такое выражение: «покорно-послушное большинство»? Так вот, я никогда ни в этом, ни в «подавляющем большинстве» не состояла.

До поры до времени всё шло нормально. То есть я этого Чертогона просто не встречала. Как-то вечером шёл у нас спектакль типа «советская классика». Я там роль дочери одного аристократа играла. Естественно, в длинных платьях, так как дело было в 1917 году. Переоделась я на очередной выход, сигарету закурила и вышла из уборной к телефону. Мне надо было гримёра вызвать, причёску поменять. Телефон местный, на стене висит, я звоню: в одной руке трубка, в другой – сигарета. Вдруг вижу, по коридору Чертогон идёт, а за ним сзади две женщины. Одна – режиссёр, а другая – его жена. Она давно в этом Театре работала. Актриса чудная и человек замечательный. Лицо у неё просто иконописное было, такое мученическое. Я думаю, много она в жизни натерпелась.

Приближается ко мне вся эта компания, и я вижу, что дамы за его спиной начинают мне всякие знаки делать и страшные глаза. Мол, брось сигарету! Они обе ко мне очень хорошо относились, и я их уважала. Но сигарету всё равно не бросаю. Тут Чертогон остановился, смотрит на меня пристально и спрашивает:

– Так это и есть Лепко?

– Лепко, Лепко, – поддакивают дамы, чуть не подавившись.

– Вот ты, оказывается, какая, – продолжает он. – А ты что ж это, куришь?

– Нет, – отвечаю я, не моргнув глазом, – это я по роли.

– А-а-а! – протянул он и двинулся дальше. Вижу, мои дамы за его спиной чуть не прыснули от смеха.

В общем, гроза миновала. Потом я его несколько раз в коридоре встречала. Посмотрит он на меня в упор:

– Ну что, Лепко, как дела?

– Нормально, – говорю, – спасибо.

Вот и всё.

Слышала я, что он, придя в Театр, все спектакли отсматривал. Слышала, что и на моих был. Ну, был и был, ему это положено.

Однажды мне сообщают, что наш главный Чертогон велел мне к нему на приём прийти. Пришла. Я тогда первый раз за все годы работы в Театре в этот кабинет вошла. Стол буквой «Т», он – в центре, а я в самом конце этой буквы.

– Ну что, – говорит, – Лепко, рассказывай, как живёшь.

– Нормально, – говорю, – спасибо.

– Я ведь знал твоего отца, мы с ним одно время вместе работали.

«Господи! – думаю. – Неужели опять?..» Сижу ни жива ни мертва. Потом взяла себя в руки:

– Да, – говорю, – я знаю. Мне папа о вас рассказывал.

Но он продолжает. И потекли разные воспоминания о его жизни в том театре. Слушаю, молчу. Вдруг:

– Ты замужем?

– Да. У меня сыну 7 лет.

– Да знаю я, знаю! Ты сколько лет в этом театре работаешь?

– Десять лет.

– А зарплата у тебя какая?

– Восемьдесят пять рублей.

– Я твои спектакли видел, хорошо работаешь. Ну, иди, Лепко!

Далась ему моя фамилия, что он её сто раз повторяет. Вышла я счастливая, что всё так хорошо окончилось, а главное, что он мою работу похвалил. Не так страшен чёрт, как его малюют!

И месяца не прошло, смотрю на доску приказов и не верю своим глазам. Мне зарплату прибавили! Впервые за 10 лет! А главное, формулировка: «За творческий рост».

Вот это Чертогон!

Когда я пришла в театр после окончания театрального вуза «с отличием», зарплату мне дали 69 рублей. Это была первая, самая низшая ставка. На дверях Театра висело объявление: «Требуется уборщица. Оклад – 75 рублей». Когда я стала получать 75 рублей, уборщица получала 85 рублей. Когда мой оклад стал равен 85 рублям, уборщица рванула на 100 рублей. Так что догнать уборщицу не представлялось никакой возможности. Я даже стала шутить, что «повышалась по низам». И тут вдруг 120 рублей! Такой реванш! Интересно, что теперь уборщица обо мне подумает?

Я была счастлива, все мои друзья меня поздравляли.

В это время в Театре на выпуске был один спектакль на современную тему. А кроме этого, наш Главный затеял поставить классику со Смоктуновским в главной роли. Как-то утром звонят мне домой и приглашают на репетицию классики. Боже! Даже поверить трудно в такое счастье! Репетиции пока «застольные». Читаю. Прямо во время читки Иннокентий Михайлович говорит:

– Наконец-то! Столько времени искали! Вот же она – княжна!

Все одобрительно поддакивают. Радости моей не было предела. Не ем, не сплю, мечтаю о репетициях!

Вдруг снова звонок из Театра. Вызывают на репетицию современной пьесы. Ничего понять не могу. Там ведь уже спектакль на выпуске. По телефону велели взять какой-нибудь костюм для репетиций. Беру простую белую кофточку и клетчатую юбочку в складку. Вроде мне это идёт, но скромно. К роли подойдёт. Прихожу в Театр, вижу, в гримёрной сидит актриса, которая эту роль играла, а Чертогон её отстранил. Я в ужасе, это что же, мне на «чьих-то костях» карьеру строить? Нет, тут что-то не чисто. Она плачет, а я зашла к ней в гримёрку, обняла и говорю:

– Послушай, не плачь, это долго не продлится. Вот увидишь, скоро опять ты играть будешь.

– Почему ты так думаешь?

– Ну, я ведь себя знаю, – сказала я и пошла на сцену.

В общем, репетировали мы недели две. Причём днём на сцене, а вечерами в зале. И держал он всех до двух – до трех часов ночи. Все терпят, молчат, а за спиной его кроют. А я, как только время без четверти час, встаю и домой собираюсь. Он в крик:

– Куда?!! Всё к мужу своему спешишь?!!

– Вы меня извините, у меня ребёнок дома, а метро сейчас закроется.

– На машине отвезут!

– Спасибо, не надо.

И ухожу. Все смотрят и молчат. Тогда он на другой день всех в 10 вечера отпустил, а меня одну оставил. И снова о моём папе начал вспоминать. А меня от этого просто передёргивает. А он говорит, говорит, уж не помню что, а сам ко мне всё ближе подходит. Волосы всклокоченные, немытые, изо рта брызги во все стороны летят. Я невольно отступаю. Он заметил, остановился и спрашивает:

– Я тебе что, противен?

Я ему прямо в глаза смотрю и говорю:

– Знаете, я терпеть не могу ничего чужого и ворованного. – Он посмотрел на меня внимательно и вышел.

На другой день я пришла на сценическую репетицию в другом костюме.

– В чём дело?!! – слышу его крик из зала. – Почему в этом платье? Иди, переоденься!

– Мне не во что.

– Как это? Где та кофта и юбка? – кричит.

– Я их постирала.

– Стоп! Репетиции не будет, пока ты не переоденешься! – кричит на весь театр.

Ухожу со сцены к себе в гримёрку.

«Вот глупость, – думаю, – какая разница, в чём я одета?» Неожиданно открывается дверь, и вбегает его святая жена:

– Вика, милая, прошу тебя, надень то, что он просит.

– Слушай, ты что, с ума сошла? Ты за него ещё хлопочешь?

– Девочка, милая, прошу, ты с ним не спорь, сделай как он хочет.

«Ну, – думаю, – такого я ещё не видела. Наверное, это и есть жертвенная любовь».

– Да пойми ты, я ведь правда всё постирала! Просто с утра погладить не успела. Я не думала, что это так важно.

В общем, репетиция сорвана. Чертогон в бешенстве. И завтра репетирует та самая первая артистка, а я вместо неё сижу в зале. Во время перерыва я ей шепчу:

– Вот видишь, я же тебе говорила, что всё долго не продлится.

Он издевается над ней ужасно, и всё на моих глазах. Периодически, глядя на меня, кричит:

– Вот видишь, Лепко меня возбудила, а я тут с тобой должен возиться!

Бедная, бедная моя коллега! Как она всё это терпит? Моментами мне хочется за неё дать ему по морде. Он, видно, это чувствует и отпускает меня с репетиции. Вскоре вместо меня и в классике репетирует другая. Смоктуновский, случайно столкнувшись со мной в дверях, удивлённо поднимает брови:

– Что происходит? Вы так прекрасно репетировали.

– Не знаю, – грустно улыбаюсь я, – спросите режиссёра.

Глупые, глупые мужчины, готовые пожертвовать даже успехом собственного спектакля ради «мести горбуна». Конечно, я простила его.

Он всё-таки увидел во мне не только женщину, но и актрису, этот Чертогон. Спустя пару лет меня ждал после спектакля возле театра один мой знакомый. Он держал в руках огромный букет роз. Из дверей вышел Чертогон, посмотрел на него и спросил:

– Ты кого ждёшь? – Они раньше были знакомы.

– Викторию Лепко.

– Лепко, Лепко… Она мне тоже когда-то нравилась. Но она ничего не поняла.

Вот и приехали! Круг замкнулся. Помните, я в самом начале говорила, что мы с мужчинами совсем разные люди. Так что оказывается, что они нас тоже часто понять не могут.

* * *

Сколько у меня в кино таких историй было, даже не сосчитать. Ну, там всё ясно – не берут сниматься, и точка. Никаких вариантов. Вот тебе и вся «месть». Но с одним режиссёром очень забавно у меня получилось.

Пригласили меня на пробы. Роль! Только мечтать можно, классика. Не кто-нибудь, а сам Фёдор Михайлович Достоевский. Я ещё на первом курсе училась, мне 17 лет. Прошла я все пробы, все худсоветы. Утвердили! Какое чудо! Актёры знают, как это всегда не просто. Жду. Не звонят! Ничего не понимаю, в чём дело? Потом мне ассистентка звонит:

– Вика, вы извините, у нас другая актриса снимается.

– Почему? – спрашиваю, чуть не плачу. – Меня ведь худсовет утвердил.

– Ну, понимаете, она ему больше «глянулась». Он на ней женился.

Это, конечно, дело святое – любовь. Женился, так женился. Ничего не поделаешь. Погоревала я, но простила его. Проходит несколько лет, меня опять к нему же, на другой фильм, на главную роль утверждают. Конечно, я рада. Не классика, но роль интересная. Жду. Опять – ни звука! Неделя, другая. Не выдержала, звоню сама в группу.

– Что, – спрашиваю, – случилось? У вас что, другая актриса снимается?

– Извините, да.

– Понятно! Она ему больше «глянулась»!

– Дело в том, что он на ней женился.

Вот такое «кино» бывает.

* * *

Телевидение тоже «не обошло меня своим вниманием». Опять эти непонятные мужчины ввергли меня в ступор.

Пригласили меня сниматься в один сериал. Дело это давно было. Причём всё как-то удачно складывалось. И компания хорошая, и Режиссёр чудный человек. В общем, снимаемся все с удовольствием. А тут ещё как-то подружились мы с Режиссёром и Редактором. Иногда после съёмок посидим где-нибудь, то в кафе, то ко мне домой зайдём. Как-то очень хорошо нам втроём было, весело. Режиссёр когда-то с моим отцом работал. Он мне про него много смешных историй рассказывал, которых я не знала. Я им – папины анекдоты. В общем, посидим, посмеёмся, поболтаем. Я им что-нибудь вкусное приготовлю. И все очень довольные расходимся. Долго так продолжалось. Однажды у нас съёмки в Ленинграде были.

А я так люблю этот город. У меня там родная тётя жила. И ещё сёстры любимые. Поехали мы в Ленинград, и все в гостинице остановились, а я у сестры на набережной Фонтанки. Очень я любила в этой её чудовищной коммуналке жить. Там жило по 10 семей, длиннющие коридоры, в сортире – бачок деревянный. А на доме мраморная доска: «Здесь А. С. Пушкин встречался с А. Керн». Прелесть! Я всегда сестре говорила:

– Наверное, ещё Керн этим сортиром пользовалась!

Но короче. Вечером после съёмок Редактор мне и говорит:

– Пойдём в нашу гостиницу в ресторан? Поужинаем.

– Давай, – говорю, и – пошли. Сели в ресторане, заказали всё. Я спрашиваю:

– А где наш Режиссёр?

– Да он сегодня в БДТ пошёл.

Посидели мы хорошо, выпили немного, во всяком случае, я. Он мне предложил пойти к нему в номер кофе пить. Сколько раз мне отец говорил: «Никогда одна в номер к мужчинам не ходи».

«Ну, – думаю, – это – к мужчинам, а это ведь свой, друг». И пошла. Выпили мы кофе. Он ещё коньяку добавил. Стала я собираться домой. Поздно уже, а мне ещё ехать до Фонтанки.

Тут вдруг как он схватил меня и не пускает. Я говорю:

– Ты что, с ума сошёл?

А он такое понёс! Дескать, какой он идиот, столько времени я снимаюсь, а у нас с ним «ничего нет». Все, мол, думают, что я с ним сплю. А он, дурак, только дружит со мной. Я на него смотрю и не верю ни своим ушам, ни своим глазам.

Он чуть ли не на колени встаёт и просит меня с ним остаться. Всё это – как гром среди ясного неба. Мне и противно, и жалко его. Я сама начинаю плакать, умоляю его встать и успокоиться. А он заводится всё больше, вижу, злится уже. Я плачу, говорю:

– Ты что, с ума сошёл? Всё было так хорошо. Не могу я больше этого слышать, прости!!

И выскочила за дверь. Шла я ночью одна по Невскому и всю дорогу рыдала. Так мне было горько, обидно, как будто кто-то в колодец наплевал, из которого я пила.

На другой день встретились мы на съёмке, и я, как ни в чём не бывало, как раньше, с ним стала разговаривать. Сделала вид, что ничего не было.

Вернее, я серьёзно решила всё забыть. «Мало ли, – думаю, – всякое бывает. Выпил лишнее. Помутнение мозгов наступило». Он тоже вроде ничего не помнит. «Слава богу, – думаю, – переживу. А он всё-таки нормальный, друг».

Прошло месяца два, смотрю, что-то у меня роль стали сокращать. Один партнёр звонит:

– Слушай, для нас с тобой такая сцена была хорошая написана, а там тебя почему-то вычеркнули. Другой актрисе отдали.

Дальше – больше. Совсем стали из серий выключать.

«Ну, что ж, – думаю, – «месть горбуна» в действии». Но, честно говоря, я от него этого не ожидала.

Вскоре наш сериал закончился, да и дружба наша распалась. Режиссёр, святая душа, несколько раз меня спрашивал:

– Что у тебя с Редактором произошло? Чего это он на тебя бочки катит?

– Не знаю, – пожимала я плечами, – сама удивляюсь. Но вы не расстраивайтесь, я вас всё равно очень люблю.

Много лет с тех пор прошло. Умер Режиссёр. Я его помню и люблю. У него и правда была святая душа. А Редактора я тоже простила.

* * *

Что же это получается, дорогие мои, так я этих мужчин и не поняла. Не поняла, а простила?

Дура я, наверное. И чего, спрашивается, всю эту писанину затеяла? Кому всё это нужно было? Только ил со дна подняла. А может быть, всё-таки не зря? Очень мне хотелось, чтобы эти самые «мужчины-вульгарис» со стороны на себя посмотрели. Как это я себе иногда говорю: «Надо увидеть себя глазами партнёра». Мне просто никак не понять, почему они никогда этого не делают. И ещё. Очень мне всегда обидно было, когда на меня только как на женщину смотрели, а не как на актрису. Правда, мне одна подруга сказала: – Дура! Радуйся, что на тебя как на бабу смотрят! Вот когда перестанут смотреть, тогда – плачь.

Но эта подруга актрисой не была. А актрисы, я уверена, меня поймут. Мы, женщины, очень хорошо знаем, как эта «месть горбуна» способна сломать нашу судьбу.

Слава богу, мою – не сломала!

* * *

А пока мне только семь лет, и я очень счастлива. У меня есть всё, и даже больше. Мама, папа, Владимир Павлович и ещё его дочь Наташа, то есть теперь моя сестра, и плюс их многочисленные родственники, с которыми меня знакомят. А ещё у меня появляется няня, очень симпатичная восемнадцатилетняя Нюра.

Летом мы снимаем дачу на Левобережной, рядом с дачей друзей мамы и Владимира Павловича. Это семья Хачатуровых, и у них есть сын Гоша. Он только на год старше меня, и мы с ним влюблены друг в друга. Мы устраиваем концерты, вместе с Гошей поём, а я ещё и танцую на радость нашим родителям. А Наташа с Нюрой обе влюблены в сына нашей дачной хозяйки Пашу. Он катает всех на своём велосипеде. Причём сажает Наташку на багажник, а меня и Нюру на раму. А вечером я иду спать, а девочки плавают с Пашей на лодке по Москве-реке. Папа тоже приезжает на дачу. Взрослые вечерами сидят на террасе, и там опять раздаётся гомерический хохот. Нам с Гошей интересно, мы подкрадываемся к террасе и слышим, как отец рассказывает про нашу коммуналку. Одну историю я уже знаю.

Наш сосед Абрам Александрович Юрьев, директор Театра оперетты, жил в трёх комнатах с женой, двумя перезрелыми дочерьми, которым было лет по тридцать, и с сестрой жены. Он всегда был необыкновенно вежлив и чистоплотен. Дамы занимались хозяйством, и в эти проблемы Абрам Александрович не вникал. Но однажды, уж не знаю, как это случилось, он остался в доме один и вынужден был сам себе готовить еду. Утром он раньше всех появился на кухне, гладко выбритый, в белоснежной рубашке и в брюках на подтяжках. Когда наши жильцы всем скопом вывалились на кухню, Абрам Александрович уже стоял у плиты и внимательно смотрел на кастрюлю, в которой что-то бурно пенилось.

– Что это у вас там? – спросила сердобольная уборщица Нина.

Она жила одна с огромным котом, которого кормила с ложки, подвязав ему салфетку.

– Абрам Александрович, – повторила она. – Чтой-то там у вас в кастрюле?

– Ничего особенного, – с достоинством ответил Юрьев, – просто варю курицу.

– Курицу? – удивилась Нина. – А вы хоть её помыли?

– Разумеется! – Он выразительно посмотрел на уборщицу. – С мылом!

А потом папа стал рассказывать всякие музыкальные истории. Как однажды пошёл на первую советскую оперу «Броненосец Потёмкин». Голоса были слабые, и к концу второго действия он задремал. В это время на корабле начинался бунт. Отец открыл глаза и увидел, как среди матросов вдруг появился огромный детина с большими чёрными усами. «Наконец-то, – оживился отец. – Сейчас, кажется, услышу бас». Детина, стоя на верхней палубе, резко указал пальцем на офицера и лирическим тенором пропел: «А мясо-то червивое!» От неожиданности отец чуть не свалился с кресла и захохотал на весь зал. На него зашикали, но он уже не мог остановиться, подбежавшая билетёрша попросила его покинуть театр.

Вообще отец очень здорово пародировал наших оперных певцов в их напыщенной статичности, когда герой и героиня объясняются в любви и при этом смотрят оба только на дирижёра. Когда он работал в театре «Кривое зеркало», там шла пародия на оперу под названием «Вампука». Особенно мне нравилось, что там в какой-то момент на сцену выходил хор. Все спокойно рассаживались на стульях и после этого начинали петь: «За нами погоня, бежим, спешим! Ужасная погоня, бежим, спешим!»

Мне онера всегда казалась самым неестественным из театральных зрелищ, не говоря уже о советской оперетте. Но с опереттой у меня были свои детские счёты. Я уже говорила, что родилась и жила в доме, где в то время был Театр оперетты. И у нас в нашей коммуналке была одна загадочная дверь. Она находилась в конце маленького коридорчика, прямо рядом с туалетом. А в коридорчике справа и слева размещались кладовки. У нас тоже была своя кладовка, в ней, в темноте и в нафталине, лежали какие-то коробки с вещами и книги. Но главное, каждый день с утра за той странной дверью, около туалета, раздавались разные голоса, слышались музыка и пение. До сих пор помню: «В кино мы не попали, билетов не достали, в театр оперетты мы пошли!» Или вот ещё: «Все давным-давно уснули, еду я верхом на муле, по маисовым и рисовым полям!» и т. д., и т. п. То есть, сидя в сортире, можно было выучить весь репертуар Театра оперетты. Но тогда, в пять лет, я никак не могла понять, почему в столь странном месте звучит музыка и пение? И куда ведёт эта всегда закрытая дверь?

В комнате никого не было, даже няня куда-то ушла. Только на столике у кровати родителей горела настольная лампа. «Нюра!» – позвала я, но никто не откликнулся. В полусне я надела тапочки и в длинной ночной рубашке вышла в коридор. Здесь тоже было темно и пусто, только над телефоном горел свет. «Куда они все подевались?» – подумала я, заглядывая в маленький коридорчик между кладовками. Странное это было видение. В конце коридорчика, под той самой загадочной дверью, горела полоска света. Любопытство взяло верх над страхом. На цыпочках я подошла к светящейся щели и толкнула дверь. Она открылась! И я оказалась в большом красивом фойе, в углу которого стоял белый рояль. Слева была ещё одна слегка приоткрытая дверь в ложу. Там я увидела тёмные силуэты сидящих людей. И где-то глубоко внизу, на самом дне огромного чёрного зала, ярким, праздничным пятном светилась сцена. Там играла музыка и двигались и пели маленькие разноцветные человечки! Так вот оно что было за этой загадочной дверью! Я вдруг вспомнила Буратино, который мечтал открыть волшебную дверь, но у него не было золотого ключика. «А может быть, это театр Карабаса-Барабаса?» – в ужасе подумала я. В этот момент какая-то голова в ложе повернулась ко мне. Не помня себя от страха, я выскочила в коридор и через минуту уже лежала с головой под одеялом, дрожа в каком-то ознобе. Утром всё было как прежде, опять за закрытой дверью раздавались знакомые реплики и звучала музыка. Может быть, вчера мне всё это просто приснилось? Никогда и никому я не рассказывала о тайне волшебной двери.

Прошло двадцать лет. Мы уже давно жили в отдельной квартире, у метро «Аэропорт». Ушёл из жизни мой обожаемый отец. Я работала в Малом театре. А на советском телевидении уже безраздельно властвовал «Кабачок 13 стульев». Я, как и вся страна, раз в месяц бежала к телеэкрану, чтобы увидеть своих любимых актёров, посмеяться и послушать зарубежные песни, которые тогда казались просто чудом. Как вдруг, в один прекрасный день, мне позвонили с телевидения и пригласили участвовать в «Кабачке». «Репетиция будет в Театре Сатиры», – сказал ассистент режиссёра. С Театром Сатиры у меня были непростые отношения.

Боль и обида за отца ещё были очень свежи в моём сердце. Но в «Кабачке» участвовали артисты Театра, которых я считала почти членами своей семьи. Они знали меня с детства, они любили моего отца и, наверное, любили и меня, раз вдруг вспомнили обо мне и пригласили на такую, как теперь бы сказали, «престижную» передачу. Разве я могла отказаться от такого счастья?! И я пошла на первую репетицию, даже не предполагая, чем может обернуться для меня этот подарок Судьбы.

В театре меня и впрямь встретили, как родную. И так как я плохо знала расположение театра, кто-то из артистов взялся проводить меня до Малого репетиционного зала. Помню, как мы поднялись наверх на лифте, потом сложными переходами прошли почти по колосникам и оказались в зрительном зале, на самом верху на галёрке. Когда мы прошли мимо самого последнего ряда, мой проводник вдруг открыл какую-то незаметную дверь, и я поняла, что попала к себе домой, в коммуналку, в своё детство. Я опять прошла через ту загадочную дверь, только с обратной стороны! Воистину неисповедимы пути Господни! Это и впрямь была волшебная дверь!

Я села на пол в том самом коридоре и не могла сдвинуться с места. Меня всю трясло, сердце отчаянно колотилось, я чувствовала, что теряю сознание.

– Что с тобой, Вика? – спрашивали окружавшие меня актёры. – Тебе что, плохо?

– Нет! Мне так хорошо!.. – ответила я и заплакала. Они с удивлением обступили меня.

– Ты что, никогда здесь не была? – спросил подошедший Георгий Васильевич Зелинский.

– Нет, с тех пор, как папа уехал отсюда. Мы ведь здесь прожили столько лет!

– Значит, ты даже не знаешь, что Малый репетиционный зал называется именем твоего отца? – удивился Георгий Васильевич. – Пойдём, я тебе его покажу. – Он взял меня за руку и повёл по нашему коридору.

Мы подошли к двери, ведущей в нашу комнату. Я остановилась, не в силах сделать ни шага.

Ведь вот здесь, за дверью, должен быть мой отец! Я была готова снова, как всегда, броситься в его объятия и повторять, повторять без конца: «Папочка! Если бы ты знал, как я люблю тебя!»

Но за дверью оказался большой светлый зал с тремя окнами, эркером в центре, которые и были окнами нашей комнаты. Боковые стены были сломаны, и за счёт соседних комнат зал стал большим. Не было, к сожалению, белого мраморного камина, который так украшал нашу комнату. Но слева на стене висел портрет, на котором мой любимый отец весело смотрел на меня. «Всё будет хорошо!» – вдруг подумала я и… засмеялась. Да, эта дверь действительно оказалась волшебной! Совершенно другая, неожиданная страница моей жизни начиналась за ней.

* * *

Не помню ничего, ни времени, ни места действия. Не помню, почему я оказалась в углу маленькой сцены. Помню одно – танец! Два человека, Он и Она, двигаются навстречу друг другу. Медленно, постукивая в такт каблуками. Иногда резко поворачиваясь, бросая друг на друга взгляды. Исподлобья, из-под руки. Что это, любовь? Ненависть? Напряжение нарастает, зал замер, и я вместе со всеми.

А пара по диагонали движется навстречу друг другу. Как они прекрасны! Она брюнетка с синими всполохами глаз, осиная талия, маленькая, гладко зачёсанная головка и мелькание изящных ног под пеной юбки. Он высокий узкобёдрый красавец, губы плотно сжаты, вся сила движения в ногах. Лишь изредка из-под широкополой шляпы он бросает на неё взгляд. Бросает, как перчатку, как вызов. Секунда, и он уже обхватил её за талию.

И вот это уже не два тела, а одно! Они слились в каком-то трансе, в экстазе! Теперь их никто не может разъединить, только смерть! Что это? Танец? Соитие? Дуэль?

Зал молчит, не в силах сбросить с себя это неистовство танца, и через несколько секунд взрывается овацией. Браво! Бис!

Я сижу, как громом поражённая. Вернее, тем разрядом, сверкнувшим на сцене, как молния, и рикошетом попавшим в меня. «Им никто не нужен, – с ужасом думаю я. – А как же я и папа?»

Рождённый Бурмейстером в театре Советской армии «Учитель танцев» прославил и стал визитной карточкой народного артиста России Владимира Михайловича Зельдина. Когда Зельдин увидел «Хабанеру», он был потрясён. «Нет, это был не танец, – сказал он, – это две страсти!» А известный петербургский режиссёр Александр Белинский, с присущим ему юмором, сказал: «Когда я увидел «Хабанеру» в исполнении Бурмейстера и Крупениной, я понял, что можно было бы посадить целый зал импотентов, и все бы вылечились!»

Великий хореограф Владимир Бурмейстер, уникальный танцовщик. По мастерству, по темпераменту и даже по внешности могу сравнить его только с Антонио Гадесом. Когда я увидела Антонио в фильме «Кармен», я была поражена их сходством.

А рядом с Бурмейстером незабвенная Антонина Крупенина, его муза, его испанка. Почти тридцать лет верная жена, друг и помощник. Его правая рука во всех его зарубежных постановках.

* * *

Наконец-то мне уже десять лет, и я мечтаю стать балериной. Худющая, «кожа да кости», подвижная, как обезьянка, я танцую с утра до вечера. Все уверены, что я поступлю в Хореографическое училище при Большом театре. Экзамены в конце лета, а пока я еду с папой в Тбилиси. Там будут гастроли Театра Сатиры, и там живёт папина сестра тётя Лиля. Восторгу нет предела! Вот поезд уже подходит к перрону, я вижу тётю с громадным букетом цветов. Я пытаюсь всех обогнать и с воплем: «Тётя Лиля!» бросаюсь к радостной тётке на шею. Она то прижимает меня к груди, то отталкивает от себя, и лицо её. выражает ужас и тревогу.

– Владимир! – кричит она отцу, выходящему с сияющим лицом на перрон. – Вы что, совсем с ума сошли? До чего вы довели ребёнка! Посмотри на неё! У неё, наверное, чахотка!

– Да что ты, – смущается отец, – просто она должна поступать в балетную школу при Большом театре.

– При Большом театре? – саркастически переспрашивает тётя. – Да с таким весом она и до Малого не дотянет.

Отец пытается что-то объяснять.

– Ничего не говори! Я лучше знаю, что делать с ребёнком, чтобы он не погиб!

Я понимаю, что с тётей спорить бесполезно и что теперь моя жизнь полностью в её руках.

Дом тёти Лили и её мужа дяди Сёмы находится в центре Тбилиси. Это ул. Калинина, маленькая узкая улочка, по которой ходит трамвай. За большими деревянными воротами чудесный сад. Плодовые деревья, инжир, персики и кусты роз. Всё это хозяйство дяди, но сам он гидрогеолог и часто уезжает в командировки. У них есть дочь Нона, красивая девушка лет семнадцати, она сразу берёт надо мной шефство. Но это всё потом. Первое, вернее уже второе (после встречи на вокзале) сильное впечатление – это дом. Три огромных комнаты с лепниной и росписью на потолке.

«Как во дворце», – шепчу я, открыв рот. Отдельная ванная и туалет, кухня и терраса длиной шестнадцать метров с выходом в сад. В общем, свой отдельный мир, соприкасающийся с внешним миром только тремя окнами, выходящими на улицу. Но на окнах ставни, и трамвай почти не слышен. Зато по утрам слышен зычный крик продавцов простокваши: «Мацон! Мацони-ии!»

Сразу по приезде с вокзала тётка суёт мне градусник под мышку. Очевидно, от пережитых потрясений у меня температура 37°. Тётя Лиля торжествует победу.

– Владимир! Я так и знала! Бедная девочка больна!! – кричит она отцу. Папа хочет что-то возразить, но тётя не терпит возражений. Меня сытно кормят и укладывают в постель. Гастроли Театра Сатиры продолжаются месяц. И этот месяц тётя посвящает моему здоровью. Меня кормят по четыре раза в день, дают пить пиво и иногда красное вино. Днём меня закрывают на ключ в кабинете у дяди с требованием лечь спать. Я пытаюсь сопротивляться, плачу, стучу в дверь кулаками. Но тётя непреклонна, и я в слезах падаю на кровать и засыпаю.

Ну, наконец-то всё позади, мы с папой возвращаемся в Москву. Я вижу из окна вагона, как по перрону бежит моя маленькая изящная мама. Как я соскучилась без неё! Пробившись сквозь толпу артистов, я выскакиваю из вагона и бегу к ней навстречу. Удивительно, но на её лице я читаю выражение ужаса.

– Владимир! – кричит исступлённо мама, прижимая меня к себе. – Вы что там с Лилей, с ума сошли? Что вы сделали с ребёнком?! Посмотри на неё, нет, это чудовищно! Ей теперь не видать балета, как своих ушей!