Текст книги "Вне игры"

Автор книги: Виктория Лепко

Помню, в школе, когда мне было лет четырнадцать, нас повели всем классом в Центральный детский театр на спектакль «Страницы жизни». Спектакль был интересным, но один актёр просто всё перевернул в моей детской душе. Я пошла ещё раз на этот спектакль и прочитала в программе его фамилию: Олег Ефремов. Я посмотрела этот спектакль раз десять. Каждый раз в финале я подбегала к краю сцены и аплодировала, глядя только на него одного сияющими восторженными глазами.

Прошло несколько лет, и вдруг мы встретились с ним лицом к лицу на Тверской улице. «Здравствуйте!» – воскликнула я невольно, как старому знакомому. Радостная улыбка осветила его лицо. «Здравствуйте!» – ласково сказал он и пошёл дальше. Сердце моё билось от восторга: «Неужели он узнал меня?» – думала я. Но ответа на этот вопрос я не услышала никогда.

Удивительные существа дети – их невозможно обмануть. Олег Ефремов оказался великим артистом.

В зале им. Островского в Малом театре иногда устраивали небольшие концерты. Там часто выступала Е. Ауэрбах со своими талантливыми рассказами. Я всегда с радостью шла на её выступления. Однажды туда были приглашены трое мне тогда совершенно не знакомых артистов. Их и Москве тоже почти никто не знал, это были М. Жванецкий, Р. Карцев и В. Ильченко. Они ухитрились так раскачать непростую аудиторию Малого театра, что к концу концерта все уже хохотали до слёз. А я?! Я была в своём Театре, в своей стихии, в своём доме! Так я смеялась только когда смотрела отца в его концертном номере «Лекция о вреде пьянства». Конечно, я влюбилась во всю эту троицу окончательно и бесповоротно. Потом мы познакомились ближе. Я старалась не пропускать их редких выступлений то в Доме актёра, то ещё в каких-то домах культуры. «Ну, конечно, мы знали, что ты в зале, – говорил мне, смеясь, Михаил Жванецкий, когда я выбегала к ним на сцену с цветами, – ты же хохотала громче всех!»

А спектакль «Рождество в доме синьора Купьело» в постановке Л. В. Варпаховского! На сцене незабвенный В. Д. Доронин в главной роли. И дуэт В. В. Кенигсона с М. Кононовым. Вот вам настоящий итальянский неореализм, доходящий порой до бурлеска! М. Мастроянни и Тото отдыхают!

Один из последних спектаклей в театре Моссовета «Дальше – тишина…» На сцене два великих русских актёра – Ф. Г. Раневская и Р. Я. Плятт. Финал спектакля. Они выходят на поклоны. Вся в слезах, я иду с букетом на сцену, мне хочется встать перед ними на колени. Я подношу Фаине Георгиевне цветы и пытаюсь поцеловать ей руку. «Спасибо вам!» – говорю я срывающимся голосом. Она кланяется мне в ответ: «Что вы, деточка, это вам спасибо!»

Не устаю повторять – великие русские актёры! Театр! Дай мне счастье быть зрителем.

* * *

Говорят, камни хранят память о прошлом. И если учёным удастся открыть их ДНК, мы сумеем прочитать уникальную летопись Земли. А предметы, к которым мы прикасаемся в этой жизни? Разве они не говорят нам о прошлом? Я люблю смотреть на предметы старины. Люблю прикасаться к ним руками. Они помнят тепло чьих-то рук, иногда далёких, а порой очень близких мне людей. Я подношу к лицу платок или деревянную шкатулку, мне кажется, они хранят запах дорогих мне людей. Я перечитываю пожелтевшие письма, слова давно исчезнувшей любви помогают мне жить сегодня.

Вот пасхальное яйцо, подаренное мне моим партнёром по нескольким спектаклям Никитой Подгорным. Мы не были близкими друзьями, но относились друг к другу очень тепло. Никогда я не говорила Никите, что я часто стою за кулисами и любуюсь им. Он был необыкновенно талантлив. Причём иногда думаю, что его совершенно разностороннее дарование не смогли до конца раскрыть и оценить в Малом театре. Его «крестом», как, пожалуй, в каком-то смысле и моим, было то, что при превосходной внешности «героя» он обладал необыкновенным чувством юмора. Как он играл эпизод в «Ярмарке тщеславия»! Ему было немногим за тридцать, а он выходил на сцену в образе восьмидесятилетнего старика, этакой абсолютной развалины, с развинченной походкой. Каждый спектакль за кулисами собирались актёры и рабочие сцены, чтобы посмотреть на этот фокус перевоплощения. Фокус ещё состоял в том, что Н. Подгорный был прирождённым аристократом. Этой породы людей уже не осталось ни на сцене, ни в жизни. Это давалось в генах по наследству, научить этому можно, но какая-нибудь мелочь всегда выдаст. А у Никиты не было таких мелочей. Он был таким рождён. С этой прямой осанкой, с гордым поворотом головы. Как он сидел! Каждую его позу можно было рисовать. Как он умел открыть портсигар и, достав папиросу, постучать ею по крышке! Как он курил, какие талантливые были у него руки! Я думаю, именно поэтому ему без конца давали роли князей. Его не надо было обучать хорошим манерам. У него надо было учиться.

Это пасхальное яйцо он подарил мне, когда я вошла в спектакль «Униженные и оскорблённые» по Ф. М. Достоевскому. Спектакль, идущий уже много лет, где меня встретили не очень ласково. Но Н. В. Подгорный поверил в меня, вслед за режиссёром М. Е. Велиховой. Я играла Наташу, а он, разумеется, князя. Каково же было моё удивление, когда этот, порой очень острый на язык, человек, этот державший всегда дистанцию аристократ принёс мне в гримёрную перед моей премьерой этот изящный, им самим разукрашенный подарок, на котором, кроме двух крупных золотистых букв «X.В.», было написано его рукой:

«Вике Лепко! Поздравляю с удачей!

7 мая 1976 г. Никита Подгорный.

Спектакль «Униженные и оскорблённые».

Краски выгорели, надпись еле различима, но для меня она каждый раз вспыхивает в день Пасхи.

А через год, по удивительному стечению обстоятельств, Никита Владимирович вошёл в спектакль «Свадьба Кречинского». О, да! Такой утончённый красавец, такой элегантный фат разом разбил сердце Лидочки! Перед премьерой его роли я, робко постучав в гримёрную, вручила ему пасхальное яичко, расписанное моей рукой. Это тоже был первый день Пасхи. Я смотрю на его фотографию в роли Кречинского, где Лидочка стоит рядом с ним, и каждый год на Пасху читаю написанные им мне не память слова:

«Ах, Лидия, Лидия, какое у Вас доброе сердце! Стою ли я его?!»

Никита Подгорный.

Я люблю перечитывать старые письма. Я люблю подолгу держать в руках некогда дорогие предметы. Я люблю вглядываться в лица давно ушедших дней.

 
Есть безвозвратные предметы.
Теперь они навек мои:
Записки, кольца и портреты,
Открытки, локоны, платки.
Но для меня они как бритва!
Как красный плащ в глазах быка!
Когда их вижу, лишь молитва
Меня спасает от греха.
Всё сжечь, чтоб никогда не видеть!
Любимые глаза – порвать!
Слова «люблю» – возненавидеть
И все портреты растоптать!
Послать обратно адресату,
Как мусор выбросить во двор…
Но страшно мне, а вдруг когда-то
Я пожалею этот «сор».
Шкатулку старую достану,
Листая ворох прежних дней,
Моложе и счастливей стану
Благодаря любви твоей.
 

* * *

Я подкидыш! Они совсем забыли обо мне. Ведь если они приняли меня в свою семью, значит, они взяли на себя заботу о моей судьбе. Пускай я не окончила Щепкинское училище. Пускай никто из актёров Малого театра не был моим педагогом. Но я училась у лучших из них актёрскому мастерству. Я радовалась их успехам и горевала от их поражений. Да, я не могла принять многие их принципы существования на сцене и особенно в жизни. Мне это претило. Моя совесть не позволяла мне… Стоп! Вот он, ответ на все мои вопросы. Так, значит, «претило»? «Не позволяла»? Вот через сколько лет откликнулся в моём сознании тот разговор с Владимиром Павловичем Бурмейстером, когда он так жёстко спросил меня: «Да кто вы такая, чтобы переделывать Малый театр?» И впрямь. Разве подкидыш, взятый в семью, станет там наводить свои порядки? А я? Что я сделала, чтобы стать «своей»? И разве каждый из нас не чувствует себя порой подкидышем даже в своей собственной стране? В стране, где постоянно говорят о благе народа, забывая о судьбе каждого отдельного человека. Хватит ныть! Обратись со всеми проблемами к себе. А главное, где это знаменитое лепковское чувство юмора? Твоё спасение и твой талисман.

Вот, пожалуйста, тебя не забыли! Они даже помнят, что ты уже двадцать пять лет работаешь в Малом театре. Значит, у нас с вами, господа, серебряная свадьба? Нет, нет, простите, я оговорилась. Конечно, никакие не господа, а только товарищи! Товарищи повесили на стене большую афишу с поздравлениями. Там расписываются все желающие. К моему удивлению, желающих много. Начальство, как всегда, избитыми фразами. Но зато артисты, и пошивочные цеха, и все рабочие сцены, и костюмеры, и гримёры, и гардероб, и даже буфет – с любовью. Милые мои, родные люди! Я верю в вашу искренность. Я смотрю на афишу, и мне «больно-приятно». Есть у меня такое выражение. Я беру ручку и сверху афиши вешаю маленький листок в виде сердца и пишу на нём:

 
Благодарю вас за любовь,
Похожую на муки!
Я столько лет к вам вновь и вновь
Протягиваю руки.
И за терпение моё
Мне лишь одна награда —
Я роли жду! А без неё
Мне ничего не надо.
Я не состарюсь никогда,
Пусть голова седеет.
Я буду вечно молода,
Ведь юмор не стареет!
 

Я полагаю, что они любят меня больше всего за моё чувство юмора. А может быть, за искренность, а может быть, ещё за что-то совсем мне не ведомое. Но я верю, что многие любят. Помню, когда я уже ушла из Малого театра, каждый раз при встрече с некоторыми актёрами, и не только с актёрами, они буквально разрывали мне сердце словами: «Вика! Возвращайся! Без тебя так скучно. Тебя так не хватает!» Дорогие мои!

Но пока я здесь, они просят меня рассказать им анекдот или почитать М. Ю. Лермонтова и М. И. Цветаеву. Всё зависит от ситуации и от настроения, в котором мы сейчас находимся. Иногда я рискую и читаю свои стихи. Мы сидим в гримёрной – человек пять, не больше. Вернее, это они сидят, а я на минутку заглядываю. И чаще всех это Ю. Бурыгина просит меня что-то рассказать. Это счастливые мгновения в Театре, когда ты видишь, что кому-то нужен.

* * *

Сколько лет я сижу в этой гримёрке. Сколько лет я смотрю в это зеркало. Мы с ним близнецы. Мы понимаем друг друга без слов. Это оно показывает мне всевозможные картинки из моей жизни. Я знаю – зеркало никогда не обманет меня. Но оно так же, как я, любит игру. Я вижу в нём то весёлую итальянку Кеккину, то растерянную Лидочку. А это глупенькая дочка Барина встряхивает бантиками. Скромная, сдержанная Елена уступает место сверкающей Царь-Девице. Потерявшая веру в отца Лера уходит, чтобы смогла поправить причёску весёлая Циркачка. Вот на секунду взглянула на меня сияющими глазами Леонора и исчезла. Я пытаюсь удержать некоторых из них, которые мне так дороги. Я хочу поменяться местами с зеркалом, у него там так много чудесных ролей. А я здесь одна! Я одна, а мои роли одна за другой исчезают в Зазеркалье. Как мне спасти их? Ведь это не я вершу их судьбу. Умирают спектакли, умирают актёры. Вот ушёл из жизни Н. Подгорный и увёл следом за собой моих Елену, Лидочку и Наташу. Как больно от этих потерь. Им нет замены. Доктор! Моё зеркало опустело! Там уже давно никого нет. Нет, нет! Не заставляйте меня смотреть на эту измученную женщину, с тоской глядящую на меня. Я не знакома с ней. Я никогда к ней не привыкну. Доктор! Я потеряла своё лицо! Это проклятое зеркало отняло у меня моих любимых героинь, которые мне были дороже, чем я сама. Не заставляйте меня смотреть в пустоту этих глаз!

* * *

Эта пытка длится не дни, не месяцы, а годы. Так дальше жить нельзя! Надо, чтобы они вспомнили, что я живая!

Я зашла на минутку к своей приятельнице в пошивочный цех. Она чудесный художник, Лидия Николаевна Варламова. Сколько разных образов мы сумели создать вместе с ней на сцене Малого театра.

– Викуля, – говорит она мне, – я, к сожалению, должна идти. У нас сейчас закрытое партийное собрание.

– Слушай, – говорю я неожиданно для себя самой, – у тебя нет какой-нибудь косыночки или просто куска материи треугольником?

– Да вон, возьми любую.

Она убегает, а я с кусочком белой ткани иду к художникам. Они тоже со мной дружат, и когда я прошу у них кусок ватмана и какой-нибудь шнурок, тут же дают мне всё, не спрашивая зачем. Взяв у них красный фломастер, я иду к себе в гримёрную. Надо всё сделать так, как я видела на фотографии в зарубежном журнале. Я пишу крупными буквами на ватмане: «Долой запрет на профессию!» Я продеваю шнурок и завязываю его так, чтобы надеть плакат на шею. Белой косынкой я закрываю себе рот. Вот теперь всё готово. Я иду к залу Островского, где толпятся наши партийцы, и встаю у стены, рядом со входом в зал, заложив руки за спину.

Бомба! Они ошарашены моим поступком, как будто я кинула в них бомбу! Они растеряны и несколько минут не понимают, что надо делать. Но мой любимый «освобождённый секретарь» всегда знает своё дело. Она тут же бежит к телефону. Она знает, куда надо звонить. Актёры в это время выходят из ступора. Они начинают реагировать. Кто-то пытается заглянуть мне в глаза:

– Вика! Милая, не надо!

– А разве она живая? Я думал, это кукла.

– Ну и что? Всё равно она этим ничего не добьётся.

– Какое безобразие! Это в Малом театре! Она за это ответит!

Я стою не шелохнувшись. Моё сердце стучит, как колокол, на весь театр. Теперь я вижу их всех так, как никогда не видела раньше. «Господи! – думаю я. – Помоги мне не потерять сознание у них на глазах». Страшная кощунственная мысль приходит мне в голову: «Вот так Он увидел всех с креста».

Сорок минут они не могут начать своё собрание. Бедняги. Мне жаль их. Я отхожу от стены и иду в свою гримёрную. Ноги почти не держат меня. Но я снова вижу в зеркале своё лицо. Падаю на диван и долго лежу, ни о чём не думая.

* * *

Через несколько дней меня вызывают на заседание месткома.

– Там будут обсуждать ваш поступок, – почти с радостью в голосе сообщает «освобождённый секретарь».

А Москва уже гудит слухами. Как быстро они распространяются! Первая мне звонит Наташа Вилькина:

– Вика! Мы все с тобой!

Телефон не умолкает. Все потрясены моим поступком. Все актёры солидарны со мной. Ребята! Я требовала работы! Но в Театре мне шьют политику. А может быть, они и правы? Это 1983-й год.

И тут на помощь приходят мои верные друзья Столбовы. Я прихожу к ним за советом, как себя вести на месткоме, где будут разбирать мое «дело». Мудрый, чудный Александр Леонидович, он в двух словах объясняет мне, что я должна сказать на этом собрании.

Когда после вопроса нашего председателя: «Как ты дошла до того, что совершила такой поступок?» я тут же сказала, что хочу поблагодарить всех присутствующих за то, что они заинтересовались моей судьбой, то поняла, какой точный совет дал мне Александр Леонидович. Разговор перешёл в плоскость отсутствия у меня работы. Как известно, во всяких таких организациях, как местком, чаще всего работают артисты, которые мало заняты в репертуаре. Они хотят хоть таким образом самоутвердиться, доказать свою нужность, а порой и получить какие-то привилегии. Короче, через пять минут разговора всё собрание было на моей стороне. Некоторые актрисы со слезами на глазах говорили: «Да я сама отдала бы ей свою роль, но у меня их тоже нет!» Мы объединились в общей беде. И к концу собрания меня уже почти вынесли на руках, как знамя. К ужасу всё это наблюдавшей «освобождённого секретаря».

Ай да Столбов! Ай да молодец!

Через месяц моя мама случайно столкнулась где-то в поликлинике с М. И. Царёвым. Не долго думая, она спросила его: «За что вы так обижаете мою дочку в вашем театре?» Смущённый Михаил Иванович ответил: «Ну что ж она у вас такая гордая! Надо было прийти… попросить».

Конечно, Царёв не знал, что я живу по принципу: «Никогда у них ничего не просите!» Я гордилась тем, что ношу фамилию своего отца.

На другой год меня не выпустили за границу. Я должна была поехать по приглашению друзей в Испанию.

В каждом театре наверняка были тогда концертные бригады. Летом актёры часто ездили на заработки, т. к. наши зарплаты не позволяли прилично жить. А в Малом театре были ещё поездки по обслуживанию наших войск, которые дислоцировались во всех странах социалистического содружества. Попасть в такую бригаду было особенной удачей. В армейских частях актёров кормили и платили такие суточные, что можно было что-то купить. Кроме того, делали небольшой обмен валюты. Я никогда не ездила в такие поездки. Работая на радио и в «Кабачке» круглый год, я могла скопить денег к лету, чтобы поехать с сыном на море. Кроме того, в этих бригадах обычно ездили одни и те же актёры. Пробиться туда было невозможно.

В 1986 году мне неожиданно предложили поехать с такой бригадой в Чехословакию. Конечно, я обрадовалась. «Кабачок» уже перестал существовать с 1980 года. С тех самых пор, как начались волнения в Польше и к власти пришла партия «Солидарность», во главе с Лехом Валенсой. Тогда на нашем TV было категорически запрещено произносить слово «пан».

Но обрадовалась я этому предложению рано. Ведь за мной постоянно наблюдало «недрёманное око» нашего «освобождённого секретаря». Я и не догадывалась, как обрадовалась она, предвкушая, что меня опять не пустят за границу. А судьбу нашу, «быть или не быть», решали на уровне райкома партии. Актёры заранее готовились к этой встрече и все волновались, как малые дети. Надо было ответить на дурацкие вопросы по политике. Где какой режим правит? Какие отношения у нас с Китаем? Как зовут президента Мозамбика? И т. д. и т. п. В общем, знать назубок все политические сплетни. За все годы существования Малого театра был только один беспрецедентный случай, когда наш великий актер Е. В. Самойлов отказался участвовать в этом безобразии. Должен был выезжать куда-то за рубеж спектакль «Царь Федор Иоаннович», где Евгений Валерьянович играл князя Шуйского. Играл великолепно. Никакой замены у него в спектакле не было. Но когда его вызвали на «собеседование» в райком, он, оскорбившись, буквально послал их всех «на три буквы» и сказал, что это не ему надо ехать за рубеж, а что это им надо, чтобы он поехал туда со спектаклем. И ни на какое «собеседование» не пошёл. Представьте себе, его выпустили!

Конечно, я не рискнула никого вслух посылать, а решила этот вопрос более прагматично. Перечитала все газеты за неделю, и, как говорится, будь что будет, «или пан, или пропал».

Помню, как актёры толпились у входа в зал заседаний, как абитуриенты на экзаменах в вуз. Все кидались к выходящим из зала, с тревогой спрашивая, какие задают вопросы.

Дверь открылась, и на пороге показалась наша «освобождённый секретарь». Я услышала свою фамилию и шагнула ей навстречу. Я видела, что, пропуская меня в зал, она не может скрыть некоторого радостного возбуждения. На лице её была улыбка. Я поняла, что она уже торжествует свою победу.

В зале заседаний стоял длинный стол в виде буквы Т. В центре сидел строгий мужчина в чёрном костюме с галстуком, а по сторонам стола было ещё человек двадцать мужчин и женщин разного возраста. Но всех их объединяло общее выражение лица людей, занятых очень важным делом. «Попала!» – подумала я, когда мне предложили сесть прямо в конце стола напротив строгого мужчины.

После небольшого замешательства мужчина посмотрел на меня, лицо его приняло почти скорбное выражение, и он извиняющимся голосом спросил:

– Виктория Владимировна, скажите, пожалуйста… – он замялся. «Неужели про Лумумбу?» – с ужасом подумала я. – Вот нас всех очень интересует один вопрос. Почему закрыли «Кабачок»?

Такого вопроса я никак не ожидала. Смутившись и глядя ему в глаза, я ответила:

– Ну, как же вы не знаете? Его закрыли из-за событий в Польше. Тогда на TV нельзя стало произносить слово «пан».

– Ну, да, да! – в свою очередь смутившись, согласился мужчина. Лицо его оживилось и приняло весёлое выражение. – А вы знаете, как нам его не хватает? Мы ведь все вас очень любим!

– Спасибо, – сказала я и улыбнулась ему. Краем глаза я видела опрокинутое лицо освобождённого секретаря. Она не рассчитала своей силы. За меня была многолетняя всенародная любовь!

Ещё несколько минут все двадцать человек в зале наперебой объяснялись мне в любви, интересуясь, что делают теперь их любимые «паны» и «пани», сокрушаясь о том, что больше не видят нас на экране, и выражая горячую надежду на возрождение «Кабачка 13 стульев». Мы расстались как добрые, старые друзья.

Выйдя из зала, я сделала скорбное лицо и на испуганные вопросы своих коллег, что меня спрашивали, отвечала:

– Мне задали самый трудный вопрос, на который я не знала ответа!

– Какой?! – ошарашенно спросили меня.

– Почему закрылся «Кабачок»?!

Через месяц я уехала с театральной бригадой в Чехословакию. А там «моя армия» уже ждала меня.