Текст книги "Тайная история красок"
Автор книги: Виктория Финли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Индийский желтый
В Музее принца Уэльского в Мумбай выставлена акварель XVIII века, на которой изображены двое любовников, сидящих под деревом. Это Кришна, воплощение Вишну, и Радха. Желтая ткань набедренной повязки дхоти, в которую облачен Кришна, красиво контрастирует с голубоватой кожей. Юноша играет на флейте для своей возлюбленной, и та смотрит на него с обожанием, а сидят молодые люди под деревом манго, которое в индийской мифологии символизирует любовь. На этой картине мы не видим, что вдалеке пасутся коровы, за которыми присматривают прекрасные девушки. Чуть позже Кришна приударит за симпатичными пастушками, из-за чего рассорится с Радхой. Но это дело будущего, а пока что все хорошо. Миниатюры иллюстрируют популярную историю о любвеобильности богов, о трагедии недопонимания и о приятном опьянении любовью, но это еще и иллюстрация истории желтого цвета, цвета одежд Кришны.
В течение долгого времени ни в Англии, ни во многих районах Индии никто не знал, из чего производят так называемый «индийский желтый». В XIX веке в Лондон из Калькутты доставляли время от времени небольшие посылки, защищенные кучей печатей, на имя известных производителей краски, таких как Джордж Филд или господа Винзор и Ньютон. У всех, кто нюхал содержимое посылки, возникал резонный вопрос – что это? Одни предполагали, будто моча змей, другие высказывали догадку, якобы желтый пигмент производят из внутренностей животных, а немецкий ученый В. Шмидт в 1855 году авторитетно заявил, что это моча верблюдов, которых выкармливали манго. Джорджу Филду краситель не особо нравился, и не только из-за странного запаха – краска быстро тускнела. Филд, как и Шмидт, пришел к выводу, что пигмент выделяют из мочи верблюдов.
В один прекрасный день 1883 года в Лондонское общество искусств доставили письмо из Калькутты от некоего мистера Мухарджи. Этот джентльмен исследовал «индийский желтый» по просьбе эксцентричного, но весьма делового директора Королевских ботанических садов сэра Джозефа Гукера и теперь якобы мог раскрыть секрет красителя. Господин Мухарджи сообщил, что недавно побывал в местечке, где производили краску, и видел процесс своими глазами. То, что достопочтенные джентльмены прочли в дневнике Мухарджи, шокировало их, поскольку оказалось, что «индийский желтый» действительно производят из мочи, но не верблюдов, а коров, которых выкармливают листьями манго. По словам Мухарджи, он видел, как коров потчуют листьями манго, а потом они мочатся в ведра. Выглядят такие коровы не самым лучшим образом и быстро погибают.
Но оставалась еще одна загадка. Якобы после этого письма поднялась волна протестов, и в промежуток между 1890 и 1908 годами правительство даже приняло ряд законов, которые запрещали производить краску столь жестоким способом, однако я не обнаружила упоминания о таких законах ни в архивах Индийской библиотеки в Лондоне, ни в Национальной библиотеке Калькутты. Четверо искусствоведов из Вашингтонской национальной галереи, которые выпустили серию замечательных очерков об истории красок, тоже не нашли никаких следов. Единственным документом оказалось опубликованное письмо Мухарджи. Больше о несчастных коровах из штата Бихар никто не писал. Итак, я отправилась в Индию.
Бихар – большой, по преимуществу равнинный штат, раскинувшийся между Гималаями и Калькуттой, беднейший в Индии. Я прилетела в столицу штата, город Патну, который путеводитель описывал как место, где вряд ли захочется задержаться, как и вообще в штате Бихар. В первую же ночь, которую я провела в однозвездном отеле, портье звонили мне раза три, а на мое сонное мычание, дескать, вообще-то три часа ночи, бодро сообщали, что сегодня суббота, в Патне полно прекрасных дискотек и город не спит. Я была первой иностранкой, поселившейся у них за месяц, и первой одинокой женщиной за всю историю существования отеля.
Нужный мне городок под названием Монгхир располагался в ста пятидесяти километрах от Патны, но поездка дотуда на поезде заняла четыре часа. Местность, через которую лежал мой путь, была важна для истории искусства, ибо являлась не только родиной желтой краски, но и, согласно тибетскому фольклору, мифологической родиной живописи в целом. Именно здесь, по легенде, в VI веке до нашей эры жили два правителя, которые каждый год обменивались дарами, пытаясь, как и все богачи, переплюнуть друг друга в цене и масштабах подарка. И вот как-то раз один из правителей решил поставить в споре жирную точку и преподнести соседу портрет Будды, который в тот момент еще был жив и обитал в Бихаре. До этого картин никто никогда не рисовал, но правитель выбрал из своих подданных человека, в котором, как бы мы сейчас выразились, рассмотрел потенциал. Когда тот прибыл на место, Будда медитировал, и первый в истории художник понял, что сияние, исходящее от него, будет отвлекать от процесса написания портрета. Тогда Будда предложил пойти на берег чистого пруда, чтобы художник мог рисовать, глядя на отражение.
Когда правитель получил портрет, то, говоря языком буддийского учения, понял, что мир, который мы видим глазами, есть лишь отражение подлинной реальности, которую мы постичь не в силах. Но при этом легенда говорит и о важности живописи, о том, что иногда отражение реальности и есть реальность, таким образом, шедевры искусства помогают зрителям понять мир и достичь просветления.
Поезд тащился еле-еле, а я, глядя в окно, думала, что здешняя земля как нельзя лучше подходит на роль родины живописи, поскольку пейзаж пестрит яркими красками. Сейчас в Бихаре настало время сбора урожая, и по традиции крестьяне отмечали праздник урожая, раскрашивая домашних животных. Я увидела огромную телегу, двигавшуюся вдоль железнодорожного полотна, в которую были запряжены два белых вола, покрытых розовой краской, словно ребенок окунул пальцы в розовый, а потом испачкал их шкуры. Сейчас краски, скорее всего, используют синтетические, но ведь такая традиция, наверное, существует уже много веков. Очень возможно, что подобные сцены наблюдали в свое время и Будда, пока двигался к просветлению, и моголы, когда пытались завоевать сей субконтинент в XVI веке. Да и британские колонизаторы, я уверена, в XVIII и XIX веках каждый год в сентябре видели раскрашенных животных.
Я не знала, чего ожидать от Монгхира, куда направлялась, поскольку никакой свежей информации о городке не нашла. В 1845 году некий капитан Шервилл писал, что это «город с населением примерно в сорок тысяч душ». К отчету прилагалась карта, и один из районов на берегу священного Ганга был нарисован желтой краской, до сих пор сохранившей яркость. Мне хотелось бы верить, что это тот самый «индийский желтый», который я ищу, но, увы, когда я тайком от других посетителей библиотеки, где изучала архивы Шервилла, понюхала карту, то не почувствовала характерного запаха. Но как бы то ни было, индийским желтым активно пользовались многие составители карт и исследователи викторианской эпохи. Капитан Шервилл подробно описывал все отрасли производства в Могнхире, даже упомянул о загадочном минерале, который добывали поблизости и использовали «для окраски тканей в оранжевый цвет и мощения дорог», но ни слова не сказал о желтой краске «пиури».
О Монгхире нет ни слова ни в одном путеводителе, так что я понятия не имела, где там можно остановиться на ночлег. Когда я попросила таксиста отвезти меня в отель, он почему-то доставил меня в убежище отшельников и настаивал, что именно это мне и нужно. По пустым улочкам бродили монахи в оранжевых, желтых и белых одеяниях. Тишина, так резко контрастировавшая с городской суетой, манила, но я поняла, что это место не для меня. Я прочла в брошюре, что белый – цвет для непосвященных, желтый – для новичков, а учителя носят оранжевый; как потом мне объяснили, оранжевый означает просвещенность, то есть свет внутренний, а желтый – свет природный, то есть извне.
Хорошо, что один весьма любезный служащий банка подбросил меня вместе с чемоданами в город на своем скутере и по дороге рассказал, что мне стоит встретиться со старейшим в Монгхире художником по имени Чаку Пандит, поскольку уж он-то точно должен знать все об индийском желтом. На следующее утро я отправилась на поиски старого мастера, убедившись, что Монгхир почти не изменился со времен капитана Шервилла. Местные жители при виде меня изумленно таращили глаза. Здесь явно не привыкли к визитам иностранцев. В итоге я нашла-таки дом Чаку Пандита, почти слепого старика, и его сын организовал для меня что-то наподобие интервью. Один из соседей вызвался принести мне какой-нибудь прохладительный напиток, а второй принялся обмахивать меня веером, но все равно было страшно жарко, и пот с кончика носа капал прямо на записи.
«Вообще-то краски пиурии существует довольно много видов. О каком именно вы хотите узнать?»
Я обрадовалась, решив, что напала на след. Господин Мухарджи в своем письме утверждал, что есть два типа пиури – минерального и животного происхождения. Меня интересовала последняя, но я с энтузиазмом ответила, что рада буду рассказу про любой сорт пиури, попытавшись, правда, объяснить, что меня интересует тот желтый, которым нарисована одежда Кришны. Однако на это мне возразили, что Кришну всегда рисуют голубой краской, и беседа зашла в тупик.
Хозяин принес мне свою потемневшую картину, на которой изобразил оленя. Холст отсырел и местами покрылся плесенью. А еще Чаку Пандит создавал довольно безвкусные пасторальные пейзажи. Соседский мальчишка притащил коробку, в которой лежали тюбики масляной краски, произведенной в Бомбее.
«Я ничего не слышал об этой вашей краске, – сказал Чаку Пандит. – Да и зачем нам использовать мочу коров, если есть такие замечательные краски!»
Пришлось признать, что старик прав. Я поблагодарила его за потраченное время, сына за колу, а соседа за попытку хоть как-то охладить мой пыл в прямом смысле слова, после чего попрощалась, поймала велорикшу и попросила отвезти меня в Мирзапур.
Я подумала, что Мухарджи сто двадцать лет назад ехал этой же дорогой. Что он искал? Просто краску, которую изготавливали пастухи? Или же все было сложнее? Скорее всего, мой предшественник знал, что пиури изобрели, по всей видимости, персы в конце XVI века, а пользовались этой краской в основном при написании миниатюр – сначала моголы, затем индуисты, а потом и последователи джайнизма. Забавно, что краску, которую получают таким изуверским способом, могли взять на вооружение приверженцы джайнизма – вегетарианцы, ратующие против жестокого обращения с животными.
Тут рикша сообщил, что мы приехали в Мирзапур, и высадил меня прямо посреди дороги. Я зашла в маленькую чайную на открытом воздухе, решив делать то, что обычно делаю в поисках приключений: сесть, заказать себе чай и ждать, когда кто-нибудь из местных подойдет ко мне с расспросами. Но в этот раз никто не подошел. Жители Мирзапура попросту не знали английского. Я мысленно выругалась, поскольку парень, которого я наняла в качестве переводчика, утром не явился в назначенный час.
Владелец чайной, по всей видимости, пользовался в городке популярностью. Он вскочил, чтобы подлить мне молока, а потом вернулся к своему собеседнику и одновременно принялся совать печенюшку какому-то молчаливому ребенку. Допивая вторую чашку чая, я вдруг обратила внимание на его босые ноги и с удивлением поняла, что у этого атлетически сложенного красавца слоновая болезнь в запущенной форме. Я спросила по-английски, знает ли он что-то о пиури, но индиец лишь рассмеялся и задал мне встречный вопрос – говорю ли я на хинди. Я допила чай, размышляя, что, черт побери, мне делать здесь без переводчика: вряд ли я смогу жестами рассказать эту идиотскую историю про коровью мочу, а потом перешла через дорогу и отправилась вниз по тропинке. И вот тут-то со мной произошло кое-что интересное.
Откуда ни возьмись появились два мальчика. Видимо, они возвращались из школы.
– Что вы тут делаете? – спросили они по-английски.
– Я ищу гвала, – ответила я, вспомнив слово из письма Мухарджи, обозначавшее торговца молоком: он сообщал, что производством пиури занимались исключительно молочники.
– Мой отец гвала, – радостно сообщил один из мальчиков и указал на дом в конце тропинки.
Я начала рисовать в блокноте, пытаясь изобразить подобие коровы.
– Бык?
– Нет, корова. – Я дорисовала вымя. Получилось довольно пошло.
К этому моменту вокруг нас собралась уже вся семья мальчика, с интересом наблюдая за моими художественными потугами.
– Хвост! – с жаром воскликнул глава семейства.
Я послушно дорисовала хвост, и фиаско с выменем было забыто. Изобразить манго оказалось куда как проще, и тут… Короче, мне не хватило смелости, поэтому я просто изобразила небольшое ведерко с неизвестным содержимым, а потом показала на желтую стену дома. Мальчик изо всех сил старался объяснить, но никто и слыхом не слыхивал, что между коровами и желтым цветом есть какая-то взаимосвязь. В итоге я сдалась, а мой маленький переводчик потащил меня куда-то. Ему не терпелось показать мне все красоты Мирзапура.
Мирзапур – город не богатый, но и не нищий. Люди здесь живут в простых домиках прямо посреди полей. Постепенно вокруг нас собралась толпа. Кто-то вынес из дома стул. Мне предложили присесть и еще раз поведать свою историю. Только я добралась до манговых листьев, как вдруг воцарилась тишина, и к нам подъехал очень красивый и обаятельный юноша с обворожительной улыбкой, на которую просто невозможно было не улыбнуться в ответ. Он передвигался на самодельной инвалидной коляске, собранной наподобие трехколесного велосипеда, крутя колеса руками, правда с помощью друзей. Еще один поразительно красивый калека. Молодой человек представился. Его звали Раджив Кумат, и, по всей видимости, местные жители к нему прислушивались. Итак, я снова изобразила корову и листья манго. В этот раз было легче, поскольку благодаря своему маленькому помощнику я знала слово «лист» на хинди. Наступил момент истины. Корова плюс листья… Я снова нарисовала ведерко и изобразила характерный звук: «пись-пись-пись».
– Молоко?
– Э-э-э-э… Нет.
Собравшиеся недоверчиво переглянулись. Даже последние хулиганы не могли поверить, что милая улыбающаяся иностранка способна на такую грубость. А потом в тишине вдруг раздался раскат хохота. Это рассмеялся Раджив Кумат, а за ним и все остальные.
– То есть ты хочешь, сказать, что в тысяча девятисотом году, – Раджив ткнул пальцем в дату под рисунком, – люди делали желтый из этого и этого? – Он показал на картинки.
– Да.
– Где?
– Здесь. В Мирзапуре.
– А еще где?
– Только здесь. Эта краска называлась пиури, отсюда ее везли в Монгхир, потом в Калькутту, а оттуда в Англию.
Раджив обратился к собравшимся, но никто, даже старейшины, не знали о подобном рецепте изготовления желтой краски. Если пиури действительно делали в Мирзапуре, то следов ее не осталось даже в фольклоре.
За несколько месяцев до поездки в Индию я связалась с Брайаном Лисусом, скрипичным мастером из Южной Африки, который экспериментировал с индийским желтым, покрывая этой краской готовые инструменты. Он консультировался с ветеринаром, который посоветовать кормить коров манговыми листьями один-два раза в день в течение двух недель. Правда, потом, как мой друг рассказал, пришлось изрядно попотеть, «бегая за коровами с ведром, чтобы собрать драгоценную мочу». Затем Брайан, следуя инструкциям специалистов из Лондонской национальной галереи, выпаривал мочу в течение нескольких часов на огне. «Запах стоял такой, что все обходили мой дом стороной». Однако цвет получился не настолько ярким, как ожидалось, и Брайан пришел к выводу, что нужно было давать коровам больше листьев, но ему не хотелось повредить животным пищеварительный тракт, так что в итоге пришлось отказаться от этой идеи. История Брайана заставила меня вспомнить отрывок из письма 1883 года, который никто никогда не цитировал, видимо по причине щекотливости вопроса. Хорошо, конечно, если вы просто экспериментируете две недели, а потом бегаете за коровами с ведерком, не теряя чувства юмора, но как же поступали сами гвала? Мухарджи пишет четко: «Коров кормят манговыми листьями и заставляют мочиться два-три раза в день, легонько массируя им органы мочевыделительной системы рукой, в итоге коровы привыкают к этому и уже не мочатся сами». Странно, что процесс мочеиспускания становится похожим на дойку, не правда ли?
Я решила, что мне нужно, по крайней мере, посмотреть на здешних коров.
– Конечно, – кивнул Раджив. – А еще ты должна взглянуть на манговые сады.
Ну да. До меня внезапно дошло, что здесь действительно должна быть пара садов. В отчетах П. Мерфи, датированных 1905–1912 годами, написано, что в этом районе в изобилии растет опиум, а вот манго оставляют желать лучшего: «Местные манго невкусные, твердые, мелкие и кислые». Кроме того, Мерфи пересчитал всех взрослых коров (более ста тридцати тысяч голов) и буйволов (около сорока пяти тысяч голов), но ни словом не обмолвился о желтой краске; единственное, что он отметил, – «местные коровы и буйволы меньше по размеру, и их хуже кормят, чем в других областях». И снова ни слова о несчастных животных, чей пищеварительный тракт разрушен из-за неправильного питания.
– У нас очень красивые манговые сады, – заверил меня Раджив.
Он не мог проехать туда на своей коляске, поэтому вместе со мной отправилась стайка мальчишек и девчонок. Мы снова перешли ту дорогу, которая показалась мне час назад бесперспективной, потом перелезли через полуразрушенную стену и оказались в саду. Там, за стеной, было пыльно и жарко, а здесь зелено и тихо. Мы зашли довольно далеко, а сад все не кончался. Время от времени я доставала фотоаппарат, чтобы сфотографировать знаменитые манговые листья, и ребятишки бежали к дереву, трясли его и щебетали при этом, как скворцы майна. Под сенью манговых деревьев чинно прогуливались парочки. Шива и Парвати поженились под манговым деревом, и в наши дни свадебные беседки часто украшают листьями манго.
Один из мальчишек решил найти мне фрукт. Нет, не манго – не сезон, – а паниалу, больше похожую на грейпфрут, которую едят вместе с кожицей. На вкус паниала оказалась кисловато-сладкой с ярко выраженным кислым послевкусием, от которого пересохло во рту. Если к нам подходил кто-то из местных, то меня просили снова изобразить писающих коров, и дети радостно подхватывали и хором кричали: «Пись-пись-пись!» Я представила, что лет через десять сюда приедет какой-нибудь иностранец и спросит про пиури, и кто-нибудь из местных расскажет ему про коров, писающих в ведерко. Легковерный иностранец даже запишет дату: «1900», которую я вообще-то назвала наобум. У меня были все шансы стать героиней фольклора.
Я решила сделать фото на память. Тут же прибежали еще пятеро ребятишек, желавших попасть в объектив. Я сделала шаг назад, чтобы все влезли, и вляпалась во что-то. Я посмотрела и увидела, что умудрилась наступить в огромную вонючую коровью лепешку изумительно яркого желтого цвета, хотя лепешкой эту кашу назвать язык не поворачивался, видимо, корову мучил понос. Дети засмеялись, но не поняли всей глубины иронии. Я поехала в Индию, чтобы найти ярко-желтую коровью мочу, а нашла кое-что иное, тоже коровье и тоже ярко-желтое. Боги вняли моим мольбам, но, видимо, плохо их расслышали.
После этого мне устроили настоящую экскурсию, показывая едва ли не всех местных коров. И никто из их владельцев не слышал про пиури. Я предложила одной корове манговый листик, но она отказалась, тогда пастух попытался накормить ее сам, но упрямица снова отвернула морду. Он попытался запихнуть в нее листик силком, но я попросила оставить бедную корову в покое, ощутив радость оттого, что если желтую краску в Мирзапуре когда и делали, то явно не в наши дни.
Снова оказавшись в Монгхире, я задумалась о составляющих моей истории и о том, с чем вернулся господин Мухарджи. В каком мире ему довелось жить? В 1880-е годы вся Азия переживала подъем национального самосознания. В Бенгалии, оккупированной англичанами, данная тенденция выразилась в желании вернуться к древним традициям. Примерно в 1883 году в обиход вошло слово «деш» для описания всей Индии и Бенгалии (часть которой станет в 1947 году самостоятельным государством под названием Бангладеш), тогда как изначально оно означало родную деревню. В то же время ранние поэмы Рабиндраната Тагора начали формировать национальное самосознание бенгальцев. Полузабытые «Веды» перевели с санскрита, в моду снова вошла йога, а индуизм внезапно получил статус философского течения, перестав быть просто пантеистическим учением. Можно даже проследить генезис движения в защиту «священной коровы», поскольку во многих областях это животное перестало быть священным.
Возможно, Мухарджи был честным эмиссаром, который отправился в путь, чтобы разгадать загадку из области истории красок. А что, если он был националистом, который решил подшутить над англичанами? Взял да и смешал обрывки правды – краску действительно изготавливали из мочи и манго в каком-то виде – и элементы мифологии, чтобы показать британцам, якобы эта краска не только не чистая, но и нарушает все законы индуизма?
Возможно, краску действительно изготавливали только в Мирзапуре, но когда на производство наложили запрет, то никто даже не потрудился задокументировать это событие, и внуки тех людей, которые обеспечивали весь мир краской, позабыли о ней. Может, и так, но когда я думаю об индийском желтом, то всегда задаюсь вопросом: те объяснения, что мне довелось услышать, – это реальность или лишь отражение реальности, которое может и не совпадать с реальностью? А может, это просто чья-то шутка?
