Текст книги "Тайная история красок"
Автор книги: Виктория Финли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
Роки ясно дал понять, что мне ни за что не узнать об использовании красной охры в ритуальных целях, ибо «никому не разрешается говорить об этом». По его словам, узнать о традициях аборигенов в 2000 году куда сложнее, нежели семьдесят лет тому назад – и не только потому, что слишком мало осталось в живых носителей этих традиций, просто информацию намеренно не разглашают. Однако Роки обнадежил меня: кое-какие сведения я все же могу получить. Чтобы понять место охры в культуре аборигенов, надо отправиться на острова Тиви, а если я хочу узнать о значении охры в искусстве, то мне предстоит дорога в Какаду, что на границе Арнемленда.
Охра и табу на инцест
Острова Тиви находятся всего в двадцати минутах полета от Дарвина, на противоположном берегу пролива, но, выйдя из самолета, словно попадаешь в другую страну. Это уже не совсем Австралия. Местные жители говорят на языке тиви, а дети не знают ни слова по-английски. Интересы населения представляют шестнадцать членов Совета, которые встречаются в «Белом доме» Тиви, дабы обсудить текущие дела. Хотя этим людям и нравится держаться особняком от остальной Австралии, несколько лет назад Совет разрешил приезд сюда туристов – не больше дюжины в день, чтобы сохранить уникальную культуру от чужаков.
Внешне жизнь на Тиви отвечает всем представлениям об идиллии островного существования: солнце, одежда ярких расцветок, веселенькие домики, окруженные пальмами, множество художников, работающих в больших мастерских, – и все это в обрамлении бессчетных пляжей. Однако на поверку островитянам не только приходится бороться с проблемой алкоголизма, угрожающей многим аборигенным сообществам, их уклад также характеризуется одной из самой жестких систем социальной организации, о которых я когда-либо слышала.
Проблема коренится в демографии. На островах живет всего около полутора тысяч человек, и долгие столетия местные жители верили, что они единственные люди в мире, в силу чего всячески пресекалось кровосмешение, причем жестокие методы контроля сохранились и по сей день. На острове нет смешанных школ, и не по педагогическим соображениям, а потому, что братьям и сестрам не дозволяется видеть друг друга, а уж тем более общаться. Наш гид, Ричард Тунгатулум, один из членов Совета, рассказал анекдот. Некий человек, который чувствовал себя из рук вон плохо, пришел однажды в крошечную местную больницу. Но врача на месте не оказалось, а сестра, вместо того чтобы помочь пациенту, ушла пить чай.
«А что ей оставалось делать? – закончил Ричард. – Она ведь была его родной сестрой».
Аборигены считают, что каждый человек является воплощением одного из четырех существ: он может быть солнцем, камнем, рыбой или пальмой пандан. Если ты солнце, то не можешь жениться ни на солнце, ни на камне; муж или жена должны быть или рыбой, или пальмой. Мир тиви состоит из четырех символических цветов охры: солнце красное, камень черный, пальма белая и рыба желтая. Красные и черные женятся только на белых и желтых, «сильные» цвета всегда вступают в союз с «мягкими».
Несмотря на все усилия не самых сознательных миссионеров, верования тиви выжили в соседстве с библейскими представлениями. Истории об эре сновидений у тиви содержат рассказы о слепой женщине, прорывающейся из глубины земли с тремя детьми и ползущей через темную и лишенную характерных черт землю, в результате чего ей придается форма. Дочь этой женщины выросла, превратившись в Солнце, и вышла замуж за Луну. И с тех пор по утрам Солнце раскрашивает свое тело красной охрой, чтобы понравиться мужу, а когда достигает западного горизонта в конце дня, то припудривается желтой краской, чтобы во всей красе путешествовать ночью по нижнему миру.
В прошлом аборигены не вели никакой торговли с Большой землей, и потому все разновидности охры добывались на островах. Лучшие белые краски происходили с «острова одного дерева», желтые «с мыса четырех лангустов»; их добывали еще тогда, когда и в помине не было четырехколесных повозок, и поход за краской превращался в настоящую экспедицию. Существует несколько натуральных красных красителей, однако они встречаются редко, так что большая часть обычных красных красок приготавливается из желтых. Это одно из удивительных свойств оксида железа: при нагревании желтая охра превращается в красную.
В результате получается недостаточно хороший красный для сакральных целей (недостаточно блестящий), однако он ценится в обычной живописи. Кстати, в Европе из-за широкого распространения прокаливания некоторые краски имеют по два названия. У обычной сиены, к примеру, есть пара – красная «жженая сиена», а голландские производители красок в XVIII веке обычно покупали желтую охру во Франции, обжигали ее и продавали под названием «английский красный».
Меня познакомили с четырьмя аборигенками, которые объяснили мне некоторые наиболее экзотические аспекты культуры островов Тиви. Существует двадцать два различных танца, и каждый человек наследует один из них. Есть, например, танец крокодила, москита, есть даже танец боевого корабля. Я спросила женщину по имени Дорин Типилоура, каков ее танец.
«Брат отца моего деда однажды видел на Большой земле поезд. Так что я танцую поезд».
Каждому человеку положен особый рисунок на лице, в соответствии с его собственным временем сновидений, и аборигенки при нас раскрасили себе лица. Я поинтересовалась, можно ли раскрасить охрой и мое лицо, и Рут Керинауйя в шутку разрисовала мне щеки и лоб, изобразив свой тотем: полосатый узор над глазами и под подбородком, более тонкие полоски – на щеках. Лишь потом, посмотрев фотографии, я поняла, что мой рисунок – негатив ее рисунка. Если свое лицо Рут разрисовала белой краской, то на моем изобразила все то же самое, но черной; если на ее смуглой коже ярко выделялся желтый, то на моей – красный. Создавалось впечатление, что контрасты принципиально важны в узоре, и Рут всячески их подчеркивала. Кстати, в языке тиви белая раса называется не «белой», а «красной». Меня именовали «моретани», что означает «горячее красное лицо», правда, в глаза так не называли.
Охра также используется в так называемых шестах «покемани». Траур по умершему на островах продолжается очень долго. В первый месяц после смерти близкого родственника члены семьи в буквальном смысле не могут поднять руки, так что другим приходится кормить их, как маленьких детей. Имя скончавшегося нельзя упоминать на протяжении установленного периода времени – иногда это длится годами, – который заканчивается лишь тогда, когда проводится специальная церемония, во время которой хоронят вещи, принадлежавшие умершему, а семья отмечает место тонкими раскрашенными шестами. Обычно туристы не могут увидеть эти шесты, но нас отвели в тихое место в лесу, где было захоронено имущество друга и коллеги нашего гида, который умер от сердечного приступа, когда играл в футбол, в возрасте всего тридцати лет. Он был первым гидом на островах, и его семья решила, что душа покойного возрадуется, если его могила станет местом, где иностранцы смогут узнать больше о культуре, которой он так гордился.
Шесты похожи на некрологи, если вы умеете их читать. Усопший воплощал солнце, а потому в росписях преобладает красный. Узоры, каждый по-своему, рассказывают о жизни умершего.
– Точки – это люди, линии – дороги, – пояснили нам.
– А что означают вон те странные пятна? – спросил кто-то из группы, показывая на большие желтые овалы на одном из шестов.
– Которые? А, это футбольные мячи.
Граница Арнемленда
Роки сказал, что если я хочу увидеть, как в древности охру применяли в искусстве, то мне нужно поехать в Арнемленд, поэтому спустя два дня я оказалась у его границ. Какаду находится на западе Арнемленда, это часть национального парка, поэтому туда въезд туристам разрешен, а вот в остальные земли, к востоку от реки Аллигатора, допускаются только местные жители и посетители по специальным пропускам. Но мне повезло. В первый же вечер я попала на театрализованное представление «Плачущий ребенок», поставленное силами жителей поселения Оэнпелли и работников перерабатывающей компании из Перта. Оно стало, по общему мнению, гвоздем программы фестиваля Дарвина и единственное из всех, на которых мне удалось побывать, зависело от разлива рек. Особая дрожь охватывала при мысли, что тебя могут сожрать прямо во время представления, правда не аллигаторы – реку назвали так по ошибке, – а другие огромные рептилии, крадущиеся вдоль берега. Пусть это и крокодилы, а не аллигаторы, но приятного все равно мало.
«В прошлом году у нас тут съели одного парня», – весело сообщил рейнджер, пока мы ждали, когда нас переправят в «запретные земли», как метко выразился один из белых театралов.
В пьесе две сюжетные линии: история жизни рассказчика по имени Томпсон Юлиджирри, чью семью миссионеры насильно пересилили на остров Голберн, и легенда об эре сновидений, здесь говорится о Плачущем ребенке, младенце, за которым плохо присматривали родители (за что их впоследствии наказал Змей-Радуга). Выбор темы обусловлен необходимостью подчеркнуть типичные проблемы жизни австралийских поселений, в которых алкоголизм является обычным делом и дети часто предоставлены сами себе. Среди зрителей сидел один из уважаемых старейшин Оэнпелли. Когда он был ребенком, миссионеры давали аборигенам белую муку. Но те не знали, что это такое, и использовали муку как краску для тела.
«Только зря добро переводите», – увидев это, рассмеялись миссионеры и посвятили аборигенов в таинства приготовления хлеба. Однако местным жителям, пожалуй, стоило бы ослушаться и дальше использовать муку не по назначению. Новая диета, предполагавшая употребление пшеницы и сахара, стала первым шагом к диабету, из-за которого местному старейшине и пришлось в конце концов пересесть в инвалидную коляску.
После спектакля я подошла поговорить с Томпсоном и его друзьями-старейшинами. Их лица были покрыты белой охрой. Аборигены сказали, что с радостью расскажут мне об охре прямо сейчас или я могу прийти в Оэнпелли к ним в гости. Беседу пришлось все-таки отложить, поскольку начинался разлив реки, а на следующий день я узнала, что получение разрешения – не важно, есть у тебя приглашение или нет, – займет по меньшей мере десять дней. Я-то думала, что нужно просто заполнить какие-нибудь бумажки и обменять их на пропуск. Не тут-то было.
«Десять рабочих дней», – сообщил белый администратор, неохотно забирая у меня заявление.
В ожидании разрешения я проводила время, изучая одно из величайших собраний искусства в мире. По всему плато остались тысячи наскальных рисунков, рассказывающих о змеях-радугах и богах молнии, о духах охоты и древних сестрах, которые бродили по земле, открывая родники, холмы и места столь опасные, что лишь посвященные мужчины могут ходить там. Здесь же находятся и рисунки «мими», созданные, по легенде, застенчивыми духами, похожими на палочки и живущими в трещинах между камнями. Их работы можно увидеть на куполах пещер: дотуда могли достать только очень высокие существа или люди, соорудившие леса. Множество рисунков выполнены в так называемой технике распыления. Художник набирал полный рот влажной краски и распылял ее поверх своей или чужой, чаще детской, ладони, приложенной к стене пещеры. Наконец, там есть так называемые картины-нагромождения – с кучей предметов, часть которых неприлична, часть исторична, включая и трехсотлетней давности изображение сцены прибытия на лодках индонезийских торговцев, а также несколько подкорректированные истории об эре сновидений, переложенные так, чтобы их можно было рассказывать детям.
Итак, с одной стороны, согласно местным верованиям, наиболее священные рисунки не просто изображают предков, но воплощают их. Но существуют и другие, которые никогда не имели такого значения. Это своего рода наглядные пособия, и их значимость сопоставима с классными досками в воскресной школе. Драгоценно то, что они изображают, а не изображения сами по себе. Хотя сегодня, когда значительная часть местных традиций утеряна, все рисунки стали ценны сами по себе: и как артефакты, и как древние послания будущим поколениям.
В книге о живописи Арнемленда «Путешествие во времени» Джордж Чалупка выделяет восемь основных цветов местной палитры: черный, желтый, темно-желтый, красный, приготовленный из обожженного желтого, светло-розовый, ярко-красный гематит с пурпурным оттенком, далее идет краска, появившаяся в Австралии только в XX веке, – «синька» (или «синька Рекитта»), попавшая в бельевые корзины миссионеров в 1920-х годах, и, наконец, «делек». Слово «делек», означающее и белую краску, и краску вообще, – лингвистическое подтверждение того, что хоть красный и считается в этих землях священным, однако и белый также ценился здесь весьма высоко: белый хорошо заметен на телах и камне, кроме того, им раскрашивали копья и гробы. Однажды вечером я оказалась в поселковом лагере аборигенов, в центре Какаду, и меня пригласили в дом, где только что умер человек, его родственники красили в белый цвет машину. Лучшей белой краской считается глина, которая, согласно поверьям, является фекалиями Змея-Радуги.
Когда я впервые услышала об этом, меня поразила метафора: идея, согласно которой радуга должна оставлять позади себя ослепительно белый след. Однако правда оказалась куда прозаичнее.
«Вы видели когда-нибудь отбросы рептилий?» – спросил меня рейнджер, с которым я решила обсудить этот миф.
Я призналась, что нет. Тогда мы отправились при свете его фонарика на охоту за продуктами жизнедеятельности геккона и скоро нашли «подарок» на стеклянной крыше телефонной будки. Экскременты напоминали маленькие белые личинки. После питона остаются кучки побольше, мой собеседник изобразил шар размером с теннисный мяч.
«А теперь представьте, что сделает Змей-Радуга, предварительно хорошенько закусив».
Через несколько дней удача от меня отвернулась. Я явилась в офис за разрешением, но, как выяснилось, его оформление нисколько не продвинулось.
– Но Томпсон сам меня приглашал, – настаивала я.
– А откуда нам знать? – последовал ответ.
Увы, я не знала ни одного телефонного номера в Оэнпелли, разве что в Центре искусств, однако никак не могла туда дозвониться. Я попросила телефонистку попробовать еще несколько раз, а сама отправилась прогуляться и обдумать, что же предпринять, чтобы узнать побольше о неуловимой краске. И тут я случайно столкнулась с гидом, возившим туристов по местам обитания диких животных.
«Вам стоит поехать на буйволовую ферму. Пэтси покажет, как работают краски», – посоветовал он.
Уже на следующее утро я рассматривала пустынную ферму, расположенную вдали от дорог и охраняемую знаками типа «Посягательства на собственность караются судебным преследованием» и «Осторожно: забор под напряжением!». Место выглядело весьма необычно: повсюду огромные кучи металла – красного и ржавого, словно здесь, в пустыне, потерпел крушение грузовой самолет. Я вышла из машины и огляделась. Дрожащая утренняя дымка предупреждала о грядущей жаре. Вокруг рогов, аккуратно распиленных и сложенных на земле, жужжали мухи, а в воздухе висел неприятный запах скотобойни.
И только я подумала, что хозяев дома нет, как из сарая вышли Пэтси и ее муж Дейв. Пэтси родилась в Арнемленде и выросла в традиционном сообществе, а Дэйв – белый австралиец, он много лет служил рейнджером, а сейчас руководит фермой. Пэтси первый раз вышла замуж за жителя прибрежного поселения в сердце Арнемленда, однако рано овдовела и после смерти мужа подверглась преследованиям мужчины, которого не любила.
– Мой дядя Пэдди сказал – выходи за Дейва, так я и сделала, – пояснила мне она.
Сначала Пэтси больше молчала, однако потом оживилась, и мы разговорились. Позднее она объяснила, почему была такой грустной: ее младший брат умер на прошлой неделе. Ему был всего тридцать один год, и он был одним из последних настоящих бушменов, как мне потом сказали в городе. Молодой человек даже не пил. В ночь накануне смерти он в темноте увидел кота и на следующее утро умер. За год до этого у него вышла ссора с близким родственником, сказала Пэтси, вздохнув. Мы замолчали, размышляя, каждая на свой манер, о мире, полном магии и мести. Пэтси согласилась взять меня в буш (так называют в Австралии лесистую местность), чтобы показать, как искать краски для корзин. Мы проехали несколько километров за электрические заграждения, которые Дейв пообещал отключить. Потом Пэтси выскочила из машины с топором в руке и стала выкапывать маленький куст, растущий в стороне от остальных, а я молилась, чтобы Дейв не забыл выполнить обещание.
– Желтая краска, – объяснила она. – И красная тоже.
Я спросила, что она имеет в виду, но Пэтси пообещала показать позже, а пока научила меня добывать серую краску из зеленого фрукта – плода дерева капок, сердцевиной которого, серой и перистой, раньше набивали матрацы.
На завтрак мне предложили вместо хлеба белую мякоть песчаной пальмы, сочную и горьковато-сладкую, а в качестве «джема» мы ели яблоки и красных муравьев с зелеными брюшками, содержащих витамин С в таких диких количествах, что щипало язык. Пока я стояла настороже и выглядывала буйволов, Пэтси срубила пол дерева, сделала раздвоенную палочку и затем стала нанизывать на нее листья пандана, которые росли из ствола пальмы подобно пучку непослушных волос. Это исходный материал для корзин, объяснила Пэтси. Вернувшись на ферму, мы уселись на «мат» из железа, и она показала мне, как обдирать листья, отделяя мякоть. В течение часа она обработала пятьдесят, пока я едва разделалась с одним. Вокруг прыгал щенок, который спутал все листья. Пэтси чмокнула его, потом прижала к себе и снова чмокнула.
И вдруг мимо нас прошел настоящий динозавр.
– Это Коротышка, – рассмеялась Пэтси, увидев мое вытянувшееся от удивления лицо.
Коротышка – игуана, метровая ящерица со свирепой мордой, прекрасно характеризующей ее нрав, и без хвоста, который забияка потеряла в драке.
Пэтси взяла корни желтого куста и содрала с них кору, сложила в кастрюлю и стала кипятить вместе с оголенными листьями пандана. Листья, которые я умудрилась испортить своими кривыми руками, тоже собрали вместе и сожгли.
– Это красная краска, – сказала Пэтси, добавляя пепел в один из горшков. – А это желтая, – добавила она, показывая на другой.
Стало понятно, что кора обладает свойствами, схожими с кусочками охры: желтый можно превратить в красный путем термической обработки, но в этом случае нужно добавить какую-то щелочь, например древесный пепел, а не просто прокалить, как охру. Пэтси показала мне книгу «Дух Арнемленда», в которой было несколько фотографий мальчика, раскрашенного для церемонии, – ему на лицо распылили белую охру (помните ту технику рисунков-отпечатков, что я видела в пещерах), а грудь расписали полосками желтой, белой и красной охры.
На другой фотографии я увидела церемониальную заплечную сумку одного из старейшин: цилиндрической формы, жесткую, как корзина, с узором в виде белых, красных и желтых ромбов. Я вдруг осознала, насколько четко красители растительного происхождения соответствуют краске из охры, красной, белой, желтой и черной.
– Осторожно, – мимоходом прокомментировала Пэтси, листая страницы. – Женщинам смотреть на это запрещено, – сказала она, указывая на другие иллюстрации. И пояснила: – Нет, на фотографии мы смотреть можем, нельзя только в жизни.
Значит, попадая в объектив фотокамеры, предметы утрачивают свой священный статус. Пэтси с детства пугали страшилками о женщинах, которых убивали за то, что они подглядывали за церемониями.
– Так было, пока не пришли белые, – сказала она, а потом задумчиво добавила: – Но, может, и сейчас так…
Через три дня мне в очередной раз отказали в посещении Арнемленда. Ну что же, я кружила вокруг охры и Арнемленда, разговаривала с людьми, которые использовали краски для охоты, видела, как их до сих пор используют на похоронах. Я познакомилась с красками, которыми женщины имитируют священные узоры. А теперь настало время для встречи с художниками.
«По дороге в Барунгу есть большое сборище художников», – сказали мне.
Я им позвонила, поскольку территория входила в охраняемую область к юго-востоку от Какаду.
– Можно ли мне приехать? Как я могу запросить разрешение? – эти вопросы я задала Дэвиду Лейну, координатору по искусству, и тот заверил, что разрешение он мне обеспечит, и подтвердил, что художники используют натуральную охру.
– Мы возьмем вас на ее поиски, если захотите.
Я взяла напрокат единственный доступный здесь транспорт – массивный патрульный «ниссан», в котором сразу ощутила себя Королевой Дороги, но, добравшись до места, почувствовала себя не в своей тарелке за рулем этой огромной машины, которая явно не вписывалась в пейзаж, поскольку обнаружила милое сельское сообщество около пяти сотен человек. Меня встретили плетеные заборы и ухоженная спортивная площадка, высокие дома в центре, окруженные газонами. Городок Бесвик возник в 1940-х годах в результате срочного переселения сюда аборигенов, когда Япония начала бомбежку прибрежных районов. Некоторые вернулись потом в Арнемленд, но многие остались, причем до сих пор мечтают вернуться домой. Одним из этих мечтателей был Том Келли.
Том, на лице которого шестьдесят прожитых лет не оставили и следа, сидел на крыльце здания Главного управления Бесвика. Раньше он работал на собственном пастбище, но после выхода на пенсию поселился в Бесвике и занялся изготовлением диджериду, или «бамбу», как называют этот популярный инструмент на креольском.
– Том один из лучших мастеров, – сказал мне Дэвид Лейн. – Он объехал чуть ли не весь мир со своим диджериду.
Том сухо кивнул и проворчал:
– Ну да, поездили.
Его группа, «Белые какаду», участвовала во многих международных музыкальных фестивалях. Правда, сейчас Том хочет лишь одного – вернуться в Арнемленд, в места, где родился, пока его жена совсем не разболелась. Из всех стран, которые Тому довелось посетить, ему больше всего по душе пришлась Америка, в особенности запомнились встречи с индейцами, которые, по его словам, «тоже рисуют охрой, как и мы».
Том с Дэвидом продемонстрировали мне диджериду. Эти похожие на колышки инструменты были разрисованы сценками и узорами из лилий, рядами змей и черепах самых разных цветов охры, а на одном я увидела на черном фоне концентрические красные круги, заполненные белыми черточками. Они изображают воду, сказал Том, а черточки – листья, падающие в родник.
Он и его родственники, Абрахам Келли и Танго Лейн Биррелл, вызвались отвезти меня на поиски охры, и вот тут я перестала стесняться своего огромного внедорожника, поскольку через десять минут мы свернули с главной дороги на нечто, что мои спутники тоже называли дорогой, хотя я сомневалась в правомерности подобного названия. Мы тряслись по колдобинам около километра, когда Том внезапно попросил остановиться. Автомобиль затормозил в центре непонятно чего, мы вышли, и тут я осознала, что мы стоим в гигантском ящике с красками. Высушенное дно ручья было не одного цвета, но дюжины, всех оттенков основных четырех цветов – темно-красного гематита, лимонно-желтого, белой глины и черного марганца. Все это выглядело так, как будто динозавры выплюнули жевательную резинку и оставили ее застывать. Всюду были рассыпаны цветная галька и камешки. Можно было взять любой, и в руках оказалась бы краска.
За ручьем Абрахам нашел большой плоский белый камень, который послужил одновременно и палитрой, и холстом, а Танго, прихвативший бутылку воды, показал мне, как правильно выливать на камень воду, затем взял булыжник и начал с усилием тереть, чтобы приготовить краску.
– Это то, что вы используете для диджериду? – удивилась я.
– Ну да, – кивнул Абрахам.
– Использовали, – поправил Танго. – Теперь у нас в ходу акриловые краски. Для охры нужен транспорт, пешком идти слишком далеко. У нас была машина, но мотор сдох.
Бесвик – единственная область к югу от Арнемленда, которая считается «нетронутой цивилизацией». Ее обитатели до сих пор проводят церемонии инициации, перед которыми мальчики уходят в буш на четыре-пять месяцев для подготовки.
– Осталось всего пять или шесть стариков, способных обучать мальчиков, – сетовал Танго. По его словам, во всех селениях были проблемы. – Кто траву курит, кто бензин нюхает…
Но самая серьезная проблема – то, что со смертью стариков уходят традиции.
– Мне вот сорок восемь лет. Если не найду того, кто научит меня, я исчезну, все просто исчезнет. – Том говорил, что здешние разноцветные камни использовались и в искусстве, и во время церемоний. – Но мы не расскажем вам о церемониях, – добавил он твердо. – Это секрет.
Куда меньше секретности было в шестидесятые годы, когда аборигены открыто говорили с антропологами.
