Текст книги "Наследники (Роман)"
Автор книги: Виктор Ирецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
У нее был хороший голос. Она пела в опере. Но чуткие антрепренеры и поклонники, на самих себе испытавшие власть ее чувственной стихии, убедили Карен перейти в оперетку, где бесстыдство, кокетничавшее целомудрием, котируется превыше всего.
Ларсен посматривал на нее, как кошка смотрит на канарейку в клетке, и отходил в сторону. Ее любовная общительность была ему хорошо известна. Но Магнусен, сообщивший однажды, что она умеет до бесконечности варьировать свои увлечения, не повторяясь, – отбил у него охоту даже ухаживать за ней. Он испугался, что окажется недостаточно оригинальным, – и изнывал по ней издали и украдкой. Он посылал ей корзины цветов, скромно и робко навещал ее и так же робко принимал ее на своих субботниках.
Привыкшая к необузданному преклонению, Карен, естественно, была озадачена. Склонив голову набок, она с досадой и любопытством разглядывала его. Вероятно, точно таков был взгляд евангельской блудницы, встретившей праведника, который оказался в силах устоять против ее чар.
Однажды она сказала Ларсену:
– Вы, должно быть, больны.
Он удивился и широко раскрыл глаза.
– Я?… Откуда вы это взяли?
Оглядев свою крепкую, коренастую фигуру, он развел руками, способными остановить телегу на ходу, и звучно расхохотался.
– У вас нет уверенности в себе. Это признак физически слабых и больных.
Он изумленно похлопал веками и – вдруг сообразил.
– Да, вы правы. Я действительно болен: я робок с женщинами. Особенно с теми из них, которые пользуются успехом.
– Надо полечиться.
– С завтрашнего дня начну.
И Ларсен начал лечиться. Тогда к нему пришло то упорство, то рвение, тот энтузиазм, та способность переступать границы, которая так нравится женщинам. Он сбросил с себя сдержанное спокойствие, похожее на спячку и, точно сотрясаемый чувственной судорогой, исступленно бросился побеждать охотницу, опытную в западнях.
Его письма были неистовы. Его подарки и сюрпризы – ошеломительны по своей дерзкой нелепости. Однажды он скупил все театральные билеты на ее спектакль и в зрительном зале сидел один. В другой раз, услышав, как она жалуется на то, что улица перед ее домом вымощена булыжником (грохот экипажей беспокоит ее утренний сон), он распорядился за свой счет залить весь квартал асфальтом. В третий раз (тут уж никто не мог упрекнуть его в показном внимании, ибо об этом узнала только Карен) он прислал ей купленное им на аукционе золотое биде.
Так и казалось: к наследственной настойчивости – от прапрадеда – присоединилась шалая безудержность славянских номадов, их безоглядное озорство… По крайней мере, Магнусен, изумленно вытягивая худую жилистую шею, стянутую высоким крахмальным ошейником, уверял, что в поступках Ларсена он слышит ураганный налет скифов и их безрассудные восторги – в виде визга и свиста.
Он кричал:
– Разе вы не видите: это наездник-славянин!
Карен задыхалась от смеха, узнавая о сумасбродных выходках Ларсена, но, конечно, понимала, что они исходят от широкого сердца. Это привлекало ее к нему. Постепенно он заполнил ее собой. Она думала о нем часто, требовала его присутствия за кулисами, писала ему заигрывающие записки, но тело – отдавала другому.
Вероятно, оттого, что мучительство отличная приправа для наслаждения.
– О чем это вы диспутировали? – спросила Карен, растирая похолодевшие пальцы.
Магнусен, придвинув фрукты и вино, нетвердо сказал, точно извиняясь за тему:
– О высших и низших расах.
Карен поморщилась. Она была норвежка. Несколько пренебрежительное отношение датчан к ее нации всегда возмущало ее. И в словах высокомерного Магнусена, бывшего офицера, аристократа, ей послышался скрытый намек на то, что к низшим расам он как раз причислял норвежцев.
Она вызывающе спросила:
– Какие же это высшие, какие низшие?
Наливая ей в бокал токайского вина, Магнусен заранее улыбнулся своей будущей беспроигрышной сентенции и, ожидая одобрения, четко сказал:
– Высшие – это те, которые пьют вино. Низшие – пьют пиво.
– Вот чему мне никогда не научиться! – с простодушной восторженностью воскликнул Ларсен. – Афоризмы мне не удаются.
Магнусен полушутливо заметил:
– В этом виноваты предки. История знает много случаев, когда целый ряд поколений бесполезно коптил небо только для того, чтобы один из потомков совершил какую-нибудь удачную вещь или произнес всего лишь несколько удачных фраз.
– Например? – спросила Карен.
– Например? – повторил Магнусен и жадно вздохнул в себя запах ее духов. Например? (Дерзкий огонек пробежал в его глазах.) Например, принц де Линь. Был такой принц. Его предки решительно ничем не были замечательны. В течение столетий они, по-видимому, накапливали юмор, чтобы полностью передать его фельдмаршалу де Линю, который прославился не столько своими военными успехами, сколько своими остротами, в том числе фразой, сказанной по поводу… по поводу… Сейчас не вспомню, кого именно он имел в виду. Знаю только, что речь шла о любовнике одной прекрасной дамы. Так вот, он произнес афоризм, ставший незаменимым лозунгом для позднейших поколений.
И, плотоядно прищурив глаза, Магнусен произнес, вызывающе глядя в лицо Карен:
– «Лучше иметь 50 процентов в хорошем деле, чем все сто в плохом». Вот что он сказал по адресу любовника.
Карен одобрительно улыбнулась, поправила локоны на висках и глотнула немного вина.
– Кажется, что мы все в опасности! – закричал Ларсен, подавляя в себе ревнивую досаду. – Не выкинуть ли нам сигнал о помощи?
– Преждевременно, – успокоительно заметила Карен и, чтобы замять двусмысленность Магнусена, которая, чего доброго, могла кончиться дуэлью, смакуя повторила:
– Высшие расы пьют вино; низшие пьют пиво. Неплохо!
– Что же вы в таком случае окажете о тех нациях, которые пьют простую водку? – язвительно откликнулся Шварцман, перебегая глазами с Карен на Ларсена.
Всем было ясно, что он имеет в виду русских и норвежцев, намекая на хозяина и гостью.
– О присутствующих не говорят! – двойным залпом выпалил Магнусен.
Все засмеялись.
– Браво, Магнусен, браво! – искренне сказал Ларсен и дружески похлопал его по плечу. – Ты сегодня в ударе.
Шварцман, не выносивший, когда при нем кого-нибудь из живых людей хвалили, заерзал, презрительно шевельнул бровями и сказал своему соседу так, чтобы слышали другие:
– А по-моему, лучше 50 процентов принца де Линя, чем все 100 процентов Магнусена…
– Еврей не может обойтись без конкуренции, – заметил Магнусен и показал ему кончик языка.
Вот каковы были субботники у Георга Ларсена.
IV
Циничный афоризм принца де Линя впоследствии вспоминался Ларсену несколько раз, но впервые он подумал о нем через два месяца после сближения с Карен.
Она любила его. Он это знал. Но Ларсен был не настолько интересен, чтобы она могла любить его одного. И это он тоже знал.
Так оно действительно и было. Потому что не любовные ухищрения, не сумасбродные выходки, не бурный молодой энтузиазм пленили опытную в любовных делах Карен. Ее подкупило в нем то, чего он сам не подозревал в себе – бесхитростное простое сердце, способное жертвенно распластаться.
Магнусен, ревниво следивший за исходом любовной кампании, почти точно поставил диагноз: Карен увлеклась пафосом простоты.
Свернувшись по-кошачьи на большом квадратном диване, она способна была часами смотреть в голубые глаза Ларсена и слушать песенки, мелодичные русские песенки, которые он тихо и задушевно напевал под аккомпанемент семиструнной гитары. Этим песенкам некогда научила его мать, остро тосковавшая по своей стране. Родные напевы приближали к ней далекую, навсегда для нее потерянную, величественно-простодушную Россию. Звук порождал видения. Они ясно и четко выплывали перед ней в виде зеленых просторов, солнцем залитых, спокойно ленивых и задумчивых. Но прозвучавшее вдруг коленце оживляло сонное величие равнины, и тогда ослепительно сверкала перед ней пестрая, кумачовая и краснощекая сутолока ярмарок и ощущались запахи дегтя, рогожи и овчинных тулупов. Тогда глаза у матери темнели, покрывались влажной поволокой и дрожали полураскрытые губы: Россия! Россия!
Маленький Георг Ларсен, Юра – как звала его мать – испуганно вскидывал на нее васильковые глазенки и той половинкой своей души, которая незримо была связана с предками матери, чутко ощущал ее щемящую и одинокую боль: Россия! Россия!
– Когда я буду большой-большой, я на корабле отвезу тебя в Москву, – утешал он ее.
И эти самые песенки – о ямщиках, изливающих свое горе в быстрой езде, о беспричинной тоске, порожденной степью, о женщине, которая изменила, – Ларсен пел перед Карен своими теплым глуховатым баритоном. Его пение, его откинутая голова, его крепкие белые зубы словно вводили ее в чужой мир, отдававший черной землей и безоглядной удалью. Извращенным сердцем своим, которое давно уже заблудилось в искусственностях ее ремесла, не признававшего никаких национальных границ, она смутно чувствовала, что он какой-то другой, удивительной расы. Мелодичная простота его песен на твердом, звучном, непонятном языке таинственно волновала ее. Его голос щекотал ей нервы. И тогда к горлу, к сердцу, к глазам подступали пухлые мокрые пузыри, вызывавшие у нее желание тихо поплакать и покорно довериться этому большому голубоглазому мальчику, чьи мягкие пальцы так ловко перебирали струны и большой гитары и ее маленькой, зачерствевшей и порочной души.
Но та же душа, капризно беспокойная, вечно жаждавшая новизны и острых озарений, очень скоро стала тяготиться унынием равнинных песен. Замкнутая жизнь, очерченная однообразием, прискучила, а главное – напугала Карен: чего доброго, можно заплесневеть, скиснуть, покрыться ржавчиной. Уж и так острили на счет нее. Таис-отшельница! И когда ей предложили сыграть роль международной кокотки в фильмовой пьесе «Водоворот», она с восторженной радостью ухватилась за это предложение, мгновенно сбросила с себя тихое уныние затворницы и блаженно окунулась в заедающую суету того мира, где главенствуют портнихи, сапожники, парикмахеры, маникюрши и – на всякий случай – юркие комиссионеры. После долгого перерыва на столиках будуара и гостиной появились пестрые журналы, посвященные спорту, зрелищам и модам, и романы из жизни боксеров, убийц, авантюристов и мрачных гипнотизеров.
Одновременно зачастили новые лица, молодые и старые, – а в числе их и Магнусен, напружиненный, как индюк.
Ларсен всячески пытался не отставать от Карен, но в жидком пламени ревности очень скоро растворилась вся его прыть. Он отставал. Вот тогда-то и вспомнилось: лучше верные 50 % в хорошем деле, чем… Сколько ни противилось все молодое нутро его этому циническому старческому компромиссу, но при мысли о клейкой Карен, от которой так мучительно трудно оторваться, приходилось подавлять в себе возмущение и с покорным смирением ожидать будущего компаньона. Кто он такой?
Чтобы не растравлять себя обидными, уязвляющими мыслями, Ларсен возобновил почти прерванную работу в конторе. Но это была видимость, еще большая, чем прежде. Вкрадчивые голоса служащих стали еще более вкрадчивыми, а шаги их более эластичными – его щадили, жалели, оказывали все знаки служебного почтения. Зато в дальних комнатах конторы, где колыхались головы счетоводов, где трещали ремингтоны, – неумолимо жужжали на всякие лады распространяемые слухи о его разрыве с Карен.
Разрыв, однако, еще не наступил. Было томительное ожидание его и злое, бессильное предчувствие, от которого устало замирало сердце. Затем показались и первые признаки разрыва: морщинистая скука на лице у Карен, придирчивая раздражительность и полное равнодушие к его подаркам. Заместитель еще не обозначился, но Ларсен понял, что путь и место для него уже подготовлены. Это повело к ничем не подавляемой подозрительности, с которой он встречал каждого появлявшегося у Карен.
Физическая близость с ней, еще недавно волновавшая его и до и после ласк, постепенно переставала удовлетворять даже его тщеславие. Он чувствовал себя пустой посудой, которую сейчас уберут со стола, и теперь уж целью его было не удержать Карен, а только отдалить срок предстоявшего конца, чтобы успеть вытравить в себе досаду и злость.
Среди таких мыслей, исполненных отчаяния, как неожиданный огонек в темную ночь, блеснули слова телеграммы, внезапно полученной от старика Гольма:
«Очень прошу немедленно приехать. Дело приближается к развязке. Моя жизнь тоже приближается к концу».
Так и прозвенело в ушах ликующее лукавство: «Счастливый случай затянуть последний акт!»
Как школьник, радостно запыхавшийся, примчался он к Карен, которая последнюю неделю проводила в Клампенборге, споткнулся о ковер и восторженно предложил:
– Едем в Америку.
Карен в это время штопала чулки. Так уж полагалось: в промежутках между оставляемым возлюбленным и новым на нее нападала тоска, которую она изживала починкой белья и штопаньем чулок. Это погружало ее в былые настроения молодости, в уют прошлого, когда в тишине убогой деревенской каморки, под тиканье часов, к ней слетались пышные девичьи мечтания. Заштопанные чулки она потом отдавала горничной, но сама работа увлекала ее безмерно.
– Куда? – презрительно поморщившись, спросила Карен, не отрываясь от чулка, надетого на суповую ложку.
– В Америку.
– Чего я там не видела?
В торопливых словах, пересыпанных междометиями, он стал убеждать ее: в фильмовой съемке перерыв; прекрасный случай прокатиться в страну, в которой она никогда не была; новые впечатления; несколько фотографических снимков в газетах – полезно, полезно!
Она ответила кратко:
– Это скучно!
Он не унимался. Снова привел прежние аргументы, только в другом порядке.
Она сухо повторила, вытаскивая ложку из чулка:
– Нет, это неинтересно.
Тогда он робко заметил:
– В моем обществе, я понимаю… А если пригласить Магнусена?
– Он не поедет, – деловито произнесла Карен. – У него скверные дела.
Ларсен подхватил:
– Это предоставь мне. Я берусь помочь ему. Речь идет о получении кредита в Промышленном банке. Моя подпись на векселе, – и все устроено.
Несколько мгновений она не отвечала. Затем шевельнула бровями, встала и, потягиваясь, как кошка, с усмешкой заметила:
– Все-таки, я думаю, он не согласится.
Ларсен вздохнул, нервно потеребил перчатку («Вот как! Значит, вся остановка за Магнусеном!») и, наскоро попрощавшись, помчался к нему.
– Окажи мне услугу, – сказал он ему с места в карьер, хотя дорогой решил, что будет говорить с ним иначе и начнет издалека. – Не отказывайся поехать с нами и убеди Карен.
Магнусен потрогал острые концы туго накрахмаленного воротничка, пощелкал в воздухе сухими белыми пальцами и усмехнулся.
– Ты берешь меня в качестве громоотвода? – язвительно спросил он.
– Нет, ты будешь дождем, который освежает атмосферу, – ответил Ларсен, похлопывая его по плечу.
После этого он сам заговорил о кредите в Промышленном банке, и через несколько минут все было улажено.
Два дня спустя веселым трио они мчались через Берлин в Париж и Бордо, чтобы в Лиссабоне сесть на пароход, уходивший в Пернамбуко. Оказалось, что из-за сильных туманов и опасности наткнуться на появившиеся в океане гигантские пловучие льды, сообщение с Северной Америкой уже неделю как прекратилось. Пришлось ехать кружным путем.
Все были довольны. Ларсен – одержанной победой. Магнусен – сознанием своей роли и влияния. Что касается Карен, то ей нравилась неожиданность маршрута, а главное, что очень немногие отваживались пускаться в опасный путь, а она ехала, как ни в чем не бывало.
Когда Ларсен вдохнул соленую свежесть океана, он впервые подумал о старике Гольме и недоуменно спросил себя: «А зачем, собственно, он меня вызывает, этот старый фантаст?»
V
В этот год передвинутый Гольфстрем, вероятно, добрался, наконец, до первобытной мерзлоты Гренландии и одолел ее. Первыми вестниками этой победы были айсберги из глетчерного льда, появившиеся уже в феврале. Они быстро заняли площадь на запад от Гренландии, затем, под напором задних рядов, громоздясь друг на друга, перескочили молодую ветвь Гольфстрема и закружились у острова Ян-Майен, где обычно они показывались только лишь в мае. Здесь, в постоянном движении, раздробляясь один о другой и смерзаясь снова, толпившиеся айсберги огласили тишину севера беспрерывно рокочущим шумом и грохотом, от которого дрожал воздух. Находившимся поблизости китоловным судам временами казалось, будто слышится яростная канонада. Испугались даже киты. Целые стаи их тревожно хлынули к берегам Скандинавии, гоня впереди себя густые массы обезумевших сельдей.
В марте появились айсберги материковые. В беспорядочных полчищах заскользили они с плеском и шумом по всему океану, неожиданно появляясь на мировых путях. Теплые воды, обтачивая их надводные края, оставляли части подводные, которые остриями своими выступали далеко вперед и коварно пробивали неосторожные суда. Погруженные в воду на семь восьмых своей толщины и не всегда заметные на поверхности моря, айсберги подкрадывались к судам так близко, что их обнаруживали в последний момент. За одну неделю между Исландией и Шпицбергеном затонуло множество транспортников и рыболовных шхун, а на линии Гамбург-Нью-Йорк пошли ко дну четыре гигантских парохода американского Ллойда. Трагическая гибель этих пловучих городов переполошила всех мореходов, и суда боязливо попрятались в гаванях, опасаясь айсбергов так же, как во время великой войны опасались подводных мин.
Морское сообщение с Северной Америкой прекратилось. Одновременно из-за холодных мглистых туманов прекратилось и сообщение воздушное. Казалось, будто океан яростно восстал против человека и наотрез отказывался ему служить. По крайней мере, суеверные моряки были убеждены в этом. Они и об айсбергах говорили, как об одушевленных существах, – подкрался, подкараулил, напал, – и распространялся жуткий, пугавший воображение слух о том, что в Саргассовом море, в густой чаще водяных зарослей, столпились главные массы льдов и что айсберги, подступавшие к Европе, не больше, как разведчики.
Люди сухопутные, отдаленные от моря и очень мало думавшие о нем, ощутили бунт водяной стихии в виде холодной, дождливой погоды, обратившей всю Европу в аквариум. Вдобавок, сильно вздорожала рыба: самые неустрашимые из моряков не отваживались выходить в открытое море.
В середине мая все европейское побережье оказалось в настоящей блокаде. Северо-восточные ветры пригнали новые караваны айсбергов огромного размера к берегам Британии и Голландии, где их никогда не видели. Точно хищники у нор, караулящие добычу, неподвижно стояли они перед входами в гавани, излучая зеленовато-голубой блеск, особенно по ночам, когда игра звезд, расцвечивая айсберги изнутри, делала эти большие кристаллы похожими на гигантские алмазы. Без устали перемигиваясь между собой, они бросали в темные просторы неба целые снопы искр – голубых, зеленых, фиолетовых и желтых. Толпам народа, с жутким любопытством разглядывавшим с берега невиданное зрелище, начинало казаться, что ледяные гости, явившиеся из арктических стран, занесли с собой часть северного сияния.
В июне сплошной зубчатой стеной двинулись из Баффинова залива айсберги голубые. Тогда же получилось радио из Северной Америки, извещавшее о том, что внезапно сползшие глетчеры совершенно разрушили старые датские городки Готгоб, Фредериксдал, Ивигтут, лежавшие на западном берегу Гренландии. Об этом рассказывали спасшиеся жители Готгоба. С их же слов радио еще сообщало, что прозрачно-голубой лед спустившихся глетчеров был крепок, как сталь. Судя по их описаниям, это был старый лед, который с отдаленных времен оставался нерастаявшим. Эскимосы суеверно утверждали, что он не плавится даже в огне.
Научный мир растерялся. У многих – геологов, физиков, географов и астрономов – серьезно возникала жутковатая мысль, что повторяется стародавняя история с глетчерами, некогда двинувшимися на Европу. Немецкие ученые вспомнили по этому поводу забытую теорию геолога Векерле, утверждавшего, что процесс накопления льдов совершается быстрее, чем процесс таяния, и что поэтому человечество находится в межледниковом периоде. За несколько сот тысяч лет на севере накопилось столько льда, что в конце концов он вынужден будет двинуться на юг – предсказывал Векерле, и его теория, по-видимому, оправдывалась. Так вот от чего погибнет европейская цивилизация! Не от собственной слабости, не от вырождения, не от общественного склероза и не от засилья грубой демократии, – а от ледяной стихии. Эта мысль окрепла, когда в самый разгар прений в Лондонском географическом обществе о причинах появления айсбергов вечерние газеты внезапно закинули в зал заседания поразительное сообщение: у мыса Бланко, на побережье Западной Африки, с прибитого к берегу айсберга спрыгнула голубая полярная лисица, которую через несколько часов подстрелили. Полярная лисица под тропиком! Чуть ли не в Сахаре! Уж не переместился ли полюс?
Две недели спустя эскадрилья летчиков с Ньюфаундленда, совершившая полет над Гренландией, передавала, что с центральных возвышенностей острова хлынули к берегам огромные массы талой воды и что значительная часть осмотренных пространств покрыта лагунами. При этом отмечалось, что на западном берегу летчики обнаружили следы какого-то поселения, на картах не обозначенного. Предполагалось, что сдвинувшиеся льды обнажили старинную норвежскую колонию Остербигден, погибшую от глетчеров в 16-м веке. Новые данные – тающая Гренландия! – опровергали уже было принятую теорию наползания глетчеров и снова сбили с толку научный мир.
Но как бы там ни было, величайший из островов земного шара, почти целиком пребывавший во власти арктических льдов, неизвестно под влиянием каких причин неожиданно проявлял весеннюю жизнь. Никто не понимал, что происходит.
Впрочем, один человек догадывался, в чем дело. Его старое, совсем изветшавшее сердце бурно трепетало от восторга. Когда никто не видел, он умиленно плакал, конфузливо разглядывая падавшие из его глаз крупные, горячие слезы.
VI
Четырехэтажный пароход «Сплендид», на котором плыла Карен со своими спутниками, был самым большим из передвижных отелей Старого и Нового Света. Обычно он совершал быстроходные рейсы между Гамбургом и Нью-Йорком, с величавой небрежностью пересекая водяную пустыню ровно в четыре дня. Но когда на морских путях коварно заскользили ледяные чудовища, он робко притаился в зеленоватых водах гамбургской гавани – и точно затих. Всегда клокотавший, гулкий и ярко озаренный, – электричеством или солнцем, – всегда излучавший пахучую, сытую теплоту, теперь он потускнел, съежился и мертвенно затих, отдавая сыростью застоявшейся влаги. С глянцевитых палуб его поисчезали удобные лонгшезы, на которых дамы и мужчины, заделанные в кожу и полосатые пледы, предавались изящному отдыху после утомительного безделья. Исчез золотой блеск вычищенной меди, вкрапленной в деревянные части парохода, и теперь медь была жалко обмотана и прикрыта клеенкой и бумагой. Испарился и возбуждающий запах гаванских сигар, неизменно обволакивавший все судно и во время стоянки, и во время следования по океану. Погрузившись в задумчивость, «Сплендид», казалось, угас навсегда.
Полученное из Лиссабона радио мгновенно оживило его. Сначала засновали стюарды, забегали, засуетились горничные, захлестали швабры, а затем дрогнуло что-то внизу, зашипело, заклокотало, и снова вылилась наружу гордая напряженность парохода, подтверждавшая его название.
Таинственно выполз он из гавани, не забрав ни одного пассажира, вышел в открытое море и, провожаемый изумленными взглядами, быстро исчез в молочном тумане, который волновался на горизонте. Через сутки «Сплендид» уже был в Лиссабоне, имея на себе флаг Южно-Американской пароходной компании, по-прежнему сверкающий своим великолепием и озаренный сиянием свежести, а еще через день он покинул и эту гавань в отважном намерении пересечь коварный океан. Но теперь скорость «Сплендида» была вдвое уменьшенной, а впереди его, не отставая и не торопясь, точно ведя его на буксире, шли два стареньких парохода, постоянно готовые принести себя в жертву тем случайным айсбергам, которые появлялись и здесь. Однако эти предосторожности, как и праздничная роскошь «Сплендида», вызванного сюда с целью соблазнить испуганных туристов и дельцов, – не заполнили бесчисленных кают его. Из Лиссабона «Сплендид» вышел на две трети пустой.
Газета, обычно выходившая на пароходе три раза в день, появлялась только к обеду, в семь часов вечера. Оранжевый бар, всегда освещенный адскими огнями, теперь мрачно пустовал, и сталактитовый грот его зиял, как открытая голодная пасть. Струнный оркестр в танцевальном зале звучал уныло и с большими перерывами. Немногочисленные пассажиры тоскливо бродили по палубам и через большие цейсовские бинокли тревожно бросали взоры то на далекий горизонт, то на двух вахтенных, которые с высоты мачты зорко обшаривали подзорными трубами водяную гладь, следя за тем, не видно ли льдин.
Карен была разочаровала и злилась. И Магнусен и Ларсен обещали ей беспрерывные развлечения и оживленную сутолоку туристского безмятежия. Вместо этого на «Сплендиде» с утра до вечера тянулось скучное уныние прибежища для старых дев. Вдобавок, в первый день она получила неприятное радио, посланное ей вдогонку из Копенгагена. Радио излагало настоятельную просьбу какого-то норвежского общественного комитета приехать в Осло и принять участие в концерте или спектакле в пользу северян, пострадавших от исключительно жестокой зимы и холодного лета. Лаконичные подробности бедствия ужаснули Карен и задели ее патриотизм. Если бы не это путешествие, она немедленно помчалась бы на родину, и естественно, что за невозможность вернуться поплатился Ларсен. Ее упреки и брюзжание очень быстро перешли в грубую несдержанную ругань, усвоенную ею за кулисами.
Магнусен пострадал значительно меньше, но зато должен был во что бы то ни стало объяснить ей причину бедствия, постигшего прибрежных жителей севера Норвегии. Он напряг память и вспомнил все то, что за последние дни читал в газетах – холодные течения из Ледовитого океана и внезапное понижение дна. Но сразу же запутался в своих объяснениях и отыгрался только на том, что вовремя не упустил случая заметить:
– По-моему, Ларсен должен лучше знать, в чем дело. Благодаря всюду наступившим холодам сильно повысились цены на дрова. Он неплохо заработал на этом деле. Очень неплохо!
У Карен от гадливости искривилось лицо.
– Торгаш! – презрительно сказала она. – За это я заставлю его пожертвовать в пользу пострадавших вдвое больше.
Разговор происходил в кают-компании. В это время Ларсен, где-то пропадавший, показался вдруг у окна и стал делать знаки Карен, чтобы она вышла на палубу.
– Он мне прямо-таки надоел! – бросила она раздраженным тоном и отвернулась от окна. Но спустя мгновение резко поднялась, зло шевельнула губами и направилась к выходу.
– Я никак не могу себе простить, что согласилась на это дурацкое путешествие! – сказала она у самой двери.
Магнусен чуть-чуть улыбнулся, потрогал кончики крахмального воротничка и негромко заявил:
– Зато я… Я хотел сказать…
Закончить фразу он не успел, потому что за дверью стоял Ларсен, немного взволнованный и торопливый в движениях. Было видно, что он явился с какой-то новостью.
– В чем дело? – со скучающей интонацией спросила Карен.
– Идемте скорее, вы сейчас увидите нечто поразительное.
– Воображаю! – обронила Карен и перебросила через плечо серую шаль.
– Вот увидите.
Мимо них быстро пробежало несколько человек – расплывшийся португалец в широчайшей панаме, стройный юноша в свитере, дама, походившая на бульдога и так же, как бульдог, сопевшая. Доносились тревожные голоса.
– В чем дело? – в сердитой тревоге опросила Карен.
– Сейчас вы все узнаете, – с деланным спокойствием ответил Ларсен, и стал вынимать из футляра свой огромный бинокль.
– Айсберг? – вопрошающе заметил Магнусен.
– Да.
Карен прижала руки к вискам и в ужасе воскликнула:
– Это ведь опасно!
– Да нет же, – успокоил ее Ларсен и нежно взял ее под руку. – Какую опасность может представить одна льдина среди океана! Ведь ее всегда можно обойти.
– Но все таки? Магнусен, ответьте вы!..
Магнусен улыбнулся и развел руками.
– Я человек глубоко сухопутный. И к тому же служил в кавалерии, как вы знаете.
Его насмешливый тон сразу успокоил ее. Она схватила бинокль и посмотрела в ту сторону, куда смотрели все. Ларсен восторженно следил за ее лицом. Тогда Магнусен, убедившись, что невооруженным глазом он ничего не увидит, извинился и неторопливой походкой направился к себе в каюту за биноклем. Он шел, не оборачиваясь, прямой, как столб.
Вероятно, чтобы успокоить встревоженных пассажиров, с верхней рубки не спеша спустился капитан и с нарочитым спокойствием, медленно, точно наслаждаясь солнцем, прошелся по палубе, заложив руки за свою могучую квадратную спину. Он вежливо поклонился старой англичанке с совиным лицом, весело подмигнул коротконогому итальянцу-импресарио, не раз переплывавшему океан на том же «Сплендиде» то с негритянской труппой, то с итальянскими певцами, козырнул банкиру из Чикаго без левого уха и, наконец, подошел к Карен.
Протянув руку в ту сторону, куда тревожно были устремлены все взоры, он густым, жирным голосом, в котором почувствовалось сытное меню только что съеденного ленча, громко сказал:
– Какая красота! Не правда ли?
На зеленой глади океана, слегка покачиваясь, в спокойном, стойком величии плыл огромный кристалл молочно-голубого цвета. Вокруг него, как неотступный нимб, зыбко трепетало в воздухе тонкое кружево из радуг.
Горячее солнце юга закруглило острые грани ледяного кристалла и со всех сторон со стремительной торопливостью ниспадали с него густые тяжелые капли. Но казалось, что они не сразу падали в воду, а сначала – в шаловливом задоре – веселым сверкающим хороводом кружились в воздухе, обвивали солнечные лучи и плавно опускались к воде гигантским павлиньим хвостом.
Феерическая красота подплывавшего айсберга не усыпила, однако, бдительности «Сплендида». Перемигнувшись флажками с шедшими впереди пароходиками, он сделал вдруг крутой поворот и на своей же волне, отбрасывая пенистые гребни, обогнул айсберг.
Магнусен как раз в это время снова появился на палубе. Первым делом он посмотрел на приблизившийся кристалл, но прежде, чем поднес свой бинокль к глазам, со всех сторон – и сбоку, и снизу – прозвучал восторженный стоустный крик изумления, трещоткой прокатился по воде и резко затих.
Англичанка с совиными глазами застыла, как на молитве. Карен судорожными пальцами ухватилась за рукав Ларсена и переводила удивленное лицо на всех тех, кто стоял с ней рядом. Вот теперь эта грешная скромница наглядно являла нежность своего очарования, свою возбуждающую томность, свою пронизывающую остроту… Итальянец-импрессарио заслонился от изумленной улыбки и нервно забарабанил по горлу, как это он делал всегда, когда ему сильно хотелось заполучить какого-нибудь певца, выдающегося боксера или ученую обезьяну… Через приоткрытую дверь буфетной, просунулись два кактуса – две головы негритят. Их вытаращенные влажные белки, – точь-в-точь четыре крутых яйца, – вот-вот, казалось, выскользнут из шоколадных орбит. Да и Магнусен – тоже. Уж на что он умел отлично подавлять в себе всякое волнение, всякое естественное чувство, но и ему не удалось сдержать свой напускной корсет, – и у него вырвалось:
