Текст книги "Наследники (Роман)"
Автор книги: Виктор Ирецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
И старик заплакал, беззвучно и жалко. Частые слезы его, скатываясь на опущенные седые усы, мерными каплями падали с их кончиков.
Георг же закрыл глаза и лежал неподвижно, как камень.
Втянув голову в плечи, Эриксен вытер платком усы и сокрушенно заметил:
– Я сделал все, чтобы спасти фирму. Все, что мог. Пользовался правдой и неправдой. В бессонные ночи иссушал свой мозг. Но уже ничто не спасет нас, конечно. Единственное, о чем я сейчас мечтаю, это… остаться при твердом сознании, что ты… что мы… что никто из нас не совершил ничего преступного. Для меня это стало самым главным. И вот поэтому… вернее, для этого… я и приехал к тебе, Георг… Я хочу услышать из твоих уст правду. Я знаю отлично: мое желание причиняет тебе большие страдания. Вдобавок, ты и без того болен. Но все-таки, Георг. Во имя моей долголетней службы в деле твоих предков, ты должен мне сказать правду. После этого я отправлюсь умирать.
Георг молчал.
– Для меня будет большим удовольствием в последний раз созвать всех служащих (а к этому уже надо готовиться) и громко оказать им, что лица, стоящие во главе фирмы, со спокойной совестью уходят из дела, потому что никакого преступления они не совершили. Ты меня слушаешь, Георг?
Георг тяжело вздохнул. Эриксен выжидающе посмотрел на него и тоже вздохнул.
– Я отправился сюда с большим для себя риском, – продолжал Эриксен. – Нисколько не сомневаюсь в том, что из Копенгагена за мной следовали по пятам. Но думаю, что мне удалось перехитрить соглядатаев. Из гостиницы я отправился к директору одного банка, а от него я вышел другим ходом и в его автомобиле я примчался на Потсдамский вокзал. Приехать к тебе еще раз – я вряд ли смогу. Иначе тебя немедленно обнаружат. И если ты намерен поговорить со мной на эту тему, говори сейчас. Пожалей меня, Георг. 64 года смотрят на меня с большой укоризной – убегать от сыщиков, хитрить, лгать… это… это… Ведь я все-таки Эриксен, долголетний директор крупнейшей транспортной фирмы.
– Дорогой Эриксен, – шепотом произнес Георг. – Мне сейчас трудно рассказывать обо всем. Кроме того, я думаю, что нас подслушивают. Когда-нибудь. Ну, через месяц. Сейчас у меня нет сил. Но только знайте, что никакого преступления против Дании я не совершил. Я даю вам честное слово, что это так.
С минуту он помолчал, а затем добавил, как бы думая вслух:
– Я совершил несколько ошибок, это верно. Но Дании эти ошибки не касаются. Ни с какой стороны. Одна из этих ошибок заключалась в том, что я родился последним.
Эриксен слушал его, притаив дыхание, и заметно волновался. Глаза его выражали недоумение, испуг и напряженность внимания.
– Значит, ты действительно имел отношение к этому… к этой истории с подводным островом?
– Да.
– А Америка?
Георг усмехнулся.
– Америка здесь ни при чем. Все это чепуха, выдуманная дипломатами.
– Но не один же ты это сделал?
– Нет, не один. Мне помогал Свен Гольм.
Эриксен с обидой в голосе изумленно повторил:
– Свен Гольм! Вот оно что. Так, так. Старая дружба. Дружба по наследству от бабушки. Так, так. Не от огорчения ли он, бедняга, внезапно умер? Недели три назад, как он умер.
Георг с ужасом посмотрел на него и снова закрыл глаза.
– Но когда же ты все это успел? – пожимая плечами, спросил Эриксен. – Ведь это же не шутка! И кто же это придумал? Ученые утверждают, что это гениальная вещь. Право, все это как-то не укладывается в моей голове. Непонятно, совершенно непонятно. Должно быть, я слишком стар для понимания таких вещей. И кроме того, я бы никак не мог предположить, зная тебя с детства, что… Ведь для всего этого надо быть инженером или, я уж не знаю…
Георг прервал его лукавой усмешкой.
– Успокойтесь, Эриксен. Не я это придумал. Не я. У меня была очень скромная роль: получить наследие и быть достойным наследником. Но опять-таки, это все потом. Сейчас нельзя. И не мучайте меня, Эриксен. Мне трудно. Знайте только, что никаких чертежей я Америке не продавал и с нею не сносился.
– Но ведь… это всем бросилось в глаза… ты же как раз перед тем, как… действительно ездил в Америку. На этом ведь и строились обвинения против тебя.
Георг вскочил, точно обожженный.
– Я? Я ездил в Америку? Кто это сказал? Она? Эта… Вздор! Этого никогда не было. Никогда. Это надо вычеркнуть.
Но затем он потер себе лоб, виновато взглянул на Эриксена и растерянным тоном тихо пробормотал:
– Не будем об этом говорить. Это вторая ошибка. Но только против Дании ничего не было сделано. Ничего. Наоборот: все делалось во имя Дании. А начало всему положил не я. Это сделал первый из Ларсенов. Петер Ларсен. Не мой отец, а мой прапрадед.
– И бабушка Зигрид тоже обо всем знала?
– Она все знала и во все посвятила меня.
Эриксен скрестил руки на груди и восторженно обронил:
– Удивительно. Прямо удивительно. И столько лет все это держалось в тайне. Я бы никогда не поверил, что…
Он пожал плечами, пристально всматриваясь в худое, бледное лицо Георга, точно видел его впервые. После этого он встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину.
Его фигура заметно выпрямлялась.
XX
– Если это так, Георг… – сказал он, останавливаясь перед его изголовьем. – Я хочу сказать, если твои указания противоречат всему тому, что писалось и еще пишется в газетах, то следовало бы тебе выступить с возражениями. Да, да! Ведь это могло бы тебя хоть несколько реабилитировать. Пусть на три четверти не поверят (так оно, к сожалению, и будет, потому что легенду труднее всего опровергнуть). Но кое-что останется и в твою пользу. Да, да! Все-таки легче.
Георг кивнул головой, приподнялся и сел. Его ужасающая худоба проступала через шелк пижамы.
– Для этого я вас и просил приехать ко мне, – сказал он с лукавым видом. – Я очень рассчитываю на вашу помощь, дорогой Эриксен. Мне одному трудно. Я… я хочу написать книгу. Обстоятельную книгу. В ней я хочу рассказать, как все это было. От начала до конца. И о первом Ларсене и об Иваре Ларсене и о бабушке Зигрид. Я ничего не утаю, потому что нечего утаивать. Все было чисто и благородно.
От усталости он замолчал.
Эриксен поощрительно заметил:
– Это прекрасная мысль. Это очень хорошо. Ты реабилитируешь всю фирму. Но только, что же я могу сделать? Чем я могу тебе помочь? Что же я?
С угрюмой монотонностью Георг продолжал:
– Ваша помощь может быть двоякого рода. Мне писать трудно. Да и пожалуй, я не смогу. Это ведь надо уметь. Подыщите мне какого-нибудь скромного журналиста. Только такого, который бы не оказался предателем. И пришлите его сюда. Я ему все расскажу. Он тут же при мне будет писать. Тут же. А второе – это… это…
Он закрыл ладонью лицо, и голова его поникла.
– Второе… Я забыл, что хотел сказать. Только что это пронеслось передо мной. Что же я имел в виду? Погодите.
С тревогой посмотрел на него Эриксен и нахмурил брови.
Чтобы восстановить течение мыслей, Георг вслух повторил:
– Написать книгу. Подыскать журналиста. Я ему расскажу. Он тут же при мне будет писать.
И, с ужасом взглянув на Эриксена, он шепотом воскликнул:
– Эриксен, мне все время кажется, что у меня откромсали кусок черепа! И я потерял память! И значит, я не вспомню, как это все было. Я не смогу написать книгу! Эриксен! Тогда все кончено для меня!
Старик подошел к нему совсем близко, заглянул ему в глаза, потускневшие от отчаяния, и голосом твердым, уверенным, чуть-чуть насмешливым обронил:
– Ну, все это пустяки. Это самовнушение. У тебя все на месте. И ты даже превзошел себя. У тебя явилась прекрасная мысль. Книга, которую ты выпустишь в свет, несомненно…
– Погодите, Эриксен! – задыхаясь, перебил его Георг. – Я вспомнил. Я хочу ее выпустить в свет на нескольких языках. На датском – это само собой разумеется. Но еще по-немецки. По-французски. По-английски. И пусть книга попадет в Норвегию. Непременно. Для всего этого нужны деньги: и переводчикам заплатить и издательствам. Большие деньги. У меня не найдется такой суммы. К тому же все мои деньги у старшего врача. А он…
Георг заткнул уши пальцами и торопливым, заговорщицким шепотом продолжал:
– Он ни за что не выдаст мне денег. Его контролирует полиция.
Эриксен удивился. Три поперечные складки упали на его лоб.
– При чем же здесь полиция? Какие же могут быть основания у полиции?..
Георг смутился и поспешил замять эти слова.
– Ну, не будем. Не надо. Я хотел сказать, что старший доктор чересчур педантичен. Да. Так вот. Для этого нужны деньги. И вы, Эриксен. должны мне достать их. Должны. И еще взять на себя хлопоты по изданию. Я один не могу. Ведь это надо устроить в разных странах.
Эриксен засунул руки в карманы, склонил голову набок, и в глазах его засветился тот жадный деловой огонек, который всегда зажигался у него, когда речь заходила о выгодной сделке. Но в таких случаях он дипломатично хранил полное молчание, предоставляя собеседнику высказаться до конца, чтобы хорошенько использовать все соображения его. Тут же не нужна была никакая дипломатия, и, мгновенно оценив мысль Георга, он с молодой восторженностью сказал:
– А ты еще говоришь: откромсали кусок черепа! У тебя, дорогой мой, родилась блестящая идее и только… как бы это сказать… роды тебя утомили. Да, да! Ты, вероятно, сам не понимаешь, что ты придумал. Блестящая мысль! Спасительная мысль!
Георг испуганно посмотрел на него.
– Блестящая мысль, говорю я. Уж ты мне поверь. Эту книгу будет читать вся Европа. Да что я говорю – вся Америка! Ее это касается больше. Ты все еще не понимаешь? Ну да, так, всегда бывает: тот, у кого явилась удачная идея, тот меньше всего разбирается в ее ценности. Мой милый мальчик, ты спасешь фирму, ты реабилитируешь себя и ты прославишься на весь мир.
– Это не важно, – с досадой простонал Георг. – Как же вы не понимаете! Мне нужно, чтобы у меня была спокойная совесть перед предками.
– Да, да! Благополучие фирмы – это и есть спокойная совесть перед предками. Фирма снова процветет. Потому что, с одной стороны, она вернет к себе прежнее доверие, а с другой, ты хорошо заработаешь и вольешь в дело свежие деньги.
– Я? Каким образом? – с гадливостью спросил Георг. – О чем вы говорите?
– Ты все еще не понимаешь?
Эриксен развел руками.
– Нет, ты действительно еще мальчик! Мой милый друг, 5 миллионов экземпляров твоей книги я тебе гарантирую. Германия, Франция, Англия, да что я говорю: одна Америка чего стоит! Гарантирую! Это нам даст чистоганом не меньше миллиона. Не меньше. Надо только действовать с умом. И какая широкая слава для фирмы! Хо-хо! Ты наткнулся на золотую жилу – и она спасает все. Все она спасает! Остается только написать эту книгу. А об остальном уж я сам позабочусь. Да, да! И никаких денег для издания не нужно. Издатели сами предложат нам свои услуги, как только узнают о том, что ты что-то написал. А уж я постараюсь, чтобы они узнали. Можешь на меня положиться.
Радостно взволнованный, он заходил по комнате, улыбался и водил бровями… Опьянение веяло у его глаз.
– Журналиста… – сказал он про себя. – Вот это труднее. Прежде всего, нет такого журналиста, который бы, узнав о твоем местонахождении, не протелеграфировал бы моментально в свой газету, чтобы доставить ей первоклассную сенсацию. Одновременно он захочет получить обещанные 100 тысяч и сообщит о тебе копенгагенской полиции. Нет, нет. Журналистов, умеющих хранить тайну, не существует.
Он призадумался и сказал:
– Мы лучше сделаем так. У меня есть племянник. Он только что окончил университет. Он филолог. Намерен заняться литературным трудом. Уже что-то такое написал. И говорят, неплохо. Молод, скромен и не жаден. В силу родственных отношений, мне нетрудно будет убедить его молчать до конца. И вообще, я за него отвечаю. Можешь его поселить тут же или поблизости. Его поездка сюда не привлечет внимания. Это не то, что едет журналист: зачем, куда? Отлично, так и будет. И это еще тем удобно, что переписываться с тобой я смогу через него.
И снова он бросил восторженно:
– Нет, верно! чудесная идея! Прямо-таки чудо! Да, да! Я ехал сюда с мыслью о смерти. Я возвращаюсь с чувством воскрешения из мертвых. Думаю, что…
Георг, уставший от шумной говорливости Эриксена, резко перебил его:
– Поговорим о других вещах. Какие новости? Не знаете ли чего-нибудь о моих друзьях?
– О твоих друзьях? К сожалению, ничего не знаю. У меня все время голова шла кругом… Я…
– О Шварцмане, например.
– Ты говоришь об этом надоедливом еврее? Неужели это твой друг? Он два раза звонил ко мне и два раза заходил в контору. И как раз в самое неудобное время. Что за беспокойное племя! Он все допытывался узнать, где ты. При этом много и напыщенно говорил. Он уверял меня, что с тех пор, как тебя клюют и клянут на всех перекрестках, ты стал для него безмерно дорог. Потому что всякий страдающий – его брат. И все в таком же роде. Откровенно говоря, он очень утомителен, и я не понимаю…
Георг не дал ему докончить и сказал:
– Я люблю Шварцмана. Не отзывайтесь о нем дурно. А не слышали ли вы чего-нибудь о Магнусене?
– Магнуеен… Магнусен… Фамилия эта всего только на днях попалась мне на глаза. Магнусен…
Эриксен потер себе переносицу.
– Магнусен. Не о том ли Магнусене ты спрашиваешь, на векселе которого ты поставил свое жиро? Вексель этот был предъявлен нам к оплате, потому что Магнусен умер. Или нет: он застрелился. Где-то в Норвегии. Да, да! Застрелился в Норвегии.
Георг едва заметно улыбнулся, но ничего не сказал.
– А о Карен Хокс вы ничего не знаете? – тихо спросил он и отвернул лицо к стене.
– О, эта ловкая женщина превосходно использовала знакомство с тобой. Это штучка! Я читал в газетах, что она сейчас в Париже и выступает в каком-то театре. Афиши и газеты именуют ее спасительницей Европы. (Ты, конечно, знаешь, в чем дело.) Чего еще надо актрисе?
Перед тем, как уйти, Эриксен вернулся к своему плану прислать сюда племянника, условился насчет рукописи, а затем, прощаясь, сказал:
– Ну, Георг. Ты меня успокоил и утешил. Спасибо тебе. Ты и представить себе не можешь, как меняется все положение. И признаюсь откровенно, ты вырос в моих глазах вдвое. Ты достойный внук Зигрид Ларсен. Твоя идея гениально разрешает все вопросы. Поздравляю и тебя и себя. Да, да! Мы будем жить. И не могу обойти молчанием одну удивительную вещь, которая сейчас мелькнула у меня в голове. Над этим стоит призадуматься. Твой отец всю жизнь стремился приобрести известность. Чего он только не делал ради этого. По-моему, он и погиб из-за желания побить все автомобильные рекорды. Ты же меньше всего, кажется, думал о славе, и она придет к тебе без всяких усилий с твоей стороны.
Через несколько дней приехал племянник Эриксена – розовый, молодой, энергичный юноша. Он тотчас же взялся за работу. Сначала он стенографически записал все, что рассказывал ему Георг, а затем стал обрабатывать главу за главой. Георг внимательно просматривал черновики и делал поправки.
Когда книга уже близилась к концу, молодой Эриксен написал своему дяде:
«Вероятно, через неделю я привезу готовую рукопись. Своей работой я очень доволен, и думаю, что книга будет читаться с большим интересом. Она полна высокого напряжения и величавой простоты. Успех ее обеспечен. Меня только огорчает автор ее. Встречаясь с ним ежедневно, я могу с уверенностью сказать, что его сумасшествие теперь не подлежит никакому сомнению. Я, разумеется, не могу определить, к какому разряду оно относится, но одна из его маний мне достаточно ясна – мания преследования. Он необычайно хитер, подозрителен и умеет притворяться. Ему кажется, что он окружен предателями. (Главнейший из них живет в Париже, и Георг готовит ему какую-то позорную казнь.) Пять или шесть раз я должен был клясться перед ним, что не выдам ни его пребывания, ни его намерения издать книгу. Однажды он серьезно спросил меня, надежно ли то место, где хранится рукопись и нет ли поблизости взрывчатых веществ. И в то же время в его повествовании о предках я не обнаружил ни одной погрешности ни против логики, ни против здравого смысла. Впрочем, это не только мое мнение. Ухаживающая за ним сестра милосердия сообщила мне, со слов врача, что больной вряд ли так скоро выйдет из клиники. И когда я стал допытываться, что у него за болезнь, она, долго уклоняясь от ответа, под конец сказала: по секрету сообщу вам, что он неизлечим».
XXI
Шесть лет спустя на бульваре Лангелиниен, выходящем к морю, был воздвигнут бронзовый памятник, изображавший хмурого человека с тяжелой упорной мыслью в глазах. На нем был редингот и двубортный жилет, доходивший до самой шеи. Голова этого человека была повернута на Запад. У ног его скульптор изваял морские волны, так что казалось, будто хмурый человек стоит на воде.
На гранитном цоколе памятника золотилась надпись: «Петеру Ларсену, великому патриоту и гениальному изобретателю». Вокруг памятника были разбиты три цветочные клумбы, обнесенные изгородью из полипняка. Между ними весело разбегались дорожки, усыпанные ярко-желтым песком, тем самым, о котором мечтал пьяненький инженер Трейманс.
Приложения
П. Пильский
МЕЧТА
О романе В. Я. Ирецкого «Наследники»
Мечта, пронесенная через ряд жизней, перешедшая от прадеда к деду, потом к отцу, наконец, к свидетелю ее мрачного торжества Георгу Ларсену; патриотическая мечта, упорно, холодно и тайно осуществлявшаяся в течение целого века, романтическая мечта, становящаяся делом, построенная на точном знании и бесстрастных выкладках; мечта, переходящая в теорию, потерявшая свой первоначальный блеск, облекшаяся в серые одежды труда – вот тема, захватившая В. Ирецкого, увлекшая его беллетристическую мысль. Трудная тема.
Почему, – скажу потом. Сначала о сюжете.
Он прост и сложен. Пруссия отрезала Шлезвиг и Гольштинию, маленькая Дания стала еще меньше. В сердце Ларсена проснулся протест. Нужно что-то сделать, что-то сотворить, кому-то отомстить. У творчества, как и отомщения, играет воображение. Они питаются фантазией. И в лице чудаковатого инженера Трейманса Ларсен неожиданно находит указание пути: течение Гольф-стрема можно разбить, – пусть безжалостно замерзает Европа! Устроить волнорез, построить остров, создать твердь среди океана, – тупоугольный треугольник, обращенный своим острием к Флориде. Об этот остров ударится течение, – ударится и разобьется. И тогда Гренландия зацветет.
План грандиозен, а Ларсен слишком трезв и практичен. Но крупные планы, большие мысли, смелые проекты имеют таинственную и покоряющую власть. Мир принадлежит любви и фантастике.
Отныне все мысли Ларсена направлены в эту сторону, на осуществление грандиозного проекта.
Еще одна случайная встреча – и фантазия получает реальные очертания. На пароходе Ларсен столкнулся с Фаринелли. Будто самой судьбе было угодно, чтоб беседа наткнулась на таинственную работу полипняков, вырастающих на окаменелых группах бесчисленных поколений кораллов, строящих в глубине морей свои причудливые сооружения – символ человеческих трудов и дел, бессознательно развивающихся и ширящихся в исторической преемственности.
Итак, путь найден. Надо действовать.
Ларсен осуществляет первый опыт, – его продолжают потомки. И на всем протяжении романа, из поколения в поколение, переходя от отцов к детям, тихо, в большом секрете, начинает свершаться странная и дерзкая мечта, захватывая мысль, дни, работу мужчин, женщин, вовлекая в свой круг и русских, захваченных этим гипнозом целого рода.
С самого начала угадывается финальная катастрофа. Развязка должна быть печальна. Последний Ларсен, Георг, сходит с ума, сраженный осуществившейся мечтой, возгоревшейся войной между Европой и Америкой из-за отведенного Гольфстрема, страшными обвинениями, павшими на его голову «врага мира», растерянный и оскорбленный в своей любви к предательнице Карен Хокс.
Вместо торжества победителя, свидетеля осуществленной мечты, пришло одинокое безумие, сбылось древнее предостережение: «И сказал ему Господь: вот земля, о которой я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: “семени твоему дам ее”. Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но в нее ты не войдешь. И умер там Моисей, раб Господень».
Так случилось и тут. Тот, последний Ларсен, кто уже мог вступить на эту землю, как победитель, погиб. Тот, первый Ларсен, кому воздвигли на гранитном цоколе памятник, украшенный золотой надписью, его не увидел. Произошел акт великой несправедливости. В своей жестокости жизнь и на этот раз оказалась нелогичной, забыв усилия целых поколений, не оценив ни трудов, ни затрат энергии, ни напряжения мозга, ни пламенной преданности великой мечте.
И по этому поводу стоит поговорить о нелогичностях, их роли в действительности и в романе.
По всем его страницами разлита как раз строгая и точная логичность. Весь характер дарования В. Ирецкого тоже очень логичен. Он глубоко верит в силу последовательности. Только поэтому можно было решиться выбрать такую трудную тему.
Ее главная трудность – во внешнем однообразии. Чтобы на протяжении сотни страниц следить и вести беспокойное читательское внимание за неторопливым развитием темы и замысла, нужно хранить в своей душе большие упования на неутомимость этого читателя, с одной стороны; на его постоянную заинтересованность в логике, с другой; на свою собственную силу захвата – в-третьих.
В конце концов, романисту это удалось. Скука здесь не расселась по креслам, и ее страшного лица не чувствуешь ни в одном, даже затененном углу.
И все-таки, здесь несомненное преодоление. В. Ирецкий преодолевал основную ошибку своего романического плана. Ему удалось оседлать и взнуздать логику. На этот раз она его вывезла. Скажем прямо: это – случайность, притом несправедливая и даже противоестественная.
Вот в чем здесь сейчас же надо признаться.
Сама жизнь может быть и особенно всегда кажется логичной. Этот вывод делается нашим умственным аппаратом, т. е. нашей формальной логикой, желающей найти и в цепи жизненных случайностей какую-то заманчивую последовательность. Так совершается акт нашего самоутешения. Этим удовлетворяется наша потребность в некотором порядке и вера в то, что он действительно существует.
Совсем иные задачи должен бы преследовать романист. Для него существуют другие утешающие радости. И для себя, и для своего читателя он должен искать радости не логики, а внезапности, неожиданности, сюрпризов.
У Тургенева Пигасов говорит, что, по логике женщин, дважды два не четыре, а стеариновая свеча. Но такому умножению должен научиться каждый романист. Только это отличает его от фотографического изобразителя.
Словом, в самой жизни все части разбросаны, растрепаны и разъединены. Они лежат и существуют в беспорядке. Во имя успокоения и обольщения самих себя, мы их выравниваем и выстраиваем в логические ряды, и, пораженные неожиданным следствием, отыскиваем его простую и ожидаемую причину.
Совершенно обратное должно происходить в романе.
Тут все части, все главы, все отдельные эпизоды сведены в образцово построенные группы, весь план создан гармонично, в полном соответствии, в полном архитектоническом равновесии своих сторон и деталей.
Логика может быть удовлетворена.
Но внутри романа должны происходить неожиданные и соблазнительные чудеса, должна царить нечаянная радость, волновать капризная нелогичность, светить не истина «четырех», а мигающий и греющий свет стеариновой свечи.
Это почувствовал и сам В. Ирецкий.
Вторая часть романа совершенно не похожа на первую. Ровный ход логического повествования, этот ряд биографий, вдруг сменяется нетерпеливым и быстрым темпом разгорающегося рассказа о неожиданных делах, неожиданных происшествиях, неожиданных страстях, приводящих к неожиданной развязке.
Роман начинается во второй части.
Первая – пролог. Здесь только устанавливаются цели, здесь вычерчивается лишь план. Все истинно романическое дальше: влюбленная увлеченность Ларсена опереточной певицей Хокс, внезапное известие от Свена, путешествие в Америку, великолепные видения айсбергов, побег и предательство Карен, крах фирмы, отъезд Ларсена, война Европы с Америкой, конец коралловой мечты, создание гениальной книги о таинственной работе многих поколений, чтоб отвести Гольфстрем, неизлечимое безумие главного героя, самоубийство Магнусена и т. д., и т. д.
Охваченный пыланием, увлеченный разнообразием тем и лиц, разгораясь в своем спешном ходе, к концу роман заторопился, забунтовал, заиграл красками, заулыбался в своем интригующем вымысле, расстался с логичностью, разодрал все свои занавеси, перевернул мебель и, счастливо забыв последовательность, как-то нервно, как-то сладко развернулся и затрепетал скупым блеском, – обычным блеском В. Ирецкого, сухой и, в то же время, отчетливой ясностью, чуть-чуть сумеречными тонами, стальными и багряными, тихими тонами осени, когда реют очаровательные сказки, очаровательные дни, и их не разрушают даже самые скорбные, самые мрачные афоризмы о женской душе, о напрасных жертвах любви, о всем не вечном на земле, о тайне и человеческом безумии, и еще о том, что нет справедливости и нет наград ни за труды, ни за мечты, если б их хранили и взращивали даже целые поколения, нет наград и за жертвенность.
