Текст книги "Наследники (Роман)"
Автор книги: Виктор Ирецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Фаринелли, конечно, не сообразил, что произошло; старичок тем более, но зато г-жа Ларсен, искушенная в понимании своего недоверчивого супруга, сразу поняла, что присутствие старичка избавляет Ларсена от необходимости быть цензором для слишком любезного итальянца.
На этот раз Фаринелли заговорил о кораллах, в глубине морей неутомимо строящих свои причудливые сооружения. Ветви полипняков, которые вырастают на окаменевших группах бесчисленных прежних поколений, Фаринелли сравнил с человеческой культурой: она также прочно держится на опыте прошлого, не всегда догадываясь об этом.
А Ларсен, обмотавшись шарфом, стоял в это время, прислонившись к бизань-мачте и напряженно думал. О чем? Все о том же. Как избегнуть проклятой необходимости – отдать свою идею другим? Прислушиваясь к самому себе, он трепетно ждал, когда, наконец, его мозговые жернова снова придут в движение, чтобы изобрести новое звено в той цепи, начало которой связалось с припрятанным газетным листом от 31 октября 1864 года.
Со всех сторон угрюмо гудел океан, слышалось жутковатое хлестание влажных снастей и трепетал весь галиот, яростно преодолевая темно-зеленые валы. Ларсен ничего этого не замечал. Уже забывалась первоначальная цель: родина. Это само собой. Ее место занимал белый треугольник, обращенный острием вниз: Гренландия. Вот там, или нет, – чуточку правее – закрытый длинным материком, спит в древних льдах таинственная страна. Уж не проснется ли она одновременно с Холгером, который спит в подземельях Кронборга? Или, может быть, так: сам Холгер разбудит ее, оживит, сняв с нее ледяное покрывало?.. Думать об этом было сладостно и приятно. Но назойливо сверлила досада: что там Холгер, когда предстоит безрадостный разговор с правительственным агентом на островах св. Девы! Не ясно ли, что правительственный агент (таковы они все, черт бы их побрал!) сам способен заморозить живого человека – своим равнодушием, надменностью и холодным высокомерием.
Нет, не хотели прийти в движение мозговые жернова. Они точно застыли. Точно замерзли. Неужели же нет такого Гольфстрема, который сдвинул бы их с места? Только бы на одно слово какое-нибудь наткнуться – и…
Ларсен подождал немного, затем вздохнул и стал спускаться вниз.
Когда он вернулся в каюту, итальянец как раз заканчивал свою фиоритуру на тему о том, что естествознание – самая реальная из наук.
XI
После ужина Ларсен предложил жене погулять по палубе. Ночь была тихая, спокойная, звездная. Острым блеском сверкал Южный Крест. Вдыхая соленую свежесть океана, Ларсен делал вид, что посматривает вниз, где у борта шумно взвивались черные водяные бугры и, не умолкая, рокотали. Снопы света, падая через иллюминаторы, преображали их в желтое кружево, стремительно уплывавшее назад.
На самом же деле ни бушующие гребни, ни рокот воды не занимали его нисколько. Ларсен по-прежнему думал о своем, стараясь предугадать, как повернется его дело, которое чем дальше, тем сильнее порабощало его душу и теперь горело неугасимым огнем.
– О чем же он рассказывал? – внезапно спросил Ларсен, чувствуя, что жена скучает и, вероятно, думает об итальянце.
Она, конечно, сразу догадалась, о ком идет речь, и оживилась.
– Ах, он рассказывал очень занимательные вещи. Я не все поняла. Но все-таки… Например, кораллы один на другом вечно строят стену. Одни умирают, другие рождаются.
– Это происходит со всеми тварями, – недружелюбно прервал ее Ларсен. – Подумаешь, какие новости!
– Да, но на трупах живые кораллы строят дальше. И через несколько лет получается среди океана остров. Он заносится всякими… этими… ну, там травой, песком и вообще всякой грязью. Словом, получается остров. А между тем…
Ларсен, державший руки за спиной и рассеянно созерцавший звездное небо, вдруг схватил жену за плечо, заглянул ей в глаза и тревожным голосом спросил:
– Он так и сказал: получается остров?
Г-жа Ларсен подумала, что сболтнула какой-нибудь вздор, и неуверенно, с виноватой интонацией ответила:
– По-моему, он так и сказал. Я же не придумала. А что?
Ларсен остановился и в упор смотрел на жену. Казалось, в нем быстро, с лихорадочной поспешностью скоплялись мысли, его самого поражавшие своей новизной. Смущенная его напряженным молчанием, которое всегда предшествовало язвительности и насмешке, она тихо задрожала, стараясь вспомнить, не было ли в ее словах промаха, не попалась ли она в чем-нибудь перед ревнивым мужем?
Глухим голосом Ларсен спросил:
– А не сказал ли он, сколько лет это продолжается?
– Что продолжается?
Он ничего на это не ответил. Расспрашивать о таких вещах жену, голова которой набита всяким вздором? Он снова заложил руки за спину и медленно заскользил вперед, точно дальнейший разговор его больше не занимал.
Однако, она ясно видела, что ее слова сильно взволновали его.
– В чем дело? – возмущенно воскликнула она. Не чувствуя за собой – на этот раз! – никакой вины, она готова была поднять крик на весь корабль. – В чем дело?
Ларсен недовольно махнул рукой.
– Перестань, – тихо проворчал он. – Дай мне спокойно думать.
Но спокойно думать ему никак не удавалось. Новые мысли – те самые, о которых он мечтал – загорелись в нем широким пламенем и разбегались, как водяные блохи. Неужели он так-таки наткнулся на ту идею, которая позволит ему продолжат надстройку своего плана? Какие чудеса, однако, бывают на свете! Пустоголовая жена, насквозь пропитанная легкомыслием, способна навести…
Ларсен суеверно не закончил своей мысли: пока он точно не узнал, возможно ли все это, надо даже от самого себя скрывать успех.
Упорная молчаливость мужа и нежелание отвечать на вопросы снова встревожили г-жу Ларсен: его мрачная замкнутость всегда таила угрозу. Этот человек, когда он разозлится, способен на все. Он может со спокойной холодностью сейчас же столкнуть ее в черную воду и не шевельнуть при этом лицом.
Она в ужасе оглянулась. Слава Богу, они не одни на палубе. Недалеко от них, пошатываясь, передвигались двое мужчин, закутанные в пледы, а на вышке колебался черный силуэт вахтенного. Но из-за чего он мог разозлиться? Из-за того, что она внимательно слушала занятного итальянца и что тот бросал на нее масляные взгляды? Если так, тогда можно прибегнуть к верному лекарству.
– Этот итальянец рассказывал интересные вещи, – сказала она, беря мужа под руку. – Но он несколько утомителен. И вообще… Ты заметил, у него раздроблен ноготь на правой руке? Это неприятно.
– Перестань говорить вздор! – хмуро и хрипло заметил Ларсен. – «Интересные вещи»! Но они так тебя увлекают, что ты находишь время следить за его ногтями. Вот поэтому ты и не можешь толком передать в чем делю.
От изумления она глотнула воздух и онемела. Выходило так, что муж упрекал ее за невнимание к итальянцу. Что за чепуха! Но зато эта неожиданность сразу успокоила ее насчет ревности.
Через несколько минут молчания и хмурого покашливания Ларсен, точно вспомнив, что рядом с ним идет жена, возобновил разговор:
– Да, да, – сказал он, отвечая каким-то собственным мыслям. – Так ты говоришь, что он рассказывал о кораллах. Жаль, что я его не слушал. Так как это – они неутомимо строят острова среди океана? И что эти острова заносятся песком, травами и морской грязью. Но, наверное, это совершается чертовски медленно.
Г-жа Ларсен услыхала в словах мужа дружелюбную нотку и оживилась.
– Как раз об этом опрашивал старичок, который стоял рядом со мной.
– Ну, и что же он сказал?
– Кто?
– Ну, разумеется, итальянец.
– Я не помню, – виновато ответила она. – Но кажется, действительно, очень медленно растут эти самые кораллы. Погоди, я сейчас вспомню. Он говорил так: сравнивали старые географические карты с новыми. Ну, и вот: заметили разницу. Нет, это не то. Погоди, я сейчас непременно вспомню.
Она задумалась. Ларсен задержал дыхание. Шаги его замедлились. Он ждал тревожно, нетерпеливо, ощущая сильное беспокойство. Чтобы не закричать на жену и не выругать ее за бестолковость, он плотно сжал губы. Вздох жгучего нетерпения шумно прорвался через его нос, и г-же Ларсен показалось, будто он над ней насмехается. Она съежилась, покрепче затянула шарф на шее и напрягала память. Ларсен, стараясь не смотреть на жену, чутко прислушивался в томительном ожидании ее ответа.
И вдруг, по-детски восторженно, звонко прозвучало ее восклицание, в котором слышалось и радостное чувство свободы от упрека и горделивое сознание, что она может быть полезной.
– Вспомнила! Двадцать метров в четыре года!
Но, спохватившись, что это должно быть не так, поспешила поправить:
– Или нет, наоборот: четыре метра в двадцать лет.
Ей даже не пришло на ум спросить, для чего это ему надо знать, но зато она была счастлива, что ей удалось вспомнить забытое. Она только испугалась, что муж задаст какой-нибудь новый вопрос, который поставит ее в тупик, и она поторопилась застраховаться.
– Ты бы его попросил, и я думаю, что он охотно расскажет обо всем этом еще раз.
Ларсен уже не слушал ее. Он опустил голову и, глядя себе на ноги, сзади, на спине, тихо перебирал пальцами – как он это всегда делал, когда вычислял.
– Двести лет, – оказал он с усмешкой, – слишком большой срок.
– Для чего? – спросила г-жа Ларсен.
Он молчал. Из черного широкогорлого люка, сообщавшегося с трюмом, вырвался взрыв смеха. Через мгновение смех заклокотал, как кипящий котел и снова вырвался из отверстия вместе со струйкой теплого пара, пахнувшего кухней.
Ларсен прищурил глаза и сжал губы, точно готовился сказать что-то резкое, решительное, смелое. И если бы рядом с ним сейчас передвигалась не жена его, пустоцветная пичужка, двуногая мантилья, всегда пугавшаяся необычных слов, а тот итальянец, о котором они теперь оба думали, – Ларсен уверенно отчеканил бы ему, не слушая его возражений:
– Я убежден: то, для чего требуется 200 лет, при некоторой настойчивости можно сделать и в 20. Я убежден. Только настойчивость.
XII
Если бы Фаринелли знал Ларсена немного ближе, он сразу понял бы, какая ему была оказана честь, когда на другой день его посадили посредине – между Ларсеном и его супругой. Но итальянец принял это, как должное. Человеку, владеющему знаниями, приличествует важность. Чрезмерно двигая подбородком, верхней губой, бровями, он во второй раз сообщал о жизни кораллов, но правой рукой, которая обычно помогала ему говорить, всячески давал знать теплому бедру г-жи Ларсен, что оно ему приятно. Соседка трепетала от щекотки и душившего ее смеха и изливала его визгливым избыточным восторгом, который мог казаться относящимся к науке. Ларсен же молчал. Он сидел спокойно, неподвижно, как каменный языческий идол.
В серо-зеленых просторах затуманился горизонт. Наверху волновались сумрачные облака. Беззвучно волновалась и душа Ларсена, предчувствуя близость решения, которое он обдумывал вчерашней ночью. Но возможно ли то, о чем он думал? Не ошибся ли он, понадеявшись на точность слов, оброненных женой?
Все, однако, обстояло как будто благополучно. Ни один факт, сообщенный Фаринелли, нисколько не противоречил замыслам Ларсена. Напротив, замыслы его укреплялись и твердели, что в свой очередь подстегивало его к дальнейшему. И то, что он, никогда не видя кораллов в естественной обстановке, уверенно строил на них свой план, отнюдь не смущало его, – хотя бы потому, что об этом он даже не думал. Если бы прервать ток его мыслей, зажженных итальянцем, и попытаться смутить его скептическими замечаниями, он ответил бы просто: кто усиленно ищет, тот неминуемо натыкается на нужное; так было у него с голландцем и то же самое происходит с Фаринелли; по дороге к ясно намеченной цели сами собой находятся полезные средства для движения вперед; природа чутка – и она услужливо помогает тем, кто задается верными задачами.
Но никто не прерывал ровного течения его упругих мыслей, и он тщательно впитывал в себя полезные сведения, стараясь ничего не забыть.
Вдруг у самого борта плавно заколыхалась чайка. Г-жа Ларсен, утомленная лекцией и напряженной боязнью, что муж заметит ее неосторожную игру с Фаринелли, поднялась со скамьи и подошла к борту. Описывая спирали, остроглазая чайка то вздымалась наверх, то падала на воду, ловко хватая кусочки хлеба, которые кто-то выбрасывал через иллюминатор. Г-жа Ларсен, полюбовавшись чайкой, вернулась к сидевшим и спросила:
– А чем они питаются, живые кораллы?
Фаринелли приторно улыбнулся ей, поощрительно закивал толовой и ответил:
– Браво, браво! Вы внимательная слушательница.
И, предложив ей снова сесть, он стал говорить о том, что все морские животные питаются за счет гипса, который находится в воде и, который, разлагаясь, дает углекислоту. Слово «углекислота» ей ничего не сказало, но зато молчаливый супруг хорошо запомнил: гипс!
– А сотрудниками кораллов в их строительной работе – продолжал Фаринелли, – являются моллюски, черви и водоросли, нуллипоровые водоросли.
Ларсен запомнил и это, но мысли его были заняты другим: два-три вопроса, вынырнувшие уже давно, теперь донимали его неотвязно. И когда итальянец на мгновение умолк, Ларсен точно сдвинулся с места и робко спросил:
– А жить они могут повсюду? Я говорю о кораллах.
Фаринелли закивал подбородком, как бы говоря: хорошо, что вы напомнили об этом.
– Нет, – подхватил он, – кораллы требуют температуры в 15–20 градусов. Поэтому на севере они не встречаются. Там уже холодно для них. Высшая их граница – Бермудские острова.
– Это где же?
– Бермудские острова? По дороге из Америки в Европу. Приблизительно 32 градуса северной широты.
Перед Ларсеном огненно промелькнула цифра «42», завещанная Треймансом. Это несоответствие больно укололо его и даже испугало, но ненадолго: у него уже был готов второй вопрос:
– А морские течения не мешают их работе?
– О, нет! – воскликнул Фаринелли. – Напротив, они помогают им.
И, повернувшись к г-же Ларсен, итальянец галантно сказал, специально для нее:
– Прибой новых масс свежей воды можно сравнить с поливкой цветов. Вы, конечно, этим занимались, сударыня, и знаете, что поливка полезна, так как она приносит цветку свежую пищу. Но, понятно, я говорю о теплых морских течениях. Например, Гольфстрем.
Ларсен с радостным удовлетворением откинулся назад к спинке скамьи и, закрыв глаза, стал догонять прежние мысли, которые он сам же отбросил. Очень быстро он нагнал их и улыбнулся в уверенности, что все идет хорошо и удачно. Вот что значит быть настойчивым до конца и всегда иметь перед собой ясную цель! Да, цель, никогда не упускаемая из виду, это то же самое, что для купца наличные деньги в кармане: уж всегда подвернется – сам придет! – выгодный товар. И смотришь – он уже приобретен.
Ларсен открыл глаза. Рядом звучали негромкие слова итальянца, игравшего блудливыми интонациями. Ларсен через свое плечо и через спину Фаринелли посмотрел на жену и увидел, что ее маленькая, бледная рука покорно лежит на широкой вздрагивающей ладони итальянца.
Он вскипел. Злость пронизала его пламенным уколом. Всполыхнуло желание отхлестать жену по щекам и грубо столкнуть ее вниз, в каюту, чтобы она кубарем скатилась по лестнице – дрянь! А этого шалопая надо было бы… Впрочем, какой же смысл?
И, чтобы не отдать себя опрометчиво во власть неразумной ярости, Ларсен спокойно сказал, обращаясь к жене, но не глядя на нее:
– Ступай в каюту. Ты еще простудишься. Ветер.
Г-жа Ларсен слишком хорошо знала мужа, чтобы не заметить его деланного спокойствия. Она вскочила, съежилась, пробормотала что-то итальянцу и, приподняв широкие юбки, торопливо засеменила ножками, ни разу не оглянувшись.
«Какая, однако, смешная и странная история получилась, – подумал Ларсен, оставшись с итальянцем, который тревожно выжидал, что скажет ему сейчас ревнивый супруг. – Удивительно странно. Невольным посредником в его удачных встречах с нужными людьми являлась его пустоголовая, порочная супруга. Пожалуй, даже больше – она была приманкой, шевелящейся наживкой на рыболовном крючке. В конечном итоге – да, да! – это она притянула голландца, она привлекла и Фаринелли, который только что заливался соловьем, конечно, исключительно ради нее. Ну что ж, должно быть, сама судьба услужливо избрала это вместилище легкомыслия для оказания мне помощи. Стану ли я противиться этому? Глупо».
Он задумался на одно только мгновение, и так родилась новая деталь его плана и новое звено.
XIII
– Вы человек, сведущий в очень многом, – через два дня говорил Ларсен, обращаясь к Фаринелли, – и у вас многому можно научиться. Иными словами, ваше общество доставляет мне большое удовольствие.
Лицо Фаринелли показало приятное изумление, тотчас, однако, перешедшее в напускную важность. Но целиком скрыть изумление итальянцу не удалось, и в чертах его смутно обозначились оба выражения.
– Позвольте мне быть откровенным, – продолжал Ларсен, – и сказать вам, что я бы охотно продлил удовольствие находиться в вашем обществе, если бы вы на это согласились, конечно.
Фаринелли встрепенулся и учащенно замигал глазами: он ничего не понимал. По интонациям Ларсена он ясно чувствовал какое-то предложение, осторожное, робкое, но именно это-то и смутило его: меньше всего можно было ждать от надменного Ларсена каких-либо просьб. Не насчет ли супруги? Не кроется ли в его комплименте хороший удар кирпичом по голове?
– Я к вашим услугам, – обронил итальянец и слегка побледнел.
Ларсен покусал кончики своих золотых усов и нерешительно сказал:
– Я сейчас еду на один из Антильских островов, где намерен приобрести усадьбу. Я не хочу возвращаться на свой остров и предполагаю остаться здесь. Не угодно ли вам будет погостить у нас месяц или два? Я и моя супруга будем очень рады иметь своим гостем столь любезного и образованного человека.
Тут уж Фаринелли позабыл скрыть свое изумление и ясно обнаружил его. Он пролепетал в ответ неуклюжую благодарность, польщено развел руками и произнес целый ряд слов, не совсем вразумительных, но отменно любезных. А когда улеглось изумление, он сказал:
– Но меня ведь ждут. Я ездил с научным поручением.
Ларсен возразил:
– Точность маршрута не могла быть установлена при таком далеком путешествии. И вряд ли кто-нибудь сможет упрекнуть вас за то, что вы опоздали на месяц.
– Видите ли… – застенчиво пролепетал Фаринелли.
– Если вы хотите сказать, – подхватил Ларсен, – что время, как теперь принято говорить, стоит денег, я с большой готовностью возмещу вам потерю его. И позвольте обратить ваше внимание на то, что деньги вы будете получать не даром, так как я рассчитываю приобрести от вас некоторые научные сведения, которыми вы, очевидно, обладаете в избытке.
Если бы итальянец после таких слов воскликнул: «Сколько?» – это было бы вполне искренне, потому что о размере гонорара за свои будущие лекции он как раз и думал.
Но, чтобы не продешевить себя, он, колеблясь, сказал:
– Ваше предложение для меня неожиданно. Позвольте мне обдумать его. Я подумаю.
На самом же деле обдумывать это предложение и колебаться ему нечего было. Фаринелли действительно возвращался из одной научной экспедиции, но о том, что это произошло помимо его желания, он, понятно, не сообщил. Знания у него были, но в склонностях его преобладала самая ординарная и достаточно наивная жажда разбогатеть и пожить в свое удовольствие. Настойчиво домогаясь устроиться при научной экспедиции, которая отправлялась к заманчивым островам Тихого океана, он таил про себя напряженную любознательность отнюдь не к фауне и флоре, подлежавших ведению его науки. Гораздо больше его занимал тот мир растений и животных, который неоспоримо твердо котируется на биржах Лондона, Гамбурга, Генуи и Амстердама и завоевывается руками черных, желтых и коричневых людей при посредстве устрашающих винчестеров и длинных хлыстов. Разузнать, пронюхать, присмотреться и облюбовать себе местечко, на котором можно будет завести плантацию или факторию – такова была его основная цель. Она донимала его алчность точно так же, как Ларсена донимал его план. Но коллеги по экспедиции очень быстро разобрались в его остром интересе к сандаловому дереву, перламутру и жемчугу, особенно после того, как он вздумал заняться не совсем честной меновой торговлей с туземцами. Его попросили немедленно убраться. Теперь он возвращался в Европу с мыслями о поисках новых путей. Ларсен на время звал его к себе – ну что ж? Богатая Вест-Индия так же тучна и обильна, как и девственные острова Тихого океана. А о преимуществах г-жи Ларсен (не скрывающей своего благоволения к нему) перед малайскими женщинами нечего и говорить. Само собой разумеется, он согласился сейчас же, но сообщил об этом не сразу и не в тот же день, а предварительно пожеманился, покряхтел и уступил – только потому, что Ларсен был настойчив.
XIV
Почти все, что задумал Ларсен, осуществилось блестяще. Под руководством Фаринелли он за три месяца неплохо изучил жизнь кораллов и собственными глазами убедился, что живой полипняк, состоящий из крохотных мягких существ, растет и ветвится, как растет и ветвится дерево. Наблюдал, как после смерти такого существа затвердевает его маленький скелетик, прирастая к известковым мумиям ранее умерших поколений, к которым неосторожно пристали блуждающие моллюски, серпулиды и водоросли, впоследствии тоже погрузившиеся в каменный сон. Разговорчивый Фаринелли, склонный к обобщениям, несколько раз пытался обратить его внимание на сходство человеческого общества с этими вечно действенными существами, бессознательно выполнявшими извечную задачу – подняться выше на поверхность воды, чтобы увидеть солнце. И так же, как человек, они безжалостно вовлекают в свое строительство других животных и даже растения, имея под собой окаменевшую тщетность далеких предков.
Но Ларсен пропускал эти замечания мимо ушей, как неполезные для дела. Его мысли были заняты другим. С некоторого времени, когда с Бермудских островов ему доставили полипняки, жившие в менее теплой воде, чем это полагалось, он задался целью приучить эту новую колонию к еще меньшей температуре: там было холоднее!
Фаринелли поучал его достаточно добросовестно, так как сам увлекался своими лекциями. Но он, разумеется, презрительно усмехнулся, узнав, чего хотел негоциант, до сих пор торговавший колониальными товарами – и безапелляционно определил: взбалмошный, скучающий богач. Но не все ли ему равно? Пусть причуда. Какое ему, в сущности, дело до сумасбродных идей островитянина, на старости лет воспламенившегося интересом к науке? Гонорар за свои лекции он получал исправно, пользовался почетом, изучал, и на месте, колониальную жизнь и нескучно развлекался. Он ясно видел, что ревнивый Ларсен, чтобы застраховать свой семейную жизнь от нападений гостя, устроил для него настоящий гарем, окружив его полдюжиной туземных жительниц, красивых, полных и худых (очевидно, разбираться во вкусах Фаринелли у Ларсена не было времени). С иронической улыбкой открытого презрения к этим женщинам, потным и грязным, он рассказывал о них г-же Ларсен, подчеркивая, что как европеец, как потомок утонченных римлян, он ни как не мог бы снизойти к расе, еще не постигшей, что такое мыло.
Так ли это было в действительности, ревнивой островитянке узнать не удалось, несмотря на все ее коварные ловушки и выслеживания, но зато она сама блаженно переживала сладостный трепет тайных и торопливых объятий, бурных, патетических нежностей итальянца, который со всеми ухищрениями элегантных оперных любовников гасил в ней чувственный огонь.
Это уже далеко переступало программу Ларсена, хотя еще на галиоте, приглашая в гости Фаринелли, он отлично предвидел рискованную опасность неминуемой любовной игры. Но он уверенно считал, что пресечет ее у последней грани и грубо выбросит итальянца, а может быть, даже уничтожит его, как уничтожил французского инженера. Почему-то – не от обычной ли уверенности в своих удачах? – ему показалось, что к этому времени он успеет узнать от Фаринелли все, что ему надо было.
Однако, неприкрашенная правда пришла к нему до срока и внезапно. В этот день он с раннего утра отправился на соседний остров, где расположена была его плантация. Вернулся он вечером. Заикаясь и бледнея, ему сообщили, что ученый гость вероломно скрылся, захватив с собой г-жу Ларсен. Через час он узнал, что вместе с сбежавшей парочкой исчезло много ценных вещей, в том числе хорошо подобранный жемчуг, сверток китайского шелка, рубиновые кольца и два больших чемодана, доверху набитые всем тем, что прикрывало порочное тело спутницы Фаринелли.
Их бегство неглупо было приурочено к тому дню, когда в близлежавший порт заглянул английский пакетбот, направлявшийся в Пернамбуко. Когда Ларсен узнал об этом, корабль уже был далеко.
В первую ночь Ларсен долго ходил по комнате в одних чулках, забыв надеть ночные туфли и, кусая губы, задыхался от бессильной ярости. Прежде всего, сильно удручала острая непривычность положения: оставленный муж. Затем, уязвлял стыд перед множеством новых людей, которые внимательно наблюдали за только что прибывшими. Среди других мыслей, всплывавших в эту ночь в ожесточенном мозгу, одна из них просто пугала своей непонятностью: ушел всего только один человек, а дом казался совершенно пустым. Но явилась другая мысль, и она плотно заслонила все остальные. Ларсен подумал: беспрерывные удачи, сопровождавшие всю его жизнь, очевидно, резко повернулись; начинался отлив, долгий и ничем неотвратимый, и в первую очередь он угрожал его великому делу, Его охватил страх. Если бы сейчас с ним была жена, он, вероятно, признался бы ей в этом, хотя никогда не посвящал ее в свои настроения.
Не соображая, что делается с ним, он заглянул в ее спальню, тоскливо посмотрел на разбросанные у шкафчика вещи и сморщился, точно от нестерпимой зубной боли. Затем, потоптавшись на одном месте, он, не раздеваясь, лег в кровать жены.
Меньше, чем через неделю, он сказал себе:
– Она дрянь, и думать о ней не стоит.
Это решение быстро и легко сняло с него невыносимую тяжесть ожидания предстоящих неудач. Несколько позже у него даже промелькнула мысль, что бегство жены, в сущности, никак не может изменить его планов. Напротив, оно освобождало его от беспрерывного опасения неожиданных бесчестий и отводило от него сверлящее жало ревности, на которую нелепо, бесцельно и бессмысленно тратились силы. Она же, эта глупая, бессмысленная ревность, ослабляла настойчивость, нужную ему для другого дела.
Через два месяца он совершенно перестал думать о жене и вспоминал о ней только тогда, когда его старший мальчик, Ивар, удивленно изгибая брови, обиженно спрашивал, отчего так долго не возвращается мать.
XV
Студенты, товарищи Ивара Ларсена по университету, установили на его счет шутливый церемониал, которым начитали каждую свою пирушку.
Обычно кто-нибудь поднимался и с глубокомысленно важной интонацией, оглядев всех присутствующих, громко опрашивал:
– Милостивые государи! На этот раз я хочу, чтобы вы мне точно ответили – чем отличается животное от человека?
С противоположного угла слышался ответ:
– Животное никогда не смеется.
Тогда раздавался третий голос, – робкий, испуганный, немного задыхающийся, напоминавший голос самого Ларсена:
– Но ведь Ларсен тоже никогда не смеется.
Заключительная часть силлогизма произносилась хором.
Она звучала по-солдатски:
– Ergo – Ларсен есть тоже животное!
Студенты подметили верно. Ларсен, действительно, никогда не смеялся, даже при этой шутке.
С тех пор, как отец посвятил его в свой план благодетельствовать родину, лицо его застыло, точно парализованное. Было похоже на то, будто сильно удивившись однажды, маленький Ларсен потерял способность удивляться чему-нибудь в дальнейшем. Немигающие глаза его казались прозрачными и обесцвечивали серую маску лица, и без того плоского, невыразительного, пустого.
После слов отца, ошеломивших тайной, Ивар Ларсен почувствовал себя составной частью отцовской идеи, которой должны быть принесены в жертву все помыслы и желания. Любая мысль, приходившая ему в голову, тотчас же вызывала в нем тревогу: не отклоняет ли она его от великого завета, не уводит ли она его в сторону? Он боялся простудиться, чтобы не умереть и тем самым нарушить отцовскую волю, непогрешимость которой была для него непререкаемой. Он ожесточенно зубрил грамматику, убежденно считая, что и грамматика есть одно из необходимых звеньев предстоящего великого достижения.
Так он перестал принадлежать самому себе, отдавшись во власть внушенной ему идеи, которую очень скоро стал считать собственной.
Только один раз еретическая мысль закралась в его сознание, вызвав в нем холодный умственный озноб, который от одиночества и замкнутости превратился в ужас.
Ему тогда было 15 лет. Наткнувшись на книгу, посвященную морской фауне, он узнал, что кораллы, те самые, которые неустанно строили заградительный остров, растут медленно, неравномерно и вдобавок еще сами собой разрушаются. Вывод из этого заставил его трепетно подумать о том, что дело, которому он наметил отдать всю свою жизнь, осуществится только в отдаленнейшем будущем, когда от него, Ларсена, не останется и воспоминаний. Перед ним выросла туманная вереница грядущих десятилетий и в закостеневшем мозгу обозначилась гигантской гусеницей, уползающей в бесконечную пропасть. Эта пропасть в грядущем – никак не могла вместиться в его голове и насквозь пронзила его отчаянием: точно смерть, зияла она перед ним своей чернотой, неумолимая, непонятная.
Отец был далеко за океаном. Поделиться своими сомнениями с другими не позволял долг. Оставалось терпеливо ждать каникул, когда пароход отвезет его к отцу. Юноша, стиснув зубы, отодвинул от себя острие терзающих мыслей и принялся зубрить. Но зато ночью, когда затихал шумный пасторский дом, Ларсен не в силах был подавить в себе отчаяние и, закрывшись одеялом, плакал и кусал подушку.
Первый же разговор с отцом выдал его беспокойство.
Отец хмуро спросил:
– Ты по-прежнему продолжаешь верить в наше дело? Или, может быть…
Юный Ларсен отвел в сторону глаза и, оглянувшись, сказал:
– Да, по прежнему, но только я убедился, что ни ты, ни… я не доживем до конца.
– Ну, так что же?
– Поэтому я не могу себе представить, как это будет. Никак не могу.
– Это не важно, что ты не увидишь. Зато другие увидят, – сердито сказал отец. Сын в робком изумлении поднял на него глаза, но, не выдержав злого, пристального взгляда, вздрогнул, скользнул по его белому просторному пиджаку и остановился на больших пуговицах из бледнокрасного коралла. Пуговицы напомнили ему обо всем.
– Я не могу себе этого представить, – бормотал он падающим, задыхающимся голосом. – По крайней мере, если бы я знал, что хотя бы одним глазом увижу, как это произойдет, я…
