Текст книги "Наследники (Роман)"
Автор книги: Виктор Ирецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
И тогда сбоку, со стороны, из темного угла, выплыло видение нагой женщины с ласковым ртом и зазывающими бедрами, при виде которых вспыхнуло у него в глазах жидкое красное пламя. Сквозь туман тоски и желаний пронеслась мысль: Шварцман прав, она носит в себе целый гарем.
Гарем приблизился к нему, обдал жаром дыханья и властно заставил его скатиться куда-то вниз – в черный мягкий провал.
XIV
В тот самый день, когда Шварцман беседовал с Георгом, к заповедному месту, осторожно пробираясь среди плавающих льдин, подошел пароход, спустил три шлюпки и, отойдя в сторону, где льдин было меньше, бросил якорь. Секстан показал 42 градуса с минутами северной широты. Пароход был почти совершенно пустой: пассажиров находилось на нем всего 22 человека. Наблюдательный глаз тотчас заметил бы их молчаливую согласованность в том, что они делали. Это ясно говорило о связанности их какой-то общей задачей.
Здесь были: два гидрографа, четыре инженера, два зоолога, четыре артиллериста, знатоки минного дела, два специалиста по подводному плаванию, два топографа, несколько техников водяных сообщений и еще профессор Арчибальд Томпсон, автор известного сочинения «Подводный мир».
В движениях этих людей чувствовалась сговоренность и намерение не терять времени напрасно. Отплывшие шлюпки были соединены с пароходом передвижным телефоном, за которым сидели трое пожилых людей: норвежец, француз, англичанин. Тут же сидел стенографист, молчаливый и бесстрастный, как статуя.
Спущенные шлюпки тотчас же разбрелись в разные стороны и образовали на водной поверхности – вершины равностороннего треугольника. Невооруженным глазом было видно с парохода, что люди, сидевшие в шлюпках, занимаются измерением глубины.
Работа продолжалась четыре часа. После этого пароход подошел поближе к людям, и в океан были опущены два водолаза. Под водой они пробыли не больше двенадцати минут. Их быстро заменили другие, уже заранее одетые в водолазные костюмы. На смену этой паре уже была готова третья, тяжело топтавшаяся у самого борта.
Стояла тишина. Было только слышно, как вдали от темно-синего течения гулко шумят громоздившиеся друг на друга льдины и как, время от времени, вдоль бортов парохода ржаво гремели ленивые штуртросы: передвижениями руля судно несколько разбивало силу течения и этим удерживалось на месте. Кругом беззвучно колыхались небольшие айсберги. Между ними плавали и тюлени. Медленно поворачивая головы, они удивленно посматривали на людей, на пароход, на шлюпки.
Затем в воду были опущены два огромных стеклянных шара – электрические лампы, предназначенные освещать дно. Лодки тотчас же отвели эти гигантские шары на несколько сажен от судна и замерли на месте. И вдруг на темно-синей поверхности Гольфстрема, совершенно чистого от льда, вспыхнуло два ярко-зеленых круглых пятна, показавшихся выпуклыми… Тюлени встрепенулись и нырнули в воду.
Пятна дрожали и серебрились, как шелковые ткани, колеблемые ветром. По ним проплывали несомые течением желтые зонтики моллюсков. Неизвестно откуда появились альбатросы. Не решаясь приблизиться к людям, они медленно кружились над зелеными пятнами, бросая вниз острые, жадные и злые взгляды.
Это было прекрасно. Так прекрасно, что от изумления на несколько секунд застыл в своей позе бесчувственный стенографист и быстро-быстро заморгал рыжими ресницами.
На другой день после обеда с востока прилетел дирижабль. Он покружился над пятнами и, сделав несколько снимков, сбросил недалеко от парохода кассеты в резиновых чехлах. Дирижабль улетел, а на другой день утром ушел и пароход.
Чтобы точно изобразить последующие события, стремительно наползавшие друг на друга, лучше всего воспользоваться одной газетной статьей, написанной впоследствии, через три года, в годовщину происшедшего. Статья была напечатана в копенгагенской газете и называлась:
История величайшего блефа
…Эти две ночи радиостанции Англии, Франции, Италии и Норвегии работали беспрерывно. Но только семьдесят или восемьдесят человек отчетливо знали, что это непрекращавшееся мерцание синеватых искр может внезапно озарить весь свет заревом адского пламени. Весь остальной мир спал безмятежно, не предчувствуя ничего. Тем сильнее было изумление проснувшихся, когда однажды утром – это было на четвертый день – они прочитали в газетах грозную ноту английского министра, обращенную к правительству Соединенных Штатов Америки.
Языком внушительным и твердым говорилось в ноте о том, что Соединенные Штаты из эгоистических целей, сообща с Данией, совершили неслыханное, небывалое преступление против Европы. Тайно отведя Гольфстрем, природный источник тепла, согревавший обширные пространства Средней и Северной Европы, Соединенные Штаты нарушили законы – божеские и человеческие. Кратко перечислив возможные последствия этого вероломства, гибельного для всей европейской культуры, нота заканчивалась решительным требованием безотлагательно уничтожить искусственно созданную преграду, чтобы восстановить нормальное течение Голфстрема. Устанавливая это требование от имени Англии, нота высказывала предположение, что к ней присоединятся все остальные европейские государства.
Одновременно во все газеты Европы была передана по телеграфу статья профессора Томпсона, подробно описывавшего сам остров и способ его воздвижения.
Томпсон писал спокойным научным слогом, но заключительные строки его статьи звучали суровой укоризной по адресу Вашингтонского правительства, которое использовало гениальную идею во вред человечеству.
“Этим остроумнейшим способом возведения тверди среди океана, – писал Томпсон, – гораздо целесообразнее и гуманнее было бы исподволь воспользоваться для создания нового материка с целью разделить муравьиную густоту населения земного шара. Соединенные Штаты в своем материалистическом бессердечии думали только о себе. Общественное мнение всей Европы и, должно быть, всего мира несомненно осудит этот прямолинейный государственный эгоизм и вдобавок сделает это в такой форме, чтобы на вечные времена отбить у кого бы то ни было охоту нарушать величавые заветы международного права”.
К этим двум сообщениям, в сущности, нечего было прибавлять, но газеты всех стран бурно откликнулись на неожиданное событие, отмечая, в какой мере охлаждение Европейского побережья отзовется на каждом государстве.
Разумеется, больнее всего это ударяло по Норвегии, верхняя половина которой неминуемо должна была превратиться в ледяную пустыню. Погибал и остров Шпицберген со своими залежами угля, меди и свинца и со своей огромной электрической станцией, питавшей чуть ли не весь север. Предстояло погибнуть и Лофаденским островам, знаменитым своей рыбной ловлей.
Для Англии отклонение Гольфстрема было не меньшей катастрофой. Шотландские, Оркнейские, Гебридские острова и вся Шотландия, лишенные теплых струй, отдавались во власть холодных и влажных ветров. Чего доброго, на Великобританских островах могло совершенно исчезнуть земледелие, тем более, что с отходом Гольфстрема на запад усиливалось злое влияние течения полярного. Того хлеба, который собирается в самой Англии, ей хватает, как известно, только на одиннадцать недель. Чтобы платить за ввозимый, она должна вывозить свои изделия и продавать их дешевле, чем продают ее конкуренты. Стало быть, отклонение Гольфстрема угрожало и промышленности.
Негодующие статьи появились и в Швеции, и во Франции, в Германии, Италии. Последняя не без основания усмотрела опасность для себя не в климатических бедствиях, а в возможном передвижении человечества с севера на юг. Для Италии, задыхавшейся от тесноты, это было вопросом первого значения.
Германия смотрела на это дело иначе и прямодушно раскрывала сущность вражды к Америке, нараставшей со времени окончания последней войны.
Озолоченная этой войной Америка – возможно даже, что бессознательно – задалась дерзкой целью обратить нищую, промотавшуюся Европу в тусклую глухую провинцию. Опустошая европейские галереи, коллекции, музеи, переманивая к себе выдающихся ученых, композиторов, художников и актеров, Соединенные Штаты постепенно ослабили все очаги духовной культуры в Европе. Все лучшее, первоклассное было вывезено за океан. Все убогое, искалеченное оставалось здесь. Отклонение Гольфстрема есть одна из завершительных деталей этого планомерного удушения, может быть, даже последняя. И если Европа не даст Америке должный отпор, такой же решительный, какой Аэций некогда дал Аттиле на Каталаунских полях, то с европейской цивилизацией будет покончено.
Ознакомившись со всем этим, европейский мир ахнул, на несколько мгновений растерялся, чтобы затем яростно зареветь в апокалипсическом негодовании.
В этот день, после обеда, во всех столицах приостановилась всякая работа.
Перестали стучать ремингтоны, кассиры были рассеяны, бухгалтеры зачитывались газетными сообщениями, магазины пустовали. На площадях и перед редакциями газет собирались толпы, рычащие, пугливые, панические. А антенны все гудели и гудели: радио работало с беспрерывной таинственностью.
Поздно ночью пришло сообщение об ответной ноте государственного департамента из Вашингтона. Правительство Штатов прежде всего находило для себя неприемлемым резкий, заносчивый тон лондонской ноты, но тут же само дало волю своей несдержанности и достаточно грубо и заносчиво указало, что об обстоятельствах, вызвавших обращение к нему правительства Короля Великобритании, ему ничего не известно. Слово Гольфстрем даже не упоминалось. Однако, тон заключительной части американской ноты был более мягким. Вашингтон делал некоторую уступку и предлагал немедленно созвать международную комиссию для расследования этого очевидного недоразумения.
Газеты сопроводили это сообщение кратким комментарием, исполненным недоверия: ответ Америки – наивная дипломатическая оттяжка, понадобившаяся для того, чтобы выиграть время, так как почти весь флот Штатов находится у берегов Калифорнии, где происходят маневры.
Восстанавливая против Америки, это замечание в то же время ясно давало понять, что пока преимущество на стороне Европы, что рисковать почти нечем и времени терять нельзя. Не захотели терять времени и те, которые, предчувствуя всесветную свалку, решили предотвратить ее. Рабочий интернационал обратился к американским рабочим с настойчивым советом надавить на Вашингтон и потребовать у него уступки Европе. Кажется, рабочие надавили, но ничего не выдавили.
Вслед за тем поступил ответ Дании. Копенгаген тоже указывал, что ему решительно ничего не известно об искусственном отклонении Гольфстрема, причем обращал внимание на то немаловажное обстоятельство, что таковое отклонение прежде всего является катастрофой для самой Дании, так как две трети ее территории (Исландия и Овечьи острова) должны лишиться незаменимого влияния Гольфстрема и обречены на ледяную смерть.
Кой-кто призадумался над этим, но таких было мало. Они тотчас же потонули в лагере крикунов.
Тогда выплыла новая сенсация. Она исходила не от дипломатов и политиков, чьи сложные диалектические узоры всегда вызывают недоверие широких масс. Новая сенсация шла непосредственно из обывательской среды, несла с собой ее же запахи и предназначалась для нее же.
Она была проще, доступней, элементарней, чем казуистическая полемика дипломатов, дорожащих нюансами, запятыми и эвфемизмами.
Норвежская актриса Карен Хокс грандиозно сообщала журналистам, что десять дней назад собственными глазами видела у одного датчанина чертеж заградительного острова. Этот датчанин, хотя и обладает большими средствами (он владелец крупнейшей транспортной фирмы в Копенгагене), но вряд ли мог самостоятельно осуществить свой грандиозный план, тем более, что последние четыре года он безвыездно проживал в Дании. И судя по тому, что он спешно был вызван в Америку для каких-то таинственных переговоров насчет Гольфстрема (в этом он сам признавался ей), актриса высказывала предположение, что датчанин когда-то запродал свой (а скорее всего, отцовский) проект заградительного острова правительству Америки и ехал теперь давать какие-то последние разъяснения или получать деньги. При этом актриса никак не могла умолчать о том, что встретилась она с этим датчанином на пароходе, шедшем в Пернамбуко. Лично она направлялась в Южную Америку, чтобы дать там целый ряд концертов, но, узнав об опасности, угрожавшей ее родине, она пожертвовала огромной неустойкой и из Пернамбуко на аэроплане вылетела в Европу, а затем вернулась на родину, чтобы исполнить свой долг и осведомить обо всем норвежское правительство.
Уличные газеты озаглавили это интервью “Норвежка Карен Хокс – спасительница Европы” и поместили ее портрет, переданный по радиоскопу.
Вот теперь история с Гольфстремом получила, наконец, ту пошловато-бульварную форму, – красавица, демонический датчанин, Пернамбуко, тайная запродажа, – при помощи которой политическое событие европейской жизни проникло в цитадели мещанского равнодушия и вызвало истерический трепет у базарных торговок, горничных, парикмахеров и биллиардных маркеров. Что там закат цивилизации, Стилихон и Аэций, Каталаунская битва!
Слова олеографичной красавицы Карен Хокс, жертвующей неустойкой, были понятней и прозвучали на кухнях и базарах, как Роландов рог в Ронсевальских теснинах.
“Нас всех запродали Америке! Долой Америку!” И то слово, которое давно уже лелеяли в своих душах вершители европейских судеб, – министры, банкиры и промышленники, – яростно мечтавшие отделаться от цепких лап неумолимого заатлантического кредитора, было впервые произнесено на улице: война!
Вершители судеб отлично знали свою паству, и сценарий, ими сочиненный, был разыгран без запинки. Теперь, когда этот неистовый кавардак уже позади, всякому должно быть ясно, что стремительный ход европейской комедии – три дня! – мог направляться твердой рукой одного режиссера. Это он насыщал газеты соответствующим материалом! Это он подбавлял жару, усиливая темпы, и накалял воздух той остервенелостью, при которой человек не замечает, произносит ли он собственное слово или подсказанное ему. И, зная наперед, что он собирается подсказать оголтевшему простолюдину, режиссер заранее привел в боевую готовность новую непобедимую Армаду, тихо и незаметно вывел ее из портов и полным ходом безбоязненно двинул ее к берегам Америки, вполне уверенный, что уличный крикун все это одобрит.
Так оно и случилось. Когда на площадях завопили «Война!», огромнейший флот из 164 вымпелов – английских, французских, немецких, норвежских, итальянских – под начальством английского адмирала – уже приближался к тому самому месту, о котором героическая Карен любезно сообщила кому следует и которое за неделю до этого было так тщательно исследовано, обнюхано и общупано гидрографами, инженерами, артиллеристами и наиученнейшими зоологами. В то же самое время у Панамского канала внезапно вынырнули из тумана шесть быстроходных крейсеров, достали откуда-то десяток брандеров и заградили выход. Этим путем весь североамериканский флот, развлекавшийся игрой в оловянные солдатики где-то у Калифорнии, был обречен на полное бездействие.
По существу, это была только морская демонстрация, ибо ни одного выстрела не было сделано, но в течение четырех дней эта демонстрация именовалась войной. Вашингтон, не успевший опомниться, достаточно струсил и после 12-часового молчания выслал к врагу 8 парламентеров. Их очень любезно приняли на броненосце “Dexterity”, что означает “Ловкость”.
Это было прекрасное зрелище. Американцы его запомнили на всю жизнь: “Dexterity” стоял в тридцати ядрах от заградительного острова, который ради такого случая был под водой освещен огромными электрическими лампами. В почтительном отдалении, выстроившись правильным кругом, замерла непобедимая Армада, в которую втирались колыхавшиеся айсберги. Парламентеры в водолазных костюмах опускались на дно, щупали полипняки и тут же под водой пожимали плечами.
Совещание было непродолжительным. Мирные переговоры продолжались всего четыре дня. К восьми парламентерам присоединилось еще шесть человек, в том числе три банкира. Последние вдруг вспомнили, что мирные переговоры обычно происходят на какой-нибудь нейтральной территории и предложили Мексику. Надо ли рассказывать, что их никто не слушал? К тому же, как известно, время – деньги. И те, которые установили этот принцип, должны были ему подчиниться и подписали соглашение, в силу которого подводный остров, преграждающий течение Гольф-стрема, немедленно уничтожается. Но беда была, конечно, не в этом. Следовал еще скромный post scriptum. Был еще один пункт договора, как будто очень мало вытекавший из всего предыдущего, однако представители Европы держались за него цепко, как обезьяны за ветки пальмы. Он гласил: невыплаченные с 1920 года долги Англии, Франции и Италии настоящим договором аннулируются. Банкиры лезли на стены… Впрочем, какие же стены бывают на броненосцах? Ну, значит, они лезли на мачты, почесывали лысины, давились собственной слюной и – договор подписали.
После этого все суда расцветились флагами. Гремела музыка. Ухали салюты. И, чтобы довершить свое гостеприимство, веселые европейские моряки решили развлечь своих гостей невиданным зрелищем.
“Dexterity” отошел в сторону. Кинооператоры защелкали, как андалусские кастаньеты. Адмирал махнул британским флагом. И тогда внизу, в пучине, раздался гул, за ним другой и над темно-синей поверхностью Гольфстрема грузно вздыбилась огромная водяная гора. Она шумно проклокотала в воздухе, напоила его брызгами и расцветила его гигантским снопом радужных искр. Затем, точно обессилев от собственной тяжести, водяная гора рухнула в виде необъятной кучи желтоватых кружев. Кружева стремительно расплылись во все стороны, ударились о борта всех судов, схлынули назад и с ворчливым рокотом медленно поплыли по старому извечному пути – к берегам Норвегии.
Это действительно было прекрасное, редкое зрелище. С этим согласились даже янки. Единственное, что им не понравилось – слишком дорогая плата за вход. И верно: с них взяли немножко дорого.
Всем известно, что было потом, – заканчивала копенгагенская газета. Целых полгода по всей Европе неистовствовал бешеный карнавал. Во всех видах (при посредстве шоколада и папирос ее имени) прославляли красавицу Карен, присудили ей Монтионовскую премию, нобелевскую премию мира, многократно сжигали на площадях чучело Янки-Дудль, детей учили ненавидеть страну Беспокойного Дьявола и произносились огнедышащие речи о непоколебимости международного права. И только после шести таких сумасшедших месяцев точно выяснилось, что вся эта история – величайший из блефов, до которого мог додуматься лишь сатана. Небольшая искренняя книга нашего соотечественника, известная сейчас каждому грамотному человеку, разъяснила весь беспроигрышный макиавеллизм Англии: ни Соединенные Штаты, ни Дания не имели к воздвигнутому острову ни малейшего касательства; Англия знала об этом, но делала вид, что не знает и, прикрываясь священным знаменем права, справедливости и прочей риторики, сознательно натравила Европу на своего неумолимого кредитора, обвинив его в тяжком нарушении заповедей восьмой и десятой. А чтобы как-нибудь объяснить, зачем понадобилось Соед. Штатам отгонять Гольфстрем к берегам Гренландии, принадлежащей датчанам, Англия не пожалела маленькой Дании и обвинила ее в том, что она заключила с Вашингтоном тайный договор. К счастью, во время карнавальной суматохи о Дании не подумали и забыли ее наказать.
Но когда эта книга появилась и всем стала понятна злостная мистификация, было уже поздно. Вексель 1920 г. уже не существовал. Европа чувствовала себя свободной от долгов и вкушала радость безмятежного бытия, как вкушает ее мот, запутавшийся в долгах и вдруг узнающий о внезапной гибели своего главного кредитора вместе с портфелем, где лежали векселя.
Оттого, что вашингтонское правительство вместе с президентом, все время вынужденное признавать возводимую на него вину (иначе за что же было прощать Европе ее огромный долг?), полетело к черту и попало под суд, дело не изменилось нисколько. Бедной справедливости восторжествовать не пришлось, заведомая гнусность и воровство были молчаливо утверждены и это утверждение совершенно наглядно показало еще раз, что Европа прогнила насквозь и для поддержания своего ветхого, источенного червями организма нуждается в обмане».
Автором этой статьи был Натан Шварцман.
XV
Пространное интервью с Карен было одновременно напечатано в утренних норвежских газетах, в английских и французских. В Копенгагене оно появилось в двенадцатичасовом листке, снабженное примечанием редакции, которая прямо указывала, что датчанин, актрисой не названный, не кто иной, как Георг Ларсен, действительно всего только на днях прибывший из Америки. Редакционная заметка, набранная жирным шрифтом, заканчивалась резким обращением к самому Ларсену: «Общественное мнение вправе требовать от вас немедленных объяснений».
Около трех часов того же дня перед зданием ларсеновской транспортной конторы собралась большая беспорядочная толпа. Она глухо гудела, напряженно всматриваясь в окна конторы, откуда иногда показывалось испуганное лицо и мгновенно, точно отброшенный платок, отлетало в сторону. Все ждали появления Ларсена.
После тревожных сумасшедших двух дней, беспрерывно томивших неопределенной угрозой, – кто? где? когда? – всем стало легче, когда газета уверенно назвала виновника. Теперь не надо было ломать себе голову, опасливо посматривать друг на друга, искать предательства среди министров. Виновник был тут, близко, обреченный на возмездие… вот он, окруженный полицейскими.
Бледный старик, – седые волосы торчком, – прижимая руки к сердцу, растерянно кланялся в обе стороны и учащенно хлопал глазами. Губы его шевелились, но как будто беззвучно. Влажное от пота лицо поминутно искривлялось судорогой.
– Что он говорит?
– Немедленно судить его! И больше никаких! Чего там!
– Постойте же! Это ведь не тот. Тот молодой. Это управляющий делами!
– Ничего не значит. Одна шайка. Судить его!
– А что он говорит?
Из передних рядов донеслось:
– Он говорит, что самого Ларсена нет… и что…
– Ясное дело, удрал. Станет он ждать, пока правительство выспится?
– Дайте же человеку толком рассказать!
– И еще говорит, что в газетах какая-то ошибка. Он работает в этой фирме тридцать лет и никаких тайн, вредных для страны, не знает.
– Судить его, судить! Уж мы сами разберем, что вредно и что не вредно.
Вдруг раскрылась дверь на балкон. Появился какой-то полный человек. Уверенным движением руки провел он горизонтальную линию в воздухе. Толпа стихла. Передние ряды ясно слышали:
– От имени правительства я прошу вас спокойно разойтись по домам. Правительство принимает все меры к выяснению обстоятельства, сообщенного газетами. Выступления граждан, хотя бы и вызванные справедливым негодованием, могут повредить раскрытию истины. Результаты расследования будут немедленно сообщены. От вас же требуется только спокойствие.
Затем он удалился. Бледный старик, окруженный полицейскими, пожимая плечами, пытался еще что-то сказать, но полицейские оттолкнули его назад к двери.
Толпа заколыхалась, загудела. Кто-то бросил камень в окно. Кто-то вскрикнул:
– На всякий случай!
Звон разбитого стекла заставил всех насторожиться, не начинается ли что-нибудь. Тогда полицейские, оттеснив первые ряды, быстрым движением извивающейся шеренги раскололи толпу.
Какой-то рабочий с совершенно белыми ресницами взобрался на фонарь и хорошо рассчитанным плоским голосом начал яростно говорить о предательстве капиталистов, которые всегда готовы пожертвовать интересами целой страны для… Он так и не кончил. Вероятно, чтобы иллюстрировать свой мысль, он указал правой рукой на вывеску с именем Ларсена, но левая, не выдержав его тяжести, соскользнула со столба. Рабочий свалился.
– А ведь это же верно! – сказал рядом стоявший старичок и уныло повел бровями, похожими на мохнатых гусениц. – Я не социалист. Но подумайте сами: этому негодяю хочется удесятерить свои миллионы, и потому – пусть себе погибает Дания! Пусть погибнет весь земной шар. Этакая подлость!
– Шпионов надо вешать, – яростно выпалила женщина в два обхвата. От нее сильно пахло рыбой.
– Шпионов? Откуда же вы взяли шпионов?
– А разве он не шпион? Ведь он продал Америке все наши чертежи. Наши планы. Вы, стало быть, не читали газет.
– Наши чертежи? Уж не вы ли их чертили?
– Теперь не до шуток! – желчно огрызнулся за торговку худой, плохо выбритый человек в измятом котелке и желтых ботинках. Его профессия угадывалась сразу: истребитель клопов, тараканов и мышей. – Не сегодня-завтра весь мир может полететь вверх тормашками. Впрочем, туда ему и дорога. Слишком много подлецов развелось на свете. Они торгуют чужими жизнями, чужими государствами и даже, как видите, чужим климатом (новый предмет торговли!). И правительство, связанное старыми дурацкими законами, нисколько не препятствует им в этом. Нет, уж лучше пускай будет война!
– Война? Кто сказал «война»?
– Вот этот.
Среди гула раздалась звонкая оплеуха. Затем глухие удары по котелку и спине. Истребитель клопов пригнулся к земле, нырнул в сторону и – растворился в людской толчее.
Вдруг резко прокричал автомобильный рожок. Толпа оглянулась. Показалось большое открытое авто и врезалось в массу. На сиденье вскочил высокий худой человек в цилиндре и повторил почти то же, что с балкона сказал чиновник. Это был бюргемейстер. Некоторые его знали в лицо. У него был приятный голос, внушавший доверие. Полицейские воспользовались отвлекшимся вниманием и снова провели через море голов живую борозду.
Двадцать пять минут спустя на улице оставались только небольшие группы зевак, тревожно озиравшихся по сторонам.
А еще через четверть часа стремительно нахлынули газетчики с кипами экстренных листков, на которых крупными буквами было напечатано жуткое слово: «Война».
Одновременно примчался грузовой автомобиль, резко остановился у одного магазина и выбросил рабочего, вымазанного мукой. Переходя тротуар, рабочий сообщил на ходу, что таможенный катер обнаружил в нескольких милях от рейда чужую эскадру.
– Говорят, англичане, шведы и норвежцы.
XVI
Управляющий делами Эриксен, понурив голову, сидел у себя в кабинете совершенно подавленный и, ничего не соображая, тупо повторял:
– Никогда в своей жизни… Никогда!
Платок, которым он то и дело вытирал струившийся пот, был уже мокрый. В левом глазу, широко открытом, тускнела застывшая слеза, и казалось, что глаз у старика стеклянный.
Старшие служащие – стоя, точно на молитве – всячески пытались уверить растерявшегося Эриксена, что все это не больше, как грустное недоразумение, но их доводы были вялы и неубедительны. К тому же Ларсен действительно исчез загадочно и внезапно: это усиливало подозрение в какой-то его вине. Кассир сообщил, что вчера вечером, за пять минут до конца занятий, он выдал Ларсену значительную сумму в английской валюте; у камердинера узнали, что Ларсен взял с собой большой сундук, с которым он обычно отправлялся в далекую поездку. Было ясно, что Ларсен попросту скрылся, и таким образом следователя обманули: ему сказали, что владелец фирмы уехал на о. Борнголм. Конечно, эта неправда не так уж была преступна, но следователь опечатал весь архив и унес с собой всю шифрованную переписку. Возникали, таким образом, серьезные основания думать, что предстоят неприятности для всей конторы: соучастие!
Разговаривали отрывисто и негромко, хотя все служащие уже разошлись и некому было подслушивать.
– Я знаю только, что никогда в своей жизни… Никогда… Мне 64 года. И еще никогда…
Вдруг резко задрожал телефон.
Кто-то настойчиво добивался узнать, где Ларсен.
– Нужен до зарезу! По очень важному делу. Очень важному.
Это звонил Натан Шварцман.
Ах, если бы тут сейчас оказался Магнусен, всегда насыщенный своим сдержанным великолепием и не упускавший случая поиздеваться над экспансивным еврейским Вольтером! Как бы он зло хохотал!
Очень важное дело Натана Шварцмана! С чем же он мог явиться в такую исступленную минуту, когда только что была объявлена война, а Георга Ларсена без обиняков называли виновником этой войны? Чего ему понадобилось от Ларсена?
Тот, кто по-настоящему знал его, тот нисколько не удивился бы, узнав, что Шварцман позвонил исключительно для того, чтобы с торжествующей хрипотой крикнуть в телефонную трубку:
– А кто говорил, что будет война? Я говорил! Я же говорил! Европе только этого и надо было! Кто прав?
Но, увы, теперь ему не перед кем было подчеркнуть свою прозорливость: Ларсена не оказалось. Да и Магнусену было сейчас не до смеха. Магнусен, отставной кавалерийский офицер датской службы (так был он отмечен на другой день в газетах), как раз в это время, находясь в столице Норвегии, в номере отеля, отделенный от прекрасной Карен только стеной, пускал себе пулю в висок.
Холодный расчетливый Магнусен неплохо умел рассчитать, когда речь шла о стратегических шагах в делах маленьких, домашних, житейских. Но для большого плацдарма у него не хватило дальновидности, и никак он не мог предусмотреть, что рекламно-патриотическая выходка актрисы примет такой печальный оборот для его родины. Не мог этого предвидеть, и маленькая пуля из черно-матового браунинга положила предел его раскаянию.
Ну, а Ларсен – тот в это время находился в Берлине.
Два сумасшедших дня, беспрерывно наливавшихся тревогой, взвинтили его до отчаяния. Каждый час приносил с собой какой-нибудь ошеломляющий слух. И было ясно: неуклонным, бесповоротным шагом надвигалось страшное, не вмещавшееся в его мозгу. Что с того, что он притаился и молчит! Не похож ли он на преступника, разыскиваемого ищейками и вдруг замечающего, что круг поисков стремительно суживается?
Еще никто не указал на него, но он уже чувствовал на себе пристальные, негодующие взгляды тех, кто возложил на него всю тяжесть наследия предков! Не оправдал надежд, не отстоял, не донес до конца. Дряблый последыш, недостойный наследник и – да, да, Свен прав! – курица, впряженная в ломовую телегу.
Сжигаемый внутренним стыдом, он проклинал и себя, и свою неудачу – быть последним, а не промежуточным. Для конца нужен был герой с тяжелым упорством на лице, который бы мог гордо отстаивать и великую задачу предков и их невольные ошибки. Но что может сделать курица?
И тут еще смертельно колола острая боль предательства: Магнусен и Карен!
Не воспользоваться ли браунингом, при помощи которого он четыре дня назад собирался отплатить этому накрахмаленному индюку? Впрочем, нет, нет, надо отомстить сначала ему, а уж потом…
