Текст книги "Наследники (Роман)"
Автор книги: Виктор Ирецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
После этого он отправил подробную телеграмму, в которой извещал его о своем прибытии в Пернамбуко, но что его экстренно вызывают обратно в Копенгаген, между тем как ближайший пароход на Антильские острова отходит не раньше, чем через две недели. Предоставляя Свену полную свободу действий, Георг заранее одобрял все его решения.
Тягостное беспокойство схлынуло. Но зато потянулась досаждающая скука, перемежающаяся нетерпением, припадками ревности и той апатией, которая вызывается тропическим зноем.
На другой день перед вечером, чтобы развлечься немного, Георг стал играть с маркером на биллиарде. Он уже проиграл ему вторую партию, как вдруг подошел официант и почтительно доложил, что его зовут к телефону.
– Вы меня с кем-то спутали, – хмуро сказал Георг и отвернулся.
– Нет, сеньор, именно вас.
Георг рассердился.
– Никто не может меня вызывать к телефону. У меня здесь нет никаких знакомых.
– Однако же… просят именно вас.
Георг замер от удивления. Вспыхнула и зажглась светлая догадка: уж не Магнусен ли это? не эффектный ли это жест с его стороны – Карен отправить, а самому остаться? а может быть, оба здесь?
Он бросился в телефонную будку.
Глухим, невнятным и ржавым голосом кто-то отрывисто твердил издалека:
– Ты должен приехать. Никакие отговорки не допустимы. Надо решить одну вещь. Очень важную.
Георг надрываясь кричал:
– Кто говорит? Кто у телефона? Кто говорит?
Хриплый, кашляющий глухой бас, точно из далекого подземелья, замогильно тянул:
– То, чего ждали твои предки – предки, говорю я, – уже близко. Время не терпит. Потом будет поздно. Будет поздно, говорю я.
В телефонной будке было душно, как в аду. Обливаясь потом, Георг раздраженно кричал:
– Кто это говорит? Что за глупая мистификация?
В трубке шипело, царапало, кашляло, клокотало. И опять донеслось сдавленно, тягуче:
– Ты должен приехать. Должен! Не я на этом настаиваю. Предки твои приказывают тебе! Ты позоришь своих предков.
– Что за вздор! – кричал Георг. – Это ты, Магнусен, позволяешь себе говорить от имени моих предков? Глупо. Очень глупо!
А сам трепетал от радости: «Магнусен здесь. Магнусен не поехал, мои предположения ошибочны. Карен не такая, как я думал о ней!»
Снова зашипела трубка и послышалось отчаяние:
– Это я, Свен Гольм. Неужели же ты не мог догадаться, кто говорит? Кто другой, как не я, может об этом говорить с тобой? Нехорошо, Георг! У тебя на уме какие-то другие посторонние мысли. Приезжай немедленно. Надо решить одну важную вещь. Совместно решить. Время не терпит.
Георг смутился и онемел от разочарования: всего только Свен Гольм! Он поморщился и вздохнул.
Оправившись от смущения, он заговорил умоляюще:
– Дорогой Свен! Вы же видите, я переплыл океан. Значит, я имел твердое намерение побывать у вас. Но я не могу. Не могу! Меня вызывают обратно. Обратно в Европу! Вы меня хорошо слышите? Так вот. Я думаю, вы легко обойдетесь без меня. Зачем я вам? Вы ведь лучше меня знаете, что надо делать. Не правда ли, Свен?
– Твой приезд необходим, – упрямо хрипел старик. – Надо решить совместно. Совместно, говорю я, надо решить. Ты же Ларсен. Или, может быть, ты перестал быть Ларсеном?
– Но я же говорю вам, – раздраженно возражал Георг, – не могу приехать. Мне надо обратно в Европу. Меня экстренно зовут! Делайте все без меня. Я на все согласен.
– Ты позоришь своих предков! – не унимался старик.
– Не говорите глупостей! – злился Георг. – И перестаньте упрямиться. Вы лучше меня знаете, чего хотели мои предки. Гораздо лучше! Я заранее соглашаюсь на все. Мне надо возвращаться в Европу.
– Европа может подождать. Она никуда не убежит, – злобно рычал старик. – А здесь может случиться несчастье. Ты слышишь меня? Я говорю: может случиться несчастье, катастрофа. Все погибнет.
– Я… не… мо… гу! – теряя всякое терпение, заорал Георг.
В трубке снова зашипело, заклокотало, точно кто-то отхаркивался, и, когда прочистилось, послышалось совершенно ясно и отчетливо:
– Тогда я вот что тебе скажу, Георг Ларсен. Мое последнее слово: ты – курица, которую впрягли в телегу. Не тебе ее сдвинуть с места. Прощай!
На другое утро, проснувшись, Георг долго раздумывал над этим диалогом, стараясь вспомнить, действительно ли он говорил со Свеном или же это была беседа во сне со своей совестью.
XI
Ялмар торопливо, задыхаясь от кашля, побежал в пульперию за коньяком, а старик неподвижно оставался в плетеном кресле. Далекое путешествие – в Вашингтон и обратно – сильно утомило его. Да и огорчило тоже. Надо было хорошенько встряхнуть себя возбуждающим напитком, то есть подбросить немного углей в печь, как любил говорить бывший кочегар Ялмар.
Следует сказать, что в последнее время старик окончательно перестал пить (оттого в доме не нашлось ни одной капли), чтобы отвоевать у судьбы хотя бы еще один год. А до этого пил он безудержно, беспрерывно – пятнадцать лет подряд, в мрачном восторге опустошая бутылки (на это имелись свои причины). Был он когда-то красив, строен, даже изящен в своей капитанской форме, но спиртные напитки, а пожалуй, и горести всякие, достаточно разрыхлили его лицо, согнули его фигуру и вытравили в нем вкус к жизни.
Правда, и лета сказывались: 72 года. Но все-таки, если бы не одинокая холостая жизнь и не колониальная грубость, сбивающая с человека все человеческое, был бы он и посейчас красавцем. А то извольте-ка: облезлый, неуклюжий гигант с длинными, как у обезьяны, руками, крупные кисти которых свисали, как гири. Когда он клал их на стол и слегка шевелил кривыми, вспухшими пальцами, отчетливо казалось, будто на столе лежат два живых краба и лениво копошатся.
Эти крабы лежали и сейчас, но они не шевелились. Старик как бы оцепенел. Его влажные дальнозоркие глаза пригвоздились к какой-то далекой точке в саду, через окно. Разинутый рот резко отвис. Ясно было всякому: стариком овладела напряженная, прямая, безысходная мысль, перешагнувшая отчаяние. По крайней мере, время от времени эта мысль искажала его бурое, обветренное лицо последней смертельной судорогой.
Тяжело дыша, пришел Ялмар. Шумно поставил на стол бутылку, проворно достал из шкапчика большую рюмку и прежде, чем наполнил ее коньяком, старик уже протянул за ней руку. Затем громко икнуло стариковское горло, тихо заскрипело кресло и пустая рюмка, описав дугу, звучно прикоснулась к бутылке. Только тогда старик вяло посмотрел на Ялмара и, указывая на шкапчик, где стояла посуда, хмуро сказал:
– Возьми и себе.
Ялмару давно уже хотелось задать старику несколько вопросов и прежде всего самый важный из них – удалось ли чего-нибудь добиться? – но не решался. Опрокинув в себя рюмку, он быстро отодвинул ее и выжидающе опустил голову на сложенные руки.
– Ничего не вышло, – уныло сказал старик. – Я это знал. Я это заранее знал.
И, помолчав, прибавил, опуская вниз свои фиолетовые веки:
– Должно быть, меня там приняли за сумасшедшего.
– Вы с кем же разговаривали? – с робким любопытством спросил Ялмар и нетерпеливо поддался вперед.
Старик махнул рукой и с нескрываемой усмешкой уныло ответил:
– С каким-то юнцом. Должно быть, секретарь. Он все настаивал на том, чтобы я ему подробно рассказал, в чем дело. Я ему и говорю: речь идет о нашей родине, мне кое-что известно такое, что для нее очень важно, и я могу об этом сообщить только самому посланнику.
Ялмар осторожно заметил:
– Может быть, действительно, следовало бы ему рассказать. Он убедился бы…
Старик сердито хлопнул рукой по столу.
– Я не маленький, – хриплым клокотавшим голосом закричал он. – Нечего меня учить. Я об этом сам подумал. Но я видел, с кем имею дело: это был мальчишка, умеющий шаркать ногами в гостиных. И вдобавок, я ему был противен. Он смотрел на меня с гадливостью. С отвращением он на меня смотрел. Как смотрят на кусок тухлого мяса. Я это видел. По его глазам. По его губам я это видел. Он все равно отнесся бы ко мне с презрением. Оттого я и хотел, чтобы в Вашингтон поехал тот. Его бы, разумеется, приняли. С ним бы говорили. Его бы выслушали до конца.
– Ну, само собой разумеется! – злобно подхватил Ял-мар и облизнул сухие запекшиеся губы. – Он у них свой, они друг к другу внимательны.
Старик недовольно отмахнулся от этих слов:
– Дело не в этом. Не в этом, я говорю, дело. Ты все свое. Дело в том, что я стар как черт. Что я разучился как следует говорить. И что я… потерял уже облик человеческий… Что верно, то верно. Да. Лет пятнадцать, двадцать назад они бы и меня выслушали до конца. А теперь… Ничего не поделаешь. Я старый хлам.
Ялмар упрямо покачал отрицательно головой, но возражать не решался. Он только спросил:
– Что же будет дальше?
– Будет катастрофа, – прошептал старик и, возвысив голос, продолжал: – Я уж вижу, что будет. Без договора с Соединенными Штатами нам несдобровать. Через год, а может быть, еще в этом году, когда пройдут айсберги, – все раскроется. Ясно будет всякому, в чем дело. И тогда вся Европа заговорит. А если бы были здесь два хозяина – Дания и Соединенные Штаты, – никто не посмел бы сунуться сюда. Ни одна собака.
Ялмар тихо кашлянул и несмело предложил:
– Может быть, так сделать – прямо переговорить с Соединенными Штатами, минуя наших? Делу это не помешает нисколько. Пусть хозяином будет Америка. Не все ли равно? Лишь бы только уцелело.
– Я никогда не был изменником, – укоризненно сказал старик, хмуро наполняя рюмку. – И никогда не буду им. Кто додумался до всего этого? Датчане. Кто оберегал это великое дело? Датчане. Кто был ему предан? Датчане. И значит, все это должно принадлежать Дании. Чтобы я отдал все это другой стране?
– Надо сохранить его.
– Не говори чепухи! Да и где гарантия того, что эти будут любезней? Они тоже не захотят со мной разговаривать!
– Тогда следовало бы написать обо всем в Копенгаген. Пусть задумается над этим.
Старик протяжно вздохнул.
– Я уж думал об этом. Но ты же видишь: голова у него набита чем-то другим. Ему и горя мало. Пересек океан, добрался до Пернамбуко и раздумал. Прочтет он мое письмо и выбросит в мусорный ящик. В мусорный ящик выбросит он мое письмо. Оттого я и хотел, чтобы он приехал сюда. Тут бы я на него тяжело насел. Тут бы я держался своего крепко, как на якоре.
Горящими недобрыми глазами посмотрел Ялмар на старика и язвительно звенящим голосом, задыхаясь, злобно сказал:
– Вы, капитан, не хотите со мной согласиться, а по-моему, я прав: они все сволочи. Все до единого. От прежних поколений они унаследовали, кроме золота, еще и разные идеи, замечательные идеи, но не умеют их ценить и беречь. Поэтому я и говорю: мы должны отнять у них эти идеи и без всяких разговоров забрать их себе. Мы-то уж будем их как следует ценить и как следует беречь. Да.
– Слышал я это от тебя не раз, – раздраженно сказал старик. – Но сейчас твои слова к делу не относятся. Опять на тебя напало старое бешенство, и тебе хочется разнести весь мир. Весь мир хочется переделать. Это горит в тебе чахотка.
– Я их всегда ненавидел, – тупо сказал Ялмар. – Еще до того, как у меня пропало мое легкое. Я только ненавидел их не за то, что они бездельники и слишком богаты, а за то, что каждый из нашей среды для них не человек. Вот ведь не хотели разговаривать с вами, капитан. Почему? А потому что вы не из их породы. Вы чужой.
Старик презрительно топнул ногой и резко схватился за рюмку.
– Со мной когда-то разговаривали люди, которые были нисколько не хуже посланника, – сказал он. – Еще как разговаривали!
Ялмар отвел в сторону сумрачно-злые глаза, почесал реденькие волосы на макушке и вдруг задрожал от страха за то, что собирается сейчас сказать.
– Где это я читал? – спросил он, как бы думая вслух. – В Библии, что ли? Ну да, в Библии. Как это звали служанку Авраама? Агарь? Когда она была нужна им обоим, мужу и жене, они ее держали у себя. А когда она стала им ненужной, они ее выгнали. Вот вам! В пустыню выгнали. Как собаку!
Старик удивленно поднял лицо:
– Что ты этим хочешь сказать?
– Может быть, это и неверно, капитан, – смущенно продолжал Ялмар, в волнении глотая воздух, – но я говорю, что вас сюда тоже вроде того, как сослали: чтобы вы не зазнавались. Вот вам и награда!
Старик встрепенулся.
– Придержи свой глупый и злой язык! – хрипло перебил он Ялмара. – Много ты понимаешь… Меня сослали! Я сам сюда приехал. Я хотел быть поближе к делу, которое я… Впрочем, ты все это говоришь для того, чтобы поссорить меня с моими хозяевами. Поздно, парень. Они уже давно в земле. И не тебе быть судьей в нашем деле. А что касается меня, то я ничего плохого не могу сказать о людях, у которых всю жизнь служил. Злой ты человек. Ты ненавидишь даже мертвецов.
– Да, ненавижу, – сказал Ялмар, приподнимаясь. – И еще ненавижу того раба, который целует плетку своего хозяина. Если бы не собачья преданность этих самых рабов, весь мир давно был бы другим.
– Убирайся вон! – яростно закричал старик и тоже приподнялся.
Ялмар отскочил к стенке, хотел еще что-то сказать, но закашлялся и схватился растопыренными пальцами за грудь. Кашлял он долго, тяжело, круто сгибая спину и кончил кашлять только тогда, когда на губах показались у него темные сгустки крови.
– Ты своей злостью сократил себе жизнь, – участливо сказал старик и взял его за руку. – Иди, приляг. Я сам приготовлю обед. Ступай.
За окном в саду трещали и бесновались птицы, ошалело и страстно звенели насекомые. Старик, устало шаркая ногами, подошел к окну и, высунувшись наполовину, стал прислушиваться к веселому трепету – в кустах, в деревьях и на выжженной земле. Трепет был такой же неугомонный и радостно непреходящий, каким был вчера и много лет назад, когда старик появился здесь впервые.
– Неужели же, – сказал он самому себе вслух, – мне и Ялмару не придут на смену другие? Должны прийти. Не может быть иначе!
XII
Шум вагонных колес еще не успел затихнуть в ушах, а Георг уже мчался на квартиру к Карен, задыхаясь от ревнивого любопытства, нетерпения и путаницы в предположениях. Мучительно хотелось наметить первые слова предстоящего разговора и вообразить реплики Карен, но хаос безудержного диалога затопил все. Единственное, что ясно уцелело в сознании – это чувство невытравимого негодования и жажда отомстить. Не Карен, нет! Что с нее взять, когда она органически не выносила любви в четырех стенах! Отомстить Магнусену! За предательство, за подлость, за воровство среди бела дня! Дуэль? К черту! Слишком много чести для него – драться с ним на дуэли. Просто избить его в присутствии Карен и в заключение плюнуть ему в рожу. А в случае чего пальнуть из браунинга.
Ощупал оружие в кармане брюк и одновременно увидел, что автомобиль остановился.
Быстро взбежал на второй этаж. Сильное сердцебиение отпечаталось двумя резкими звонками. Пока послышались шаги, воображение обскакало пять комнат квартиры, все уголки, всех людей – саму хозяйку, двух горничных. А вот и одна из них.
– Дома?
Белобрысая Тереза, приложив ладонь к шее, удивленно пропела:
– Каким образом?
Однако, смутившись проявленного удивления, поправилась холодным – «нет».
– Но ведь возвратилась же она из Америки?
– О, да, конечно. Но уже успела уехать.
– Куда?
Глупо было выдавать горничной свою неосведомленность, но теперь было не до того.
– Не знаю. Мне она ничего не сказала.
– Тереза! Я вас прошу. Ведь все равно узнаю. Скажите правду, где она?
– Уверяю вас: мне ничего не известно.
– Может быть, она там, в Клампенборге, в вилле?
– Вряд ли. Она бы взяла с собой вещи. Ведь там ничего нет. Ни одной подушки, ни одной платяной щетки. Наконец, она позвонила бы оттуда.
– А разве она ничего с собой не взяла?
– Взяла, но немного.
– Тереза, вы безусловно знаете. Я вас очень прошу: скажите мне правду.
– Честное слово, я ничего не знаю.
– Она вас просила ничего не говорить?
– Да нет же. Она просто ничего не сказала. Впрочем… ну да: через несколько дней вернется. И это все. Она очень торопилась.
Георг круто повернулся, выбежал, быстро спустился по лестнице, но вдруг замер и, покусав губы, снова очутился у двери и снова позвонил.
– Магнусен здесь был?
– Нет.
– И вообще никто не заходил?
– Я же говорю: она очень спешила. Она пробыла в доме не больше двух часов. Приняла ванну, переоделась – и все.
Просящим, умоляющим тоном Георг сказал:
– Тереза, я не из праздного любопытства. А совершенно по другой причине. У меня серьезнейшее к ней дело. Я вас очень прошу хотя бы сообщить мне: она говорила с Магнусеном по телефону?
Тереза прислушалась, не идет ли кто-нибудь, и тихо ответила:
– Говорила.
– О чем именно, не слышали?
Тереза пожала плечами. Георг задумался.
– А когда это было?
– Во вторник.
– Сегодня у нас что – четверг? Значит, уже три дня. дня.
– Да.
Георг нахмурил брови и вздохнул.
– В котором часу она уехала?
– Это было около трех.
Он кивнул головой и, небрежно попрощавшись, бросился к авто. Усевшись, Георг вынул из кармана железнодорожное расписание. Но здесь он ничего не нашел разъясняющего: уходило много поездов и куда могла направиться Карен, отгадать невозможно было.
Он злобно подумал: «Магнусен!» Сама Карен вряд ли могла придумать что-нибудь необычное.
Постучав в окно шоферу, он велел ему свернуть на ту улицу, где жил Магнусен, и снова ощупал браунинг.
Десять скупых слов портье и горничной не выяснили ничего. Георг поехал домой, принял ванну и, потоптавшись у себя в кабинете, вышел на улицу, чтобы не оставаться в одиночестве. Взволнованной походкой, все время оглядываясь, направился он было в кафе, где часто встречался с друзьями, но по дороге вспомнил, что еще рано. Зашел в незнакомый ему маленький ресторан, спросил себе мороженого, но, не доев, ушел.
Тоска упруго распирала его, как пар распирает котел. Ему нужны были размашистые движения и утомляющий путь. Машинально он сворачивал в боковые улицы, оттуда снова выходил в сторону, не замечая того, что описывает путаные петли.
От безостановочных, движений, от духоты, от быстрой ходьбы он весь покрылся потом. Но дело было не в ней: мелькнула уверенная надежда, что дома он найдет письмо или телеграмму.
Вдруг он увидел Шварцмана. Еврейский Вольтер, ничего не замечая, с застывшим презрением на лице, стремительно несся куда-то, держа под мышкой доверху нагруженный портфель.
– Алло! – закричал Георг и замахал, руками.
Шварцман остановился, с надменным возмущением откинул назад свою черную, ничем не покрытую взлохмаченную голову и недовольно спросил, протягивая свою вялую, влажную руку:
– В чем дело? Зачем это я тебе понадобился в такую жару? Не иначе, как для освежающей цитаты.
– Цитаты?
– Это я вспомнил поэта Гейне, – объяснил Шварцман. – Так жарко, что хорошо бы найти освежающую цитату.
– У тебя вечно на уме какая-нибудь книга!
– Не трогай моих книг, профан! – крикнул Шварцман и самодовольно улыбнулся.
Георг искренне расхохотался.
– Вероятно, такой же вид был у Архимеда, когда его потревожил римский солдат. Как это сказано у…?
Шварцман повел бровями и подсказал:
– У Плутарха: Noti turbare circulos meos. Но все-таки: в чем дело? Я действительно обдумывал одну вещь.
– Успеешь обдумать потом. Садись. Ты мне очень нужен.
Шварцман, указывая на авто, пожал своими узкими плечами, как бы говоря: приличествует ли бедному философу ездить в таком шикарном экипаже? Но все же сел и мгновенно откинулся назад с видом человека, не привыкшего ходить пешком.
– В чем же дело? – в третий раз спросил Шварцман.
– Необходимо, чтобы возле меня был умный человек. Иначе я способен натворить много глупостей.
Шварцман сразу понял, о чем он говорит. Набрасывая на себя маску полного равнодушия к житейским делам, он не без интереса прислушивался к разного рода сплетням и был отлично осведомлен решительно обо всем. О приезде Карен в сопровождении Магнусена он узнал третьего дня. О том, что оба они куда-то скрылись, – тоже. Появление Георга, обещавшего натворить много глупостей, предсказывало нечто занятное.
– Что нового? – спросил Георг.
Шварцман опять пожал плечами. Это означало: можно ли его, небожителя, спрашивать о таких вещах, имея в виду обывательскую жизнь? Он мог бы рассказать о только что вышедшей книге молодого американского философа под названием «Психология машины», которая способна была бы опрокинуть все достижения современной психологии, если бы не было его, Шварцмана, написавшего уничтожающую статью об этой книге. Мог бы еще рассказать о другой своей статье, помещенной в последней книжке Северо-Американского Обозрения, где он доказывал, что магометанские народы Азии и Африки, выйдя из состояния покоя, в самом недалеком будущем изотрут в пыль прогнившую европейскую цивилизацию. Сила, толкающая магометан к объединению, утверждал Шварцман, есть ущемленное чувство справедливости, попираемой зазнавшимся христианством. Вот это действительно новости!
– Кстати, – сказал он, – не попадались ли тебе во время путешествия газеты с рецензиями о моих статьях? Со всех сторон мне трубят, что повсюду обо мне пишут. И только я не вижу этих откликов.
– Дорогой Шварцман, – звенящим голосом возразил Георг. – Мне сейчас не до того. И ты извини меня. В другой раз я охотно помогу отыскать все, что тебе понадобится. Но сейчас…
Шварцман мгновенно затих, и удивленные брови его надолго застыли – до тех пор, пока Георг, поднявшись с ним наверх, не спросил его:
– Не хочешь ли принять ванну? Духота сегодня невозможная. По крайней мере, я – весь мокрый.
Шварцман был застигнут врасплох. Меньше всего ждал он такого предложения.
– Ванну?
– Представь себе, что я приглашаю тебя в термы какого-нибудь Каракаллы, – заметил Георг, снимая пиджак. – Философы ведь часто навещали эти учреждения.
Сопоставление с древними философами понравилось Шварцману, но по привычке встречать каждое слово своего собеседника насмешкой, он сделал презрительную гримасу.
– Ну хорошо, – сказал он с высокомерной снисходительностью. – Но я уступаю не твоему историческому аргументу, а твоему настроению: ты, очевидно, не хочешь оставаться в одиночестве. Изволь. Распорядись только, чтобы мне дали чистое белье.
XIII
После ванны в кабинет подали кофе. Шварцман с прожорливостью набросился на пирожные и мгновенно проглотил, почти не жуя, четыре штуки. Георг апатично стал рассказывать о своем путешествии, но вдруг с живостью перебил самого себя:
– Послушай, Натан, ты все читаешь и все знаешь. Не можешь ли ты мне сказать, что говорят об этой чертовщине, которая творится на Атлантическом океане?
Шварцман с сытой скукой на лице ответил:
– Метеорология меня не интересует. А газет я не читаю.
– Понимаешь ли?.. – Георг на мгновение задумался, а затем продолжал: – Мне сообщили, как весьма достоверный факт, что айсберги двинулись по очень простой причине: течение Гольфстрема отклонилось на запад, то есть к берегам Гренландии, и теплота растопила вечные льды.
– Отклонилось течение? – переспросил Шварцман и скривил губы так, точно съел лимон. – Какая жюль-верновская чепуха! Моряки бы это давно заметили.
– Видишь ли, – объяснил Георг, – на поверхности океана все продолжается по прежнему, отклонение произошло на глубине нескольких футов. Кроме того, часть течения – рукав – продолжает оставаться на прежнем месте.
– Почему это тебя так занимает? – пренебрежительно бросил Шварцман. – Уж не коммерческие ли проекты тебя одолевают?
– Я тебе сейчас объясню. Мне еще передавали, будто само течение Гольфстрема сделано искусственно.
Шварцман снова изобразил на лице кислоту, поднял руки ладонями в сторону Георга, как бы отталкиваясь от него и от его слов.
– Друг мой, – сказал он с гадливостью, – ты начитался уличных газет, тех самых, которыми зачитываются шоферы, матросы и ночные сторожа. Поэтому окажи мне услугу и поищи себе другого собеседника.
Возмущенный, вскочил Георг.
– Оставь свое отвратительное высокомерие! – воскликнул он с яростью. – И так уж все говорят, что для тебя не существует достойного собеседника. Я тебе рассказываю то, что передавали мне в Америке. Допускаю, что все это не так. Но я спрашиваю тебя из обыкновенной любознательности: к чему это все могло бы привести, если это правда? Вообрази, что это правда.
– Если это правда, то в скором времени будет война, – зевая, ответил Шварцман. – Европа не может этого допустить. Чтобы ее заморозили? И без того, незаметно, бесшумно ведется борьба за обладание теплом, а тут еще в некотором роде предательство…. Конечно, Европа этого не может допустить. И будет война.
Ларсен недоверчиво усмехнулся.
– Какая там война? Между кем?
– Между Европой и Соединенными Штатами. Это очевидность. (Я, понятно, имею в виду твою жюль-верновскую предпосылку: отвод Гольфстрема.) И иначе быть не может. Застынет прибрежная Норвегия. Охладится Англия. Замерзнет Исландия. Отзовется это и на северной Франции. Этого тебе мало?
Георг слушал его, точно оглушенный. Неужели это возможно – война? Страшно было даже подумать, что он, Георг Ларсен, будет иметь к этому некоторое отношение.
– Ну, это уж твоя фантазия разыгралась! – успокаивая самого себя, заметил Георг.
– Моя фантазия здесь ни при чем, – резко сказал Шварцман, не выносивший возражений. – За войну говорит неумолимая логика. И предстань себе: Европа даже обрадовалась бы такому casus belli. Тут уж выступит на сцену экономика. Да, да, экономика, не качай головой. Ведь Европа еще до сих пор не выплатила своих долгов Америке. Долгов, оставшихся после великой войны. И не в состоянии будет выплатить, потому что экономически она импотентна. И поэтому совершенно ясно – старая шлюха, несомненно, воспользовалась бы таким благоприятным случаем, чтобы навсегда отделаться от старого долга. Разумеется, трудно сказать, чем такая война кончилась бы. Но, во всяком случае, потасовка была бы несомненно. Мне лично это доставило бы огромнейшее удовольствие. Ибо всякая драка, в которой наша потаскушка принимает участие, ускоряет ее гибель. А это уж давно пора.
И с пафосом, который всегда являлся на зов его скрипучего голоса, Шварцман стал развивать перед Ларсеном свои прежние мысли о безнравственности европейской цивилизации, позабывшей о заветах Христа.
Слушая его, Георг заметно волновался. Неожиданные перспективы, нарисованные Шварцманом, достаточно ужаснули его. По крайней мере, он ничего не мог ему возразить. И, чтобы прекратить тягостный для него монолог Шварцмана, он перебил его:
– Дорогой Натан, ты немного увлекся. Предоставим Европу далекому суду истории. В конце концов…
Шварцман, в любом возражении находивший для себя пищу, саркастически подхватил:
– Суд истории? Пора уже бросить эти глупые слова – суд истории! Никакого суда истории не существует. Его выдумали для самоутешения политическая ненависть и социальные бедствия. Некогда всем мерзавцам угрожали девятью кругами ада. Когда же в это перестали верить, придумали другую сказку – суд истории. Да и как, в самом деле, история может быть судьей, когда она сама занимается – почти исключительно! – прославлением ловких негодяев? Я больше верю в геологию, чем в историю. По крайней мере, я из геологии наперед знаю, что время от времени будут происходить землетрясения, от которых погибнут и мерзавцы. Это утешает меня.
– Ты что-то далеко заехал, – заметил Георг, утомленный его резким голосом. – Право, если бы ты при мне не пил одно только кофе, я бы подумал, что ты пьян.
– Я же, – злобно заметил Шварцман, – могу тебе на эго ответить, что ты глуп и невежествен. А хуже всего то, что ты не признаешь простой логики, обязательной даже для дурака. И поэтому я ухожу.
– Постой, – с досадой закричал Ларсен. – Ты совершенно невыносим в спорах! Ты какой-то бешеный. Ну, пусть будет по твоему – экономика, борьба за тепло, безнравственная цивилизация и война. Но ведь нам-то с тобой еще рано открывать военные действия? Садись и пей джинджер.
– Не желаю!
– Но я же говорю тебе: ты меня убедил! Согласен: война! И отказываюсь от суда истории. Черт с ней! Дело ведь не в этом. Я, в сущности, хотел поговорить с тобой по другому вопросу, который тоже, то есть не тоже, а просто касается меня. Садись же. Вот твоя рюмка.
– Я не люблю, когда восстают против логики! – сердито, но уже утихомиренно сказал Шварцман. – Ты не чувствителен к очевидностям.
Георгу очень хотелось подсказать ему – «когда восстают против моей, шварцманской логики», – но, чтобы не разозлить его, он промолчал.
– Видишь ли… – сказал он после небольшой паузы. – Я хочу поговорить с тобой о Карен.
– Мысли у тебя летают, как блохи: от Гольфстрема к Карен! – насмешливо обронил Шварцман.
– Ты человек сообразительный, – продолжал Георг, пропустив мимо ушей его замечания. – Как ты думаешь, куда она могла уехать? Она ведь исчезла внезапно. Вернее, просто удрала. Предательски удрала. И не одна, а с Магнусеном. Двойное предательство.
Шварцман поднял плечи вровень со своими красными ушами и ничего не ответил. Но самому себе он сказал: «Если Карен решилась отвергнуть меня, то тебе, богатое ничтожество, и возмущаться нечего».
– «Время любить и время ненавидеть» – так говорил мой предок Екклезиаст, – бесстрастно произнес Шварцман.
– Я же не хиромант и не гадалка. Угадывать не берусь.
Георг вздохнул. Беседа с Шварцманом только лишь усилила тяжесть на его душе.
Вечерние сумерки наполнили комнату тихой грустью, которая порождает желания обобщать свои неудачи и разочарования.
– Натан! – воскликнул вдруг Георг заклинающим голосом. – Объясни мне, ты умный, чем берет эта женщина? Чем она привлекает к себе?
Шварцман посмотрел на него с улыбкой и тоном соболезнующего превосходства сказал:
– Мужчины, обладающие волей жизни и темпераментом, по существу своему склонны к многоженству. И поэтому нам по-настоящему нравятся только те женщины, которые умеют показывать свою многоликость. Умеют показывать себя разными. Этим они создают для нас обстановку гарема. И нам начинает казаться, что мы живем сразу с несколькими женщинами. Такова притягательная сила Карен.
Георг испуганно нахмурил брови. Игла ревности уколола его больно.
– Откуда это тебе известно? – задыхаясь, спросил он.
– Это ведь так интимно. С кем ты говорил о ней? Признайся. Будь другом.
– Ни с кем не надо мне было говорить об этом, – гордо ответил Шварцман. – У меня самого было достаточно оснований, чтобы судить о Карен.
– У тебя? Ты?..
– Да, я, – четко произнес Шварцман, театрально выпрямился и взял под мышку свой нагруженный доверху портфель.
Когда он ушел, Георг устало бросился на кушетку и закрыл глаза. В ушах у него шумело. Не то от бурного красноречия Шварцмана, не то от яростной тоски, пламеневшей в сердце. Его настоящее существование представилось ему пустыней, по которой он шагает, не зная дороги, не видя цели. Не вернуться ли к Свену? А Карен? Может быть, она еще не потеряна? Может быть, она только зло пошутила?
